Немеждународные вооруженные конфликты

Ни в чем так не расходились между собой «гуманитарный» и «реалистический» подходы, как в отношении к внутренним войнам. Однако такая характеристика двух подходов недооценивает разнообразия мотивов и интересов, в реальности присутствовавших с каждой стороны.

Идея распространения предоставляемого конвенциями покровительства на жертв внутренних войн не была новой. Ее история в рамках движения Красного Креста восходит по меньшей мере к 1912 г., когда на IX Международной конференции Красного Креста в Вашингтоне попытка такого расширения была бесцеремонно заблокирована русской делегацией. На практике истоки идеи следует искать скорее в истории гражданских войн, которая демонстрирует, каким образом то содержание международного права, которое воплощает моральную чуткость и гуманитарные принципы, может пригодиться для регулирования ведения боевых действий там и тогда, где и когда воюющие стороны способны этого захотеть. Например, нечто подобное произошло во время Гражданской войны в Англии середины XVII в. в результате джентльменского соглашения. Более официальными и основательными были действия, предпринятые в ходе Гражданской войны в США в середине XIX в., когда обычное направление влияния (с международного уровня на национальный) сменилось на противоположное, в результате чего международное право войны получило свой первый формальный кодекс — руководство, выпущенное правительством США для действующей армии, известное как «Кодекс Либера», который мы часто упоминали выше в части I.

К тому времени считалось общепринятым, что признание де-факто воюющей стороны, не являющейся государством, со стороны государства, против которого она ведет боевые действия, или со стороны нейтральных государств означает вступление в силу норм и санкций международного права.

Однако сама по себе цель была и остается достойной тем более после того, как опыт 1939—1945 гг. наглядно показал, насколько легко склонная к противоправным действиям ВДС может уклониться от выполнения своих законных обязанностей, утверждая, что война, которую она ведет, не относится к числу международных, т.е. таких, к которым только и имеет отношение право. Поэтому как только по завершении войны движение Красного Креста вплотную занялось вопросом пересмотра и усовершенствования Женевских конвенций, их распространение на случай гражданских войн попало в центр его внимания. МККК охотно стал рассматривать эту цель движения как свою собственную и включил рассмотрение этой темы в повестку дня Конференции правительственных экспертов 1947 г.

Хотя эта идея расширения применимости конвенций была поразительным новшеством, в то время и в течение последующих двадцати четырех месяцев, прежде чем Дипломатическая конференция не взялась за нее всерьез, ее обсуждение занимало сравнительно немного времени и внимания. Чем это можно объяснить? Отчасти объяснение заключается в той форме, в которой она была преподнесена. В Женеве в 1947 г. и в Стокгольме в 1948 г. она появилась как часть первых двух общих статей предложенного нового текста конвенций. На той ранней стадии их разработки конвенции задумывались как применимые в равной степени «во всех случаях объявленной войны [и т.д.]» между ВДС, «всех случаях оккупации всей или части территории» и «во всех случаях вооруженного конфликта, не носящего международного характера», возникшего на территории одной из ВДС. То, что данный фрагмент был помещен в тексте на столь видном месте, — что, возможно, было сделано для привлечения к нему внимания, — по-видимому, имело скорее противоположный эффект, поскольку основное содержание конвенций еще не было окончательно определено[249]. Считалось, что вопрос о сфере применения может подождать, пока не станет более ясно, что именно будет применяться. Кроме того, во время конференций 1947 и 1948 г. правительства могли рассуждать, что время для урегулирования важнейших политических вопросов придет лишь на Дипломатической конференции, которая должна завершить весь переговорный процесс. Тот форум, который МККК называл «Конференцией правительственных экспертов» (и большинство других правительств было вполне удовлетворено таким наименованием), британское правительство, последовательно придерживавшееся жестких и консервативных манер в сфере дипломатии, обычно обозначало такими терминами, как «неофициальная встреча, созванная МККК», «неофициальная встреча с целью обмена информацией, мнениями и критическими замечаниями» и т.п.[250] Что же касается Стокгольмской конференции, то Великобритания отказалась принимать ее всерьез. Ни одно государство, о выработке политического курса которого мне что-либо известно, не относилось к этой конференции столь пренебрежительно; но факт остается фактом: в том, что касается политических вопросов, государствам и не было необходимости воспринимать ее слишком серьезно.

