(О) Покой, комфорт и наслажденья...

Человек, заботящийся о всем мирском, сластолюбивый и честолюбивый, хотя и лишенный каких-либо достоинств, домогается первенства во всем и желает, чтобы его почитали больше, чем тех, кто стоит выше его. Он стремится владеть просторными дворцами и великолепными садами; его главное наслаждение заключается в том, чтобы превосходить других в породистости лошадей, великолепии экипажей, многочисленности слуг и ценности мебели. Чтобы удовлетворить свое сластолюбие, он желает иметь изящных молодых красивых женщин, отличающихся друг от друга своими прелестями и внешним видом, которые должны поклоняться его величию и быть действительно влюбленными в его персону; свои погреба он до отказа набивает превосходными винами, собирая букет самых лучших вин, производимых во всех странах; он желает, чтобы за его столом подавалось много блюд и чтобы каждое из них содержало ряд отборных деликатесов, которые не легко купить, и служило бы неопровержимым доказательством изысканного и обдуманного кулинарного искусства, в то время как гармоничная музыка и изощренная лесть попеременно услаждали бы его слух.

Купаясь таким образом в море сластолюбия и тщеславия, он целиком и полностью занят возбуждением и удовлетворением своих желаний, но хочет, чтобы весь мир считал его вовсе лишенным гордости и чувственности и благоприятно истолковывал его самые явные пороки; более того, если в его власти купить это, то он жаждет, чтобы его считали мудрым, храбрым, щедрым, добродушным и наделенным всеми добродетелями, которые, по его мнению, стоит иметь.

Но с другой стороны, большинство древних философов и суровых моралистов, особенно стоики29, не считали истинным благом то, что могло быть отнято у них другими. Они мудро принимали во внимание изменчивость фортуны и непостоянство милости государей, суетность почестей и одобрения народа, непрочность богатства и всех земных приобретений и поэтому считали истинным счастьем спокойную ясность удовлетворенного духа, свободного от сознания вины и честолюбия; духа, который, подавив все чувственные желания, презирает как улыбки, так и гримасы фортуны и, находя удовольствие только в созерцании, желает лишь то, что каждый может дать самому себе; духа, который, вооруженный твердостью и решимостью, научился переносить величайшие потери без заботы, выносить страдания без огорчения и сносить обиды без негодования. Многие признавались, что достигли этой высоты самоотречения, и тогда, если им поверить, они были возвышены над простыми смертными, а их сила намного превзошла данную им вначале от природы. Они могли безбоязненно выносить гнев и угрозы тиранов и опасности, непосредственно нависшие над ними, и сохранять спокойствие, испытывая муки; они могли бесстрашно встретить саму смерть и покинуть этот мир, выказав не больше неохоты, чем они проявили умиления при своем появлении в нем.

Эти представления всегда пользовались наибольшим влиянием среди древних; однако другие люди, которые тоже не были дураками, опровергли эти учения, как практически неосуществимые, назвали их понятия романтическими и попытались доказать, что то, что эти стоики утверждали в отношении самих себя, превосходит все человеческие силы и возможности и что поэтому те добродетели, которыми они хвастались, не могли быть ничем иным, как высокомерным притворством, полным надменности и лицемерия.

Я жду, что меня спросят, почему в "Басне" я назвал истинными наслаждениями прямо противоположные тем, которые, по моему собственному признанию, мудрецы всех времен превозносят как самые ценные. Мой ответ следующий: потому что я называю наслаждениями не то, что люди считают наилучшим, а то, что, как им кажется, доставляет наибольшее удовольствие. Как я могу поверить, что самое большое наслаждение человека состоит в совершенствовании души, если я вижу, что он постоянно и каждодневно занят лишь погоней за удовольствиями, прямо противоположными названному им? Джон никогда не берет целый пудинг, но отрезает ровно столько, чтобы вы не могли сказать, что он вообще его не ел; вы видите, как после долгого жевания и чавканья он заглатывает этот маленький кусочек, как будто это мелко рубленное сено; после этого он с кровожадным аппетитом набрасывается на мясо и набивает им себя по горло. Разве не досадно слышать, что Джон кричит каждый день, что все наслаждение для него заключается в пудинге и что он ни во что не ставит мясо?

