Пресечение нарушений
Идея наказания за нарушение конвенций естественно шла рука об руку с идеей надзора и принуждения к исполнению их норм. И здесь возникала двоякая проблема: во-первых, необходимо было выделить нарушения, подлежащие «пресечению» (технический термин для наказания), и, во-вторых, найти такие средства пресечения, которые были бы хорошо защищены от случайных ошибок и злоупотреблений.
Выделение таких нарушений немедленно стало туманной и противоречивой проблемой в силу их неизбежного частичного совпадения с военными преступлениями, бывшими в то время у всех на слуху. Нарушения ЖК также выглядели как военные преступления. Но военные преступления по своему роду выходят далеко за рамки женевского права. Если нарушения ЖК и должны быть формально заклеймены как военные преступления, то они должны выделяться как военные преступления особого типа. Будут ли они восприниматься всерьез, если не связать их с величественными и впечатляющими словами «военные преступления»? В этом отношении это был вопрос юридической оценки и институциональной стратегии. Но политика здесь тоже играла свою роль. На противоположных сторонах углубляющейся трещины, созданной «холодной войной», под военными преступлениями подразумевались все более разные вещи. Забрезжила перспектива, что Комиссия международного права при ООН, которая только начала действовать в конце 1947 г., займется наказанием за военные преступления и их предупреждением. Были разговоры об учреждении постоянного международного уголовного суда, возможно, в форме подразделения уже существующего Международного суда. Таким образом, неожиданно открылась возможность для многостороннего соперничества. Как раз в то время, как американская и британская администрации теряли энтузиазм в отношении организации преследования за военные преступления (энтузиазм, который их военные круги к тому же никогда не разделяли), Советский Союз был уже близок к тому, чтобы привнести новую волну энтузиазма в этот вопрос как раз к конференции в Женеве.
Объявление о начале работы Комиссии международного права в этом направлении могло быть использовано в поддержку противоположных политических линий. Стороны, заинтересованные в том, чтобы свести к минимуму влияние подхода к военным преступлениям, выраженного в новых конвенциях, могли указать на КМП как на оптимальную площадку для решения таких вопросов, которые далеко выходят за пределы конкретной сферы женевского процесса. Стороны, заинтересованные в том, чтобы хотя бы что-то было сделано, прежде чем международное сообщество потеряет возникшее после войны ощущение неотложности решения этих вопросов, могли указать на невыносимую медлительность работы КМП, как это сделали, например, голландцы в первые дни работы Дипломатической конференции[225].Если привнесенный Советским Союзом энтузиазм в 1949 г. смещал дискуссию в одном направлении, то потеря США подобного энтузиазма, наблюдавшаяся с 1947 г., смещала ее в другом направлении. США в 1947 г. при активной поддержке Бельгии и Нидерландов выражали желание, чтобы в каждой новой конвенции появилось общее положение о том, что нарушение конвенции составляет военное преступление. И такая статья действительно появилась в разработанном МККК проекте усовершенствованных конвенций. Великобритания проявила столько тревоги и подозрительности по этому поводу, что приходится предположить, что только желание свести к минимуму разногласия со своим сильным союзником и стремление избежать шума, который поднимется из-за видимого отхода от принципов Нюрнберга, удержало ее от открытых протестов. Из документов британского Министерства иностранных дел видно, что вопрос тщательно изучался во всех аспектах. В германских подразделениях министерства предложенное новшество было оценено положительно, поскольку оно позволило бы избавиться от жалоб на придание законодательству обратной силы, придававших видимость справедливости критике Нюрнбергского процесса со стороны немцев. Департамент по делам ООН согласился со своими юридическими консультантами, которые предлагали назвать попросту глупой идею обращаться по поводу заявленных нарушений в Совет Безопасности.
Что касается сути проекта статьи о военных преступлениях, то здесь невозможно было избежать ряда затруднений. Помимо неразумной идеи поощрять военнопленных к тому, чтобы они заходили слишком далеко в роли «казарменных юристов», существовал реальный риск, что последствия такого поведения могут быть этически контрпродуктивными. Понятие «военных преступлений» именно в то время подразумевало «идею серьезной моральной вины», которую было бы нежелательно разбавлять, называя военными преступлениями что-либо меньшее, чем самые серьезные нарушения конвенций; однако любое перечисление нарушений, которые являются военными преступлениями, может заставить предположить, что те, которые не были перечислены, таковыми не являются. Вывод Великобритании, после того как были проведены многочисленные консультации с Министерством иностранных дел и Министерством обороны, свелся к тому, что «военные преступления» лучше бы вообще не упоминать[226].При таком количестве новых идей, выдвинутых в обстановке, отбивающей у скептиков и консерваторов всякую охоту выказывать свою обеспокоенность, МККК решился соединить собственные надежды с пожеланиями участников Конференции правительственных экспертов. Комитет выступил на Стокгольмской конференции с проектом статьи, которая определяла нарушения конвенций как военные преступления, к которым применяется универсальная юрисдикция, и при условии, что ВДС, если они сами не проводят соответствующее судебное разбирательство в собственных национальных судах, экстрадируют обвиняемых в руки тех ВДС, которые будут проводить такие процессы.