Более того, для Великобритании и блока государств, входящих в Британское Содружество, эта проблема имела другие опасные аспекты, не столь очевидные другим государствам и совершенно неочевидные тем, кого интересовали лишь гуманитарные проблемы. Опасность заключалась в слове «колониальный», которое (до тех пор, пока МККК благоразумно не исключил его из проекта после Стокгольмской конференции) употреблялось наряду со словом «гражданская» при характеристике тех видов немеждународных войн и конфликтов, к которым должны были стать применимыми конвенции[252]. Его исчезновение из стокгольмских текстов, разумеется, не означало, что оно не подразумевается, и на самом деле оно снова выскочило на поверхность в Женеве в 1949 г. Однако факт исчезновения слова «колониальный» дал Уайтхоллу пищу для торжественных раздумий, когда его подготовка к Женевской конференции вышла за пределы вопросов об отношении конвенций к международным и главным образом европейским войнам (которые, несомненно, в первую очередь занимали умы всех, кто в этом участвовал).

Итак, форма, в которой данное новшество было представлено Дипломатической конференции, была такова: каждая из новых конвенций должна быть в равной мере применима как к немеждународным, так и (в случае конвенций о защите военнопленных и гражданских лиц) к международным вооруженным конфликтам при условии взаимности.

Таким образом в ходе дебатов 1949 г. выявились два больших и серьезных аргумента: первый коренился в политической философии и имел отношение к правам и обязанностям государств и их подданных; второй был тесно переплетен с идеологическим спором о том, хороши или плохи империи и колониализм.

Если бы тексты проектов новых конвенций не предполагали их применения помимо четко определенной ситуации «войны» еще и к менее четко определенной ситуации «вооруженного конфликта», едва ли возникли бы эти трудности. Начнем с того, что с точки зрения международного права не играло никакой роли, являются ли воюющие стороны государствами. Значимым было то, имело ли место «признание в качестве воюющей стороны». Как только государство, воюющее или нейтральное, признавало за одной из сторон статус воюющей стороны, всем становилось ясно, какова позиция каждого из участников, и все соответствующие колесики и шестеренки юридической машины могли начинать свою работу. Война, которая оказалась действительно войной в достаточной степени, чтобы привести к такому признанию, по определению затрагивала внешние интересы и взаимоотношения. Поэтому в данном случае было вполне уместным применение международного права. Но кто мог объяснить, что такое «вооруженный конфликт»? Как отмечало британское правительство в меморандуме, распространенном среди будущих участников конференции 1949 г., эта фраза «по своему смыслу намного шире, чем „состояние войны“, как оно понимается в международном праве, и она может означать беспорядки, в которых применяется оружие.

Одним аспектом данной проблемы было определение границ применимости. Другим была оценка ее последствий для правительств, и этот аспект был превосходно сформулирован Министерством внутренних дел Великобритании в ходе выработки краткого письменного изложения позиции британской делегации для представления на Дипломатической конференции. Страт написал своему коллеге Дэвидсону из Военного министерства, что все это дело представляет собой сплошную неразбериху и бестолковщину: «Положения, разработанные с целью защиты гражданских лиц от их собственного правительства, — пишет он, — будут на своем месте в Хартии о правах человека; но проект Хартии, который сейчас находится в процессе подготовки, однозначно избегает наложения обязательств применительно к „периоду чрезвычайного положе- ния“. Пока „законное“ правительство не свергнуто, граждане страны обязаны сохранять лояльность этому правительству и никакому другому. Концепция, лежащая в основе Конвенции о защите гражданских лиц, — согласно которой другое правительство имеет интересы и притязания в отношении гражданских лиц, квалифицируемых как враждебные, — неприменима в случае гражданской войны. Поэтому следующие два пункта являются невыполнимыми: а) обязать законное правительство обращаться с некоторыми из своих гражданских подданных, которые обязаны быть безусловно лояльными к нему, как с „враждебными иностранцами“ и считать, что они несут меньшую, чем остальные жители страны, ответственность за нарушение ее законов лишь на том основании, что они поддерживают бунтовщиков; б) пытаться „защищать“ лояльных гражданских подданных законного правительства от бунтовщиков с помощью международной конвенции, а не законов страны. Предложения, касающиеся гражданской войны, несмотря на попытки сформулировать в последней фразе некоторые меры предосторожности, представляются несовместимыми с фундаментальным правом законного правительства — твердо признанным в международном праве — обращаться с вооруженными силами повстанцев, и a fortiori с их гражданскими пособниками, как с изменниками»[255].