Я мог бы хвастать силой духа и презрением к богатству так же, как сам Сенека30, и написал бы в защиту бедности вдвое больше, чем он, если бы у меня была десятая часть его состояния. Я мог бы указать путь к его "Summum bonum"31 так же точно, как я знаю дорогу к своему дому. Я мог бы сказать людям: для того чтобы освободиться от всех мирских дел и очистить свою душу, они должны избавиться от всех своих страстей, подобно тому как выносят всю мебель, когда хотят тщательно убрать комнату; и я совершенно твердо придерживаюсь того мнения, что злоба и самые суровые удары судьбы могут причинить душе, таким образом освободившейся от всех страхов, желаний и наклонностей, не больше вреда, чем слепая лошадь в пустой конюшне.

Я искал среди людей самого разного звания и положения и, признаюсь, нигде не нашел большей суровости в образе жизни и большего презрения к земным радостям, чем в некоторых религиозных домах, где у людей, добровольно смирившихся и ушедших от мира, чтобы побороть себя, нет иного занятия, кроме подавления своих желаний. Что может быть более убедительным доказательством совершенного целомудрия и величайшей любви к незапятнанной чистоте у мужчин и женщин, чем то, что в расцвете лет, когда более всего неистовствует плоть, они фактически отделяют себя от общества друг друга и добровольным отказом на всю жизнь преграждают себе путь не только к нечистоте, но и даже к самым законным объятиям? Можно думать, что те, кто воздерживается от плотских наслаждений, а часто и вообще от всякой пищи, находятся на правильном пути к подавлению всех плотских желаний; и я почти готов поклясться, что тот, кто ежедневно истязает свою обнаженную спину и плечи безжалостными ударами бича и, разбуженный в полночь, всякий раз покидает постель, чтобы помолиться, не заботится о своем покое. Кто может более презирать богатство или проявлять себя менее алчным, чем тот, кто даже не дотронется до золота или серебра, пусть даже они валяются у него под ногами? Или может ли какой-либо смертный показать себя менее приверженным к роскоши или более смиренным, чем человек, который, избрав нищету, удовле- творяется объедками и остатками и отказывается есть хлеб, кроме того, который подают ему из милосердия?

Такие прекрасные примеры самоотречения заставили бы меня до земли поклониться добродетели, если бы меня не удержали от этого и не предостерегли многие видные и ученые люди, которые в один голос твердят, что я ошибаюсь и все, что я видел, есть фарс и лицемерие; и какую бы неземную любовь они притворно ни изображали, между ними нет ничего, кроме раздоров; и какими бы раскаявшимися ни казались монахини и монахи в своих разнообразных обителях, ни один и ни одна из них не пожертвовали своей любимой плотью; среди женщин далеко не все девственницы, хотя они и считаются таковыми, и если бы они доверили мне свои секреты и я бы узнал некоторые скрытые подробности их частной жизни, то вскоре ужасные картины убедили бы меня, что некоторые из них должны были стать матерями; да и у мужчин я обнаружил бы клевету, зависть и злонравие в самой высокой степени или же обжорство, пьянство и нечистые поступки более отвратительного рода, чем сам разврат.

Если строгие правила, соблюдаемые в этих религиозных орденах, и такое обилие внешних проявлений благочестия заслуживают столь сурового осуждения, мы, скорее всего, отчаемся найти добродетель где- либо еще; ибо если мы посмотрим на поступки противников и самых ярых обвинителей этих орденов, то не найдем у них даже видимости самоотречения. Преподобное духовенство всех сект, даже самых реформированных церквей во всех странах, заботится, как в Cyclops Evangeliphorus32, сначала ut ventri bene sit, а после ne quid desit iis quoe sub ventre sunt33. Они хотят, чтобы к этому вы добавили удобные дома, красивую мебель, добрый огонь в очаге зимой, приятные сады летом, опрятную одежду и достаточно денег, чтобы воспитывать детей, первенство в любой компании и уважение от каждого, а затем столько религии, сколько вам заблагорассудится. То, что я перечислил, представляет собой необходимые жизненные удобства, которых не стыдятся желать даже самые скромные люди и отсутствие которых вызывает у них большое беспокойство. Правда, священники сделаны по тому же образу и подобию и имеют такую же подверженную порче природу, что и остальные люди, рождаются с такими же слабостями, подвергаются воздействию тех же страстей и испытывают такие же искушения, и поэтому, если они прилежны в своем занятии и могут удержаться от убийства, разврата, божбы, пьянства и других отвратительных пороков, их жизнь называют безупречной, а репутацию незапятнанной; их должностные обязанности делают их святыми, и, несмотря на удовлетворение столь многих плотских желаний и наслаждение таким роскошным по- коем, они могут сами ценить себя так, как позволят их гордость и умственные способности.

