РОССИЯ, ЕВРОПА И НОВЫЙ МИРОВОЙ ПОРЯДОК

The judgment of the peers!

Rudyard Kipling, 1899.

Европа цезарей!.. Впервые. на глазах моих

Меняется твоя таинственная карта.

Осип Мандельштам, 1914.

В самом названии этой часто обсуждаемой на пороге XXI в.

С одной стороны, России как великой державы в полном смысле слова — то есть как действительного, а не формального субъекта мирового и даже европейского порядка — сегодня не существует. Дело здесь не только в военной или экономической «расслабленности» страны и даже главным образом не в этих обстоятельствах. Проблема не в том, что Российская Федерация 1990-х годов — не великая держава (в конце концов, она остается ядерным сверхгигантом, находящимся на шестом месте в мире по численности населения и занимающим одну седьмую часть земной тверди), а в том, что, будучи бесспорно великой в некоторых отношениях, она еще не вполне держава, иными словами, не вполне государство со сложившимися внешнеполитическими, в т.ч. военными, интересами и обстоятельствами мирового и регионального значения, системой союзов и т.д.

Сегодняшняя РФ — это, если позволительно так выразиться, великая недержава или великая недодержава: потенциально существующее государство мирового и уж, конечно, европейского значения, которое довольно болезненно и без легко предсказуемого финала пытается обрести форму и содержание, строя себя на развалинах бывшего Советского Союза. Еще не везде оборудованы и даже не всюду демаркированы границы, более того — пока не до конца ясно, какие, собственно, границы надо не только демаркировать и оборудовать, но и охранять российским пограничникам и таможенникам.

Содружество независимых государств (СНГ) остается на сегодняшний день аморфным, едва ли не чисто бумажным образованием: чем-то вроде полуфор-мального «клуба двенадцати», члены которого время от времени обсуждают интересующие некоторых из них проблемы и принимают почти ни к чему, как правило, не обязывающие документы.

до выше, чем государств, входящих в Британское Содружество. Большая часть постсоветского пространства все еще образует довольно плотную «ткань», создаваемую взаимными контактами, обязательствами и, не в последнюю очередь, претензиями в самых разных областях и на самых разных уровнях. При этом, если абстрагироваться от пока еще довольно сомнительного с многих точек зрения «белорусского казуса», у России сегодня нет таких союзников, с которыми ее со-единяли бы тесные, предсказуемые, гармонично развивающиеся, взаимовыгодные интеграционные связи во всех сферах: политической, экономической, военной.

Если не считать рыхлой, лишенной видимых перспектив развития Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ), то Россия не входит в качестве равноправного партнера ни в одну из региональных систем безопасности. Оставшееся в наследство от СССР место одного из пяти постоянных членов Совета Безопасности ООН с правом вето — на сегодня, по сути, единственное, чем обладает новая Россия как субъект мирового порядка.

Это с одной стороны. С другой, сама идея мирового или регионального порядка, элементом которого как будто бы не может не быть Россия, учитывая ее потенциал и ресурсы, тоже требует очень осторожного отношения. Любой геополитический порядок — довольно тонкая, трудноуловимая субстанция. Что касается порядка мирового, то он никогда не был вполне объективным понятием, поскольку всегда виделся по-разному из США и Венесуэлы, из России и Германии, и т.д.

Если говорить только о периоде после второй мировой войны, то до настоящего времени просматриваются четыре парадигмы мирового порядка, они же — и европейского, поскольку, начиная с 1945 г., последний во многом определялся структурой мирового порядка, а не наоборот, как в предшествовавшие десятилетия и столетия, и временами становился почти незначимым в качестве само-стоятельной ценности и проблемы. Эти парадигмы — не этапы, потому что иногда они как бы «наползают» друг на друга и их отношения делаются конфликтными, а иногда одна надстраивается над другой, образуя устойчивое единство.

Первая парадигма — мир империй-победительниц (приблизительно: 19451950 гг.). После окончания войны мир поделен между довольно громоздкими сверхгосударствами и управляется ими несколько на феодальный лад. Это — Британская и Французская колониальные империи, а также «империи» нового (каждая на свой лад) типа: вооруженный до зубов обычным оружием, оккупировавший в 1944-1945 гг. пол-Европы Советский Союз и контролирующая полмира первая ядерная держава — США. Все они представлены в Совете Безопасности ООН и обладают там правом вето. Пятый член СБ — Китай — тоже в своем роде квазиимперия с потенциально обширными геополитическими интересами. Названные сверхгосударства, собственно говоря, в основном и поддерживают мировой порядок, а не Организация Объединенных Наций — помпезный фасад «сис-

темы пяти мировых сеньоров».

Важнейший элемент послевоенного миропорядка — отношения между победителями и побежденными в Европе, где уже вспыхнули две мировые войны и где сохраняется опасность новой волны реваншизма. Если относительное спокойствие на бывшем восточном фронте обеспечивается тем, что уже в 1947 г. он становится фронтом глобальной холодной войны, то на бывшем западном фронте начинаются большие перемены. Предпринимаются специальные усилия, чтобы избежать повторения опыта Версальской системы. Речь идет о сложном и многостороннем процессе интеграции потерпевших военное поражение стран, особенно дважды побежденной Германии — в лице Тризонии, а затем ФРГ, — в единый оборонный, правовой, экономический и политический организм: в то, из чего впоследствии вырастет как его эпифеномен (впрочем оформляемый и направляемый в своем развитии теоретиками-«европеистами») сегодняшняя «Малая Европа». В 1949 г. создаются НАТО и Совет Европы, в 1951 — Европейское объединение угля и стали. Параллельно возникает целая система соглашений между отдельными странами, входившими во время войны в противостоящие коалиции.

Вторая парадигма — «биполярный мир» (примерно: 1950-е годы). В этот период Советский Союз, используя все преимущества и недостатки послевоенного устройства, постепенно превращает мир, по сути, в двухполюсный. Такой поворот событий встречает сочувственный «отклик» со стороны бывшего союз-ника, а ныне соперника и «спарринг-партнера» СССР — США. Колониальные империи — Британская и Французская — слабеют, занимаются преимущественно собой (особенно вторая) и как раз в середине рассматриваемого этапа (1956 г.) затевают Суэцкую экспедицию, провал которой становится символом их общего заката.

В свою очередь, Советский Союз, ставший в 1949 г. второй ядерной державой, возглавляет «свои» полмира — «восточную систему», куда входит и Китайская Народная Республика (бывшая тогда союзником СССР). При этом КНР фактически лишается места в ООН: в 1950-1972 гг. в Генеральной Ассамблее и Совете Безопасности заседает представитель Тайваня. На те же годы приходится образование в Восточной Европе Совета Экономической Взаимопомощи (1949 г.) и Организации Варшавского договора (1955 г.).

ООН в тот период практически парализована, а когда реально действует — оказывается орудием одной стороны, пользующейся грубым просчетом другой. Речь идет, конечно, об американской акции в Корее, проводившейся под эгидой ООН вследствие ее временного бойкота Советским Союзом. Мир фактически контролируют — и, быть может, с большими рвением и прилежанием, чем кто и когда бы то ни было — две крупнейшие ядерные державы. За каждой из

них — сложная система «вассалов», которые не имеют возможности конфликтовать не только с «сеньорами», но и друг с другом, поскольку это едва ли не автоматически ставит мир на грань тотальной ядерной войны. И лишь на периферии «контролируемого мира» происходят локальные конфликты, в которые великие державы не вмешиваются активно и решительно — либо в связи с недостаточностью ресурсов для немедленного вмешательства, либо из-за отсутствия прямого интереса, либо потому, что конфликт происходит в зоне «остаточного влияния» одного из некогда мощных колониальных государств. В любом случае напряженность в те годы возникает в основном внутри блоков, а не между ними, и притом в периферийной зоне каждого из них, а не в составе «ядра».

СССР и США поглядывают друг на друга с подозрением, постоянно проверяя позиции соперника «на прочность», но, стараясь не доводить дело до полномасштабного конфликта.

Третья парадигма — появление собственно сверхдержав и размывание биполярности, происходившие под аккомпанемент так наз. разрядки. Сама «разрядка» — не столько период в истории развития международных отношений, сколько серия предпринимавшихся в разное время попыток найти политическую альтернативу тому, что воспринималось как опасное балансирование на грани термоядерной войны. В Европе — «разрядок» как минимум четыре: 1954-1956, 1958-1960, 1972-1979 и, наконец, 1986-1991 гг. (от начала «перестройки» до крушения «мира социализма»). Вскоре после смерти Сталина СССР явно или завуалировано отказывается от политики нагнетания напряженности в Европе и переходит к поиску элементов стабильности — конкретных форм «мирного сосуществования двух систем». В этом смысле пришедшиеся на 1954-1956 гг. нормализация межгосударственных отношений с Югославией, подписание Государственного договора с Австрией, установление ди-пломатических отношений с ФРГ, новая «восточная политика» ФРГ конца 1960-х-1970-х годов — явления одного порядка. Всякий раз после очередного обострения ситуации, связанного с восстановлением status quo ante в «своей» зоне (1956, 1968 гг.) либо с попыткой слегка изменить баланс сил в свою пользу, либо, наконец, с воздействием на ситуацию в Европе советско- американских отношений или иных внешних факторов, механизм «разрядки» вновь начинает работать, как если бы стремление к ней и являлось центром тяжести европейской системы в 1950-1980-е годы. На практике стабильность в Европе, особенно в периоды «холодного мира», обычно поддерживается, по-

мимо прочего, преференциальными отношениями СССР с отдельными странами Запада. Так, во второй половине 1960-х — начале 1980-х годов роль своеобразного символико-ностальгического партнера СССР на континенте почти неизменно играет Франция.