Суждение, сделанное с позиций британского Военного министерства и, более того, с позиции любого профессионально вдумчивого военного ведомства, скорее всего было бы таким же. Некоторые составные части права войны могут быть достаточно легко распространены с обычной ситуации международной войны на ситуацию гражданской, например правила, касающиеся вооружений и способов их применения, общие принципы избирательности и пропорциональности и стандартные гуманитарные обычаи, такие как уважение к эмблеме Красного Креста, белому флагу и достоинству лиц, сдавшихся в плен. Основные правила, являющиеся частью законов и обычаев войны, с одной стороны, и базовые права человека — с другой, должны повсеместно соблюдаться. Но то, что новый огромный корпус привилегий и покровительственных мер, считавшийся желательным для военнопленных из числа внешних врагов, будет распространен на пленников, которые являются бунтовщиками и преступниками в обычном смысле этих слов (а возможно еще и изменниками), не могло не представляться неразумным и непродуманным вторжением в политическое пространство, которое, вероятно, является жизненно важным для существования суверенных государств.

Вероятно, повстанцы в колониальных войнах тоже воспринимались как «бунтовщики» и «изменники». В связи с рассматриваемым предложением возник спор, носящий более идеологический характер, между западными империалистическими державами, признававшими, что у них есть империи, и СССР, который ничего подобного не признавал. К 1949 г. Великобритания глубоко увязла в борьбе с повстанческим движением в Малайе (преимущественно коммунистическим). Нидерланды только что проиграли битву за ту страну, которую мир теперь учился называть Индонезией. Французы сцепились в схватке с националистическим Вьетминем (а также с коммунистами) в регионе, известном всем как Индокитай, и уже начинали задумываться о том, как избежать подобных же неприятностей в Северной Африке. Эти вооруженные конфликты определенно должны были быть отнесены к категории немеждународных — ни одна империалистическая держава не удостоила бы их более высокого статуса! — и поэтому предложение, представленное Дипломатической конференции, означало, что ВДС, являющиеся империями, должны были бы согласиться с беспрецедентными ограничениями на свою свободу действий в этих конфликтах.

Слово «колониальный» было исключено из текстов проектов конвенций прежде, чем они дошли до Женевы, но его дух витал между строк, и профессиональные борцы с колониализмом с ликованием вытащили его и поместили в фокус всеобщего внимания. Везде, где только возможно, они вставляли слова «гражданский и колониальный» единым блоком. Скажем, британская делегация — если ограничиться всего лишь одной из тех, которым следовало не забывать о заморских колониях, принадлежащих их странам, —прекрасно понимала, что именно стоит на кону; в британских дипломатических документах то тут, то там упоминались в частности Индокитай, Голландская Ост-Индия, Северная Ирландия, Аден и чаще всего Малайя; и вдобавок «всегда существовала опасность коммунистических мятежей в различных европейских странах»[256]. Чем больше Уайтхолл размышлял о распространении на «немеждународный» случай, тем меньше ему это нравилось и тем более раздражающим находил он то, как Советский блок эксплуатировал это затруднение. Мнение генерального прокурора сразу оказалось кстати. Он письменно зафиксировал, что категорически не согласен «с нашим присоединением к какой бы то ни было конвенции, которая не даст нам обращаться с бунтовщиками как с изменниками» и посоветовал членам делегации не удивляться, если они обнаружат себя в меньшинстве, защищающими непопулярную позицию. Великобритания не сможет обойти эту тему. Мы — колониальная держава, писал он. «Восхитительно наблюдать, как СССР, Венгрия, Румыния и Болгария выступают за применение конвенций к гражданским войнам. Они отлично позаботились о том, чтобы в этих странах никогда не могла случиться гражданская война»[257].

