Раздел второй
Раз высшая сила, правящая миром, в силу своей благости, предназначила разум для бытия в реальности доброй воли (единственной истинной реальности разумного существа), то понятие доброй воли, как его основная идея, коренная логика, которая, по словам Канта «при оценке всей ценности наших поступков всегда стоит на первом месте и составляет условие всего прочего», должно в нём содержаться априори.
Именно это Кант и предполагает, будучи последовательным. Он говорит:
«Для того чтобы разобраться в понятии доброй воли, которая должна цениться
сама по себе и без всякой другой цели, в понятии ее, коль скоро оно имеется уже
в природном здравом рассудке…» А раз оно имеется в нём, то нет нужды внушать его, но нужно лишь прояснить, потому что оно каким-то образом затемнено: «его нужно не столько внушать, сколько разъяснять».
Завершив на этом преамбулу, далее Кант начинает свою работу разъяснения понятия доброй воли: «чтобы разобраться в понятии, которое при оценке всей ценности наших поступков всегда стоит на первом месте и составляет условие всего прочего, возьмем понятие долга».
В нашем следовании за Кантом в его рассуждении, мы вынуждены согласиться и «взять понятие долга», но позволим себе сразу же высказать сомнение в том, что понятие долга является врождённым, изначально присущим разуму. Тем не менее…. Сам Кант, видимо, предполагает это, поскольку тут же легко переходит от понятия долга к чувству долга, которое, должно быть, предшествует осознанному понятию, в случае врождённости последнего(?):
«Я обхожу здесь молчанием все поступки, которые признаются как противные долгу, хотя они и могли бы быть полезными в том или другом отношении; ведь о таких поступках нельзя спрашивать, совершены ли они из чувства долга, поскольку они даже противоречат долгу. Я оставляю без внимания и те поступки, которые, правда, сообразны с долгом, но к которым люди непосредственно не имеют никакой склонности, однако все же совершают их потому, что побуждаются к этому другой склонностью.
В таких случаях легко установить, совершен ли сообразный с долгом поступок из чувства долга или с эгоистическими целями».Кант тщательно отделяет чувство долга тот всех прочих чувств и склонностей, полагая, что только энергия этого чувства может поддерживать в уме нравственное убеждение и позволяет приписать воле нравственное достоинство. Так он говорит:
«…если несчастный, будучи сильным духом, более из негодования на свою судьбу, чем из малодушия или подавленности, желает смерти и все же сохраняет себе жизнь не по склонности или из страха, а из чувства долга, – тогда его максима имеет моральное достоинство»; и далее: «имеются некоторые столь участливо настроенные души, что они и без всякого другого тщеславного или корыстолюбивого побудительного мотива находят внутреннее удовольствие в том, чтобы распространять вокруг себя радость, и им приятна
удовлетворенность других, поскольку она дело их рук. Но я утверждаю, что в этом
случае всякий такой поступок, как бы он ни сообразовался с долгом и как бы он ни
был приятным, все же не имеет никакой истинной нравственной ценности». И, наконец:
«Именно с благотворения не по склонности, а из чувства долга и начинается моральная ценность характера. Ведь любовь как склонность не может быть предписана как заповедь, но благотворение из чувства долга, хотя бы к тому не побуждала никакая склонность и даже противостояло естественное и неодолимое отвращение, есть практическая, а не патологическая любовь. Она кроется в воле, а не во влечении чувства, в принципах действия, а не в трогательной участливости; только такая любовь и может быть предписана как заповедь».
Этот пассаж может показаться содержательным, но на деле Кант здесь лишь напоминает общеизвестное. Именно, что разумная воля, как таковая, выделяется из общего потока воли только в условиях «второй навигации», по Платону, – когда разумная воля противостоит влечениям к объектам любого рода.
Такое безусловное противостояние само по себе указывает на отличие этой воли не только от естественный влечений, но и от желаний и стремлений созидающей воли, которая создаёт свои объекты.
Ведь последняя, хотя и разумна, пользуется силами хотений, соблазняя душу своими целями и предметами. Кант отмежевывает добрую волю от всех видов предметной воли, ставящей впереди объекты, к которым влечётся душа: «поступок из чувства долга должен совершенно устранить влияние склонности и вместе с ней всякий предмет воли»; «поступок из чувства долга имеет свою моральную ценность не в той цели, которая может быть посредством него достигнута, а в той максиме, согласно которой решено было его совершить; эта ценность зависит, следовательно, не от действительности объекта поступка, а только от принципа воления, согласно которому поступок был совершен безотносительно ко всем объектам способности желания».То есть, добрая воля не является желанием и не ставит перед собой целей. Следовательно, интеллигенция этой воли, или умные содержания акта доброй воли суть иные, нежели у созидающей воли. Так что чистый практический ум, имманентный доброй воле, не содержит в себе предметов, целей и планов, но имеет своим содержанием максиму. Что же это такое?
