К Заратустре

Учитель, я впитал твой дух, что ценно в тебе, чем одарил меня, это было подобно молнии, ударившей в ждущее ее дерево, духу, давшему силы взрасти молодой виноградной лазе. Солнцеподобно ты влил свет золотого тепла в мои чресла; подобно ветру, что заставляет затвердеть и покрыться легкой изморозью плод, просящейся в губы юной гречанки… Юность богов...

Что ценно в тебе? твой дух, который передаешь образно, в каждом движении души, в каждом слове – прекрасная музыка, но трагичная, умилительная нотка есть в ней, тоска по ребенку. Чтобы понять тебя, в твои формы необходимо каждый раз вливать разное содержание. Но, признаться, на твоей почве растет демонический дух. Вот уж растение! Дух Сатаны.

Еще не поняли люди, что это лучшее растение, что все, что ни есть наилучшего обращается Сатаною, - в этом еще одна и самая великая трагедия жизни, за коей следует глубокое раскаяние; ибо чрезмерен Он; но что не чрезмерно, то нельзя назвать именем его; то никогда не станет наивысшим. Не знают они, что там, где середина, там величие и пороки мелки, так что и не заметно их. Назову Люцифера. Христианство сыграло с ним злую шутку, окрестив злым, ну что ж, на погибель себе. Ныне солнечная звезда, дитя зари, символ возрождения жизни, всходя на утреннем небосклоне, заклеймена отрицанием. И ныне многие с тоской поднимают свои жадные взоры, исполненные призыва и надежды, а некоторые и черной ненависти, дабы обрести любовь в душе. Заратустра пел: «Я – свет; ах, если быть мне ночью! Но в том и одиночество мое, что опасен я светом! Ах, если бы быть мне темным и ночным! Как упивался бы я сосцами света! О, это вы, темные ночи, создаете теплоту из всего светящегося! О, только вы пьете молоко и усладу из сосцов света!» Слушаю тебя Заратустра и пою: «посредственность и убогость окрестили они Богом; вот к чему пришли, вот до чего додумались, и это правда; их горькая правда! Нормальность провозгласили они своим знаменем; ибо (неявно) поняли, что все наилучшее и наихудшее принадлежит Сатане.

Лучше обрести уши и прислушиваться, прислушиваться к голосу Природу, к Ее целительному слову. До чего возвысился человек: он осудил Тебя, Природа, осудил свою мать, говорит он: плохо то, что творишь Ты. Недоволен бытием; говорит – несовершенен он, много зла в мире. Одни обвинения. Чувство вины в нем, научился винить он. Мудрому дано знать, что в несовершенстве твоем залог совершенства; в зле – залог добра. Пачкуны лишь кричат по углам о добре; те, кто творит, скромны; научились постижению зла; достигли высшей мудрости, кусая камень.

Эх, Учитель, есть у них одно слово «сатанизм» и навешивают они его на что ни попало; как фиговым листочком прикрывают свое достоинство. На все, что способны они, так это, широко открыв глаза, или с усмешкой, произносить одно слово; дальше него не простираются их взоры. А если скажу я им, что «сатанизм» - это любовь к ближнему и дальнему, но дарящая не жалость, а силу, то пожмут недоверчиво плечами.

Подошел я к точке, к пику, к высокой горе, взглянул и воскликнул: Хватит! Устала Природа терпеть. Пусть следующие слова прозвучат как приговор: олицетворение: Венера – первосущность всякой любви; из ее сосцов сосет жизнь всякую благодать.

P. S. Захотелось сказать пару слов символами:

Символами хочу научиться говорить я, за символами угадывать их значение, не ошибаться и метко стрелять из лука. Не ситом черпать воду, ни сачком, но кувшином. Ах, заострю я свой глазок! Ибо много достойных учителей у меня было.

Интересное выражение слышал я – «розовые сопли»; посмеялся я над «соплями» и над теми, кто так говорил, а еще мне захотелось посмеяться над их трагедиями; ибо узнал я новое слово от них.

