Георг Бюхнер

Духовное созревание Бюхнера шло стремительно, как будто автор знал, что ему отпущено всего 24 года. В июне 1833 г. Бюхнер писал родным, выражая свое отношение к насилию и тем, кто к нему призывает: «Конечно, я всегда буду действовать в соответствии со своими принципами, но в последнее время я понял, что социальные преобразования могут быть вызваны лишь насущны-ми потребностями народных масс, что вся возня и все громкие призывы отдельных личностей — бесплодное и глупое занятие. Они пишут — их не читают; они кричат — их не слушают; они действуют — им никто не помогает... Отсюда вам ясно, что я не стану вмешиваться в гессенские провинциальные интриги и революционные шалости»1. Позиция, выраженная в этом письме, указывает на уже достаточно взвешенное отношение его автора к революционерам-агитаторам и к тем, кто провоцирует народные выступления, когда сам народ не осознал их неизбежности.

Особенно важно письмо Бюхнера невесте 9-»-17 марта 1834 г. В первой части, которую мы приводим, он на основе изучения истории Французской революции 1789 г. приходит к мысли об «ужасном фатализме истории» (graBlichen Fatalismus der Geschichte). Обратим внимание на то, что grafilich может быть переведено как «ужасный», «страшный», «отвратительный», «омерзительный». Все эти смыслы есть в мысли Бюхнера. Далее он говорит о том, что

отдельная личность — «пена на волне», гений — «чистый случай», а «господство гения — кукольный театр» (die Herrschaft des Genius ein Puppenspiel). Он не видит возможности управлять историей, единственное, что может человек, — ее познать. Продолжение письма особенно важно для истолкования фаталистических воззрений Бюхнера: «Я приучил себя к виду крови. Но я не палач. Надо (курсив автора. — Г.X. и Ю. С.) — вот одно из тех слов, которыми был проклят человек при крещении. Отвратительный афо-, ризм: надо прийти соблазну, но горе тому человеку, через которого соблазн приходит. Что это такое в нас лжет, убивает, крадет?» — Ich gewohnte mein Auge ans Blut. Aber ich bin kein Guillotinenmesser. Das mufi ist eins von den Verdammungsworten, womit der Mensch getauft worden. Der Ausspruch: es muB ja Argemis kommen, aber wehe dem, durch den es kommt, — ist schlauderhaft. Was ist das, was inuns liigt, mordet, stiehlt? Перевод Ю. Архипова верен, но опущен усилительный оттенок, создаваемый непереведенной последней частью фразы «ist schlauderhaft», что означает «это плохо», а также произведена замена данного в оригинале словосочетания «нож гильотины» — Guillotinenmesser на «палач».

Это уже относится к области психологии личности, к взаимоотношениями личности и народа, к теме революционного террора. Слово mufi (надо) станет одним из важнейших в объяснении действий персонажей, особенно в «Смерти Дантона».

Творчество Бюхнера стоит у истоков немецкого реализма как в области актуальности современной проблематики, так и в области психологии личности.

Реалистическая и демократическая одновременно позиция Ленца противостоит романтизму, с одной стороны, и веймарскому классицизму Гёте и Шиллера — с другой, ибо ни идеализации мира и человека, ни особого внимания к совершенству формы, остраненной от злобы дня, автор не принимает.

Самым значительным произведением Г. Бюхнера является драма «Смерть Дантона»(Dantons Tod, 1835). Место действия — революционный Париж. Время действия — дни якобинской диктатуры, весна 1794 г., когда были арестованы и казнены Дантон, К. Демулен и его жена Люсиль. В драме 17 реальных исторических персонажей, 14 персонажей, наделенных психологически обрисованными характерами, кроме того, дамы, господа, делегаты, депутаты, якобинцы, надзиратели, возчики, палачи, женщины на улице, уличные певцы, гризетки и пр. Драма густо населена, но ее действие построено так, что сцены с подлинными историческими персонажами практически отделены от тех сцен, где действует народ, толпа. И это не случайно: спор ведут те, кто решает судьбы народа, принимая во внимание настроения толпы, но не ее осознанные желания.

Конфликт определен как столкновение гуманности и революционной диктатуры. Он резко делит главных героев на два лагеря. В первом — Дантон как мыслящий его руководитель, во втором — якобинцы Робеспьер и Сен-Жюст. Бюхнер не во всем следует подлинным историческим фактам: ему важно развитие его мысли о связи революции и гуманности.

