ЦЕРКОВНЫЙ РАСКОЛ И РЕЛИГИОЗНЫЕ ИДЕАЛЫ СТАРООБРЯДЧЕСТВА 

Церковный раскол середины XVII в. в полной мере обнажил духовный кризис древнерусского православия, его коренное несоответствие политическим стремлениям самодержавной власти.

76

чалось от западнорусского православия. В то время, как на Украине, находившейся под юрисдикцией константинопольского патриарха, сохранялись традиции вселенского христианства, в Московской Руси утвердилось чисто поместное вероисповедание, далеко уклонившееся от византийского образца. Московиты крестились двумя перстами вместо трех, Сына Божьего именовали Исусам, поясным поклонам предпочитали коленные, аллилуйю пели сугубую, а не трегубую и т. д. Все это с согласия царя Алексея Михайловича принялся «исправлять» патриарх Никон. Реформы вызвали открытое недовольство не только у духовенства; брожение умов захватило и народные массы, которые незадолго до этого окончательно подпали под крепостническое Уложение 1649 г. Крестьяне выступали за сохранение «старой веры», отвергали все церковные перемены, стихийно сознавая их связь с новой политической системой. Они толпами снимались с насиженных мест, уходили в глухие леса Севера и Зауралья. Год от года возрастал психоз массовых самосожжений, в огне нередко гибли сотнями и тысячами. Не помогали ни преследования правительства, ни анафематствования духовных пастырей. «Святая Русь» не желала становиться « Российской Европией». Сила стала против силы, изматывая и озлобляя друг друга. Русское общество погрязало в глубоком и трагическом расколе.

I. Патриарх Никон (1605 - 1681). Они были земляки - Никон и Аввакум; оба происходили из нижегородских пределов. Разными путями судьба свела их в Москве, где один из них стал архимандритом Новоспасского монастыря, а другой - протопопом при Казанском соборе. Им удалось заручиться поддержкой царского духовника Стефана Вонифать- ева, который ввел их в кружок ревнителей благочестия Члены этого кружка пользовались расположением самого «тишайшего и благовернейшего» царя Алексея Михайловича. Они ратовали за оздоровление церковного быта, исправление богослужебных книг по древним рукописям, искоренение языческих обычаев в русском обществе. Наибольшего успеха добился Никон, сумевший войти в полное доверие к московскому самодержцу. В 1649 г. он принял сан митрополита новгородского, а через три года, после смерти патриарха Иосифа, к огромной радости ревнителей взошел на святительскую кафедру.

Однако их ждало тяжелейшее разочарование. Никон довольно скоро порвал с ревнителями и окружил себя новыми людьми, большей частью враждебными к «старой вере». Среди них особо выделялись грек иеромонах Арсений Суханов, возвращенный Никоном из Соловецкого монастыря, куда он был сослан при прежнем патриархе по подозрению в латинстве, а также прибывшие из Киева ученые книжники Епифа- ний Славинецкий, Арсений Сатановский и Дамаскин Птиц- кий - «сатанинская троица», по злоязычному выражению старообрядцев. С их помощью и начал Никон перестраивать «древлеотеческое благочестие» на «греческий лад».

В первую очередь подверглось изменению богослужение, которое и впрямь поражало своей небрежностью и беспорядочностью. По словам И. Т. Пссошкова, духовенство отправляло церковную службу «с безстрашием», уклоняясь в еретическое «многогласие». Все делалось одновременно: священник читал свое, дьячок - свое, хор пел свое. При этом каждый старался заглушить другого, и в церкви «шум и козлогласова- ние...

Сам Никон едва ли бы обратил на это внимание: то, что другим казалось церковным «нестроением», для него было привычным обычаем, традицией. Все решило послание константинопольского патриарха Паисия. «До нас дошло,- писал он Никону,- что в ваших церковных чинах есть еще кое- какие различия, не согласные с нашей восточной церковью; удивляемся, что ты о них не спрашиваешь. Желаем, чтобы все это исправилось». И Никон перешел в наступление. Первым делом он разослал по церквам «паметь», запрещавшую многогласие. Вместе с тем для сокращения службы из богослужения исключались архиерейские молитвы, отпусты и некоторые ектении, запрещались коленные поклоны и тд. Вместо

78

«трисоставного» (восьмиконечного) креста с изображением распятия вводился «двучастный» - четырехконечный. Однако настоящим громом с неба явилась замена двуперстия на троеперстие. Существовавшее на Руси двуперстное крестное знамение возникло с момента московской централизации, обусловившей трансформацию древнерусской святости с почитания Богородицы к поклонению Христу. Два перста знаменовали две природы, две воли Сына Божьего. За три столетия в народном сознании культ Христа приобрел настолько сильное влияние, что воспринимался в качестве существенной опоры евангельского учения, безотносительно к догмату Троицы. Отсюда понятно, насколько прочно срослось с таким восприятием Христа двоеперстие, отмена которого вызвала повсеместное негодование.