Эти стычки были неприятны — снова государства Запада обнаружили, что, по их мнению, незаслуженно оказались в положении обороняющейся стороны — но на самом деле они не представляли опасности. Довольно рано стало ясно, что Великобритания, Франция и те, кто обычно голосует вместе с ними, не согласятся с этим предложением, если оно будет представлено в форме вроде той, в которой оно впервые стало им известно. В то же время никто из них не хотел навлечь на себя всеобщее осуждение, полностью отвергнув его. Великобритания с самого начала находилась в наиболее неприкрытой оппозиции к этому предложению. Сэр Роберт Крейги сообщал, что его делегация, «таким образом, приступила к войне на истощение, в ходе которой аномалии и трудности, характерные для всевозможных проектов... будут последовательно представлены на всеобщее обозрение»[258]. По крайней мере в этом аспекте неподражаемая тактика британцев нашла некоторых почитателей. Чем дольше шла работа над этим пунктом стокгольмского текста, тем более сложным он становился, но безо всякого увеличения надежды на то, что он станет в конце концов более приемлемым. Волшебное решение проблемы было выработано французской делегацией.

Общую статью 3, в виде которой было тогда найдено и впоследствии окончательно закреплено это решение, следует считать самым выдающимся вкладом в плодотворный успех конференции 1949 г. из числа многочисленных важных и полезных инициатив Франции. Гениальность французского изобретения состоит в том, что оно росчерком пера лишило всяких оснований возражение, опирающееся на высокие политические принципы (права государств, обязанности подданных и т.д.), и в то же время ввело в конвенции наиболее яркий и недвусмысленный компонент, связанный с защитой прав человека, а также, пожалуй, наиболее поразительное и в то же время практически значимое гуманитарное положение, содержащееся в третьем с конца предложении, где речь идет об МККК.

До этого момента политическая трудность состояла в том, что государства не собирались предоставлять права, вытекающие из принципа равенства воюющих сторон, повстанцам, революционерам, сепаратистам и т.д. без разбора. До тех пор пока предлагалось распространить на случай «немеждународных» вооруженных конфликтов все конвенции целиком со всеми многочисленными предписаниями в отношении того, как воюющие стороны должны обращаться с людьми, оказавшимися в их власти, встревоженные правительства не могли не разводить канитель по поводу идентификации таких конфликтов. Они знали, что такое международная война, но как они могли определить, является ли то, что они видят, немеждународным вооруженным конфликтом? Как они могли отличить его от уличных беспорядков, бунтов и бандитизма? Можно ли рассчитывать, что некий внешний орган — Генеральная Ассамблея, Совет Безопасности или, возможно, Международный суд — поможет советом и разрешит споры? Эти вопросы не были глупыми и они не обязательно имели негуманитарные мотивы. МККК, продвигая это революционное расширение права, и Международное движение Красного Креста на своей Стокгольмской конференции недостаточно продумали его политические и практические аспекты, которые теперь последовательно приковывали внимание разных подкомитетов. Их труды, а также всеобщая обеспокоенность теперь разрешились в катарсисе, когда французская делегация радикально упростила вопрос, предложив вместо столь громоздкого и неуместного применения всех целиком конвенций простое применение одной-единственной статьи, заключающей в себе всю их гуманитарную суть. Какие бы трудности ни были впоследствии обнаружены в толковании и применении этой статьи, теперь уже никто не опасался того, что они возникнут. В то же время для правительств стало практически невозможным отказаться соблюдать перечисленные в ней права человека по отношению к некомбатантам и тем, кто стал hors de combat. Слова «права человека» не были использованы, но именно они подразумеваются в этой статье.

Единственное квазиреспектабельное основание для возражения против столь образцовых положений могло состоять в том, что их присутствие в этих конвенциях оскорбительно для суверенитета независимых государств: «право делать что угодно по своему усмотрению, руководствуясь собственными мотивами» и т.д. Только один делегат настаивал на этой точке зрения и придавал ей большое значение — генерал Оун из Бирмы (Мьянмы), однако когда дело дошло до окончательного голосования, к нему присоединились еще одиннадцать делегатов (34 : 12 : 1)[259]. Поскольку голосование было тайным, на основе одних лишь опубликованных материалов невозможно установить, кто были эти люди и почему они так проголосовали. Возможно, некоторые из них проголосовали против, потому, что предпочитали первоначальное предложение и отвергали то, которое было поставлено на голосование, поскольку оно шло недостаточно далеко[260]. Однако бирманский делегат не стеснялся раскрыть свои мотивы. То, что он сообщил о них, как и его весьма показательная критика статьи в целом, вполне заслуживает того, чтобы остановиться на них поподробнее, поскольку это был первый случай, имеющий в силу этого исключительную важность, когда громко прозвучала тема, которая с каждым последующим годом звучала все чаще и становилась все слышнее.