Конфликт намечается в одной из первых сцен «В якобинском клубе», где выступает Робеспьер. Его речь — это призыв уничтожить противников революции, которые «склоняют к слабости, их лозунг «Сострадание!». — Sie treibt uns zu Schwache, ihr Feidgeschrei heiBt: Erbarmen! (перевод наш. — Г.Х. и Ю. С. Иные авторы перевода названы отдельно). Тема сострадания вызывает страстное негодование Робеспьера, он неоднократно возвращается к ней в той же речи. Но противники революции в данном случае — бывшие союзники Робеспьера.

Дантон известен народу как борец против монархии, как спаситель Франции во время вооруженной агрессии против нее европейских монархов. Сам Дантон в сентябре 1792 г. призывал к массовому террору против аристократии. Его друга Камилла Демулена называли «прокурором фонарных столбов» (от известного лозунга: «Аристократов — на фонарь»). Теперь Робеспьер считает, что Дантон и его друзья предали идеи революции. Бывшие союзники становятся противниками.

Робеспьер Бюхнера вместе с Сен-Жюстом отсекают всякую возможность компромисса и милосердия: «Оружие республики — ужас (страх), сила республики есть добродетель — добродетель, потому что без нее ужас губителен — ужас, потому что без него добродетель беспомощна. Ужас — это источник добродетели, он есть ничто иное, как скорая, строгая, непреклонная справедливость. <...> Революционное правительство — это деспотия свободы против тирании»,— Die WafFe der Republik ist der Schrecken, die Kraft der Republick ist die Tugend — die Tugend, weil ohne sie der Schrecken verderblich — der Schrecken, weil ohne ihn die Tugend ohnmachtig ist.

Обратите особое внимание на противоестественность соединения понятий «ужас» и «добродетель», а также «деспотия свободы». Для Робеспьера, мнящего себя неподкупным (так его называли во времена якобинского террора) властителем судеб народа, нет ничего неестественного в том, что сама добродетель возникает из ужаса, а свобода соединяется с деспотией. Бюхнер использует именно эти слова. Они конкретны, эмоционально окрашены, что позволяет автору полнее выразить свое отношение к позиции Робеспьера, который уже готов вместе с Сен-Жюстом вынести смертный приговор всем своим противникам. Дегуманизация революционеров, боровшихся за гуманные идеи, подчеркивается автором специфическим словоупотреблением.

Оставшись один, Робеспьер стремится убедить себя, что именно Дантон и его друзья мешают движению вперед, повторяя слова противника о котурнах добродетели на своих ногах. Этот образ преследует его, «тычет окровавленным пальцем в одну и ту же точку! Тут и километров тряпок не хватит — все равно будет сочиться кровь... Не знаю, что чему во мне лжет» (перевод А. Карельского). Обратите внимание на то, что здесь повторены слова самого Бюхнера из приведенного выше письма. Автор исследует тайны психологии тех, кто воспринимался однозначно как тиран или как «друг народа». После перечня тех, кто должен быть казнен, Робеспьер говорит, признаваясь, что у него сдают нервы: «Да, кровавый мессия, который может приносить в жертву и отказываться от нее. Тот спас людей своей кровью, а я — их собственной. Он заставил людей согрешить, а я беру их трех на себя. Он испытал муку страдания, а я терплю муку палача. Кто пошел на большее самоотречение? Я или он?». Мысли Робеспьера выдают его представление о себе как о высшем и непогрешимом судье. Он сравнивает себя с Иисусом Христом, хотя различия между ними разительны, а само сопоставление кощунственно: добродетель проливает свою кровь, страдания она берет на себя.

Робеспьер, выступая перед страстно и безоговорочно поддерживающими его якобинцами, не замечает, как подменяет понятия «добродетель» и «человечность». Вечное («человечность») он заменяет преходящим («добродетель») зависящим от позиции, от точки зрения, от социальных установок, ибо «добродетельным» может быть и дикарь-людоед, если он исполняет все законы своего племени.

Подменяет он понятия и тогда, когда направляет свой гнев на противников, утверждая, что революция была им нужна, чтобы получить богатства аристократов и разъезжать в их каретах. Он причисляет своих бывших соратников к интервентам и роялистам: «В республике только республиканцы — граждане; роялисты и интервенты — враги» (перевод А. Карельского).