О Никоне явственно заговорили как о предтече антихриста, латыннике. Протопоп Аввакум спешно представил царю Алексею Михайловичу сводку его «ересей»: «Христа он, Никон, не исповедует в плоть пришедша; Христа не исповедует ныне Царя быти и воскресение ево, яко июдеи, скрывает, он же глаголет неистинна Духа Святого, и сложение креста в пер- стех разрушает, и истинное метание в поклонех отсекает, и многиех ересей люди Божия и твоя наполнил».

Как и следовало ожидать, властолюбивый Никон не пожелал удовлетвориться второй ролью в государстве; на первом же поместном соборе русской церкви 1652 г. он откровенно высказался за признание равенства светской и церковной власти. «Два великих дара, - заявил он, - даны человекам от Выш- няго по Божьему человеколюбию, священство и царство. Одно служит божественным делам, другое владеет человеческими делами и печется о них. Оба происходят от одного и того же начала и украшают человеческое житие... Если будет согласие между обеими властями, то настанет всякое добро человеческой жизни». Царь Алексей Михайлович отнесся поначалу к политическим притязаниям своего «богомольца» спокойно; он даже даровал ему титул «великого государя», тем

19

самым как бы поставив его на одну с собой ногу. Никон воспринял это по-своему, решив, что царь попросту не способен к противодействию. Тогда он усилил напор и потребовал полного невмешательства государства в церковную сферу. Объектом его критики стало само «Уложение» царя Алексея Михайловича - новый законодательный свод Московской Руси. В послании константинопольскому патриарху Досифею Никон, нимало не таясь, писал: «У его царского величества составлена книга («Уложение»), противная Евангелию и правилам св.апостол и св.отец; по ней судят, ее почитают выше Евангелия Христова. В той книге указано судить духовных архиереев и их стряпчих, детей боярских, крестьян, архимандритов и игуменов, и монахов, монастырских слуг и крестьян, и попов, и церковных причетников в монастырских приказах мирским людям, где духовного чина нет больше. Много и других пребеззаконий в этой книге».

Это заблуждение дорого обошлось «святителю из мужиков». Не сообразуясь с реалиями, он настолько проникся сознанием незыблемости своего положения, что когда Алексей Михайлович выразил неудовольствие его властными действиями, Никон 11 июля 1658 г., после службы в Успенском соборе, объявил народу об оставлении патриаршего престола.

2. Движение религиозного протеста возглавил протопоп Аввакум Петров (1621-1682), человек громадного таланта и жертвенной преданности своему делу Вся его жизнь, исполненная страданий и лишений, поистине являла пример беспрерывного апостольского служения. Он непоколебимо верил, что ему даровано свыше исцелять и наставлять людей - духовно и телесно. В его характере была ярая неуступчивость; он во всем жаждал первенства - не физического, нет, а морального, духовного, и добивался этого хотя бы ценой новых

80

мук, ценой опрощения, «дурачества». Его влекло «играть с че- ловеки», испытывать их гордость. «Благохитрый» Аввакум был начисто лишен добросердечия.

В написанном им «Житии» рассыпано множество эпизодов, подтверждающих сказанное. Вот лишь один из них Поставили протопопа перед его судьями - вселенскими патриархами ГІаисием и Макарием. А он им не дал и слова вымолвить, начал поучать: «Много от писания говорил с патриархами: Бог отверъз усть моя грешныя, и посрамил их Христос устами моими... Так оне сели. И я отшед ко дверям да на бок повалился, а сам говорю: «Посидите вы, а я полежу». Так оне смеются: «Дурак-де протопоп-от. и патриархов не почитает».» А Аввакуму это и надо: он поучил патриархов; ну а дурачество - что ж, сам Господь призвал буйих во Христе.

При таких свойствах своей натуры Аввакум, естественно, не мог тяготеть ни к чему нормальному, естественному. Его в буквальном смысле страшила возможность благоустроенной, немятежной жизни. Так, по возвращении из даурской ссылки, когда все решили, что царь примирился с ним, он оказался в центре всеобщего внимания: отовсюду последовали приглашения, милости.

