§ 2. Метод разграничения сущностей и единиц
Всякий владеющий языком разграничивает его единицы весьма простым способом, по крайней мере в теории. Способ этот состоит в том, чтобы, взяв в качестве отправного момента речь как манифестацию (document) языка, изобразить ее в виде двух параллельных цепочек: цепочки понятий А и цепочки акустических образов В.
Для правильности разграничения требуется, чтобы деления, установленные в акустической цепочке (а, р, у...), соответствовали делениям в цепочке понятий (а', Р', у'...):
Возьмем французское віззІаргЗ; можно ли рассечь эту цепочку после 1 и выделить sisol как особую единицу? Нет, нельзя: достаточно обратиться к цепочке понятий, чтобы убедиться в ошибочности такого деления. Разделение на слоги візз-іа-рга также не является a priori языковым. Единственно возможными делениями оказываются: si-33-la-pra (пишется si je la prends) «если я ее возьму» и si-33-l-apra (пишется si je Papprends) «если я это узнаю», так как они оправдываются тем смыслом, который связывается с этими отрезками.
Чтобы проверить результат подобной операции и убедиться в правильности выделения какой-либо единицы, нужно, сравнив целый ряд предложений, где встречается одна и та же единица, убедиться в каждом отдельном случае в возможности ее выделения из контекста и удостовериться, что такое выделение оправдано по смыслу. Возьмем два отрезка: laforsdyva (пишется la force duvent) «сила ветра» и abudafors (пишется a bout de force) «в упадке сил». Как в том, так и в другом отрезке одно и то же понятие — «сила» — соотносится с одной и той же звуковой цепочкой fors, из чего мы заключаем, что это [речевая] единица. Но в предложении ilmaforsaparl? (пишется il me force a parler) «он принуждает меня говорить» fors «принуждает» имеет совсем другой смысл, из чего мы заключаем, что это другая [речевая] единица.
§ 3. Практические трудности разграничения сущностей и единиц
Легко ли на практике применить этот способ, теоретически столь простой? Может показаться, будто легко, если исходить при этом из представления, что подлежащие выделению единицы — это слова; в самом деле, что такое предложение, как не сочетание слов, и есть ли что-либо более непосредственно данное, нежели слово? Так, возвращаясь к прежнему примеру, можно сказать, что звуковая цепочка віззіарга распадается на четыре единицы, разграничиваемые нашим анализом, которые оказываются четырьмя словами: si-je-P-apprends.
Но вместе с тем у нас тотчас же возникает сомнение, как только мы вспомним, сколько споров ведется по поводу того, что такое слово; по зрелом размышлении мы убеждаемся в том, что обычное понимание слова несовместимо с нашим представлением о конкретной единице.Чтобы удостовериться в этом, вспомним хотя бы франц. Javal (пишется cheval) «лошадь» и его множественное число Javo (пишется chevaux). Обычно говорят,' что это две формы одного и того же слова; однако, взятые в целом, это все же две совсем разные вещи — как по смыслу, так и по звукам. Во франц. mwa (в le mois de decembre «месяц декабрь») и mwaz (в un mois apres «месяцем позже») мы также имеем одно и то же слово в двух разновидностях, но и здесь опять- таки нельзя говорить об одной конкретной единице: смысл, несомненно, один, но отрезки звучаний разные. Таким образом, если бы мы пожелали приравнять конкретные единицы словам, то сразу оказались бы перед дилеммой: либо игнорировать, несмотря на его очевидность, отношение, объединяющее Javal и Javo, mwa и mwaz и т. д., и утверждать, что это разные слова, либо довольствоваться вместо конкретных единиц абстракцией, объединяющей различные формы одного и того же слова. Итак, конкретную единицу следует искать не в слове. К тому же многие слова представляют собой сложные единицы, в которых нетрудно распознать единицы низшего уровн,я (суффиксы, префиксы, корни); производные слова, как, например, desir-eux «жаждущий», malheur-eux «несчастный», распадаются на отдельные части, каждая из которых явно наделена особым смыслом и особой функцией. И наоборот, есть единицы высшего уровня, большие, чем слово, как, например, композиты (porte-plume «ручка для пера»), устойчивые сочетания (s’il vous plait «сделайте милость!»), аналитические формы спряжения (il a ete «он был») и т. д. Но при выделении и этих единиц наталкиваешься на такие же трудности, как и при выделении собственно слов. Представляется вообще чрезвычайно трудным выяснить функционирование встречающихся в потоке речи единиц и установить, какими конкретными элементами оперирует язык.
Говорящие не знают, разумеется, этих затруднений. Все, что в какой-либо мере является значимым, воспринимается ими как конкретный элемент, и они безошибочно распознают его в речи. Но одно дело — интуитивно владеть всеми тонкостями мгновенного функционирования этих единиц, и совсем другое дело — уметь их систематически анализировать.
Одна довольно распространенная теория утверждает, будто единственными конкретными единицами являются предложения: мы говорим только предложениями и лишь потом извлекаем из них слова. Но прежде всего, в какой мере предложение относится к сфере языка (см. стр. 156)? Если оно принадлежит к сфере речи, то оно не может служить единицей языка. Допустим, однако, что это затруднение устранено. Если мы представим себе всю совокупность предложений, которые могут быть сказаны, то их наиболее характерным свойством окажется их совершенное несходство. На первый взгляд кажется заманчивым уподобление огромного разнообразия предложений не меньшему разнообразию особей, составляющих какой-либо зоологический вид. Однако это иллюзия: у животных одного вида общие свойства гораздо существенней, нежели разъединяющие их различия; в предложениях же преобладает различие, и если поискать, что же их связывает на фоне всего этого разнообразия, то невольно опять натолкнешься на слово с его грамматическими свойствами и снова окажешься перед теми же трудностями.