Дантон представлен как мятущаяся душа. Он потерял покой, потому что ему грезится сентябрь и массовые казни. Он обвиняет якобинцев в том, что они хотят задушить республику в крови, что их путь — это колеи повозок гильотины. Теперь он тщетно убеждает себя, что казни были не убийством, но только войной в тылу. Своим друзьям он признается, что, если придется выбирать, то он предпочитает быть гильотинированным, а не гильотинировать — ich will lieber guillotiniert werden als guillotinieren lassen. Слово надо он повторяет почти без изменений, как сам Бюхнер в приведенном выше письме: «... мы должны были. — Человек на кресте удобно устроился: должно прийти ожесточение, но горе тому, из-за которого придет ожесточение: Надо, да это было это Надо! Кто хочет проклясть руку, на которую пало это НадоїКто сказал Надо, кто? Что это, что в нас распутничает, лжет, ворует и убивает? Мы куклы, которые неизвестные силы дергают за пружину, ничто, ничто мы сами — мечи, которыми сражаются духи, но только не видны руки, как в сказке». Снова, как и Робеспьер, он повторяет слова из письма Бюхнера о неразгаданной загадке, которая приводит человека к принятию решения или к самообману. Разре-шить эту загадку он пытается, обратившись к страданиям Иисуса Христа на кресте, сопоставляя свои страдания с его тягчайшей ношей, но в его обращении к имени Христа нет безапелляционности Робеспьера, лишь ирония по отношению к самому себе. Только Дантон у Бюхнера понимает, что Робеспьер — «догма революции», а догма означает омертвевший принцип.

Дантон это человек, способный видеть изменения в жизни, принимать смелые решения, от которых зависит судьба страны. Он не аскет в отличие от Робеспьера: реальная любовь к реальной жизни и заставляет его отказаться от террора. Для Робеспьера и Сен-Жюста новый виток казней — это всего лишь несколько новых сотен трупов. Для Дантона теперь каждый казненный — это оборванная человеческая жизнь. Произведение кончается казнью Дантона и Демулена, оба они даже рядом с гильотиной еще могут острить и говорить о любви друг к другу.

Победа за якобинцами. Но здесь и включается механизм парадоксальности трагического финала, когда смерть главных героев превращается в торжество их идеи. Эта парадоксальность создается следующим образом.

Жена Дантона, узнав о его казни, принимает яд, жена Дему-лена Люсиль сходит с ума. Безумная Люсиль приходит на место казни и удивляется тому, что маленькая птичка и мошка могут жить, а почему-то ее любимому нельзя. Она садится на ступени гильотины, называя их коленями тихого ангела.

Когда появляется патруль, Люсиль «напряженно думает и вдруг, как бы приняв решение, кричит: Да здравствует король!» Последняя ремарка: «Стража уводит ее» (перевод А. Карельского). Слова Люсиль — здравица в честь короля — в то время вели ее только к гильотине.

Обе казни убивают любящих, убивают саму жизнь. Двойная смерть двух женщин, не переживших своих мужей, является ответом на вопрос о добродетели и о праве республики на террор.

Композиция «Смерти Дантона» такова, что последнее событие (арест Люсиль) создает открытый финал, т.е. предполагает дальнейшее развитие действия и уяснения мысли автора уже вне рамок самого произведения. К такому финалу постоянно станет при-бегать создатель нового типа интеллектуальной драмы Ибсен — Бюхнер выступает здесь как его предтеча.

Бюхнер идет по пути Шекспира: народные сцены, расширяя пространственные рамки, выводят личную драму на уровень философский. Тенденциозность, присущая литературе этого периода, имеет национальные корни в драматургии Шиллера: в «Вильгельме Телле», в трилогии о Валленштейне. Тревожные в социальном отношении 1830-е годы остро ставили вопрос о революционном преобразовании общества и требовали уяснения сущности противостояния насилия и гуманности.

К числу лучших произведений Бюхнера-прозаика относится рассказ «Ленц»(Lenz, 1835). Якоб Михаэль Рейнгольд Ленц (1751 — 1792) — это реальная личность, писатель, близкий по своему мироощущению штюрмерам. Он был автором двух драм «Гувернер» (1774) и «Солдаты» (1776), критически осмысливавших жизнь немецкого общества. Как драматург он следовал за Шекспиром, о котором писал в своих «Заметках о театре». Ленц считал, что в драме первое место занимает не развитие сюжета, не роль судьбы, но нравственная идея, переданная через характеры персонажей. К числу последователей Ленца принадлежали в XIX в. Г. Бюхнер, а в XX в. — Б. Брехт. Основой для рассказа Бюхнера послужи-ла документальная книга Д.Э. Штёбера «Жизнь Фредерика Обер- лина» (1831), где передается рассказ пастора Оберлина о встречах с Ленцем. При этом возникает как бы двойное отражение: Штё- бер передает рассказ Оберлина, Бюхнер переосмысливая записи Штёбера и рассказ Оберлина, создает свою версию трагедии писателя.

Рассказ, который не был завершен (дальнейшая судьба героя не прослежена, а дан только один эпизод), может быть воспринят как вполне законченное произведение, ибо это психологически очень тонко воспроизведенный период жизни человека, постепенно сходящего с ума. Если Бюхнера можно считать последователем Ленца-драматурга, то Кафка вписывается в ряд тех, кто передает не менее доказательно, чем Бюхнер, трагизм утраты человеком прочных ориентиров в жизни. Коренное же отличие этих двух писателей состоит в том, что Бюхнер воспроизводит состояние своего героя со всей точностью врача, знакомого с развитием шизофрении. У Кафки иная задача: он в частном случае видит отражение безумного мира.