А также слышал я тех, кто потешался над влюбленностью; презрением платили они за то, что сами не были влюблены, или за неспособность. Когда же они были влюблены, то я смеялся над их страданиями.

Тогда жестоким называли они меня, но я же у них учился этой «жестокости». Слабым я был перед их презрением; высокомерно смотрели они на меня. А мне опять было смешно их высокомерие; ибо дешево оно им досталось.

Где-то слышал я, у каких-то ручьев на вершине горы, мне рассказывали про платоническую и высшую любовь, мне рассказывали про семь уровней любви. Но отрекся я от форм и времени, мне хотелось трогать саму силу…

Легонько касаться ее основ, перышком мне хотелось гладить ее, но радость обладания говорила во мне. И только насытив ее, я мог стать искушенным ценителем высшей чувствительности.

Однажды шел я по лесу, танцевал, и вдруг - остановился… внезапно осознал я страшную истину и ужаснулся. Ее нельзя было произносить, ибо сбудется. К ней можно относиться по-разному, но вот она: третья мировая война неизбежна, и четвертая… пока пребудет человечество.

Я бы хотел всем сердцем, обливающимся кровью, чтобы эта истина оказалась ложью; но все говорит об обратном.

Радуйтесь мирному небу; ибо придут поколения, чей жребий будет смерть. В силу необходимости мир обернется войною; силы растут, противоречия усиливаются, колесо набирает обороты, меч разрубит сложный клубок; необходимость произнесет страшное слово: насилие и кровь.

Ах, как хочется жить под теплым Солнцем, ах, как хочется пить воду из мирных родников, студеную, чистую воду; но помутится она. Ах, как хочется дышать свежим ветром!.. Но Смерть просочиться в землю, жизнь станет прахом, родятся герои и очистится земля!

Знаете, как история определяет людей? Она разводит их по разные стороны баррикад, во имя борьбы, во имя будущего. Но не я сейчас говорю все это, необходимость говорит во мне. Ах, как бы я хотел не знать этой необходимости!

Я хочу, чтобы вы посмеялись надо мной, я хочу, чтобы вы сказали, что у меня больная фантазия, успокойте меня! И я буду счастлив. Но вижу я холодные, презрительные лица, упивающиеся кровью.

И смеюсь я над ними… ожесточая их сердца, но смеюсь… пусть упьются своей злобой и отрезвятся, пусть смерть душит их костлявой рукой и трясутся в конвульсиях их тела; ибо насилием платят за насилие.

Знаю я высший принцип бытия: поляризация, знаю я грех – и в добре и во зле; противоположность обнаруживает себя всюду; потому скажу вам, что невозможно отделить зло и убить; родится оно вновь – в силу необходимости.

Как по чистым углам неизвестно откуда берется грязь, так нищета оборачивается преступностью, и здесь же опять есть немалая заслуга общества – в том, что отворачивает оно от него свои накрахмаленные лики.

Много запретных знаков висит в лесу под названием жизнь. И за каждым знаком с кирпичом таится что-то страшное и безысходное. Гуляя по лесу, надо быть осторожным, - часто не для ума, но для инстинктов эти знаки.

Ум – неужели и ум бывает слеп. Благодарю я животных, что дали мне нюх и зрение. Поучиться бы мне у вас, милые мои звери, - поучиться охотиться и обходить знаки. На пустого болвана был бы похож человек, не будь у него вашей породы.

Ах, сколько возможностей есть кем-то стать, стать тем, для чего уже придумано слово. Но опять же всякий раз то, что скрывается за словом, каково оно? Как оно многообразно!

Поругать мне хочется Платона. Бедными мне кажутся его идеи, бедными по сравнению с тем многообразием, что может спрятаться за ними, за этими старыми сапогами или того хуже – чехлами.