Я ничего не имею против всего этого, но не вижу в этом самоотречения, без которого не может быть добродетели. Разве это такое уж смирение - не желать большей доли мирских благ, чем та, которой может удовлетвориться каждый разумный человек? Или разве есть какая- нибудь величайшая заслуга в том, чтобы не быть преступником и воздерживаться от тех неприличий, которые несовместимы с благовоспитанностью и которых не допустит ни один благоразумный человек, хотя он может быть вовсе нерелигиозным?

Я знаю, мне скажут, что священники так бурно выражают свое негодование, когда их хоть в чем-то слегка задевают, и демонстрируют полное отсутствие всякого терпения, когда нарушаются их права, только потому, что очень заботятся о защите своего занятия, своей профессии от презрения не ради себя, а ради того, чтобы быть полезнее другим. Это та же самая причина, которая заставляет их беспокоиться о жизненных удобствах и комфорте; ибо, если бы они смиренно сносили оскорбления, удовлетворялись более грубой пищей и носили более скромную одежду, чем другие люди, толпа, которая всегда судит по внешнему виду, была бы склонна думать, что провидение проявляет непосредственно к духовенству не больше заботы, чем к другим людям, и поэтому не только недооценивала бы их личности, но и в равной мере презирала бы все порицания и наставления, исходящие от них. Это - восхитительное оправдание, и, поскольку его часто используют, я рассмотрю его справедливости.

Я не придерживаюсь мнения ученого доктора Ичарда34, что священников презирают, среди прочего, за бедность, если только она не служит тому, чтобы обнаруживать их слабые места. Ибо когда люди постоянно борются со своим тяжелым положением и не способны безропотно нести его бремя, именно тогда они показывают, как тяжела для них бедность, как бы они обрадовались, если бы их положение улучшилось, и как они действительно ценят все хорошее в этом мире. Того, кто разглагольствует о презрении к богатству и тщете мирских наслаждений в порыжевшем изношенном платье, потому что у него нет другого, и не желает носить свою старую, засаленную шляпу, если кто- нибудь дал ему более приличную; кто дома с грустной миной на лице пьет слабое пиво, но жадно глотает стакан вина, если может перехватить его в гостях; кто почти без аппетита ест свою грубую похлебку, но жадно набрасывается на еду там, где можно доставить удовольствие желудку, и выражает необычайную радость, получив приглашение на великолепный обед, - именно такого презирают, но не из-за бедности, а потому, что он не умеет переносить бедность с тем удовлетворением и смирением, которые он проповедует другим, и тем самым обнаруживает, что его наклонности прямо противоположны тому, чему он учит. Но когда человек из-за величия своей души (или упрямого тщеславия, что тоже подойдет) решает по-настоящему серьезно подавить свои же- лания, отказывается от всех предложений покоя и роскоши, которые могут быть ему сделаны, жизнерадостно и добровольно избирая бедность, отвергает все, что удовлетворяет чувства, и, играя эту роль, действительно жертвует всеми своими аффектами ради гордости, то простые люди не только не презирают его, но, наоборот, готовы боготворить его и поклоняться ему. Какую известность приобрели философы- киники35, только отказавшись лицемерить и употреблять излишества? Разве самый честолюбивый монарх в мире не снизошел до посещения Диогена в его бочке36 и не ответил на умышленную неучтивость самым высоким комплиментом, который мог сделать человек, обладающий его гордостью?

