7. Подсказка Э. Мерике.
Heidegger M. Vortrage und Aufsatze. Neske. Pfullingen. T.II. S.61-78,
509
К сожалению, те несколько мест из немецких поэтов, где мне случилось отыскать слово Dasein, не дают ничего нового по сравнению с тем, что нам уже знакомо.
Это общие поэтические места. За одним счастливым исключением. У Эдуарда Мерике (1804-1875) мне повезло напасть на стихотворение, которое называется «Оглядка» (М.Хайдеггер в переписке с Э.Штайгером разбирает его стихотворения «К лампе»731). Судя по расположению в издании, которое было у меня в руках732, это позднее стихотворение. Швабский поэт делает здесь само Dasein (бытиё человека) темой поэтического размышления. Приведу это стихотворение полностью вместе с переводом, который я осмелился набросать, чтобы передать медитативный ритм стиха733.Ruckblick.
Bei jeder Wendung deiner Lebensbahn
Auch wenn sie gluckverhei?end sich erweitert,
Und du vrlierst, um Gro?tes zu gewinnen,
— Betroffen stehst du plotzlich still, den Blick
Gedankenvoll auf das Vergangne heftend;
Die Wehmut lehnt an deine Schulter sich
Und wiederholt in deiner Seele dir
Wie lieblich alles war, und das es nun
Damit vorbei auf immer sei! — auf immer.
Ja, libes Kind, und dir sei unverhohlen:
Was vor dir liegt von kunst’gem Jugendgluck,
Die Spanne mi?t es einer Madchenhand.
Doch also ward des Lebens Ordnung uns
Gesetzt von Gott; den schreckt sie nimmermehr,
Der einmal recht in seinem Geist gefa?t,
Was unser Dasein soll. Du freue dich,
Gehabter Freude; andre Freude folgen,
Den Ernst begleitend; dieser aber sei
Der Kern und sei die Mitte deines Glucks.
Оглядка
Когда твой путь выходит на простор, И счастье ждет за ближним поворотом, И все потери мнятся пустяком, — — Внезапно взор приковывает твой Прошедшее, и ты стоишь в смущеньи, На плечи грусть тяжелая ложится И голос в сердце тихо повторяет: Со всем, что так любимо было, ныне Ты навсегда простишься, — навсегда.
Не обманись же, милый мой, — и горстка Всего, что юность сладкая сулит, Едва наполнит девичью ладонь. Таков закон, что нашей жизни дан От Бога. Он не устрашит того, Кто духом глубоко уразумел, Суть нашего земного бытия. Есть радость безоглядная, за ней Приходит радость зрячая: серьезность; Так пусть она твоим началом будет И бьется сердцем счастья твоего.731
См. рус.пер. А.В.Михайлова в изд.: Хайдеггер М. Работы и размышления разных лет. М. «Гнозис». 1993. С.243-257.
732
733 Подстрочный перевод. «На каждом повороте твоего жизненного пути, / Даже когда он расширяется и предвещает счастье, / И ты теряешь что-то, чтобы обрести большее, / — Внезапно ты застываешь смущенный, / Приковав задумчивый взор к прошедшему. / Грусть прислоняется к твоим плечам / И вновь и вновь говорит твоей душе, / Как все было любимо, а теперь / С этим навсегда покончено! — навсегда. / Да, милое дитя, и пусть не укроется от тебя: / То счастье юности, которое ожидает тебя, / измерится не более, чем девичьим локотком. / Такой уж порядок нашей жизни / Положен Богом; он никогда не устрашит того, / Кто однажды верно постиг духом, / Что значит наше бытие. Ты радуешься, / испытывая радость; затем приходят другие радости, / Сопровождающие серьезность; так пусть эта серьезность / Станет ядром и средоточием твоего счастья».
Eduard Morike’s samtliche Werke in vier Bande. Adolf Willdorf. Stuttgart - Berlin.
510
То, о чем мы только что говорили, составляет едва ли не сюжет этого стихотворения.
Для понимания бытия человека (его определенности, его назначения — Was soll das Dasein?) значима возможность оглядки, взгляда вспять (или со стороны): прощание с тем, что наполняло бытие жизнью и что навсегда отбывает сейчас в бывшее. Печаль, как некий друг опираясь на наше плечо, говорит с нами. Она приводит нам на память наше бытие как бывшее, отбывшее. В этой печали мы уже не захвачены чувством, которое вспоминаем, но оно, как видим, и не утрачивает способность волновать. Только волнует оно теперь иначе и существует иным бытием — бытием лирической памяти, рассказа, стиха (вспомним пушкинское: «Ушла любовь, явилась Муза»).
