6. Бытиё как поэма.
Судя по всему, то обстоятельство, что опыт понимания Dasein русским словом бытиё ввел нас в мир поэзии, вовсе не случайно, и нам следует отнестись к нему внимательней, не просто пользуясь стихами, как источником примеров.
Мы начали толковать бытиё (которым, по совету исследователя, равно чуткого и к языку и к мысли, перевели немецкое Dasein), перебирая
727 Здесь-то и обнаруживается основная трудность не просто Дильтея, но самого замысла наук о духе
или о культуре, или гуманитарных наук (тот же подвох оказался роковым и, например, для
О.Шпенглера).
Противоречие здесь между “предметом” (духовная культура) и “методом” (наука). См.ниже статью «Парадоксы культурологии».
728 Там же. S. 132.
507
поэтические тексты. Русское слово бытиё и правда сразу же вводит нас в поэтическую стихию, в повседневной же речи встречается гораздо реже (да и то в стилистике нарочитого поэтизма), чем Dasein — в немецкой речи. Нам понадобилось бы что-нибудь, вроде “существования“, чтобы в этом смысле соответствовать Dasein. Мы начали с поэтического языка, но не вполне. Вытянув из ткани стиха строчки, содержащие бытиё, мы, собственно, свели поэтическую речь (соответственно, и смысл) к повседневной. Если же мы примем во внимание бытиё самих стихотворений, из которых выдернуты процитированные выше строчки, оно, может быть, подскажет нам нечто большее, чем говорили строчки.
Стихотворение Е.Баратынского, строки которого привела Т.В.Васильева, чтобы показать возможность перевода Хайдеггеровского Dasein русским бытиё, полностью звучит так:
Мой дар убог, и голос мой негромок, Но я живу, и на земле моё Кому-нибудь любезно бытиё. Его найдет далекий мой потомок В моих стихах. Как знать, душа моя С его душой окажется в сношеньи, И как нашел я друга в поколеньи, Читателя найду в потомстве я.
Поэт подсказывает нам, что бытиё, переживаемое — и понимаемое — во всей его поэтической полноте, вовсе не сливается с непосредственно переживаемой жизнью.
Оно — само бытиё, а не рассказ о нем — может быть как-то запечатано в слово стиха и отправлено далекому и неведомому читателю-собеседнику. Так терпящие кораблекрушение бросают в океан бутылку с запечатанным в ней посланием729. В стихах поэта мы, далекие потомки, находим единственный — личный — опыт самого бытия (моё бытиё), а не прихотливое сообщение о переживаниях, всем и так известных («о лютой ненависти, о святой любви»). Переживания прожиты, но бытие — не некое вообще-ничье-бытие, а именно мое-общее-бытие — запечатанное в слове, есть, соприсутствует с нами, оно, сказали бы мы по-немецки, ist da. Но и мы, отдаленные потомки, уже как-то соприсутствуем с поэтом, который смотрит на свое бытиё из нашей дали, «как души смотрят с высоты / На ими брошенное тело» (Тютчев). В поэтическом слове и сказывается это соприсутствие человека с его собственным бытием и со всем что складывает событие этого бытия. Все захватывающее само схватывается поэтическим словом, возвращается из жизненного действия в замкнутое в себе бытие («Дай замкну я твою красоту / В темном тереме729 См. статью О.Мандельштама «О собеседнике».
508
стихотворенья» — Б.Пастернак).
Мы замечаем, таким образом, важное смысловое различие слов, казавшихся пока почти синонимами: бытиё и жизнь. Человек может быть поглощен жизнью, вовлечен в ее влечения, захвачен ее потребностями, подавлен ее нуждами, пронизан ее инстинктами, — со всех сторон подвержен действиям ее неведомых и неодолимых сил. Но все эти силы, потоки, тяги и влечения обращаются миром бытия, поскольку человек не только захватывается ими, но с ними со-присутствует, со-бытийствует. Жизнь свою человек — говорящий, именующий, определяющий, судящий, поющий, живописующий, строящий, — не просто проживает как любое живое существо, не просто переживает (в смысле — испытывает) ее страхи, тяготы, сладости и горечи, и не просто способен выражать свои переживания. Он переживает по-человечески, поскольку, переживая, также и присутствует при переживании.
Поэзия и есть одна из высших форм присутствия духа...Сокровенное присутствие понимающего и ищущего со-понимания слова в средоточии человеческого бытия, изначальное поэтическое стремление поведать, сказаться («Кому повем печаль мою?»; «О если б в единое слово...»; «О если б без слов сказаться душой было можно...») и превращает жизнь в бытиё. Внутри жизни проживаемая и переживаемая жизнь живого никак не соразмеряется с тем, как присутствует при своем (и не своем) существовании (не совпадая, значит, с ним) человек. Это существование в присутствии, во внимании, перед лицом другого, — далеко вне переживаемой жизни обитающего, возможного другого... Поэтому бытиё изначально и, может быть, неведомо для самого человека складывается как повесть о себе далекому неведомому другу, как исповедь, как поэма. Поэтому оно обретает черты судьбы, жития, биографии — бытия, сложенного в слове...
Хайдеггер говорит: не жизнь, а жительство (das Wohnen), заботливо ухаживающее устроение мира как жилья, соразмерного человеку, — такова определяющая черта человеческого бытия (Dasein). Но само это жительство коренится в поэтическом, там, где человек обретает собственную меру. Этой теме Хайдеггер посвятил один из докладов 1951г. В основе доклада разбор стихотворения Гельдерлина, строчкой из которого доклад был назван: «...dichterisch wohnet der Mensch...» — «...поэтически жительствует человек...»730.