Что касается двухсторонних советско-американских связей, то логика «разрядок» между главными героями мировой драмы имеет несколько иной характер. После окончания корейского конфликта (1953 г.) в принципе не остается непреодолимых препятствий на пути превращения отношений между двумя странами, по крайней мере, в более предсказуемые, т. е. для эксплицитного, а не только подразумеваемого, отказа от балансирования на грани войны. Возможно, для того чтобы встать на такой путь, обеим странам недостает лишь явного стимула, хотя противоречивая реальность второй половины 1950-х годов постоянно «завязывает» все новые и новые узлы потенциальных проблем между ними. Внешне парадоксальным образом предсказуемость отношений резко возрастает после того, как в процессе развития так наз. кубинского ракетного кризиса 1962 г. Советский Союз и Соединенные Штаты едва не оказываются втянутыми в реальный полномасштабный конфликт. Вьетнамская война, от прямого участия в которой советское руководство, в отличие от американского, благоразумно воздерживается, демонстрирует явную осторожность обеих стран в двухсторонних делах. То же, в принципе, можно сказать и об афганской войне, при том что в данном случае стороны меняются местами.

Вторым, после карибского кризиса, стимулом «разрядки» становится советско-китайский конфликт. В отношениях между Советским Союзом и Соединенными Штатами возникает призрак «китайской карты», и с 1972 г. СССР вынужден участвовать в игре, которую США ведут с ним и с Китаем.

С советской стороны скрытая до времени пружина всех «разрядок», как бы они в свое время ни назывались и чем бы ни завершались, — ощущение хрупкости, внутренней неоднородности и нестабильности «мира социализма», которое впервые возникает после югославского кризиса, берлинского восстания 1953 г., событий в Польше и Венгрии и, наконец, конфликта и разрыва с Китаем (1963 г.). В тот же период в экономике стран СЭВ появляются первые, но вполне отчетливые признаки стагнации. Иными словами, в 1950-1960-х годах руководители СССР впервые за несколько десятилетий сталкиваются с явной неуправляемостью того, что теоретически должно было бы представлять собой динамично развивающееся целое. Мир из черно-белого превращается для них если не в полихромный, то, по крайней мере, в такой, где очень много оттенков серого. Характерные для предшествующего периода попытки экспансии, вызывавшие более или менее серьезные конфликты «на грани света и тьмы» (Греция, Берлин- 47, Корея), сменяются консервативными, охранительными, по сути, действиями, направленными на удержание контроля над ранее приобретенным (Берлин-53, Венгрия, Чехословакия). Вьетнамская и афганская войны, конечно, выбиваются (каждая по-своему) из этого ряда, но надо иметь в виду, что советское руководство, судя по всему, оказалось втянутым в оба конфликта во многом помимо своей воли, причем во второй (особенно опасный в силу прямого характера вмешательства) — в результате, скорее, серии военно-политических просчетов, чем сознательно выработанной стратегии или крайней идеологической увлеченности. Со стороны Запада в политике «разрядок» выразилось стремление «приручить» СССР как внешнеполитического партнера и, «наводя мосты» в эконо-

мике, политике и культуре, размягчить советский политический и идеологический режим. В целом же определяющими чертами эпохи перемежающихся «разрядок» и «похолоданий» становятся два главных обстоятельства.

С одной стороны, СССР удается достичь приблизительного военного паритета с США, что имеет важное значение, правда, скорее символическое, чем практическое. Как бы то ни было, «гонка вооружений» превращает СССР и США в две сверхдержавы, далеко оторвавшиеся по своим военно-техническим возможностям от ближайших преследователей.

С другой — основы биполярного мира размываются: пока сверхдержавы заняты преимущественно друг другом, некоторые их «вассалы» добиваются для себя автономии или даже полной независимости. СССР «покидают» Китай, Албания, отчасти — Румыния. Центральное звено в системе обороны Запада в Европе — Франция — выходит в 1966 г. из военной организации НАТО. В тот же период практически завершается распад колониальных империй: британской, фран-

u и u и тт и

цузской, португальской, бельгийской. Наследие эпохи «победивших империй» окончательно превращается в достояние истории. Зато возникает феномен так наз. третьего мира: обширной группы стран, по большей части зависимых от великих держав в экономическом отношении, но плохо контролируемых политически — помимо прочего, в силу внутренней и/или региональной нестабильности. Меняется и смысл ООН как символического фасада «мира победителей» во второй мировой войне. Начиная с рассматриваемого времени во главе этой организации в роли цензоров мирового порядка — постоянных членов СБ — выступают уже не империи-победительницы, а ядерные державы, хотя их состав остается прежним. Такая метаморфоза выглядит по-своему логично и позволяет достаточно мягко изменить логику ООН, не ломая ее структуры. Прием двух германских государств в ООН как бы подводит черту под послевоенным периодом.

Акмэ и символ безопасности в эпоху «разрядок» и «похолоданий» — Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе (Хельсинки, 1975 г.). (Поскольку именно в Европе, по инерции, ожидают возникновения третьей мировой войны, этот континент по-прежнему остается ключевым звеном в устройстве мира.) Для слабеющего СССР «хельсинкский процесс» — средство поддержания послевоенного порядка, некий новый «священный союз» во имя неизменности основных границ и, косвенно, консервации основных структур и механизмов доминирования в Европе и во всем мире. В свою очередь, для Запада он, в частности, — очередное (и наиболее эффективное) орудие «наведения мостов» в отношениях с Востоком и «приручения» СССР.

Четвертая парадигма — «перестройка». В отличие от всех предыдущих, данная парадигма в гораздо большей степени связана с виртуальной политикой, чем с реальной. Дело в том, что в этот период обозначается резкий разрыв между ментальными конструкциями и тем, что происходит в Европе и во всем мире в действительности. В середине 1980-х годов советская политика в отношении Европы и Запада в целом начинает интерпретироваться как возвращение к целям и идеалам Хельсинки, только на более низком уровне военного противостояния и с более глубокой перспективой, чем в 1975 г. Высказывания М. Горбачева и других государственных деятелей рассматриваемой эпохи вполне доказывают намерение гальванизировать «хельсинкский процесс». «Теперь провозглашенные в Хельсинки замыслы обретают реальную почву, — заявляет в 1990 г. Президент СССР. — И мы можем говорить как о чем-то вполне достижимом — о юридиче-

ски оформленном европейском пространстве в сферах безопасности, прав человека, экономики, экологии, информации. Сходные идеи «европейского дома», «европейской конфедерации», «европейского мирного порядка» складываются в своего рода политический проект» .

Надо признать, что мотивы и стимулы политических деятелей эпохи «пе-рестройки» и «гласности» понять иногда труднее, чем поступки их предшественников и последователей, и это не случайное или чисто субъективное обстоятельство. Одна из особенностей указанного периода — своеобразный ретро- и интроспективизм, логика поиска «ключей» к настоящему в прошлом, а также выявления якобы скрытых и стертых смыслов, реализации неиспользованных возможностей политических схем, возникших совсем в иных исторических контекстах. Эти схемы интерпретируются гуманистически и прогрессистски: во внутренней жизни так происходит с осмыслением реформ Н. Хрущева, «новой экономической политики» начала 1920-х годов и даже октябрьского переворота 1917 г. (попытки ревизовать опыт и политические образы В. Ленина, Н. Бухарина, Л. Троцкого и др.). В 1988-1989 гг. делается необычайно популярным большевистский лозунг «вся власть Советам»: только на этот раз, в отличие от революции 1917 г. и подобно Кронштадтскому восстанию 1921 г., Советы противопоставляются не Временному правительству или Учредительному собранию, а фактическому единовластию самой КПСС. Распад СССР в декабре 1991 г. был подготовлен долгими интеллектуальными упражнениями по поводу смысла, заложенного в «союзный договор» 1922 г. его авторами, хотя сам «договор» с самого начала был совершеннейшей фикцией, никогда не вводившимся в действие текстом, идея которого была, к тому же, отвергнута союзной Конституцией 1924 г. В итоге границы между бывшими «союзными республиками» автоматически — без оспаривания, но и без оправдания этого обстоятельства — становятся границами независимых государств. Поспешное и почти единодушное одобрение российскими народными депутатами Беловежских соглашений 1991 г. свидетельствует об отсутствии у политической и интеллектуальной элит сколько-нибудь продуманной концепции реформы государства.

Нечто сходное можно было наблюдать и в сфере внешней политики. Комплекс отношений с прибалтийскими государствами, к примеру, механически рассматривался и «перестроечным» руководством, и новой российской властью лишь в парадигме советской истории 1917-1991 гг., без учета истории более ранней. В результате Россия начала переговоры с их новыми властями с позиции стороны, нарушившей договоры 1920-х годов.