Генерал Оун представл себя выразителем позиции «азиатских стран» и в таком качестве, по-видимому, и воспринимал- ся[261]. Его страна только что вновь обрела независимость, так же как Индия, Пакистан и Цейлон (Шри Ланка), в ходе первого этапа сбрасывания Великобританией своего имперского бремени. Индия и Пакистан (вместе со Шри Ланкой, которая не была представлена на конференции) оставались в рамках Британского Содружества. Бирма сразу обозначила свою политическую линию, не присоединившись к Содружеству. Та линия поведения, которую принял ее делегат в отношении общей статьи 3, выражала собой политику, которая вскоре стала отличительной чертой новых независимых государств в слаборазвитых частях мира. Генерал утверждал, что данная статья одновременно и опасна, и оскорбительна для стран, подобных его родине. Она опасна, поскольку неизбежно будет «разжигать и поощрять восстания» и замедлять их подавление, вопреки всем опровержениям, которые могут быть приведены оптимистами и лицемерами. Более крупные и старые государства, сказал он, предприняли огромные усилия, чтобы исключить из конвенций все положения, содержащие признание прав человека, которые могли бы угрожать безопасности этих государств во время международных войн. С какой стати, задавал он вопрос, безопасность меньших и более молодых государств должна ставиться под угрозу во время внутренних войн? Ни одному правительству, тем более правительству нового независимого государства, не нужно, чтобы «его собственному правовому механизму, обеспечивающему безопасность населения и процветание государства» создавались ничем не оправданные помехи[262].

Но следовало рассмотреть и более ранний этап насилия или потенциального насилия. Генерал Оун продолжил: «Некоторые из вас, в особенности делегаты от колониальных держав, проявили замечательную широту взглядов, поддержав эту статью, хотя она будет поощрять колониальные войны. Мы, малые нации, естественно испытываем большой энтузиазм по поводу колониальных войн, мы хотели бы содействовать им, но... есть все основания надеяться.., что в наш просвещенный век остальные покоренные страны мира также получат независимость таким способом, что при этом не будет пролита ни одна капля крови. Поэтому если вы примете эту статью, то она принесет пользу лишь тем, кто жаждет грабежей, мародерства, захвата политической власти недемократическими средствами, а также тем чужеземным идеологиям, которые стремятся достичь большего распространения путем подстрекательства населения других стран».

У него была еще одна претензия к «колониальным державам», которую он не преминул предъявить им, как только о них зашла речь. Он заявил, что если они действительно так настаивают на этой статье, то их подход оскорбителен, поскольку он является навязчивым и в то же время высокомерноснисходительным. Генерал выразил это следующими словами, которые, к сожалению, по прошествии сорока лет для гуманитарного уха звучат неискренне: «Я не понимаю, с какой стати иностранные правительства могли бы захотеть прийти к нам и защищать наших людей. Внутренние дела не могут управляться международным правом или конвенциями... Ни одно правительство независимой страны не захочет быть и не будет негуманным или жестоким в своих действиях против собственных граждан... Если мы говорим о гуманном обращении с лицами, которые не принимают участия в военных действиях, то определенно нет никой необходимости ни в каком ином обращении с лицами, не принимающими участия в боевых действиях, кроме гуманного. В нашей стране мы оказываем таким людям всяческую поддержку и даже вознаграж- 109

даем их»[263].

Его возражения против вмешательства не ограничивались государствами. Они распространялись и на сам МККК, которому то самое ключевое, третье с конца предложение общей статьи 3 давало карт-бланш на то, чтобы «предлагать свои услуги». Явно преувеличивая масштаб полномочий, которые МККК или иная подобная «беспристрастная гуманитарная организация» может получить благодаря этому разрешению, и недооценивая ту степень такта, которую МККК стал бы проявлять при его использовании, генерал заявил, что такое неправительственное вмешательство является не менее оскорбительным и дестабилизирующим, чем вмешательство со стороны правительств: «Допущение внешнего вмешательства, даже если оно исходит от гуманитарной организации, может только запутать все дело, породить дальнейшие недоразумения, продлить конфликт и даже вовлечь государство в крупномасштабный международный спор. Я снова взываю к вашему чувству справедливости, к заявлению, содержащемуся в Уставе ООН, что вы не будете вмешиваться в дела, по существу входящие во внутреннюю компетенцию любого государства,

и не будете осложнять ситуацию, особенно когда она по свое- 110

му существу носит внутренний характер» .