Люди очень охотно верят друг другу нй слово, когда они видят какие-либо обстоятельства, подтверждающие то, что им говорят; но, когда наши поступки прямо противоречат тому, что мы говорим, считается бесстыдством желать, чтобы вам верили. Если веселый человек с пылающими щеками и теплыми руками, только что вернувшийся в дом после какого-нибудь изрядного моциона или же холодной ванны, говорит нам в морозную погоду, что ему не нужно место у камина, мы склонны легко ему поверить, особенно если он действительно отвернулся от огня и по его положению мы знаем, что он не нуждается ни в тепле, ни в одежде. Но если мы услышим те же слова из уст несчастного голодного бедняги, с распухшими руками и мертвенно-блед- ным цветом лица, в тонкой рваной одежде, мы не должны верить ни единому слову из того, что он сказал, особенно если видим, как он, дрожа и трясясь, ползет на солнечную сторону; и, что бы он там ни говорил, мы придем к выводу, что теплая одежда и добрый огонь совсем бы ему ни помешали. Это правило, легко применить и к другим случаям, и поэтому, если бы было на земле такое духовенство, о котором бы знали, что оно не заботится о мирских делах и ценит душу выше тела, тогда, пусть только оно воздержалось бы от того, чтобы выказывать бблыпую заботу о своих чувственных удовольствиях, чем обычно оно проявляет о своих духовных наслаждениях, и духовенство могло бы уверовать, что бедность, если стойко ее переносить, никогда не приведет к тому, что его будут презирать, какое бы ни было у него тяжелое материальное положение.

Давайте предположим, что существует пастырь, которому доверен небольшой приход, о котором он очень заботится. Он читает проповеди, наносит визиты, увещевает, корит свою паству ревностно и благоразумно и оказывает ей все те добрые услуги, которые в его власти, чтобы сделать ее счастливой. Нет сомнения в том, что те, о ком он заботится, должны быть очень благодарны ему. Теперь предположим еще, что этот добрый человек, проявив немного самоотречения, удовлетворится тем, что будет жить на половину своего дохода и примет только двадцать фунтов в год вместо сорока, на которые он может претендовать; и более того, что он так любит своих прихожан, что никогда не оставит их ради какого бы то ни было повышения, да- же возведения в сан епископа, если оно будет ему предложено. Мне представляется, что все это будет совсем нетрудной задачей для человека, который проповедует смирение и ни во что не ценит мирские наслаждения; тем не менее я беру на себя смелость обещать, что этот бескорыстный священник, несмотря на явное вырождение людей, станет пользоваться любовью, уважением и все о нем будут хорошо отзываться; я бы даже поклялся, что, если бы даже он еще более постарался, отдал более половины своего небольшого дохода бедным, жил лишь на овсяной каше и воде, спал на соломе и носил самую грубую ткань, какую только можно вообразить, его жалкий образ жизни никогда бы не подвергался осуждению и не был бы унижением ни для него самого, ни для ордена, к которому он принадлежал; но, напротив, его бедность упоминалась бы только к его вящей славе, пока продолжала бы жить память о нем.

Но (говорит милосердная молодая дама) хотя вы настолько жестоки, что заставляете голодать своего пастыря, разве у вас нет сострадания к его жене и детям? Скажите, что же должно остаться от сорока фунтов в год, после того как их так безжалостно дважды делили? Или же вы допустите, чтобы бедная женщина и невинные дети тоже жили на овсяной каше и воде и спали на соломе, вы, бессовестный негодяй, со всеми вашими предположениями и самоотречениями? И разве вообще возможно, чтобы менее десяти фунтов в год могли обеспечить семью, даже если она будет жить в условиях, ведущих к медленной смерти? - Не волнуйтесь, добрая госпожа Абигайль37, мое уважение к вашему полу не столь ничтожно, чтобы я предписал такую тощую диету женатому мужчине; но должен сознаться, что я забыл о жене и детях. Главная причина в том, что я полагал, что бедные священники не могут себе позволить их иметь. Кто мог бы вообразить, что пастырь, который должен поучать других как своим примером, так и проповедями, не смог противостоять тем желаниям, которые сам порочный мир называет неразумными? Какова причина того, что, когда ученик ремесленника женится раньше, чем станет мастером, все его родственники сердятся на него и все его порицают, если только он не получит хорошего состояния? Только то, что в это время у него нет своих денег, которыми он мог бы распоряжаться, а поскольку он привязан к службе у своего мастера, у него нет свободного времени и, может быть, недостаточно возможностей для обеспечения семьи. Что же мы должны сказать священнику, у которого двадцать или, если хотите, сорок фунтов в год, мало времени и обычно еще меньше возможностей получить больше денег, так как он еще прочнее привязан к той службе, которую требуют от него приход и его дом? Разве это разумно - ему жениться? Но почему трезвый молодой человек, не виновный ни в одном пороке, должен быть лишен законных наслаждений? Правильно, брак - дело законное, так же как и содержание кареты; но какое до этого дело людям, не имеющим достаточно денег, чтобы ее содержать? Если он хочет иметь жену, пусть ищет женщину с деньгами или ждет более богатый приход или что-ли- бо еще, чтобы прилично ее содержать и нести все расходы, с этим связанные. Но ни одна женщина, которая что-то сама имеет, не захочет его, а он не может ждать. У него отличное пищеварение и все признаки здоровья; не каждый может жить без женщины; лучше жениться, чем гореть. И какое же в этом глубочайшее самоотречение? Трезвый молодой человек страстно хочет оставаться добродетельным, но вы не должны противодействовать его склонностям; он обещает никогда не красть оленей при условии, что у него будет своя собственная оленина, и никто не должен сомневаться в том, что, если настанет трудный момент, он окажется в состоянии принять мученический венец, хотя признает, что у него недостанет сил, чтобы терпеливо снести боль от царапины на пальце.