Все это очень напоминает то, что поколением ранее происходило с советскими диссидентами-шестидесятниками, пытавшимися прочитать буквально. «сталинскую» Конституцию 1936 г. Если прав Гегель, что история временами повторяется в виде фарса, то причина тому — во многом неизбежная стереотипность мышления ее творцов. При смене парадигм не только практики, но и теоретики не всегда успевают выработать проективную, прогрессивную, в точном смысле слова, философию и вынуждены обманывать себя, придумывая привлекательные имена для консервативных схем, которым пытаются навязать не свойственный ни им, ни другим, потенциально более действенным, моделям абстрактно-идеальный смысл. И в нашем случае можно предположить, что наиболее естественная логика выхода из тоталитаризма, который почти до самого своего краха оставался строгим цензором, диктовала сходство используемых прие-

мов и моделей мышления: «перестройщики» рубежа 1980-1990-х годов здесь мало чем отличались от диссидентов 1960-1970-х и «демократов» 1990-х. Между тем прочитанный буквально текст предполагает усвоение его лексики, грамматики, стилистики. Российским конституционалистам уже в 1990-е годы придется мучительно изживать слишком дословно понятые Конституции иных времен: «сталинскую» 1936 г. и «брежневские» 1977 (СССР) и 1978 (РСФСР) гг.

Точно так же и логика «хельсинкского процесса» оказала — не могла не оказать — сильное влияние на восприятие Европы как геополитической проблемы, а также нового миропорядка в целом. Идеологическое, чтобы не сказать — пропагандистское, обоснование СБСЕ, созданного в свое время для «наведения мостов» с Запада на Восток и консервации послевоенного положения вещей в Европе, начинает пониматься буквально. Получалось так, будто бы в Хельсинки был задан, по крайней мере, в глазах тогдашнего советского руководства, не только способ отказа от «ялтинского» миропорядка, но и образ того мира, который придет ему на смену. В середине 1970-х годов принципы многосторонних связей «всех со всеми» (а не только блока с блоком), новой открытости, единого гуманитарного стандарта и др. могли восприниматься в качестве неизбежной, причем формальной, не очень обременительной платы за гарантии сохранения — в основном — status quo. Во второй половине 1980-х годов они уже трактуются в качестве прогностической реальности, и советское руководство последнего периода делает на них ставку как на прообраз структуры, способной в будущем объединить всю геополитическую зону СБСЕ. И именно они программируют логику, которая становится для «перестроечного» руководства «естественным» критерием оценки того, что уже происходит с Европой. Отказ от так наз. доктрины Брежнева провозглашается М. Горбачевым, закрепляется в Парижской хартии 1989 г. и осенью — зимой 1989 г. подтверждается делом при драматических обстоятельствах, сопровождающих «бархатные» и прочие революции в странах Восточной Европы. Будучи своеобразным синтезом политического прагматизма и нравственного выбора позднесоветских лидеров, этот отказ по-своему логичен. Нельзя забывать только, что его конкретная форма и реальные условия были оставлены в наследство Горбачеву и его преемникам не кем иным, как Брежневым, подписавшим в Хельсинки Заключительный акт СБСЕ совсем не для того, чтобы он во всем выполнялся. И во внутренней политике, и в международных отношениях в конце 1980-х — начале 1990-х годов стране при-ходится расплачиваться за псевдономические политико-правовые построения предшествующего периода, вдруг ставшие правовой реальностью. Двусмысленные неработающие Конституции, существовавшие до 1993 г., Крым, Севастополь, с одной стороны, крушение всей системы безопасности и союзов в Восточной Европе, с другой, — явления одного порядка.

Надо признать, что в годы советской «перестройки» внешняя политика западных держав и союзов, ориентированная на СССР и восточные союзы, также не отличается глубокой прозорливостью и проработанностью, хотя и по другим причинам. Она редко поднимается над тем, что специалисты в области теории планирования называют «инкрементальностъю», злоупотребляет здравым смыслом и качественными оценками, чтобы «провести незначительные модификации существующих политик. Полагаются на политические торги и компро-миссы между участниками. Инкрементализм беспомощен, сталкиваясь с совершенно новой проблемой» .

Если советское руководство начинает буквально воспринимать провозглашаемые цели Хельсинки или, за неимением лучшего, делает вид, что воспринимает их именно так, то его западные партнеры лишь эксплицируют некоторые из своих прежних реальных целей: демобилизация советского блока путем «наведения мостов» в политике и идеологии, его экономическая привязка к Западу, поддержка универсальных демократических начал и принципов рыночной экономики и т.д. Ожидается, что в новую эпоху эти не предназначавшиеся прежде для откровенного обсуждения с самим СССР цели уже не вызовут отторжения у «перестроенного» советского руководства, соответствуя его потребностям или возможностям. Так отчасти и происходит. Как бы то ни было, к концу «перестройки» СССР для Запада уже не противник, еще не союзник и, в любом случае, не соперник. Слабость Советского Союза признается всеми, но с ним по- прежнему ведут себя так, как если бы он оставался сильным партнером, и не посягают открыто на бывшую сферу его влияния. Конечно, в расчет берутся сохраняющийся ядерный потенциал сверхдержавы и опасность неловкими движениями подтолкнуть «советских реакционеров» к активным действиям внутри страны и за ее пределами, но дело не только в этом. Запад еще сам толком не знает, чего и от кого на Востоке он хочет. И сам СССР, и его бывшие «вассалы» (кроме ГДР, просто «воссоединенной» с ФРГ на основании конституции последней) все еще остаются для него частями единой преобразующейся terra incognita в восточной части евроазиатского материка. Паралич, а затем распад Организации Варшавского договора и Совета Экономической Взаимопомощи «разрыхляют» названное пространство, но еще не делят его на новые зоны влияния и от-ветственности. По крайней мере, в официальной политике в рассматриваемое время преобладает так наз. институционалистский, или неолиберальный, подход с упором на международные институты, в принципе открытые для всех.

В 1990-1991 гг. на Западе предпочитают говорить о «системе (сообществе) безопасности от Ванкувера до Владивостока», опирающейся на общеевропейские организации. Правительства стран Запада не только не стремятся подорвать СЭВ и ОВД, но и всячески предостерегают от их поспешного роспуска. А Маастрихтские договоры 9-10 декабря 1991 г., провозгласившие преобразование Европейского сообщества в Союз, свидетельствуют о стремлении скорее углублять интеграцию, чем расширять ее географические рамки, во всяком случае — на Восток. И сам по себе развал СЭВ и ОВД еще не меняет этих ориентиров. Странам Восточной Европы предлагают создание зоны свободной торговли, платежного союза с ЕС, партнерство с НАТО, но отнюдь не вступление в данные организации. И главными «возмутителями спокойствия», окончательно ломающими перестроечную парадигму, оказываются не субъекты самой этой системы — не СССР, не США, не какая-то другая западная держава или союз и не международные организации. Ими становятся новые самостоятельные игроки

U U U T-v U 1—1

мировой и европейской сцены: страны Восточной Европы, а после распада СССР — и некоторые входившие в его состав республики. Так чаще всего и бывает: система международных отношений, подобно семье или организации, рушится не в результате побед одних ее субъектов над другими, а в силу появления новых фигур, играющих по своим правилам. Именно страны, пережившие в 1989 г. смену политического режима, в 1991 г. начинают требовать демонтажа СЭВ и ОВД, а затем все настойчивее стучаться в двери западных союзов, не слыша, впрочем, серьезных возражений со стороны СССР, а потом РФ. Так, ко-

гда в ноябре 1991 г. по инициативе НАТО создается Совет североатлантического сотрудничества, это не встречает никакого сопротивления со стороны СССР, а затем РФ. В декабре 1991 г. министр иностранных дел РФ А. Козырев заявляет: «НАТО все более становится союзом, способным поддерживать конструкцию нового мира», В августе 1993 г. Президент Б. Ельцин, комментируя намерение Польши вступить в НАТО, говорит: «Это решение суверенной Польши не противоречило бы процессу общеевропейской интеграции, в том числе интересам России», Лишь 15 сентября 1993 г. Ельцин направляет президенту США и другим западным лидерам письма, в которых возражает против возможного вступ-ления стран Центральной и Восточной Европы в НАТО3.

Сегодня на наших глазах, похоже, складывается новое состояние мира (причем его параметры еще далеко не определились), которое условно можно назвать пятой парадигмой. Сколько бы опасностей ни таили в себе четыре предшествующие парадигмы и соответствующие им теоретические допущения, каждая из них и все они вместе были все же явным достижением по сравнению, скажем, с концепциями баланса сил или концерта держав и системами — Венской или Версальской. Те главные конфликты (ретроспективный, по образу и подобию второй мировой войны, и перспективный — между ведущими ядерными державами и блоками), не допустить которые они были призваны, не состоялись. И переход от одной парадигмы к другой происходил, при всем драматизме, в пределах определенного коридора возможностей: «суперпарадигмы» Ялтинской системы, элементами которой оставались на протяжении полувека опыт и итоги второй мировой войны, идеологическое противостояние двух систем, ядерное оружие, а также то, что воспринималось как данность, нейтральная с точки зрения текущей истории и потому, как правило, специально не анализировавшаяся в ее контексте, — неоспоримое, восходящее еще к XVII в., доминирование «Севера», т.е. цивилизаций, держав и международных систем, порожденных христианско-европейской культурой в ее развитии. Переход от четвертой парадигмы к пятой — это одновременно конец «суперпарадигмы», и сегодня нельзя сказать заранее, возникнет ли в обозримом будущем очередное «портретно узнаваемое» устойчивое состояние мира, а если да, то, сколько оно продлится, чем завершится и чьим, собственно, будет грядущий более или менее стабильный мир.