Аввакум и сам понимал, сколь труден он в человеческом общении. О своем мучителе воеводе Пашкове он говорил: «Десять лет он меня мучил или я ево, - не знаю, Бог разберет». Возможно, будь он иным, движение старообрядчества приняло бы более гуманные, толерантные формы; во всяком случае, оно в меньшей степени уклонилось бы в обскурантизм, обрядоверие. Но Аввакум, ненавидя никониан, взывал к мести, яростно предвкушая истребление своих противников. «А что государь-царь,- обращался он к царю Федору Алексеевичу, - как б ты мне дал юлю, я бы их, что Илия пророк, всех

81

перепластал во един час. Не осквернил бы рук своих, но и освятил, чаю». Его сердце томилось по временам Иосифа Во- лоцкого - гонителя новгородских еретиков. И можно не сомневаться: победи он, худо пришлось бы «новолюбцам», гораздо хуже, чем самим ревнителям «истинного» благочестия.

Казалось бы, подобные черты характера Аввакума должны были отталкивать от него людей. Однако за ним стояло реальное дело: защита «старой веры», с которой был связан весь уклад русской жизни, ее обычаи и традиции. Реформы Никона в одночасье отчуждали народ от прошлого, превращали его в безродную и слепую массу. «И учат нас ныне новой вере, - жаловались соловецкие монахи, - якоже неведущих Богу мордву или черемису, истинные православные веры». Безысходность рождала отчаяние, а отчаяние толкало на бунт. Отчаявшимся бунтарем и был Аввакум. Он поднял знамя старообрядчества - самого мощного движения религиозного протеста в России на исходе средних веков.»

*Время страдания приспе». В учении Аввакума доминируют преимущественно негативные константы. Это было обусловлено не столько наклонностью Аввакума к отрицательной рефлексии, сколько выбором в качестве главного мыслительного сюжета проблемы страдания, проблемы «многогрешного» человеческого бытия.

Согласно представлениям Аввакума, в бытии обретаются два «места»: одно на небесах, где пребывает Бог со своими святыми, другое - «во аде» - обиталище дьявола с грешниками. Каждый человек «по своему произволению» устремляется к определенной цели: либо к царству Божьему, либо к царству дьявольскому. Большинство избирают второй путь. Поэтому спасение обретет лишь «малое стадо Христово»; все же остальные погибнут, предавшись делу и суете мира.

В принципе Аввакум не отрицал, что мир как творение Божие, не тождествен «аду». В нем все «наделано человека ради, чтоб, упокояся, хвалу Богу воздавал». Однако мир открыт дьяволу, который насылает в него бесов, всячески досаждающих человеку. От них он перенимает гордостный ум, «любление телесных радостей», самовеличание. «А человек, - писал Аввакум, - суете которой уподобится, дние его, яко сень, прехо-

82

дят, скачет, яко козел, раздувается, яко пузырь, гневается, яко рысь, свесть хочет, яко змия, ржет, зря чужую красоту, яко жребя, лукавствует, яко бее, насыщался невоздержно, без правила спит, Бога не молит, покаяние отлагает на старость, и потом исчезает, и не вем, камо отходит: или во свет, или во тьму, - день судный явит коегождо». Отсюда следовало, что если дьявол действует через мирские соблазны, то человек должен отринуть мир и все мирское, чтобы прийти к Богу.

Но отрицание мира означает обретение страдания, которое Аввакум осмысливал эсхатологически - в плане как индивидуального бытия, так и бытия космического: это поминовение смерти и «скончания века». Страдание возрастает в последние времена, подобно болезням в старости. Публи- цист-ревнитель Иван Неронов провозгласил: «Время страдания приспе, подобаетвам неослабно страдати». Аввакум с присущей ему экспрессией возвел тезис своего наставника-протопопа до идеи богосыновства: «Аще ли без наказания при- общаетеся ему, то выблядки, а не сынове есте». В страдании человек уподобляется Христу.