Когда мы видим, как много священников, дабы удовлетворить свою похоть, свое животное желание, доводят себя до неизбежной нищеты, которая, если только они не могут переносить ее с большей стойкостью, чем они проявляют во всех других своих поступках, должна неизбежно сделать их презираемыми всем миром, какое уважение должны мы им оказывать, когда они притворяются, что приспособляются к мирской жизни не потому, что находят удовольствие в ее различных благах, удобствах и украшениях, а только ради защиты своей профессии от презрения для того, чтобы приносить больше пользы другим? Разве у нас нет оснований полагать, что то, что они говорят, полно лицемерия и фальши и вожделение - не единственное желание, которое они жаждут удовлетворять; что надменный вид и чрезмерная обидчивость, изящная элегантность в одежде и изысканность в еде, которые можно наблюдать у большинства из тех, кто способен все это показать, суть результат гордости и роскоши, которым они подвержены так же, как и все другие люди, и что духовенству внутренняя добродетель свойственна не в большей степени, чем представителям любой другой профессии?

Боюсь, что я уже к этому времени доставил многим своим читателям истинное неудовольствие, рассуждая так долго о действительности наслаждения. Но я не могу ничем помочь, мне в голову пришла еще одна мысль в подтверждение уже мною сказанного, и я не могу удержаться от того, чтобы не упомянуть ее. Она состоит в следующем: вообще говоря, те, кто правит другими повсюду в мире, по крайней мере так же мудры, как и те, кем они управляют. Если на этом основании мы возьмем за образец стоящих выше нас - нам нужно только обратить свой взгляд на все дворы государей и правительства в этом мире, - то из поступков великих людей мы скоро поймем, какое мнение они поддерживают и какие наслаждения, кажется, более всего любят те, кто занимает самое высокое положение. Ибо если бы было позволено вообще судить о склонностях людей на основании их образа жизни, тогда менее всего это причинило бы вред тем, кто более других волен поступать так, как им хочется.

Если великие мира сего, как духовные, так и светские, в какой бы то ни было стране не ценят земных радостей и не стремятся удовлетворить свои желания, то почему так свирепствуют в их среде зависть и мстительность, почему все другие аффекты совершенствуются и делаются более утонченными при дворах государей больше, чем где-либо еще, и почему все их времяпрепровождение, их развлечения и весь образ жизни всегда такие, которые одобряют, которых жаждут и которым подражают самые чувственные люди той же самой страны? Если, презирая все видимые украшения, они любят только украшения души, то почему они так много заимствуют у людей, предающихся роскоши, и употребляют их самые любимые игрушки? Почему, чтобы быть добрыми и добродетельными и стремиться побороть свои страсти, лорд-казначей, или епископ, или даже величественный синьор, или папа римский должны иметь возможность получать больше доходов, покупать более дорогую мебель и иметь в личном услужении больше слуг, чем частное лицо? Что же это за добродетель, проявление которой требует такой пышности и таких излишеств, какие можно видеть у всех людей, стоящих у власти? У человека, имеющего всего лишь одно блюдо на обед, есть столько же возможностей проявлять умеренность, сколько и у того, кому постоянно подают перемены по двенадцать блюд в каждой. Можно проявлять столько же терпения и быть полным самоотречения, лежа на шерстяных оческах без занавеси и балдахина, так же как и на бархатной кровати шестнадцати футов высотой. Добродетельные качества души не являются ни обузой, ни бременем. Человек может спокойно переносить несчастья, живя на чердаке, легко прощать обиды и оставаться целомудренным, хотя у него спина едва прикрыта рубашкой; и поэтому я никогда не поверю тому, что посредственный гребец, если ему доверят это, может перевезти всю ученость и набожность, какую может вместить один человек, а также шестивесельную баржу в придачу, особенно если нужно всего лишь пройти от Ламбета до Вестминстера; или что смирение настолько громоздкая добродетель, что требует для своей перевозки шестерку лошадей.