Опять я нахожу здесь человека с его человеческими идеями. Но что же я хочу? От человека я требую нечеловеческого. А есть ли оно вообще? Конечно, есть, - не отраженное в человеческом зеркале.

А отраженное оно уже стало другим. Но не бывает оно само по себе; только всегда во взаимоотношении; сейчас я говорю о вещах.

Иногда я читаю тексты, и мне начинает казаться, что все это – слова, одни слова, но основа-то есть за ними, пусть как отражение. Но проговаривание слов и соприкосновение с основой (в особом ритме, в ритме музыки) – разные вещи. Чтобы соприкасаться, надо быть готовым к соприкосновению.

Я думаю, в противовес тем, кто лжет о вырождении рода человеческого, что генотип не стоит на месте, а дрейфует, в направлении общей идеи, к высшим типам человечества. Смешным тогда мне кажется вырождение; но серьезным – вырождение на пике.

Только уж очень он чувствителен к мельчайшим изменениям, чреватым столь многим разнообразием: от убожества до величия, от порока до святости, от маньяка до гения. Но опять противоположности нахожу я здесь.

О, я научился новому искусству чтения текстов; я обрел второе зрение - за текстом, как его подоплеку, я научился видеть метафизику, проявление ее принципов. Это в высшей степени удивительное чтение, уже достойное медитации!

Сказал бы я, что это очень просто; но для этого надо много знать, долго я шел к этому, и вот, наконец, прозрел.

Научитесь в тексте выделять ключевые слова и познайте необходимые связи между ними, познайте сами слова, а точнее то, что за ними прячется! И это уже не филология, это философия.

Слышал я такие слова, как «превосходное вино», «превосходный скакун», «превосходная вещь», «превосходный человек».

Нравится мне борьба айкидо, особенно айкидо разума. Много сил я посвятил этой борьбе и научился обращаться с критикой.

Научитесь разрубать тягучую резину плохих примет, тогда вы станете свободными от мнительности, настораживающей, унижающей.

Да, знакомо мне это самоуничижение перед сильным и слабым, дабы не показать своей варварской гордости и смеха. Часто насильно опускал я перед ними глаза, ибо в моих глазах было много вызова и требовательности.

Видел я, шуты и скоморохи прыгали вокруг клада и смеялись; он тоже смеялся над ними, ибо не знали они, что он у них под ногами.

Не хочу я знаться с гороховыми шутами, ибо мало у них необходимости: когда я смеялся над нелепостью, я постигал необходимость, когда я смеялся над пародией, я познавал подлинность. Также много встречал я безумия и здесь находил мудрость.

Пусть миф возвратит меня к реальности, не к фиглярству и плутовству, но к серьезности, пусть и к наивности, но подлинной, - не к школьницам в белых бантиках и гольфах, идущим из борделя.

Серьезность иных казалась мне шутовством, - смеялся я над их серьезностью, - из себя они выдували пузыри, и все то, что дуется и важничает.

На вопрос о необходимости молчали они и краснели, как раки в кастрюле; или того лучше – бесились. Не спокойными казались они мне, ходули убегали из-под их ног. А я стоял и думал, что зыбка почва под ногами у человека.

Великое единство превосходства рождается в борьбе: единство в противостоянии борющихся. Станьте половинкой и вы узнаете его!

Я хотел научиться говорить светом, я хотел научиться говорить ночью. Великое напряжение перед прыжком скрывали мои члены. Я научился смотреть на праздник из потайной комнаты, и наконец сам стал праздником.

Мы доверяем нашему сердцу и разуму. А чему еще мы можем доверять? Но не подведут ли они нас к гибели?

Слышал я когда-то об инстинкте самосохранения, и слышал о птице, поющей в терновнике, - и знал высшее, чем самосохранение; только у трусов не находил я этого высшего.

Многие приходили к гибели, ибо знали должное. Но не во всяком говорит это должное, а в иных говорит, но паклей затыкают они ему рот.