Распад «Восточной системы», вошедший в решающую стадию в 1989 г., не остановился на границах СССР. И это вполне естественно. Дело в том, что данная «система» — не обычное (правовое уже по самой своей природе, даже если оно ей постоянно изменяет) государство, а такое холистическое властное образование, в котором право имеет чисто псевдономический, инструментальный характер. Деление подобной системы на «внутренний» (РСФСР с вкраплениями автономий), «средний» («союзные республики») и «внешний («страны народной демократии», затем — «соцстраны») круги, не говоря о периферии («страны соцориентации» плюс экстерриториальные элементы типа зарубежных компаний и т.п.), объясняется не логикой права как такового и даже не полити-ческой логикой, заключенной в оболочку государственного и международного права и так или иначе вынужденной считаться с его требованиями, а утилитарными соображениями правдоподобия (апелляция к правовым нормам, когда их невыгодно нарушать) и удобства управления, а также неизбежной даже при тоталитаризме «сопротивляемостью материала». Вспомним герб СССР: его осно-ва — не что иное, как весь земной шар с меняющимися, по мере расширения,

границами «социалистического государства». Но если потенциальное владение — весь мир, то понятия домена, родины, отечества обессмысливаются или делаются отвлеченными. При этом сама по себе идея Родины может восприниматься очень эмоционально. Начиная с середины 1930-х годов мы видим ее воз-вращение в политический лексикон — правда, вначале почти исключительно с определениями «советская», «социалистическая», однако эмоциональная насыщенность скрывает крайнюю расплывчатость и двусмысленность, чтобы не сказать фальшивость того, что соответствует идее Родины в области права. Достаточно проанализировать то, как, например, применялись в СССР и других со-циалистических странах положения уголовного кодекса, предусматривавшие санкции за «измену родине». Автор данной статьи знает случай, когда гражданин Германии, родившийся в землях, отошедших после 1945 г. Польше, был осужден в начале 1950-х годов судом народной Польши за реальную или мнимую попытку перебраться. в ГДР по обвинению в «измене социалистической родине» и был отправлен отбывать наказание в СССР по советским законам. И в то же время при советской власти наша Родина, ни пяди которой мы никому не были готовы отдать, оставалась образованием, имевшим совершенно «законные» (в том смысле, что они были закреплены в советских Конституциях 1924, 1936 и 1977 гг.) основания в любой момент развалиться на полтора десятка частей по их воле. Право на сецессию им, кстати, никто, кроме самозваных, никем законно не выбранных авторов этих Конституций, никогда не предоставлял. Разумеется, так могло происходить только потому, что право было чисто инструментальным понятием. О том, что по природе своей оно — реальность и именно так воспринимается большей частью человечества, что его статьи могут в один прекрасный день быть прочитаны буквально, просто не задумывались4.

В конце 1980-х годов псевдоправо, положенное в основу СССР, прочитывается теми, кто в этом заинтересован, именно буквально; у тех же, кто имеет на сей счет иное мнение, нет ни сил, ни, как уже отмечалось выше, убедительных аргументов для того, чтобы удержать Советский Союз от распада.

В конечном счете, именно неконтролируемый распад СССР, а не более или менее упорядоченная «сдача» советским руководством формально независимых социалистических стран меняет систему международных отношений в Европе. В обширной зоне на Востоке Европы начинается «бег на Запад» — от тех, кто наступает в этом смысле на пятки, к тому, что представляется новым доминирующим центром, способным обеспечить безопасность и благополучие. 1993 г. — год перелома, подготовленного осмыслением последствий распада СССР на рубеже 1991-1992 гг. и сделанными из него практическими выводами. В мае 1992 г. Российская Федерация вступает в МВФ, в июне 1992 г. — в Мировой Банк, демонстрируя всем, что отныне она — «обычное» государство, готовое включиться в сис-тему институтов, созданных западным сообществом, притом в вынужденном качестве получателя кредитов, гуманитарной помощи, технического содействия и т.д. Одновременно начинаются поиски путей присоединения к Совету Европы, ВТО и сближения с ЕС, НАТО и другими западными по происхождению союзами. В 1992 г. Россия соучаствует в окончательном снятии своеобразного табу или, если угодно, негласного моратория на обсуждение темы несостоятельности РФ — формальной правопреемницы Советского Союза — в качестве особого члена европейского и мирового сообществ, имеющего право на особые интересы на Востоке Европы, включая бывшие республики СССР. Этому способствуют и явный

застой в деятельности СНГ, остающегося по преимуществу «бумажной» организацией или даже (по тогдашней украинской версии) «органом развода между республиками бывшего СССР», и общая вялость российской политики в отношении данных стран. Как бы то ни было, ее активность на западном направлении явно преобладает над стратегической активностью в пределах бывшего СССР. В тот период совместными усилиями всех участников перестройки международных отношений делается, кажется, все, чтобы возникло и укрепилось представление о России как об одной из стран, потерпевших крушение в результате коммунистического эксперимента и ныне стремящихся присоединиться к победившему Западу за отсутствием какой бы то ни было альтернативы.

Но если так, то, конечно, Россия — не лучший и, во всяком случае, не первый кандидат на участие в западных союзах. Все то, что делало страну преимущественным — по крайней мере таким, с которым приходилось более всего считаться — партнером Запада в прежней парадигме, в новой оборачивается против нее как теоретически возможной, но не особенно желанной части (пусть периферийной) этого Запада. Размер страны, сложность ее состава, хозяйственный и военный потенциал, геополитическое окружение, не говоря о глубине экономического кризиса и т.п., вызывают повышенную настороженность хотя бы из самосохранения. Внешне парадоксальным, а по сути вполне естественным, образом осознание России как потенциально «западного» государства не ускоряет, а скорее замедляет ее интеграцию в международные институты, имеющие для Запада символический характер. Усложняется и замедляется — еще до начала войны в Чечне — даже, казалось бы, вовсе ничем Западу не грозящий процесс приема России в Совет Европы, орган преимущественно правового и правоза-щитного характера, членство в котором в основном накладывает на Россию обязательства, одновременно делая ее одним из пяти главных, так нужных не очень богатому СЕ доноров! Ускоряется зато «открытие» западных союзов для восточноевропейских стран. Их фобии в отношении «потенциально опасной и нестабильной» России и упования на Запад вдруг начинают находить в правитель-ствах стран Запада и в руководстве международных организаций подчеркнуто внимательных слушателей. Уже 21 мая 1993 г. сессия Европейского Совета в Копенгагене дает принципиальное согласие на вступление в ЕС девяти стран Центральной и восточной Европы (правда, после того, как их экономики станут удовлетворять определенным критериям). Делается и однозначный выбор в пользу развития существующей западной системы безопасности (на основе НАТО — ЗЕС — ЕС) в ущерб гипотетической общеевропейской (на базе ОБСЕ). В январе 1994 г. провозглашается программа «Партнерство ради мира», а в декабре того же года принимается решение о расширении НАТО. Подчеркиваю, все главные шаги делаются до начала чеченской кампании, основательно подыгравшей идеологам отрыва Восточной Европы от России, но не имевшей, как видно уже из простой хронологии, решающего значения при выработке самих основополагающих решений. В целом в 1993-1994 гг. маятник российско- западных отношений уходит весьма далеко в сторону изоляции России от Европы и Запада как такового и, во многом вследствие продолжающейся войны в Чечне, задерживается там на более долгий срок, чем можно было ожидать.

Возвратное движение начинается в 1996 г. — вероятно, не без некоторой связи с опасениями по поводу возможного «реванша» коммунистов на президентских выборах в середине того года — и продолжается в 1997 г. 28 февраля 1996 г.,

несмотря на фактическое продолжение чеченской войны, Россию принимают в Совет Европы. По утверждению некоторых исследователей, это происходит в результате давления США, не состоящих в Совете Европы, на «малые страны»: подразумеваются, очевидно, постсоциалистические и постсоветские государства5.

27 мая 1997 г. подписывается Основополагающий акт о взаимных отношениях, сотрудничестве и безопасности между РФ и НАТО, а 1 декабря 1997 г. после долгих переговоров — Соглашение о партнерстве между Россией и Европейским союзом. Наконец, в 1998 г. Россия формально (насколько можно говорить о формальности в применении к довольно неформальной структуре) провозглашается непременным участником клуба руководителей ведущих мировых держав с рыночной экономикой и демократическими институтами — «большой семерки», которая по такому случаю переименовывается в «большую восьмерку». Конечно, о возвращении к идее сближения можно говорить лишь весьма условно, в смысле общих намерений и ожиданий. В действительности главные выборы Западом уже сделаны и подлежат лишь минимальной символической коррекции, партнерство же развивается на принципиально новой основе. Критическими для западных институтов были 1993-1998 гг., когда принимались решения об их расширении на Восток, решения, на взгляд автора (разделяющего в данном случае позицию очень многих, и не только в России, но и на Западе), весьма поспешные и несбалансированные, которые создают для всех, включая сами западные страны, по крайней мере не меньше проблем, чем снимают. Среди таких проблем — вопрос о том, кто и в каком соотношении будет платить за реформу вооруженных сил восточноевропейских стран, вступающих в НАТО; формулирование доктрины, предполагающей определение новых целей блока и его потенциальных противников; и многое другое.