Первая сцена знакомит читателя с героем на горной дороге. Необычность персонажа обнаруживается в одной из первых фраз: «он только досадовал, что не может пройтись вверх ногами» — nur war es ihm manchmal unangenehm, daB er nicht auf dem Kopf gehn konnte {перевод О. Михеевой). Туман, седой лес, осыпающиеся под ногами камни, сумрак и резкие порывы ветра рождали в душе героя странное состояние: «он точно искал что-то в ускользающих снах и не мог найти» — ег suchte nach etwas, wie nach verlomen Traumen, aber er fand nichts. Это состояние между сном и бодрствованием постепенно будет усиливаться в Ленце по мере развития его болезни. Он будет все больше терять ориентир, заблудится в горах, его станет сжимать пространство: «мир пугал его и был так тесен, что казалось, он постоянно на все натыкался» — die Landschaft beangstigte ihn, sie war so eng, daB er an Alles zu stoBen furchtete. Эта субъективно создаваемая «теснота» мира все более давит его и наконец вытесняет все чувства и мысли: «мир, в котором он хотел найти себе место, зиял чудовищным провалом; ни ненависти, ни надежды, ни любви в нем не оставалось — одна жуткая пустота и вместе с тем мучительно-беспокойная потребность ее заполнить. Одна пустота».—die Welt, die er hatte nutzen wollen, hatten einen ungeheuem RiB, er hatte keinen HaB, keine Liebe, keine Hoffnung, eine schreckliche Leere und doch eine foltemde Unruhe, sie auszufullen. Er hatte Nichts(курсив автора — Г. X.и Ю. С.).

Наконец начинается самоотождествление самого себя с теми, кто приходит ему на ум: «Если он думал о ком-нибудь, припоминал черты какого-то человека, ему вдруг начинало казаться, что он и есть тот самый человек. <...> Он забавлялся, ставя в своем воображении дома крышей вниз» — dachte ег an eine fremde Person, oder stellte er sie lebhaft vor, so war es ihm... er amiisierte sich, die Haser auf die Dacher zu stellen. Однажды он, очевидно, вообразил себя либо страшным котом, либо еще каким-то чудовищным зверем, и ужасно напугал кошку.

Но Ленц при встрече со своим прежним знакомым Кауфманом ведет себя как писатель, каким он был на самом деле. Его слова полны глубокого смысла и свидетельствуют о том, что он нашел свое место в искусстве. Ленц — теолог по образованию, однажды он читает в приходе приютившего его Оберлина глубоко прочувствованную проповедь. Сознание временами возвращается к нему, но эти промежутки становятся все более короткими. Скука заполняет для него весь мир, ему не хочется даже двигаться, хотя порой возникают периоды особенного возбуждения, все свидетельствует о прогрессирующей болезни.

Особенно чутко он воспринимает темноту, всегда пугающую его, и свет, когда страшные видения исчезают. Последний абзац передает отъезд Ленца, он пытается покончить с собой, темнота давит его. Заключительная фраза рассказа: «Так он жил» (So lebte ег hin) оставляет возможность для читателя осмыслить трагедию незаурядного человека, теряющего разум.

И в драме, и в рассказе чрезвычайно важна тема Иисуса Христа. В «Смерти Дантона» образ Сына Божьего возникал в сознании Робеспьера и Дантона, там он был необходим автору, чтобы показать дистанцию между истинным милосердием и социальной необходимостью (Дантон) или подчеркнуть догматизм мышления Робеспьера, который осмеливается сопоставлять Того, Кто пролил свою кровь во имя спасения человечества, с тем, кто льет чужую. Ленц в припадке безумия, увидев умершую девочку, вознамерился вос-кресить ее: смерть столь юного существа была так ужасна. Он произносит слова Иисуса Христа, воскресившего дочь Иаира: «Встань и ходи» (Stehe auf und waridle), но ребенок остается недвижим.

Каков смысл этого эпизода, после которого исчезает вера Ленца? Автор, как и в драматическом произведении, не дает его толкования. Вероятнее всего, что перед Бюхнером постоянно вставал вопрос о возможностях личности, пусть и незаурядной. Но каждый раз он решал его однозначно: человек не может одолеть судьбу. Возможности Бога и человека далеко не равнозначны. В драме Бюхнер изображает преступление, когда человек присваивает себе права Бога, в рассказе о психически больном писателе — подтверждает малые возможности и малое знание человеком мира.