В связи с этим чрезвычайный интерес представляет выступление Аввакума против своего духовного сына дьякона Федора, отвергавшего плотское бытие Христа. По мнению последнего, «Бог-Слово» ни в чем не изменил своей сущности и всегда оставался Божеством; даже рождение его было иное: «ухом-де девы...во чрево вниде и боком изыде». В своих «тетратках» Федор утверждал: «самым-де существом Сын-Слово на землю сниде во чрево девыя; и егда пострада, во гробе с плоти ю, Божество существом бе; в то же время, егда во гробе лежа, яко спя, во аде Божество с душою нагою без плоти существом бе; и на престоле со Отцем существом». Именно из сущностного тождества Бога-Отца, Бога-Сына и Святого Духа Федор выводил свое понимание Троицы как «единицы». Он уподоблял Троицу некоему «драгому камню», который невозможно рассечь («не пресеком»), но который «имый в себе три цвета, или три блистания»: лучи разные, а «образ» всегда один и тот же. Это напоминало монофизитство - ересь раннехристианской эпохи. На Руси нечто подобное проповедовал князь-инок Вассиан Патрикеев, осужденный на церковном соборе 1531 г.

83

Аввакума в учении Федора особенно задевало то, что он называл слепцами тех, которые «мнят бо-де...Божество плотски быти и качество и количество имети; коейждо ипостаси разсечено-де непщуют быти». Поскольку это прежде всего касалось его самого, он тотчас бросился в бой, дав не менее сомнительное толкование троичного догмата. Аввакум настаивал на самобытности, соравенстве всех трех ипостасей Божества. «Равнообразная Троица, - писал он, - равносильная, равноумная, и равнословесная, и равноестественная, или, рещи, соестественная единица трисоставная». Из равенства ипостасей следовало учение о «трех царях небесных», которое Аввакум обосновал в послании к Игнатию Соловецкому: «Не препадает бо Отец в Сына, ниже сын во Отца, тажде и Дух Святый, соловянин Игнатий. И веруй трисущую Троицу, не- секомую секи по равенству, небось, едина на три существа, тожде естества, и образы три равны». Таким образом, Аввакум, согласно определению П. А. Флоренского, погружался в «трифеизм» - «чудовищное лжеучение», заключавшее в себе «бессознательное выражение общего рационалистического духа, вообще свойственного расколу». Если снять опенок уничижительности, присущий суждениям православного философа, можно согласиться, что ни Аввакум, ни дьякон Федор, ни тем более позднейшие расколоучители действительно не чурались логики, дискурса, хотя неоднозначно относились к философии в целом.

«Рассечение» Троицы позволяло Аввакуму наделить Христа плотью. С этой точки зрения его стремление не противоречило православию. Но он перебирал в акцентах: вочеловечение превращал в очеловечение. Христос - Бог по существу и человек по воплощению. Он, «плотоносец», родился человеческим образом, только при этом «неизреченно дверью пройде, а не разрушил печати». «Федор, веть ты дурак! как того не смыслишь!» - потешался протопоп над его «ухом» и «боком». Сам он с невероятной наивностью (а может, житейским реализмом!) подтверждение своей правоты усматривал в «млеке» Богородицы: «Не бывает у дев млеко, дондеже с мужем во чреве не зачнет». «У Пречистая Матери Господни и у Девы,- писал Аввакум,- млеко бысть. Егда родила Бога-чело- века без болезни, на руках ея возлежа, сосал титечки Свет наш.

84

Потом и хлебец стал есть, и мед, и мясца, и рыбку, да и все ел за спасение наше. И винцо пияше, да не как, веть, мы - объя- дением и пиянством, - нет, но благоискусно дая потребная плоти. Волыни же в посте пребывая». Он и умер, как все люди, приняв крестное страдание, завещав тем самым образ жизни для всего человечества.

Совершенно очевидно, что «материализация» боговопло- щения служила вполне определенной идеологической задаче - провозглашению неизменности человеческого страдания на земле. Оно, как учил Аввакум, возрастает в «последние времена», знамением коих выступает пришествие Антихриста

«Самого егце антихриста нет». В раннем старообрядчестве утвердилась теория чувственного антихриста. Ее создателями были западнорусские полемисты, в частности Стефан Зизаний, который, защищая православие от нападок католической церкви, провозгласил папу римского живым антихристом. Учение Стефана Зизания проникло в Московскую Русь, найдя в раскольнической среде самых ярых приверженцев. Однако применение его к действительности вызвало серьезные расхождения между старообрядцами. Так, дьякон Федор, наиболее последовательно выразивший этот взгляд, прямо заявлял: «Во время се - ни царя, ни святителя. Един бысть православный царь на земли остался, да и того, не внимающего себе, западнии еретицы... угасили... и свели во тьму многия прелести». Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович - это два «рога антихристова». Он призывал чуждаться священников никонианского рукоположения («то есть часть антихристова»), а священников дониконианского поставлення принимать лишь в том случае, если они отвращаются нововведений и исповедуют «старую веру».