Думается, что решение о продвижении на Восток при отсутствии четкой концепции, способной лечь в основу надежной системы безопасности в Европе, было обусловлено — в частности, если не преимущественно — кризисом идентичности блока, утратившего ясные, десятилетиями формулировавшиеся и уточнявшиеся цели, приоритеты и представления о противнике и характере вероятного конфликта. Показательно, однако, что Россия все определеннее противопоставляется своим восточноевропейским соседям в качестве страны сущностно или ситуационно «незападной» и, одновременно, все чаще рассматривается как второстепенный участник принятия политических и экономических решений в европейском и мировом формате. Этому немало способствует ставший хроническим кризис российской экономики, а также крах финансовой системы в августе 1998 г.

В тот же самый период в Европе происходит цепь событий, приведших к образованию некоего квазигосударства с неясными окончательным составом и будущим уровнем политической централизации, но уже сегодня с едиными внешними границами и валютой, со все более унифицированным законодательством и все более влиятельным единым политическим центром. По какому-то странному недоразумению, напоминающему фрейдистскую проговорку, это образование часто величают «Большой Европой», хотя следовало бы говорить как раз о «Малой», исключающей Россию и (пока?) ряд восточно — и западноевропейских стран. Называют его и просто «Европой», но поскольку ЕС, особенно его часть, объединенная евро, — все же не вся Европа, — в последнее время стали использоваться и такие довольно неуклюжие наименования, как «Зона Евро» или «Евро- ленд». Ни в малой степени не претендуя на изобретение новшеств в области гео-

графических названий, а просто для удобства, рискну в данной статье обозначить упомянутое сообщество термином Европия. Европия — это нечто созданное на европейском континенте, без окончательных пока границ и объединенное наиболее явным образом централизованной эмиссией и использованием денежной единицы — евро. И именно Европия — еще в большей степени, чем даже расширяющееся НАТО — в своем продвижении на Восток способна оттеснить Россию на обочину европейской экономической и политической системы, создав на своих границах непреодолимые тарифные и визовые барьеры для россиян.

Но как бы ни оценивать причины и мотивы расширения НАТО на Восток при одновременном образовании Европии, что бы ни думать о совершенных за последние годы ошибках и упущенных возможностях, очевидно, что даже признание ошибок и попытки их исправить не вернут status quo ante. Иногда говорят, что в последние годы в политике Запада реализм торжествует над либеральным институционализмом. Это справедливо, но только отчасти. Скорее мы наблюдаем торжество реализма на частично институциональной основе. К сожалению, XXI в. начинается не лучшим для России как великой страны образом. Сознавая это, нам надо не отказываться принимать существующие реальности, а стараться, поняв их логику, менять их в нужном для нас направлении. И здесь принципиально важно то, что изменения последних лет, чрезвычайно масштабные и глубокие сами по себе, еще не создали нового устойчивого мирового порядка. Более того, они завязали новые узлы противоречий в межгосударственных отношениях и деятельно-сти международных институтов, которые предстоит распутывать в ближайшем и более отдаленном будущем. Таких узлов как минимум четыре.

Первый узел. Как я пытался показать в начале статьи, и ООН и ОБСЕ, и некоторые другие международные институты представляют собой лишь своего рода фасад более не существующей (вначале «четырехимперской», затем биполярной) военно-политической организации мира. Способен ли этот фасад стать реальной, действенной структурой урегулирования конфликтов и оперативного управления в кризисных ситуациях завтрашнего дня — вопрос открытый, и решается он в 1990-х годах не только теоретически, но и практически: в Персидском заливе, Боснии, Сомали, Ираке, Косово. Прецеденты и вообще опыт, в т. ч. ожидания и навыки дипломатических и силовых действий — важные составляющие реальной системы международных отношений. США оказались на данный момент единоличным мировым военным лидером, причем складывается впечатление, что они все менее склонны консультироваться при принятии «силовых» решений не только с Россией, но и с большинством своих союзников по НАТО. Всегдашнее внутреннее неприятие концепции «баланса сил» получило в наши дни в Соединенных Штатах право на открытое выражение. Более того, в последнее время США стараются действовать (когда возможно) и в обход СБ ООН, что ставит под сомнение будущее этой организации в качестве «мирового полицейского» и «мировой полицейской службы собственной безопасности», цензурирующей определенные виды и стили принудительных действий во имя тишины и спокойствия в мировом масштабе. К сожалению, позиция США — кстати, главного «плательщика» ООН, и плательщика довольно капризного — не единственный вызов Совету Безопасности. Сегодня состав его «грандов» — постоянных членов, обладающих правом вето, — уже не совпадает с составом мирового «ядерного клуба», а ведь в последние десятилетия именно такое совпадение давало бывшему послевоенному клубу даржав-победительниц raison

d'etre. Пока велись бесконечные споры о расширении числа постоянных членов СБ за счет бывших побежденных во второй мировой войне, крупных государств и стран-представительниц своих континентов (весьма сомнительная с точки зрения логики и потенциально взрывчатая идея), в мире появились как минимум две новых ядерных державы — Индия и Пакистан. Но и это еще не все. Образование того, что я назвал Европией, практически неизбежно ставит вопрос об ее представительстве в СБ (подобный вопрос уже возник, по некоторым сведениям, в связи с G-7). Вообще, соотношение Европии и крупнейших ее составляющих с точки зрения представительства в международных институтах — вероятная проблема на обозримое будущее. В любом случае очевидно, что идентичность СБ, а с ним и ООН в целом и, соответственно, всей мировой системы безопасности, сегодня под угрозой. Эта идентичность оспаривается с разных сторон, так что без выработки и воплощения в жизнь новой концепции СБ он может превратиться в военно-политический аналог «Большой семерки» (или «восьмерки»?) как формы регулярных консультаций ведущих стран, а ООН — стать чем-то вроде ОБСЕ, лишенной эффективного механизма выработки оперативных решений и их принудительной реализации.

Второй узел. Логично было бы ожидать, что ослабление или даже паралич СБ и ООН в целом приведут с соответствующему усилению США и НАТО в той роли «мировых полицейских», которую они уже пытаются играть. Дело обстоит, однако, не так просто. Образование Европии придает новый смысл Западноевропейскому союзу как военно-политической «ипостаси» ЕС. Уже сегодня новыми членами ЗЕС могут становиться только члены ЕС. Иными словами, НАТО и ЗЕС образуют нечто вроде известной из астрономии «двойной звезды» — системы, центр которой не совпадает с центрами входящих в нее небесных тел6.

Каким образом будет строиться система обороны западного сообщества, опирающаяся одновременно на эти две организации, — вопрос пока открытый. Судя по всему, ответ на него будет зависеть от всего комплекса отношений между ЕС и США. Сегодня, во всяком случае, нелегко представить себе вполне гармоничную систему безопасности, один из участников которой постоянно демон-стрировал бы склонность к независимому поведению, при том что группа других — потенциально более сильная в военном и экономическом отношении — была бы объединена в планомерно интегрирующийся союз, чьи цели далеко не всегда совпадали бы с целями партнера-соперника.

Третий узел. Не все так просто, как иногда кажется, и с доминирующей ролью США в мире. Когда используют оксюморон «однополюсный мир», обычно не задаются вопросом о качестве подразумеваемой «однополюсности». Между тем быть единственной сверхдержавой — то есть превосходить силой любую реально возможную коалицию других держав или хотя бы быть равной ей — еще не значит быть «мировым сверхполицейским», способным и готовым действовать где угодно, когда угодно и на каких угодно условиях. Дело в том, что число потенциальных конфликтов разного уровня и типа сегодня превышает число субъектов потенциального конфликта мирового масштаба. Соединенные Штаты, самая могущественная (хотя и не самая большая — есть Индия, и не самая опытная — есть Великобритания) демократия земли, утвердились в качестве единоличного лидера мирового сообщества во время кризиса в Персидском заливе в 1991 г. Уже тогда, однако, победные фанфары едва заглушали ворчание победителей по поводу адекватности (или, скорее, неадекватности) участия не-

которых союзников в военных и финансовых усилиях коалиции. В те самые дни США продемонстрировали и неоспоримость своего лидерства, и всю тяжесть его бремени. В конце концов блеск победы над армией Саддама Хусейна — единственный серьезный военный успех Соединенных Штатов в послевьетнам- ский период — на какое-то время заставил забыть, что правитель довольно небольшого государства целых полгода противостоял всему миру, 40 дней из них воюя с объединенной армией мировой коалиции. А затем еще семь лет испытывал терпение победителей, чем, собственно, продолжает заниматься и поныне. В Сомали чуда уже не произошло: понеся относительно крупные потери, США вынуждены были свернуть военную экспедицию в этой стране. Вопрос, который напрашивается, звучит примерно так: если США готовы быть «мировым полицейским», если, с другой стороны, никто кроме США не способен сегодня играть данную роль, то каково ее реальное содержание и какие тяготы согласны нести во имя ее исполнения Конгресс и американские избиратели? Собственно говоря, главный для новой роли США в мире вопрос можно сформулировать и прямее: можно ли неопределенно долго оставаться «мировым полицейским», прибегая лишь к «точечным», «компьютерным» ударам по отдельным целям и не неся сколь-либо существенных потерь? И это уже вопрос не только к творцам внешней политики США, но и ко всему американскому обществу в его нынешнем состоянии, а также, конечно, к «предметам» американских забот, готовым или не готовым играть в полувиртуальную войну с сильнейшей державой мира. Не следует также забывать, что «вьетнамский синдром» сменился «персидским» не потому, что американское общество вдруг резко переоценило опыт вьетнамской войны, а потому что его сумели убедить в невозможности повторения подобного опыта в сегодняшнем мире*.