Максима – это моралистическая сентенция, морально-наставительный афоризм. Кант употребляет это слово в смысле высшего личного принципа, взятого за неотменимое правило поведения в соответствующей ситуации. Таким образом, он рисует нам робота, жёстко запрограммированного правилом, и этот робот, по его мысли, должен моделировать в нашем представлении нравственную природу человека. Но человек – не робот. И это только кажется, будто высший принцип поведения, моральная максима, никак не связаны с конструктивным объектом. На деле такого рода правило не существует в составах воли само по себе, но есть часть созидаемого образа – образа себя, как «честного человека», «человека долга», «ответственного гражданина», «достойного человека» и т.п. Таким образом, воля, определяемая «максимой», вовсе не есть добрая воля; напротив, это воля кумиро-созидателя и кумиро-поклонника. И мы знаем со слов Канта, что моральная ценность воли не может заключаться в объектах.
Тогда где же она, если максима на самом деле служит строительству объекта?Этим же вопросом риторически задаётся Кант:
«В чем же, таким образом, может заключаться эта ценность, если она не должна состоять в воле, [взятой] в отношении результата, на какой она надеется?». И отвечает: «Эта ценность может заключаться только в принципе воли безотносительно к тем целям, какие могут быть достигнуты посредством такого поступка». То есть, подтверждает ранее сказанное и возвращает нас к роботу. Мы можем, конечно, согласиться оценивать поступки ближнего, исходя только из разумного принципа его воли, придавая таковому принципу высшую ценность, но для самого волящего – в чём ценность и сила правила, которое мы ценим в нём? Как он будет следовать правилу, осуществлять принцип воли; какими силами? Ведь оставить только правило, значит превратить человека в страдательное существо, подчиняющееся внешней силе; или признать наличие в нём жёсткой априорной программы, выражающейся в существовании высшего неотменимого правила, – так что свобода человека существует лишь в пределах этого априорного структурирования воли. Недостаточно ценить в роботе правило, не позволяющее ему вредить людям, для того, чтобы робота счесть человеком: он сам должен свободно ценить в себе это правило, как таковое, не связывая его ни с какими иными целями.
Кант не может не понимать этого, поскольку связывает нравственность со свободой: «свобода единственная из всех идей спекулятивного разума, возможность которой
хотя мы и не постигаем, но знаем a priori, так как она есть условие морального закона, который мы знаем». Желая сохранить свободу человека, он прибавляет к уже введённому контрабандой «чувству долга» ещё и «уважение к закону», обогащая тем самым свою экономию доброй воли:
«Третье положение как вывод из обоих предыдущих я бы выразил следующим образом: долг есть необходимость [совершения] поступка из уважения к закону».
Таким образом, мы видим две энергии, способные придать не конвенциальную, но ощутимую витальную ценность моральному принципу воли: чувство долга и уважение к закону.
Кант подытоживает своё рассуждение следующим образом: «Итак, поступок из чувства долга должен совершенно устранить влияние склонности и вместе с ней всякий предмет воли. Следовательно, остается только одно, что могло бы определить волю: объективно закон, а субъективно чистое уважение к этому практическому закону, стало быть, максима – следовать такому закону даже в ущерб всем моим склонностям». Чистое уважение следует, видимо, понимать так, что без расчёта на какую-либо выгоду от исполнения закона.
Следует, однако, возразить против слова «объективно»: ведь добрая воля не может иметь объектов, значит слово «объективно» выражает здесь нечто другое. Следовало бы спросить Канта, если бы это было возможно, что он понимает под законом: общественную институцию или некое разумное высказывание, сентенцию, предлагаемую в качестве правила? Или некое постижимое разумом космическое устроение, называемое «объективным» в смысле независимости его бытия от человека? Поскольку предлагаемый кантом дискурс именуется «метафизическим», уместно предполагать последнее.
Во введении к Критике чистого практического разума Кант, впрочем, уточняет употребление им понятий «субъективный» и «объективный» по отношению к закону, он говорит: «практические основоположения бывают субъективными или максимами, если условие рассматривается субъектом как значимое только для его воли; но они будут объективными или практическими законами, если они признаются объективными, то есть имеющими силу для воли каждого разумного существа».