Этот проект практически не претерпел изменений на конференции в Стокгольме. То, что делало его объектом постоянного беспокойства в официальных кругах — уравнивание нарушений конвенций с военными преступлениями и энергичное требование, чтобы государства проявляли активность, преследуя за них, — располагало к нему рядовых активистов Красного Креста. Но МККК, осмотрительно позаботившись о том, чтобы сохранить суть проекта в форме, которую правительства в состоянии переварить, запустил процесс дальнейшего рассмотрения, которому в 1949 г.
предстояло произвести эффект разорвавшейся бомбы. Уайтхолл был с самого начала в курсе этого плана, и МККК, несомненно, надеялся таким образом вызвать с его стороны сочувственный интерес. Господин Пийу, глава юридического отдела МККК, приоткрыл завесу тайны в своем письме господину Гарднеру. Стокгольмская конференция, напоминает он, предложила МККК заняться дальнейшим изучением этого сложного вопроса о мерах пресечения нарушений конвенций. Поскольку военные преступления не являются той отраслью международного права, к которой было бы уместно их отнести, необходим экспертный анализ. Полковник Филлимор и капитан Мутон, бывшие соответственно британским и голландским юридическими экспертами на конференции 1947 г., являются как раз теми специалистами и практиками, имена которых немедленно приходят в голову. Но впереди предстояла намного более крупная игра. Они считали желательным также привлечь «человека, искушенного в международном праве, который сможет в какой-то степени представлять доктринальную точку зрения. Работы, опубликованные профессором Лаутерпахтом, который преподает, насколько мне известно, в Кембриджском университете, особенно нас заинтересовали, и мы были бы рады узнать, считаете ли вы возможным, чтобы он проконсультировал нас»[227].Нерешительное упоминание о Кембридже, возможно, было данью дипломатическому этикету, как его понимал Пийу. Херш
Лаутерпахт был самым известным специалистом в области международного права в Великобритании и одним из самых выдающихся в мире. Заручиться его советом и поддержкой было бы колоссальной удачей. Возникает вопрос: почему МККК счел необходимым обратиться к этому великому человеку столь окольным путем? Была ли причина в том, что считалось, что он будет меньше склонен оказать помощь, если обратиться к нему прямо, или же в том, что британское правительство с такой чувствительностью воспринимало статус МККК? Каково бы ни было объяснение, Лаутерпахту написала юрист Министерства иностранных дел Джойс Гаттеридж [Joyce Gutteridge](выпуск- ница Кембриджа и сама дочь профессора права, преподававшего в этом университете), и 3 ноября он с некоторой торжественностью ответил, что, хотя он крайне занят, «этот вопрос не из тех, по поводу которых я был бы склонен отказаться от сотрудничества».
С этого момента он имел дело непосредственно с Женевой, и маленькая, но мощная рабочая группа экспертов МККК по военным преступлениям, в которую вошли Лаутерпахт, Мутон, Филлимор и профессор Жан Гравен из Женевского университета, под председательством Макса Хубера проделала в декабре свою работу, а британское Министерство иностранных дел не проявляло к ней никакого интереса, за исключением того, что отказалось оплатить дорожные расходы двух британцев, которые, как оно утверждало, должен нести МККК[228].Новые статьи проекта, которые стали результатом всей этой работы, оказались совершенно революционными. На месте относительно коротких и простых предложений теперь появились четыре общие статьи, основная цель которых состояла в следующем: (i) обязать ВДС «включить настоящую конвенцию в их национальное законодательство» и обеспечить, чтобы она соблюдалась полностью и служила основанием для действий; (ii) помимо этого, классифицировать «серьезные нарушения конвенции» как «преступления против права народов» и предпринимать экстрадицию виновных для проведения судебного процесса в другом месте, если сами ВДС не проводят судебное разбирательство; определение «серьезных нарушений» включает такие, которые «повлекли за собой смерть, сильные страдания людей или нанесли серьезные увечья или вред здоровью, которые представляют собой серьезное умаление личной свободы или ущемление человеческого достоинства, которые повлекли за собой крупномасштабное разрушение собственности, а также нарушения, которые своей природой или регулярностью совершения демонстрируют намеренное пренебрежение данной конвенцией»; (iii) запрет на использование ссылки на совершение действий по приказу начальника в качестве оправдательного аргумента вместе с возложением «полной ответственности... на лицо, отдающее приказ, даже если, отдавая его, он действовал в официальном качестве государственного служащего»; и (iv) ряд гарантий справедливого суда, согласующихся inter alia[229] с общими принципами права и человечности.