Вообще, сегодняшняя американская гегемония является частным и, судя по всему, временным следствием кризиса послевоенной биполярной системы мировой стабильности, главные основания которой, скрытые за фасадом «ялтинского мира», медленно, но верно размывались в последние десятилетия. Совокупный удельный вес противостоявших друг другу блоков (в промышленном производстве, в валовом мировом продукте, в населении земного шара) падал независимо от изменения соотношения сил между ними. Грань между обычными вооружениями и ядерными начала стираться, а круг государств, вооруженных по современным стандартам, в т.ч. и ядерным оружием, — расширяться. Долговременная энтропия послевоенного миропорядка (политического, экономического, технологического, культурного) привела к явному кризису и потенциальной дестабилизации всей мировой системы, а не только коммунистического полумира. Наверное, любитель метафор мог бы сказать, что на рубеже 19801990-х годов демократические «Афины» конца второго тысячелетия от Рождест-ва Христова взяли исторический реванш, одержав победу в холодной войне над современной им тоталитарной «Спартой». Однако общий исход мировой «Пелопоннесской войны» оказался в сущности таким же, как и результат ее исторического прообраза. По большому счету, и на этот раз выиграл не победитель, а некий «третий радующийся», за которым уже выстроилась очередь наследников и преемников. Важно, конечно, определяется ли сегодня мировой порядок преимущественно клубом великих держав или только одной сверхдержавой, но не менее важно и то, что в любом случае происходит это в области (как в географическом, так и в функциональном смысле), которая, похоже, сжимается, подобно

шагреневой коже. В границах этой области, этого относительно управляемого, если и не всегда уютного, мира ключевое значение имели и имеют вопросы об однополюсности и многополюсности, о соотношении доллара и евро как мировых резервных валют, о предпочтительном типе сообщества безопасности в Европе, о расширении НАТО на Восток. Но за ее пределами царит если не хаос, то, во всяком случае, некий иной порядок, бросающий «мировому острову», политико-правовой ойкумене все более впечатляющие вызовы экономического, военного, культурного, демографического характера.

Когда я говорю о «мировом острове», я имею в виду организм современного мирового порядка, а отнюдь не область европейской христианской культуры, на почве которой он действительно стал расти и формироваться, начиная, условно, с Вестфальского мира 1648 г. Зерном этого организма является не христианское учение как таковое, а развившееся в оплодотворенной христианством европейской культуре секулярное представление о принципиальной политической возможности мирного сосуществования верований и культур. Оценивать данное представление отвлеченно не имеет сегодня смысла, поскольку оно вошло в состав культуры, модифицировав его и в нем растворившись. Надо признать, однако, что оно довольно существенно изменило в XVIII-XIX вв. общий характер европейской колониальной экспансии, а в XX в. сумело дать радикальным коммунистическим режимам (сперва — советскому, через несколько десятилетий, в иной парадигме, — китайскому) благовидный предлог, чтобы вначале свернуть с курса на лобовое столкновение с «мировым империализмом», а затем и врасти в организм миропорядка в качестве его своеобычных, но неотъемлемых частей. Проблема в том, что в основе современного мирового организма — не только определенное представление, но и поддерживающая его воля, причем отождествляемая скорее не с силой, а со своего рода витальной энергией. Именно она заставляла всех считаться с оформляющим и направляющим ее представлением. И именно дефицит такой энергии, а не недостаток идей или силы самой по себе, — главная причина размывания «мирового острова». В хаос (по крайней мере, с точки зрения веками выработанных логики и норм самой ойкумены) погружается его собственная периферия — те области Земли, те государства и культуры, которые, так или иначе, зависели от него либо примыкали к нему в под-держании мирового порядка. На практике — с позиции Запада и на его нынешнем языке — речь идет о «вызовах», которые бросают бывшие колонии, а также формальные и неформальные доминионы великих империй старого и нового типа: в первую очередь исламский мир, но одновременно, в несколько ином смысле, и Латинская Америка, и Тропическая Африка. И все чаще (особым образом и пока еще со знаком вопроса) — Россия в ее постсоветских границах как непредсказуемая периферия Европы и Евразии.

Четвертый узел. Перспектива развития Азиатско-Тихоокеанского региона, азиатская часть которого (а живет здесь примерно половина населения земного шара) никогда, строго говоря, не была составляющей «мирового острова» и либо беспокоила его (опиумные войны, «боксерское» восстание, русско- японская война), либо оставалась относительно нейтральной в отношении глав-ных, системообразующих явлений, происходящих на самом «острове» или на его границах. Лишь во время второй мировой войны события в указанном регионе входят в действительный резонанс с европейскими и мировыми и стано-

вятся их неотъемлемой частью. «Стабильность» в регионе (т.е., на самом деле, относительная периферийность этой части мира с точки зрения международной безопасности) обеспечивалась в послевоенный период усмирением и включением в зону американского влияния главного регионального «дебошира» XX в. — Японской империи — и существованием двух коммунистических империй- победительниц — СССР и КНР. Лихорадившие мировое общественное мнение войны в Корее (1950-1953 гг.) и во Вьетнаме (1964-1975 гг.) с прямым или косвенным участием великих держав, не говоря о колониальных и постколониальных конфликтах, а также о столкновениях 1960-1970-х годов по периметру китайских границ или о непрямом участии Китая в различных конфликтах преимущественно в Азии, должны все же оцениваться в ретроспективе и возможной перспективе развития региона.

В задачу настоящей статьи совсем не входит оценка внутри- и внешнеполитических «свершений» коммунистических держав. Надо признать, однако, что само их существование как бы, используя язык библиографов, «изымало из оборота» мировой политики неопределенно большое число потенциальных поводов если не для мировой, то просто для крупномасштабных войн, — обстоятельство, вполне оценить которое можно лишь post factum. Ослабление, а затем распад СССР, потерпевшего поражение в Афганистане, создали существенно новую, во многом непредсказуемую ситуацию не только в Центральной Азии, но и во всем исламо-азиатском регионе. Насколько серьезную геополитическую роль сыграют противоречия, порождаемые завидно быстрым, но далеко не во всем гармоничным экономическим ростом Китая, а также внутренние проблемы этой многосоставной страны, покажет будущее. Вообще, узел АТР является своеобразным «фактором Икс» мировой политики. Если противоречия, образующие другие три узла, более или менее очевидны, равно как и различные сценарии их разрешения, то логика последнего во многом латентна, а развитие событий здесь непредсказуемо. АТР бросает вызов «мировому острову» и своим прогнозируемым специалистами хозяйственным, техническим и военным развитием, и своей на сегодняшний день гипотетической нестабильностью (в пользу того, чтобы принимать ее в расчет, — лишь логика «от противного»: а чем, собственно, данный регион принципиально отличается от всего остального мира?), и любой возможной комбинацией этих двух факторов. Как бы то ни было, в настоящее время регион, похоже, перестает быть по преимуществу периферией ойкумены (кто в этом сомневается — пусть взглянет на только что построенное весьма впечатляющее здание МИД КНР в Пекине) и обретает в мировой политике постоянную субъектность. Вопрос только — какого именно рода. И именно на этот вопрос, как представляется, не способны пока ответить ни политики и теоретики самого региона, ни внешние наблюдатели7.

Все четыре узла противоречий затрагивают, конечно, Россию — и как вчерашнюю сверхдержаву, сохранившую некоторые из важных своих атрибутов, и как страну, в силу ряда причин оттесняемую на край ойкумены, и как государство, чья политика или простое географическое положение делают его вольным или невольным участником процессов, увязанных в те или иные узлы. Можно выделить несколько императивов внешней и внутренней политики России в ее нынешнем состоянии, связанных с основными мировыми узлами противоречий.

Первый императив. Еще буквально вчера было модно рассуждать о том, будет ли мир XXI в. однополюсным, или многополюсным, и предстоит ли России иг-

рать в нем роль одного из полюсов. К большому сожалению, учитывая вероятную динамику демографических и экономических показателей, в ближайшие десятилетия наша страна и по тем, и по другим будет отставать от мира в целом, и конечно, сильно проигрывать основным «моторам» демографического и экономического роста (при том что состав первых и вторых в значительной степени не совпадает). Все детальные долгосрочные прогнозы ненадежны, поэтому достаточно указать порядок цифр. В 1989 г. население России составляло 2,9% мирового, в 1999 г. (по оценкам) — составляет 2,4%, в 2010 г. — будет составлять — 1,9% .

В 1985 г. Россия произвела 4% мирового ВВП и находилась по этому показателю на шестом месте в мире, в 1995 г. — менее 2% мирового ВВП (11 место), а к 2000 г. должна оказаться уже в третьем десятке стран. Доля России в мировом экспорте: 1985 г. — 3% (9 место), 1995 — 1,6% (17 место)9.