Аввакум не был столь решителен в понимании чувственного антихриста. Прежде всего, на его взгляд, антихрист явится не из Руси, не из русского рода. Он даже выгораживал Никона - своего злейшего врага: «А Никон, веть, не последней антихрист, так, шаш антихристов, бабо... б, плутишко, изник в земли нашей. А которые в зодийстем крузе увязше, по книгам смотрят, и дни, седмицы разделяюще, толкуют, антихристом последним Никона называют, то все плутня, а не Святым ду-

85

хом разсуждение. Афанасий Великий пишет: идеже нозе Спасителя нашего Христа походиша, оттоле от Галилеи и антихрист изникнет, а не от нашея Русии. Я Никона знаю: недалеко от мене родины родился, между Мурашкина и Лыскова, в деревне; отец у него черемисин, а мати русалка, Мина да Мань- ка, а он Никитка колдун учинился, да баб блудить научился, да в Желтоводие с книгою поводился, да выше, да выше, да и к чертям попал в атаманы, а ныне, яко кинопс волхвуя, уже пропадет скоро и память его с шумом погибнет. Потрясы церковью тою не хуже последнего черта антихриста, и часть его с ним в огни негасимом». Следовательно, Аввакум рассуждал о пришествии антихриста с учетом национального контекста, и это отличало его от других расколоучителей.

Кроме того, он полагал, что «антихрист будет царь, а не патриарх». Естественно, фазу возникла аналогия с царем Алексеем Михайловичем, и многие сторонники «старой веры» склонны были считать ее истинной. Аввакум опять-таки не разделял подобного мнения. Царя Алексея Михайловича он называл «пособителем» Никона («Никон побеждать учал, а Алексей пособлять испотиха»), упрекал в мучительствах, казнях, однако всегда смиренно прощал его и призывал благословение. «Аиде и мучит мя,- говорил протопоп,- но царь бо то есть... Не от царя нам мука сия, но грех ради наших от Бога дьяволу попущено озлобити нас...». Последняя челобитная Аввакума к царю заканчивалась всепрощающей фразой: «Не хотелося боло мне в тебе некрепкодушия тово: веть то всячески будем вместе, не ныне, ино тамо увидимся, Бог изволит». Не мог он ославить печатью антихриста царя русского, государя святой Руси!

Зато в каждом «костельнике», прибывавшем «из Рима», в каждом «прелагатае», являвшемся «от грек», Аввакуму чудились «шиши антихристовы», богоборцы. Это они «надувают аспи- довым ядом» своего развращенного ума князей русских, бояр и прочих «еретик и убийц». Поэтому чувственный антихрист представлялся емууже не отдельным лицом, а целым классом, сословием, враждебным народу, его духовности. Аввакум как бы предчувствовал зарождение европеизации России и предрекал апокалиптические страдания.

«Не позазрите просторечию нашему*. При всем своем ри-

86

торизме, упорной приверженности к «старой вере» Аввакум все же не замыкался в пределах чисто религиозного сознания: пафос его идей был шире охранения и защиты «древле- церковного благочестия». На первое место он ставил вопрос об «отеческих преданиях», о русскости вообще, с которой связывал бытие самого православия. Ему была близка теория «Москва - третий Рим» Филофея Псковского. Аввакуму тоже казалось, что с падением Константинополя - второго Рима только в Московской Руси христианство осталось «чисто и непорочно». Здесь он, несомненно, выступал предшественником славянофилов, которые признавали его «истинным представителем религиозной свободы русского народа». Но они, в отличие от Аввакума, во всем винили Петра I, тогда как Аввакум, в силу простой хронологической причины, все беды возлагал на Никона. Как только он «вскрался» на патриаршество, сразу стало «умаляться» правоверие на Руси и началось «догматное пременение» царя Алексея Михайловича.

Обращаясь к государю, Аввакум взывал: «Вздохни-тко по старому, как при Стефане бывало, добренько, и рцы по русскому языку: «Господи, помилуй мя, грешного!» А киръелей- сон-то оставь: так ельленя говорят, плюнь на них! Ты веть, Михайлович, русак, а не грек. Говори своим природным языком; не унижай ево и в церкве, и в дому, и в пословицах. Как нас Христос научил, так подобает говорить. Любит нас Бог не меньше греков; предал нам и грамоту нашим языком Кирилом святым и братом ево. Чего же нам еще хочется лутше тово? разве языка ангельскова? Да нет, ныне не дадут, до об- щаго воскресения».