Все, что можно было привести в качестве обоснованной критики общей статьи 3, и даже более того, было высказано делегатом от Бирмы. Кроме того, он проницательно предвидел многие трудности, с которыми пришлось столкнуться при ее применении. При рассмотрении того, сколь много здравого смысла и политического благоразумия содержалось в его замечаниях, если оставить в стороне их очевидную невыдержанность, предвзятость и эмоциональную взвинченность, может показаться удивительным то, что он оказался единственным, кто резко возвысил свой голос против общей статьи 3, и то, что он не получил дополнительной публичной [264] поддержки. Делегации США и СССР не скрывали, что она нравится им не больше, чем первоначальный стокгольмский текст (в различных исправленных модификациях). Полковник Ходжсон был все так же сердит по поводу нее. Доктор Кон по обыкновению обнаружил в ней проблемы, которые, кроме него, никто не мог понять. Между первым публичным представлением статьи 24 июня и заключительными дебатами по ней 29 июля было внесено и проголосовано множество поправок[265]. Ни в какой момент времени не существовало ничего, напоминающего консенсус по поводу нее. Она была в лучшем случае компромиссом (что неизбежно для большей части МГП), более того, таким компромиссом, которого подавляющее большинство делегатов хотели достичь без больших хлопот. В конце концов все это было немыслимо после столь долгих лет поисков и столь многих несбывшихся гуманитарных ожиданий по поводу гражданских войн; новая статья сама по себе была достаточным достижением и новшеством, чтобы представлять собой радикальный прорыв; и, как уже отмечалось, трудности и проблемы, которые могли быть обнаружены во французском варианте, были ничтожными по сравнению с теми, которые прежде полностью блокировали путь к компромиссу. Но определенные трудности и проблемы все же оставались, и хотя, похоже, никто, кроме генерала Оуна, не хотел на них останавливаться, они не прошли совсем незамеченными.

Что такое «вооруженный конфликт, не носящий международного характера»? Вопрос так и остался без ответа. Все были согласны с тем, что эта фраза не может означать «любые беспорядки и бесчинства бандитов», и точно так же все были согласны, что в ее содержание должны включаться «гражданская война» и восстание в колонии[266] (хотя колониальные державы заведомо не признали бы это публично). Но никто не стремился выяснить, где заканчивается один тип конфликта и начинается другой. По-видимому, делегаты были удовлетворены наблюдением, что этот вопрос вряд ли имеет большое значение, поскольку от правительств никто не требовал большего, чем соблюдение элементарных приличий, которые они (предположительно) соблюдали бы в любом случае. Отныне все государства, если продолжить это рассуждение, собирались уважать базовые права человека; ни одно государство не мело намерения подвергать пыткам, особо плохому обращению или казни без справедливого судебного разбирательства даже преступников, бандитов и т.п. К чему тогда поднимать суету по поводу того, существуют ли на самом деле немеждународные вооруженные конфликты?

Потенциальное основание для «суеты», на котором делегаты предпочли не задерживать внимания, содержится в равном применении статьи к «каждой из находящихся в конфликте сторон». Разумеется, признавалось, что это может означать обязательство признать достаточно крупную повстанческую организацию воюющей стороной, как она понимается в международном праве. Но после того как господин Ламарль произвел свою французскую революцию, все эти юридические тонкости были забыты. Теперь это стало вопросом о с трудом определимых сторонах в совершенно неопределимом конфликте. Кем бы они ни оказались, они наверняка не будут входить в число сторон, подписавших конвенции 1949 г. Как же можно тогда говорить, что конвенции имеют для них обязательную силу? Вряд ли можно найти лучшее объяснение этому, нежели следующее: государства, связав себя конвенциями, тем самым связали этими обязательствами не только институты и должностных лиц, находящихся под своим прямым управлением, но также и все население своих стран, которое они обязаны информировать о конвенциях, согласно общим статьям о «распространении». В частности, именно этот смысл придавался содержащемуся в общей статье 1 обязательству «при любых обстоятельствах... заставлять соблюдать» конвенции[267]. Таким образом, повстанцы и сепаратисты оказывались связанными требованиями общей статьи 3, касающимися прав человека, в результате акта режима, против которого они ведут вооруженную борьбу. С гуманитарной точки зрения это было великолепно, но в качестве нормы права это выглядело весьма странно. Удобный способ обойти данную проблему состоял в том, чтобы утверждать вместе с сэром Робертом Крейги, что даже если (как он должен был полагать) «повстанцы не могут быть связаны соглашением, стороной которого они не были... любое цивилизованное правительство должно чувствовать себя обязанным применять принципы конвенции даже в том случае, если повстанцы их не применяют»[268]. Иными словами, этот вопрос относится к сфере прав человека.