В обозримом будущем и население России, и доля ее ВНП в мире составят от 0,3 до 2,0% — коридор, в который входят и сегодняшние показатели. Можно спорить о конкретных цифрах внутри коридора и даже о его границах (они и так сознательно расширены, особенно верхняя), — дело не в том. Главное — порядок цифр в любом случае таков, что не внушает особого оптимизма в отношении геополитических и геоэкономических перспектив. Все же, что говорилось выше о сегодняшнем «вооруженном мире» и о вероятных тенденциях его развития, не позволяет надеяться и на то, что военный потенциал страны — с учетом его вероятной динамики и развития мира в целом — хотя бы автоматически законсервирует status quo. Из сказанного следует, что стратегическая задача России на данный момент — оптимизировать, используя все возможности и ресурсы, свое положение в мире, несмотря на неблагоприятные внешние и внутренние стартовые условия и на довольно разочаровывающий для страны прогноз развития мировой системы. Необходимо отдавать себе отчет в том, что неудача в этом отношении может поставить под вопрос если не суверенитет страны как таковой (не говоря уже о совсем пессимистических, но не вовсе невероятных сценариях распада государства), то, во всяком случае, ее роль субъекта мировой системы. Практическая — и практически выполнимая — задача сегодня состоит не в том, чтобы пытаться непременно стать (остаться?) одним из полюсов мировой системы, а в том, чтобы эта система, в т. ч. некоторые ее полюса (реальные субъекты), складывалась и/или функционировала в обозримом будущем не без действенного участия России. Именно здесь — развилка, расхождение двух стратегий. Одна из них ведет к изоляционизму (такому же вековому кошмару российской внешней политики, каким была, например, для Германии война на два фронта или для Британии — слишком обязывающая вовлеченность в континентальные дела), перенапряжению сил, общей деградации и, возможно, распаду. Вторая — к разумной достаточности внешнеполитических и оборонных усилий, рациональной интеграции в существующие и потенциальные правовые, экономические, оборонительные пространства, продуманному использованию в своих интересах различных балансов и дисбалансов сил.

Не исключено, что для сегодняшнего мира вообще более характерны (может быть, временно) не союзы, «фронтально» противостоящие друг другу и между собой потенциально враждующие, а многомерные «переливающиеся» коалиции, участники которых, подобно театральным примадоннам, дружат друг против друга по тому или иному поводу, в том или ином сочетании. И даже если в наши дни в Вашингтоне, Брюсселе или Пекине придерживаются ино-

го взгляда на мировой порядок, для России он может оказаться небесполезным. В любом случае ей сегодня в первую очередь нужны (и это принципиально важно, учитывая зыбкий еще характер новой государственности) не воспоминания из сравнительно недавней истории и не бюрократический, по сути, «выбор» между различными структурами и формами безопасности, а точное понимание своих действительных интересов. В самом общем виде они просты и конкретны: российские границы и российские жизненные интересы должны быть гарантированы и защищены на западе, на востоке, на юге и на севере. (Вопрос о средствах достижения подобной цели отнюдь не лишен смысла, но он вторичен.) В интересах России совместно с Европой, Китаем, а также большинством членов ООН препятствовать подрыву авторитета Совета Безопасности. В интересах России совместно со всеми, кто в этом тоже заинтересован, препятствовать расширению военного присутствия в Восточной Европе НАТО, одновременно поощряя политизацию последнего. В интересах России совместно с США и, вероятно, с Японией и другими странами региона, в т.ч., конечно, КНР, выстраивать в АТР надежную систему, гарантирующую долговременную безопасность и т.п.

Второй императив. Россию традиционно любят называть «мостом» между Западом и Востоком. Воздерживаясь от оценки такого суждения в историческом плане, замечу лишь, что нынешняя РФ имеет меньше оснований претендовать на роль такого потенциального «моста», чем Российская империя или СССР. И не потому, конечно, что страна стала более закрытой — ее открытость сейчас в некотором смысле уникальна, — а по некоторым другим причинам. Появление на Западе нового мощного притягательного экономического центра (ЕС) одновременно с раскрытием нашего малонаселенного и сравнительно слаборазвитого Дальнего Востока в сторону быстро развивающегося и демографически разрастающегося АТР является в современных условиях не столько началом строительства гигантского континентального «моста» или, тем более, какой-то интеграции ЕС — АТР через Россию и включая ее, сколько испытанием страны

и U T-v

«на разрыв» — по крайней мере в экономическом отношении. В то же время из- за распада СССР важные транзитные пути Запад-Восток и Север-Юг уже идут или способны в обозримом будущем пройти в обход территории нашего государства, те же, которые чисто географически могут быть проложены по ней, по ряду причин оказываются экономически неконкурентоспособными. Опасность тотальной дезинтеграции России в связи с ростом этнокультурного или обычно-го регионального сепаратизма нередко, на мой взгляд, преувеличивается. Не рассматривая отдельные «казусы» на окраинах, в любом случае не делающие погоды, следует признать, что российских регионов слишком много, каждый из них по отдельности слишком слаб, а крупнейшие регионы с явной этнокультурной спецификой находятся чересчур далеко от окраин, чтобы примитивный сце-нарий самороспуска России выглядел реалистичным. Другое дело — перспектива такого развития, при котором Запад и Восток России начнут «отворачиваться» друг от друга в силу явной уже сегодня экономической и растущей культурной, в т.ч. и этнокультурной, обособленности. Подобный поворот событий может уже спровоцировать и всеобщий распад государства. На сегодняшний день внутренняя интеграция России является первоочередной внутри- и внешнеполитической задачей, также требующей немалых жертв, к которым общество должно быть готово. В этом же контексте следует рассматривать и чрезвычайно бо-

лезненную проблему развития Калининградской области. Внутренняя интеграция, по крайней мере не менее важная для нашей страны, чем интеграция в сложившиеся экономические пространства, должна стать ключевым элементом национальной стратегии выживания и развития в XXI в. В интересах России — все те союзы и формы международного сотрудничества, которые способствуют внутренней, особенно экономической, интеграции и препятствуют любым попыткам ее подорвать или поставить под вопрос.

Третий императив. Особая внешне- и внутриполитическая проблема для России связана с ее имперским и советским прошлым, а если конкретнее, то, в первую очередь, с взаимоотношениями с бывшими частями Российской империи и СССР, включенными ныне в сопредельные с РФ независимые государства. Специфика отношений России с этими странами объясняется длительной принадлежностью к единому государственно-правовому, экономическому и лингвистическому (русский язык — как государственный и как lingua franca) пространству, а также проживанием на территориях новых суверенных государств значительных русских меньшинств. Между тем бывшие республики Советского Союза вызывают в последнее время повышенное внимание со стороны некоторых западных держав и институтов, стремящихся оторвать их от России в экономическом и культурном плане или даже противопоставить их ей политически. За этим стремлением кроются не только узкопрагматические интересы экономических субъектов, но и отчасти дорациональное желание отодвинуть как можно дальше на северо-восток limes Запада, Европии, ойкумены, «космоса», отказав, наконец, «хаотической», «неевропейской», «незападной» России в праве считаться их составной частью. При определении своей политики России следует, соответственно, учитывать следующие обстоятельства.

Во-первых, надо исходить из того, что невозможно по мановению волшебной палочки повернуть вспять процесс национально-этнического самоопределения, идеологически начавшийся еще в Российской империи и доведенный при большевиках до квазигосударственного завершения.

Во-вторых, отношения с «новыми соседями», как и с любыми субъектами международного права, должны, разумеется, строиться на строго правовой основе, корректируясь в соответствии с изменением международно-правовой реальности по мере юридически выверенного и политически обоснованного решения задачи восстановления правопреемства РФ. Рано или поздно России неизбежно придется давать юридическую оценку событиям 1917 г. и определяться с природой своего государственно-правового строя с этой точки зрения. Чрезвычайно важно, чтобы государственно-правовые процессы находились в согласии, своего рода «симфонии», с международно-правовыми10.

В-третьих, сегодня очевидно, что система экономических и политических отношений на постсоветском пространстве все еще не сложилась. «Беловежская» модель СНГ, закрепленная в конце декабря 1991 г. в Алма-Ате, потерпела явную неудачу в той мере, в какой речь могла идти о «втором издании» Советского Союза (может быть, немного в других границах), но на более мягких основах. Сочетание объективных обстоятельств и субъективных внутриполитических стимулов подталкивает сегодня Россию к выстраиванию на западном, восточном (среднеазиатском) и южном (кавказском) направлениях различных систем отношений со своими ближними и дальними соседями. Если на западном, европейском направлении сочетание экономических, психологических, культурных,

геостратегических императивов безусловно стимулирует максимально глубокую специализированную интеграцию России, Белоруссии и Украины при одновременном максимально возможном практическом (не обязательно идеологическом и психологическом) сближении с другими странами Европы, с «дальним зарубежьем», то на других направлениях дело обстоит несколько по-иному. На восточном и на южном направлениях главным сейчас является формирование системы союзнических обязательств, обеспечивающих, прежде всего, военную и внутреннюю безопасность России, а также ее экономические интересы в регионе в обмен на помощь со стороны РФ в экономическом развитии, в государственном и военном строительстве. В данном случае, как, впрочем, и в других, важен результат, а не то, достигается ли он на основе многостороннего сотрудничества или совокупности двусторонних связей. Иными словами, выстраивание отношений нашей страны на разных направлениях может создать асимметричную систему взаимных обязательств, в центре которой будет Россия. Сегодня этому препятствует не столько чье-то разрушительное вмешательство, сколько отсутствие возможностей, а отчасти и четкого плана у самой РФ. Разумеется, на первом месте здесь стоит ограниченность ее экономических возможностей и лишь на втором — политических и военно-технических.