Если сказать, что люди подчиняются равным себе не так легко, как стоящим выше их, и поэтому для того, чтобы держать толпу в страхе, необходимо, чтобы правящие нами превосходили других во внешнем виде, и что, следовательно, все, кто занимает высокие посты, должны иметь почетные знаки и эмблемы власти, чтобы отличаться от простонародья, - значит выдвигать пустое возражение. Прежде всего это может быть использовано только плохими государями и слабыми и неустойчивыми правительствами, которые, будучи неспособными действительно сохранять общественный мир, вынуждены с помощью показного пышного представления восполнять недостающее им для подлинной власти. Так, губернатор Батавии на Ост-Индских островах вынужден поддерживать свое величие и жить в великолепии, превосходящем ему необходимое по его положению, чтобы вызывать ужас у дикарей Явы, которые, если бы у них было умение и руководство, достаточно сильны, чтобы уничтожить в десятки раз большее число хозяев. Но великие монархи и государства, которые держат огромные флоты в море и многочисленные армии в поле, не нуждаются в подобных уловках, ибо то, что делает их грозными за рубежом, всегда обеспечит их безопасность внутри страны. Во-вторых, защищать жизнь и имущество граждан от посягательств порочных людей во всех обществах должны строгость законов и неукоснительное отправление беспристрастного правосудия. Кражи, грабежи и убийства не предотвратишь алыми мантиями олдерменов, золотыми цепями шерифов, красивой парадной сбруей их лошадей или каким-либо иным ярким представлением. Эти пышные украшения приносят пользу в другом отношении: они служат красноречивыми наставлениями для подмастерьев, и задача их - не отпугивать, а воодушевлять; но людей порочных наклонностей надо держать в страхе при помощи суровых полицейских, крепких тюрем, бдительных тюремщиков, палачей и виселиц. Если бы Лондон на одну неделю лишился констеблей и сторожей, охраняющих ночью дома, половина банкиров были бы разорены, а если бы у лорд- мэра для собственной защиты не было ничего, кроме громадного двуручного меча, огромной чаши дружбы и позолоченного жезла, то его вскоре лишили бы всего его великолепия прямо на улицах Сити, в его величественном экипаже.

Но давайте предположим, что нужно ослепить глаза непостоянной толпы внешним блеском; если добродетель составляет главный восторг великих людей, почему их расточительность должна распространяться на вещи, недоступные пониманию толпы и совершенно не попадающие ей на глаза; я имею в виду их личные развлечения, пышность и роскошь столовых и спален и диковинки, которые они держат в кабинетах. Очень немногие из простонародья знают, что есть вино стоимостью гинея за бутылку, что птички величиной не более жаворонка часто продаются по цене полгинеи за штуку или что одна картина может стоить несколько тысяч фунтов. Кроме того, следует ли воображать, что люди должны обрекать себя на такие огромные расходы ради политического представления и так заботиться о том, чтобы добиться уважения тех, кого они так презирают во всем остальном, если они не делают этого для удовлетворения своих собственных желаний? Если мы допустим, что блеск и все великолепие двора скучны и только утомляют самого государя и вообще используются только для защиты королевского величия от неуважения, можем ли мы сказать то же самое относительно полудюжины незаконнорожденных детей, большинство которых появились на свет в результате нарушения супружеской верности тем же самым величеством и которые рождены, воспитаны и сделаны принцами за счет страны? Поэтому очевидно, что этот трепет толпы перед великолепным образом жизни есть лишь прикрытие и отговорка, которой великие люди скрывают свое тщеславие и удовлетворяют каждое свое желание, не опасаясь упреков.