Кем признаются, как признаются, какую силу имеют? Ничего не понятно. Кроме того, если законы имеют силу для всякого (или в отношении всякого?), что, в таком случае, может означать «уважение» к закону, который нисколько не нуждается в нашем уважении? Здесь имеет место определённая игра языка: иметь силу в отношении каждого, значит иметь возможность принудить или склонить к чему-то; а иметь силу для каждого может означать признание всяким справедливости закона, в силу самого устройства разума, понимающего смысл закона.
Может быть в последнем случае я уважаю данный закон, в силу моей приверженности к справедливости?В оригинале Кант употребляет слово Achtung, которое первым своим значением имеет «Внимание! Осторожно! Берегись!». Если речь идёт о космическом законе, то уместно именно это значение: берегись нарушить космический закон, так как это может иметь для тебя, как части мироздания, неблагоприятные следствия.
Второе значение слова Achtung – «уважение, почтение» принадлежит межличным отношениям. Если принимать это значение, то, строго говоря, не может быть уважения к закону: возможно уважение к лицу, дающему закон, и это уважение проецируется на сам закон в виде внимания к его соблюдению. Так что эта составляющая кантовской экономии воли остаётся пока под вопросом.
Столь же неясным является чувство долга. Что это за чувство, откуда оно берётся? Почему Кант предполагает его в наличии у человека? Или не у всякого человека?
Кант понимает слабость своего построения здесь и фактически отмахивается от поставленных выше вопросов, говоря, что он не знает ничего о природе постулируемого им уважения к закону, а точнее, ко «всеобщему законодательству» (слово «всеобщему» должно, видимо, отсылать здесь к универсальности закона, которую Кант обозначил как силу или значимость закона для всякого разумного существа). Кант говорит, что разум сам принуждает его к такому уважению: «к всеобщему законодательству разум вынуждает у меня непосредственное уважение, относительно которого я, правда, сейчас еще не знаю, на чем оно основывается (пусть это исследует философ)». И хитрит, говоря, что не знает – ведь, если «разум принуждает», значит закон заложен в разуме. То есть он просто не может мыслить иначе об отношениях людей, кроме как законосообразно. Это такое же априори практического ума, как трёхмерное пространство есть априори апперцепции (или восприятия). При этом, поскольку к разумным существам относятся не только люди, но и боги, ангелы и сам Верховный Космократор, то, фактически, Кант разумеет под объективным законом космический закон, которому и Бог подчинён. Вот что он говорит: «Принцип нравственности не ограничивается только людьми, а простирается на все конечные существа, наделенные разумом и волей, включая даже бесконечное существо как высшее мыслящее существо».
Итак, Разум – вот божество, которое имеет власть над персоной. От разума нам не избавиться, оставаясь людьми. Это наш собственный признак. В разуме априори заложена абсолютная мораль. Разум как таковой имеет своим принципом всеобщий закон для совместной жизни разумных существ. Поэтому чистый акт разума (или акт чистого разума), не затемнённый никакими аффектами, склонностями и конструктивными целями, есть акт доброй воли, в котором чистый разум обнаруживается как интеллигенция, или принцип доброй воли.
Отсюда можно сделать вывод: если очистить сознание от кумиров, планов, целей, предметов, или объектов, и влечений (отвращений) к ним, и через это сделаться чисто разумным существом без аффективных и соблазнительных примесей, то станешь совершенно добродетельным существом. Кант подтверждает такое понимание, когда говорит: «Практическое правило есть всегда продукт разума…. Но для существа, у которого разум не единственное определяющее основание воли, это правило есть императив, т. е. правило, которое характеризуется долженствованием, выражающим объективное принуждение к поступку, и которое означает, что, если бы разум полностью определил волю, поступок должен был бы неизбежно быть совершен по этому правилу». И далее: «у человека …. как существа, которое имеет потребности и на которое оказывают воздействие чувственные побуждения, нельзя предполагать святой воли, т. е. такой, которая не была бы способна к максимам, противоречащим моральному закону. Моральный закон, поэтому, у них есть императив, который повелевает категорически, так как закон необусловлен; отношение такой воли к этому закону есть зависимость, под названием обязательности, которая означает принуждение к поступкам, хотя принуждение одним лишь разумом и его объективным законом…»
Кант присовокупляет к вышеприведенному, что это «принуждение разумом» якобы «поэтому называется долгом». Мы же возражаем ему, взывая к общеупотребительным словам и общепринятым понятиям, что это «принуждение» не может называться долгом, в подлинном смысле слова. Я могу, конечно, вообразить необходимость какого-то поступка, и посчитать своим долгом совершить этот поступок, но это будет моей игрой. Реальный же долг возникает только в общественных отношениях, и слово «долг» является термином определённых отношений с другими людьми, а вовсе не отношений воли и разума.