Как видно из приведенной цитаты, вера народа и язык его, согласно учению Аввакума, неотделимы. Каждому народу Бог дал свой язык, свою грамоту, чтобы они, не смешивая молитвы, славословили Господа. Поэтому «ни латинъским, ни греческим, ни еврейским, ни же иным коим ищет от нас говоры Господь», писал Аввакум, а своим природным языком, русским. И не надо, подражая «римской вере», украшать его «философскими виршами», красноречием. Это губительно для православия, приемлющего «невежество...наипаче, нежели премудрость внешних философов». В результате Аввакум и его единомышленники приходили к полному отрицанию всякой

87

науки и философии: отвергались и «Платон, и Пифагор, Аристотель и Диоген, Иппократ и Галин», ибо «вси они мудри быша и во ад угодиша». Основоположники раскола противились распространению светского образования, с презрением отзывались о естествоиспытателях и «зодейщиках» - астрономах. «Ищитати беги небесныя любят погибающие», - заявлял со всей решительностью Аввакум.

Однако было бы неверно думать, будто неприятие философии присуще исключительно идеологии старообрядчества; это в известном смысле отличительная черта всей древнерусской духовности. В ней усматривали источник «мысленных прегрешений», ереси. У всех на устах были знаменитые слова апостола Павла: «Смотрите, братия, чтобы кто не увлек вас философиею и пустым обольщением, по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христу... « (Кол.2, 8). При этом под философией разумелась преимущественно диалектика - искусство силлогистической аргументации и риторического витийства. На Руси даже выработался определенный стереотип покаянного отречения от философии. Вот, например, Епифаний Премудрый (XVв.): «Аз... есмьумом груб и словом невежа... не бывавшю ми в Афинех отуности, не научихся у философов их ни плетениа риторьска, ни витийских глагол, ни Платоновых, ни Аристотелевых бесед не стяжах, ни философья, ни хитроречия не навыкох...». А вот старец Фило- фей: «... Аз селской человек, учился буквам, а еллинскых бор- зостей не текох, а риторских астроном не читах, ни с мудрыми философы в беседе не бывах, учюся книгам благодатного закона...». Но если первоначально философия ассоциировалась на Руси с античностью, эллинизмом, то позднее, в XVII в., она по существу синонимизируется с латинством.«... Сии вси, - говорил о философах Спиридон Потемкин, один из видных деятелей раннего раскола, - учатся в римских училищах, яже суть школы латинския, а за учение не даютничегоже, кроме душ своих». По его мнению, при кончине века сего многие прельстятся философией, и это будет знамением пришествия антихриста.

Аналогичное понимание философии было свойственно также и Аввакуму. В своем «Нравоучении», опираясь на апостола Павла («понеже Павлова усть - Христова уста, Христова

88

s

же уста - Павлова уста»), он наставлял «верных»: «Не ищите риторики и философии, ни красноречия, но здравым истинным глаголом последующе, поживите, понеже ритор и философ не может быти христианин». Аввакум строго следил за тем, чтобы «стадо Христово» сохраняло «простоту ума» и «чистоту сердца». «Евдокея, Евдокея, - строжил он некую провинившуюся деву, - почто гордаго беса не отринешь от себя? Высокие науки исчешь, от нея же падают Богом неокормле- ни, аки листвие... Дурька, дурька, дурищо! на что тебе, вороне, высокие хоромы? Грамматику и риторику Васильев, и Златоустов, и Афанасьев разум (т. е. разум Василия Великого, Иоанна Златоуста и Афанасия Александрийского. -A3.) обдержал. К тому же и диалектику, и философию, и что потребно,- то в церковь взяли, а что непотребно, - то под гору лопатою сбросили. А ты кто, чадь немощная?... Ай, девка! Нет, полно, меня при тебе близко, я бы тебе ощипал волосье за грамматику ту». Само собой разумеется, подобные запреты не служили благому делу. Во имя «отеческих преданий» водружалась непроницаемая стена отчуждения между разумом и верой, наукой и теологией, которая заслоняла от старообрядцев горизонты человеческого прогресса.

Аввакум своим примером подтвердил, что защита национальной культуры, без осмысления ее в контексте общечеловеческой традиции, чревата не только духовным консерватизмом, но и застоем, стагнацией социальной жизни. Этот вывод, возможно, и является для нас главным «поучением» огнепального протопопа.