Уйдя из жизни, наше отбывшее бытиё преобразилось в память и мысль. Эта мысль сама теперь входит в средоточие жизни, из оглядки вырастает вглядывание («пусть не укроется от тебя»). Мы уже не оглядываемся вспять, а вглядываемся в ближайшее будущее, находясь как бы в междувременьи. Мы обретаем — или открываем — это вглядывание как определяющую черту нашей жизни. Так оглядывающаяся, вспоминающая печаль обращается серьезностью настоящего бытия.Серьезность: возможность внутренней отстраненности от непосредственно переживаемой жизни со всеми впечатлениями, привычками, радостями, страданиями, которыми она ежеминутно захватывает и поглощает нас. Эта серьезность не отстраняется от жизни с ее переживаниями в какое-то безжизненное размышление о жизни. Обретаясь, напротив, в средоточии (в ядре, в сердце) жизни (счастья, горя, любви, смерти...), она и преобразует жизнь в бытиё. Открыть присутствие нашего видящего, слышащего, говорящего, сознающего, мыслящего присутствия в средоточии нашего существования и значит схватить духом суть нашего бытия: мы не просто существуем (=живем), мы присутствуем при существовании. И это присутствие делает существование бытием всерьез734.
734 Слово, которое само собой здесь напрашивается, — сознание. Разумеется, мы помним, что за Dasein Хайдеггера кроется Bewu?tsein Гуссерля. Имея в виду прямое отношение Dasein (бытия-присутствия) к онтологии, уместно, пожалуй, напомнить здесь определение сознания у М.М.Бахтина: сознание как свидетель и судья, под отстраненным взглядом которого все облекается формой бытия. В одной из записей, относящихся к 1970--1971 гг., М.М.Бахтин говорит о сознании: «Свидетель и судия. С появлением сознания в мире... мир (бытие) радикально меняется. Камень остается каменным, солнце — солнечным, но событие бытия в его целом (незавершимое) становится совершенно другим, потому что на сцену земного бытия впервые выходит новое и главное действующее лицо события — свидетель и судия. И солнце, оставаясь физически тем же самым, стало другим, потому что стало осознаваться свидетелем и судиею.
Оно перестало просто быть, а стало быть в себе и для себя (эти категории появились здесь впервые) и для другого, потому что оно511
Проводя свои изыскания в преддверии того анализа Dasein, который носит имя «Бытие и время», не упустим отметить и еще один мотив стихотворения Э.Мерике, — мотив времени. Жизнь осмыслена здесь вне непрерывно текущего времени, она складывается в эпохальные события, завершенные в себе, имеющие определенный объем. Ты внезапно останавливаешься и оглянувшись замечаешь бывшее не как череду случавшегося с тобой, а как единое, цельное, обозримое событие, как целостное (все) бытиё, завершенное в себе как раз этой оглядкой. Боль окончательной разлуки знаменует окончательность сбывшейся теперь эпохи: детства. Вместе с этим узнаванием ты узнаешь, что таково устройство нашего бытия вообще, что всякая эпоха, — как предстоящая юность (и пробудившаяся вместе с этим узнаванием зрелость) — складывается как законченное в себе событие твоего бытия, в само средоточие которого заранее заложена разлука, — складывающая, вымеряющая события бытия смерть.
Стоит обратить особое внимание на точку, в которой “стоит” само стихотворение. Голос автора смешивается с голосом печали, зазвучвшим в душе героя в момент внезапной оглядки, заставившей его остановиться. Словно мудрый старец, опирающийся — вместе с печалью — на плечи юного героя, автор продолжает речь, окидывая тем же взглядом с того же рубежа все бытие. Этот рубеж, это место, с которого открывается устройство человеческого бытия, находится как бы вне эпохальных бытий, вне бытия. Отсюда они расходятся, но здесь же и сходятся, могут сойтись в некоем со-бытии.
Русское слово забыть подсказывает нам то, что другие языки умалчивают: бытие забывается, загораживается бытием, одно событие бытия занимает место другого, мы забываемся в бытии, каждый раз сбывающемся раз и навсегда. Нечто такое, как оглядка приводит нас в память, располагающуюся на рубежах и границах бытия. Но бытия-эпохи не просто (не обязательно) складываются памятью в единое бытие (например, биографию), а сталкиваются, сообщаются.