4. Б. Мандевиль

Бургомистр Амстердама в своем простом черном костюме, сопровождаемый, может быть, одним лакеем, пользуется таким же уважением, как и лорд-мэр Лондона со всем его блестящим выездом и огромным кортежем свиты, а повинуются ему даже охотнее. Там, где есть подлинная власть, смешно полагать, что какая-либо умеренность и строгость в жизни вообще сделают лицо, в котором воплощена эта власть, презренным при выполнении им своих обязанностей, от императора до старосты церковного прихода. Катон38, управляя Испанией, где он покрыл себя такой славой, имел всего трех слуг; разве мы слышим о том, что из- за этого какими-нибудь его приказами когда-либо пренебрегали, хотя он и любил прикладываться к бутылке? А когда этот великий человек, идя пешком по палящим пескам Ливии и томясь от жажды, отказался притронуться к принесенной ему воде, пока не напились все его солдаты, разве мы читаем о том, что это героическая воздержанность ослабила его власть или уменьшила уважением к нему в армии? Но нужно ли нам забираться так далеко в глубь веков? Не так уж давно жил монарх, менее склонный к пышности и роскоши, чем нынешний король Швеции39; этот монарх, обожавший звание героя, принес в жертву непримиримому духу мщения не только жизнь своих подданных и благополучие своих владений, но (что более необычно для монарха) даже свой собственный покой и все удобства жизни; тем не менее ему повиновались, хотя он и разорил свой народ, упрямо продолжая вести войну, которая почти полностью уничтожила его королевство.

Таким образом я доказал, что истинные наслаждения всех людей в естественном состоянии являются земными и чувственными, если мы судим по их жизни; я сказал "всех людей в естественном состоянии", потому что для благочестивых христиан, и только их одних, в данном случае нужно сделать исключение, ибо о них нельзя сказать, что они пребывают в естественном состоянии, так как их духовно возрождает и им сверхъестественно помогает божественная благодать. Как странно, что все они столь единодушно отрицают это! Спросите не только духовных лиц и моралистов любой страны, но также и всех богатых и могущественных об истинном наслаждении, и они ответят вам вместе со стоиками, что не может быть истинного блаженства в вещах мирских и тленных; но потом посмотрите на их жизнь, и вы обнаружите, что ни в чем ином они не находят наслаждения.

Что мы должны делать с этой дилеммой? Должны ли мы быть столь немилосердны, чтобы, судя по поступкам людей, сказать, что все они увиливают от ответа и что бы они ни говорили - это не их мнение? Или же мы окажемся настолько глупыми, что, поверив тому, что они говорят, подумаем, что они искренни в своих чувствах, и тем самым не будем доверять своим глазам? Или же мы скорее попытаемся поверить себе и им тоже и скажем вместе с Монтенем, что они воображают и полностью убеждены, что верят тому, чему они все же не верят? Вот его слова: "Некоторые обманывают мир, и о них думают, что они верят тому, чему они в действительности не верят; но гораздо большее число людей обманывают самих себя, и не думая, и полностью не понимая, что значит верить"40. Но это значит делать всех людей либо дураками, либо обманщиками, а, чтобы избежать этого, нам не остается ничего иного, как повторить то, что стремился подробно доказать г-н Бейль в своих размышлениях о кометах: человек столь необъяснимое создание, что чаще всего действует вопреки своему принципу, и это настолько далеко от того, чтобы быть обидным, что служит комплиментом человеческой натуре, ибо мы должны сказать либо это, либо что-либо похуже41.

Это противоречие в устройстве человека есть причина того, что люди так хорошо понимают теорию добродетели и так редко можно встретить ее воплощение на практике. Если вы меня спросите, где искать все те прекрасные, блистательные качества премьер-министров и главных фаворитов государей, которые так красиво изображаются в посвящениях, обращениях, эпитафиях, похоронных церемониях и надписях, я отвечу: там, и нигде больше. Где вы будете искать великолепие статуи, как не в той ее части, которую вы видите? Только обработанная поверхность может засвидетельствовать умение и труд скульптора; то, что не видно, не тронуто. Если вы разобьете голову или вскроете грудь, чтобы найти мозг или сердце, вы лишь покажете свое невежество и уничтожите мастерски сделанную работу. Это часто наводило меня на мысль сравнивать добродетели великих людей с большими китайскими кувшинами: они прекрасно смотрятся и украшены до самого верха; имея в виду их вместимость и ту ценность, которую им приписывают, можно было бы подумать, что они могут оказаться очень полезны, но посмотрите внутрь хотя бы тысячи кувшинов, и вы в них не найдете ничего, кроме пыли и паутины.