Достоинства этих предложений ярки и очевидны. Режущее слух выражение «военные преступления» было удалено без отказа от принципа; на деле «преступления против права народов» было более широким понятием, и служило способом добиться той же самой цели на более высоком уровне. Сродство МГП и международного права в сфере прав человека, выдающимся поборником которого был Херш Лау- терпахт, с кристальной чистотой проявлялось в определении серьезных нарушений. А в предложения относительно ссылок на приказ вышестоящего начальника, личной ответственности государственных должностных лиц и гарантий справедливого суда были включены три принципа из числа тех, которые вскоре получат всемирную известность как «нюрнбергские принципы».
Для национально настроенных юристов и военных, мнение которых вскоре приобрело ключевое значение, это было уже слишком. И их недовольство усиливалось в связи с тем, что все эти нововведения дошли до них только накануне конференции. Документ МККК, озаглавленный «Замечания и предложения», в котором появились эти новые предложения, датирован февралем 1949 г. (речь идет об английском переводе), однако никаких его следов в Уайтхолле не обнаруживается вплоть до последней недели марта; что же касается американцев, то их делегация впервые увидела «эти беспрецедентные рекомендации», только прибыв в Женеву[230]. Можно предположить, что делегации, которые ехали из еще более отдаленных мест, оказались в той же ситуации[231].
Среди англоязычных делегаций реакция была смешанной. Какое-то развитие, выходящее за рамки Стокгольмского проекта, ожидалось, но не столь далеко идущее. Немедленно возникло желание найти поводы для отклонения этих предложений. Для американской и некоторых других делегаций предпочтительным предлогом было запоздалое поступление документа, для британской (что весьма характерно, учитывая нервную реакцию Уайтхолла на все действия МККК, которые, по мнению британского внешнеполитического ведомства, могут осуществлять только государства) — тот дополнительный факт, что новость о разработанных предложениях поступила от МККК, а не от швейцарского правительства[232]. С другой стороны, общественный энтузиазм в отношении разработок такого рода был велик, и никто не мог отрицать, что в то время, когда звезда Нюрнберга столь ярко светила на небосклоне, сама идея обеспечить, что сфере международного права слова не расходятся с делами, была весьма привлекательной. Вдобавок невозможно было оставить без внимания эти радикальные предложения как «нереалистичные». Они были внесены рукой МККК, но голоса принадлежали людям, сведущим и в военной, и в правовой области. Мутон был одновременно капитаном голландского военно-морского флота и судьей в верховном апелляционном суде своей страны, Филлимор входил в группу обвинения в Нюрнберге, а Лаутерпахт в своем качестве редактора классического трактата Оппенгейма по международному праву и эксперта, выбранного Министерством обороны для ревизии той части «Руководства по военному праву», которая была посвящена праву войны, никоим образом не относился к числу юристов-международников, вызывавших у генералов недоверие. Одобрение со стороны голландской делегации, несомненно, спасло жизнь этим предложениям. Но не уберегло их от радикального хирургического вмешательства. Чьи руки держали скальпель и почему — это еще предстоит выяснить. Операция осуществлялась по большей части без зрителей, в период между маем и серединой июля группой западных стран, в которой, как потом говорил Ходжсон (в частной беседе) и Мутон (публично), Великобритания играла наиболее активную роль[233]. Когда пациент вновь был выставлен на всеобщее обозрение, у этих предложений оказались отсечены все элементы, которые делали их столь интересными с точки зрения прогрессивного законодателя.
Как позже писал Ходжсон, новая редакция «была тщательно составлена так, чтобы избежать любого упоминания о преступлениях, не допустить никаких конкретных ссылок на какой бы то ни было конкретный международный трибунал, а также чтобы не создать прецедента, который мог бы войти в противоречие с существующим международным правом»[234]. Кроме того, часть, посвященная «приказам вышестоящего начальника», бесследно пропала. По той враждебности, с которой военные в целом ее воспринимали, можно с полным основанием предположить, что они были особенно рады это видеть.