Надо особо подчеркнуть, что усиление России как центрального элемента (в том смысле, что она в силу хотя бы географического положения оказывается в центре многомерной и асимметричной системы связей) нисколько не противоречит укреплению государственности бывших советских республик или, по крайней мере, обретению ею более системного характера. Эти процессы не обязательно взаимосвязаны, и уж во всяком случае зависимость между ними не обязательно обратно пропорциональна. Что касается более долгосрочной перспективы, то безусловно следует различать многостороннюю интеграцию (например, по типу нынешнего ЕС) в историко-геополитических рамках бывших Российской империи и СССР в сочетании с двусторонней и воссоединение того, что в нынешних условиях может более или менее безболезненно отождествляться с Россией. Необходимо отметить, что две названные возможности соотносятся друг с другом отнюдь не без проблем. Поспешные попытки образовать некие реальные «союзы» могут оттолкнуть других партнеров по СНГ. Чтобы этого не произошло, подобные объединения, если их вообще удастся создать, должны интерпретироваться как особые, а не как парадигматические случаи. В наших интересах выстраивать сегодня внутри «постсоветского» пространства (с учетом внешних влияний) такие же сложные балансы, как и в мире в целом. В частности, сотрудничество России с некоторыми западными странами и институтами иногда оказывается полезным при решении проблемы русских меньшинств в странах Прибалтики.

В целом же России требуется, ничего не разрушая, строить свои отношения с ближайшими соседями поверх тех иллюзорных, инерционных сообществ, которые были или паллиативами, или выполняли более не нужные функции в уже не существующем мире. Они, безусловно, не должны мешать России конструировать реальные, гибкие системы союзов, двусторонних и многосторонних обязательств в собственных правильно понятых интересах. Только в контексте решения этих задач могут сегодня рассматриваться проблемы СНГ и только в связи с ними Россия может осторожно приступить к развязыванию узлов, оставленных ей в наследство новой и новейшей историей.

Четвертый императив. Российским властям необходимо умело распорядиться своим внешнеполитическим наследством — как тем, что досталось от СССР, так и тем, которое было приобретено в последние годы на волне энтузиазма в связи с начавшимися в нашей стране демократизацией и рыночными реформами. Следует бороться за сохранение роли ООН и ее Совета Безопасности, ОБСЕ, а также места в них России при всех возможных вариантах реформы данных организаций. Это, однако, возможно лишь при разумном дозировании твердости и дипломатической гибкости, направленной на недопущение изоляции России, на преимущественное использование тактики разнообразных «вето- коалиций» в СБ ООН и ОБСЕ. Похоже, практика временных альянсов, ограниченных рамками решаемой задачи, оптимально отвечает духу эпохи локальных конфликтов. Точно лавируя, вступая в ситуационные, но также и долгосрочные специализированные коалиции (вовсе не обязательно имеющие характер формальных союзов), Россия способна выполнять вместе со своими партнерами весьма полезные для нее и для всего мирового сообщества функции «адвоката», «цензора» и «трибуна» для тех, кто может стать объектом недостаточно продуманной или уравновешенной политики отдельных ведущих государств или международных организаций.

Сказанное (с необходимыми уточнениями) относится, конечно, и к пер-спективам партнерства России с США и ЕС, а также с двумя сообществами безопасности — НАТО и ЗЕС, — отношения между которыми неизбежно будут несколько диалектичными. В любом случае развитие партнерства с западными сообществами безопасности, ориентированное на придание им более политического характера и на повышение статуса России как партнера, — задача не менее приоритетная, чем сдерживание расширения НАТО на Восток.

И уж, конечно, Россия не должна пренебрегать теми возможностями (сколь ограниченными они бы ни были или не казались), которые открываются вследствие ее членства в международных организациях или партнерства с ними. Много говорится об объективных и субъективных трудностях во взаимоотношениях между Россией и ЕС, о дискриминационных мерах, применяемых к импорту из РФ (антидемпинговые процедуры, квоты, технические барьеры в торговле и т.д.) При этом не всегда принимают во внимание наличие оборотной стороны медали — например, того обстоятельства, что Россия сегодня зачастую не «выбирает» даже те ограничительные квоты, которые ей уже выделены ЕС (по стали, в частности, недобор на одну пятую). Еще удивительные позиции Россия в отношении Совета Европы, в который так долго стремилась попасть и с таким трудом была принята наша страна. Речь в данном случае не идет о дипломатии, делающей, кажется, все, что в ее силах, чтобы связи с СЕ сохранялись и развивались. Однако межфракционные разногласия в Государственной думе, причем не по принципиальным, а исключительно по эгоистически-партийным вопросам, блокируют формирование полноценного российского представительства в этой организации и мешают России претендовать на занятие высоких постов в ее руководстве. Что еще существеннее, само членство России в Совете Европы (и, соответственно, в Европейском Суде) сегодня под угрозой в связи с отказом нашего парламента принять закон, отменяющий смертную казнь, — непременное требование к странам-членам СЕ. Сегодня России приходится выбирать между трудной интеграцией в Европу, где нас не особенно и ждут, и отстаиванием самобытности любой ценой — что, не исключено, будет встречено кое-кем в са-

мой Европе с тайным вздохом облегчения. Одиозность конкретного выбора не должна скрывать его всеобщего характера. В данном случае мы сталкиваемся с иллюстрацией обстоятельства, имеющего универсальное и решающее значение для определения структуры наших внешнеполитических возможностей, по сути — еще с одним императивом.

Смысл пятого императива состоит в том, что, вопреки господствующему предубеждению, внешняя политика сегодня несравненно важнее для граждан России, несравненно ближе к жизненным интересам страны, чем это было на протяжении последних десятилетий, когда советская дипломатия пыталась быть в мире «на каждой свадьбе женихом и на каждых похоронах — покойником». С другой стороны, сама внешняя политика не может быть эффективной и, следовательно, практически полезной для страны и ее граждан без подкрепляющих ее внутриполитиче-

U С» U с»

ских усилий, без постоянной переоценки собственных целей, возможностей и того, что обычно называют ценностями, без, если угодно, понятных гражданам жертв во имя безопасности и международной значимости государства. Нередко бывает, что жертвы, кажущиеся чрезмерными, начинают восприниматься в качестве приемлемых, когда осознаются как спасительные, и спасительными — именно тогда, когда проходит первое ощущение их явной чрезмерности.

Примечания:

1 Горбачев М.С. Годы трудных решений. Избранное, 1985-1992 гг. — М., 1993. — С. 259.

Саати Т., Кернс К. Аналитическое планирование. Организация систем. — М., 1991. — С. 99, 119).

Иванов П., Халоша Б. НАТО и интересы национальной безопасности России // «МЭ и МО», 1997. — № 9. — С. 42-43.

Подробнее см.: Салмин А.М. Союз после Союза. Проблема упорядочения национально-государственных отношений в бывшем СССР // «Полис», 1992. — № 1-2. — С.35-36.

Страус А. НАТО. С Россией или без нее? // «Международная жизнь», 1998. — № 4. — С. 59.

Иногда для описания формирующейся системы безопасности в Европе используется другая метафора: «четвероногая безопасность» или, говоря словами бывшего германского министра иностранных дел К. Кинкеля (1995 г.), — «система четырех опор». Речь идет о системе ЕС (общее ядро) — ЗЕС (европейская опора НАТО) — НАТО (стержень оборонительной системы) — ОБСЕ (инструмент превентивной дипломатии). Очевидно, однако, что как бы ни описывать эту систему в чисто структурном аспекте, вариантность развития отношений между НАТО и ЗЕС сохраняются.

* Неготовность нести сколько-нибудь крупные человеческие потери как реальный фактор внешней политики — не исключительно американская особенность. В беседе с автором настоящей статьи ведущий британский дипломат старшего поколения утверждал, что сегодня именно по названной причине участие в конфликте типа Фолклендского было бы немыслимо для любого британского правительства Вероятно, это так, но не следует забывать и о чрезвычайной гибкости индивидуальной и коллективной психологии. Тезис о неготовности жертвовать собой людей, привыкших к определенному уровню благосостояния, высказывался накануне войны в Югославии и даже перед началом чеченской кампании в качестве серьезного аргумента в пользу невозможности или потенциальной ограниченности данных конфликтов.

См., напр., подборку статей в журнале «Foreign Affairs», 1997. — March/April. — Р. 18-44, 61-92, 104-117, а также любопытные обобщающие публикации в пекинском

журнале «International Strategic Studies» (орган Китайского института стратегических исследований): Commentator. New Trends in the Current International Strategic Situation. — ISS, 1997. — № 1. — Р.1-10; Huang Zhengij. The Irresistible Multi-polarity of the World. — ISS, 1997. — № 4. — Р.1-5; Xiong Guangkai. Gearing Towards the International Security Situation and the Building of the Chinese Armed Forces in the 21st Century. — IS, 1998. — Р.1-8, а также весьма интересную публикацию: Кюзаджан Л.С. Тихоокеанский вектор внешней политики России // «Полития», 1998. — № 1. — С. 136-145.

Подсчитано по: Юрков Ю. Прогноз численности населения Российской Федерации до 2010 года // «Вопросы экономики», 1997. — № 1. — С. 99-107; Население мира. Демографический справочник. (Сост. В. А. Борисов). — М., 1989. — С. 6, 10.

Сравнительный анализ места России в рейтингах по ВВП и по доле в мировом экспорте // «Вопросы экономики», 1997. — № 5. — С. 149.

Подробнее о легитимации и правопреемстве см. дискуссию «Россия на путях правопреемства» // «Полития», 1998. — № 1. — С. 59-115.