Необходимость откровенно открывается нам здесь и сейчас. Но зачастую еще надо иметь тонкий слух, чтобы услышать ее голос. Жаль, что многие просто не имеют слуха.

О чем говорит относительность? О единстве, и о том, что одно и тоже может выступать в разных, противоположных качествах, - о Дао. Когда человек научится постигать относительность, только тогда он познает свое место.

Я знаю демона, и я всегда был за то, чтобы приручить его, обуздать и заставить служить человеку; но этот демон – он в нас.

Я знаю, что все наивысшее и наилучшее зачинается от демона; добро и нравственность являются его порождением.

Я знаю один основной принцип бытия, принцип отрицания, и я знаю, что он очень коварен, ибо он все оборачивает, и все оборачивается им.

Свобода – неволей; неволя – свободой; ложь – истиной, а истина – ложью, бедность – богатством, а богатство – бедностью; любовь – ненавистью, а ненависть – любовью, Природа-мать - мачехой, а Природа-мачеха – матерью и т.п.

Я знаю христиан, и знаю, чем оборачивается христианство; я знаю тех, кто, исповедуя, твердой ногой встает на понятие «добро» - и я знаю, что всякое болото имеет второе дно.

Но я также знаю, что христианство бывает бальзамом, лекарством для души; а всякий бальзам достоин почитания. Я почитаю христианство.

Да, я хочу стать Сизифом, да, я жажду бесконечной муки! Каждый раз, когда я буду поднимать камень в гору, я буду выбиваться из сил, но когда он будет падать, я буду испытывать великое облегчение;

И вновь, отдохнувший, когда начну поднимать камень в гору, я буду знать, что возрастает количество моих подъемов, я буду считать – это послужит мне утешением! Я не хочу сладко бездельничать.

Для меня счастье – это не каждодневное наблюдение кадок, полных водой, но это глоток воды, поданный умирающему от жажды в пустыне.

Ах, горько мне, видел я комету, что промчалась по небосклону, оставляя за хвостом россыпь серебряных брызг, - великую тоску по ушедшему, по невозвратному, по субъективному.

Но недолго отягчаю я себя тоской, ибо надежда поселилась в моем сердце, великая надежда на стрелу, устремленную в будущее, к тем горизонтам, где гнездятся и пролегают неведанные пути. Я сам хочу стать стрелою…

Ах, как хочу я лелеять в своей душе жемчужины, чтобы они тихо, мягко ложились на бархат и застывали. Но больно смотреть на них, не просто, невозможно!

Нравится мне ненависть, рождаемая в другом, в ответ на оскорбленье, когда заденешь самые витальные струны самолюбия; именно в такое злобное бессилия люблю я втыкать свои иголки.

Много я встречал каучуковых мячей, много ограниченных, квадратных и круглых людей, - многое от них отлетает и пляшет, исчезая без следа.

Что ж, я скажу, я открою очень много, чтобы не было повода для сплетен и домыслов, так что придется задуматься над самой природой вещей.

Как-то вечером, когда Солнце красным диском садилось над лесом, я колол дрова, ко мне подошел мальчик и воскликнул: сколько в тебе злости!.. Я посмотрел на него и спросил: хорошо это или плохо?.. Он помолчал и ответил: не знаю. На что ответил я ему: иди и подумай!

Мне упрекают в пессимистичности; но может ли быть человек пессимистом, чей основной принцип жизни: «что не делается, все - к лучшему»? Когда я говорю: «все плохо», я натягиваю стрелу в напряжении к возвышению.

В мире правит великий Ариман (дух небытия); смертью веет от Него. Это сила пропасти, мощь Ничто, сила ужаса зияющей бездны; по ужасу познается Его глубина.

Я витально соприкасаюсь с Ним через страх смерти; через страх смерти познаю Его; через страх смерти испытываю Его возбуждение.

Я бы хотел, чтобы мое имя происходило от Его имени, но в качестве бытия; ибо мое имя берет начало в имени Ничто.