Замечаний было мало потому, что существовало всеобщее согласие по поводу последнего предложения новой статьи, утверждавшего, что ее применение «не будет затрагивать юридического статуса находящихся в конфликте сторон», т.е. повстанцы, соблюдающие правила, не получат таким образом никаких политических преимуществ и тем более не повысят свой юридический статус. Генерал Оун не преминул заметить, что на деле это все равно произойдет, и опыт показал, что он был прав. Однако доктрина общей статьи 3, как ее понимали делегаты конференции 1949 г., была самым удовлетворительным образом недвусмысленна; повстанцы, соблюдающие данные правила, не могли рассчитывать ни на какие дополнительные преимущества, кроме, во-первых, достойного обращения со стороны режима, в случае если они попадут в его руки, и, во-вторых, удовлетворенности от того, что их совесть чиста.

Остается только прокомментировать положение статьи, которое уже привлекало наше внимание: «Беспристрастная гуманитарная организация, такая как МККК, может предложить свои услуги сторонам, находящимся в конфликте». Делегаты, собравшиеся в 1949 г. в Женеве, не могли знать, насколько значимым оно окажется в будущем, да и сам МККК, как можно себе представить, едва ли мог предвидеть масштабы и разнообразие тех способов применения, которые он найдет этому положению. На последующих стадиях Дипломатической конференции оно почти не комментировалось. Это, несомненно, объясняется главным образом тем, что, подобно другим потенциально весьма спорным деталям окончательной версии распространения конвенций на «немеждународный» случай, данное предложение выглядело гораздо менее вызывающим возражения, чем ранние версии. В последних, кроме МККК и ему подобных (при условии что таковые найдутся), маячил призрак державы-покровительницы; этот институт воспринимался сознанием, одержимым иде-

ей суверенитета, достаточно плохо уже в контексте международной войны, а в контексте гражданской войны становился совершенно неприемлемым. А в данной, окончательной версии не возникало даже никакого вопроса о ДП. Все, что осталось от возможности внешней интервенции — это дозволение МККК предложить свои услуги для гуманитарных целей, и только для них; между строк неявно подразумевалась мысль, что такое предложение не будет рассматриваться получившей его стороной как нахальство. Как мы видели, генерал Оун не скрывал своей убежденности, что именно так и может быть. Если прочие делегаты и думали то же самое, об их высказываниях такого рода ничего не сообщалось.

СССР и Советский блок, по-видимому, не имели намерений допускать какую-либо внешнюю организацию на свою территорию для осуществления независимой деятельности. Господин Морозов на определенном этапе высказал следующее мнение: «Представляется, что нет необходимости упоминать МККК, поскольку комитет, как и любая другая организация, всегда будет волен предложить свои услуги». Но увидев, что США и другие отдают предпочтение более сильной формулировке, которая будет определенно требовать от пораженных гражданской войной государств принять подобные предложения — т.е. превратить их в такие предложения, от которых невозможно отказаться, — СССР согласился с данной формулировкой без изменений, и то же самое сделали все прочие выступавшие. В результате МККК мог считать себя вправе осуществлять то, что он вскоре назвал «правом инициативы», будучи до некоторой степени уверенным, что правительства не воспримут такие его действия как оскорбление, и питая определенную надежду, что предлагаемые им гуманитарные услуги будут приняты[269]. Но будут ли они действительно приниматься и будут ли приемлемыми для всех суждения МККК о том, что в том или ином конкретном случае имеет место немеждународный вооруженный конфликт, подпадающий под общую статью 3, — все это еще только предстояло выяснить.