О смелости предложений МККК и его юристов свидетельствует то, что даже после того как столь многие их предложения были отброшены, осталось достаточно, чтобы можно было отнести общие статьи об уголовных наказаниях и серьезных нарушениях к числу самых ярких нововведений конвенций, которые, хотя и были приняты без особых дальнейших споров в 1949 г., причинили западным правительствам много головной боли в последующие годы, когда они столкнулись с проблемами проведения их в жизнь. Те дискуссии, которые имели место, касались в основном серьезных нарушений. Эти дискуссии состояли из двух частей. Первая относилась к решению вопроса о том, должны ли серьезные нарушения быть охарактеризованы как преступления? Никто не сомневался, что они являются преступлениями и что обычный человек, безусловно, сочтет, что их подробное описание в конвенциях делает уместным их характеристику как международных преступлений. Стокгольмский текст уравнял их с военными преступлениями, МККК и консультанты, работавшие с ним в зимние месяцы, назвали их преступлениями против права народов. Но теперь, на Дипломатической конференции, разгорелась напряженная борьба между (если ограничиться указанием лидеров с каждой стороны) СССР, страстно желавшим, чтобы слово «преступления» оставалось в тексте, и США, готовыми на все, чтобы его оттуда исключить[235]. Почему? Объяснение не сводится к очевидным причинам. Доводы, приводившиеся во время дискуссии в качестве объяснения неприемлемости слова «преступления», были таковы: «Во-первых, потому, что это слово имеет разный смысл в национальных законодательствах разных стран, а во-вторых, потому, что деяние только тогда становится преступлением, когда оно наказуемо в соответствии с уголовным законодательством. Данная конференция не занимается выработкой международного уголовного права, а предпринимает усилия к тому, чтобы внести в национальное уголовное законодательство стран определенные деяния... которые становятся преступлениями, будучи включенными в национальное уголовное законодательство»[236].
В первой фразе приведенной выше цитаты в слегка завуалированном виде содержится опасливая уверенность стран Запада в том, что Советский Союз и его союзники будут распространять значение слова «преступления» на все, что они считают преступлениями. Как уже упоминалось, представлялось вполне вероятным, что они включат в это понятие планирование и участие в том, что они квалифицируют как агрессивную войну, и проведение того, что они предпочитают называть массовым истреблением. СССР продолжал сражение до самой последней возможности, но проиграл его. «Серьезные нарушения» были включены в общие статьи 49/59/129/146 и 50/51/130/147 именно как серьезные нарушения и не более того.
Это понятие, несомненно, было введено из желания разграничить действительно серьезные нарушения — те, которые заслуживали альтернативной характеристики как «военные преступления», и заурядные случаи несоблюдения. Эти последние в равной степени подлежали бы наказанию, если бы какие-нибудь гуманитарные энтузиасты взяли дело в свои руки. На самом деле эти нарушения в равной степени подлежали наказанию в соответствии со ст. 29 Конвенции об обращении с ранеными и больными 1929 г., и в этом была одна из причин, по которым эта статья осталась практически «мертвой буквой». Выделить серьезные нарушения теперь означало отнестись к делу серьезно. Предложения группы Лаутер- пахта вполне могли показаться слишком общими. Например, британское Министерство обороны, которое вовсе не относилось враждебно к самому принципу, предложило следующую вдумчивую и умеренную критику: «Включение в качестве военных преступлений (а) «серьезного умаления личной сво-
боды», (б) «ущемления человеческого достоинства» или (в) «крупномасштабного разрушения собственности» означало бы посягательство на неизбежные результаты самой войны. Каждый человек, призванный в армию, сталкивается с «серьезным умалением личной свободы» и, вероятно, в некоторых случаях с «ущемлением его человеческого достоинства». Многие действия во время войны предусматривают крупномасштабное разрушение собственности»[237].
Перечни более конкретных серьезных нарушений в том виде, в каком они в конечном итоге были определены, судя по всему, были приняты всеми в качестве минимума; конечно, некоторые государства, и среди них СССР, были разочарованы тем, что списки не оказались более длинными. Эти списки слегка варьировались в разных конвенциях, чтобы удовлетворить предполагаемым потребностям каждой категории «покровительствуемых лиц или имущества»[238]. Общими для всех были «преднамеренное убийство, пытки и бесчеловечное обращение, включая биологические эксперименты, преднамеренное причинение тяжелых страданий или серьезного увечья, нанесение ущерба здоровью». Конвенции об обращении с военнопленными и о защите гражданского населения во время войны добавляли принуждение к службе «в вооруженных силах неприятельской державы» и умышленное «лишение... прав на беспристрастное и нормальное судопроизводство», которые были предписаны этими конвенциями. Конвенция о защите гражданского населения и конвенции о раненых, больных и потерпевших кораблекрушение добавляли «незаконное, произвольное и проводимое в большом масштабе разрушение и присвоение имущества, не вызываемые военной необходимостью». Для гражданских лиц было добавлено «незаконное депортирование, перемещение и арест покровительствуемого лица», а также взятие заложников.
Таковы были серьезные нарушения конвенций, к которым ВДС обязались в предшествующей общей статье применять определенные уголовные санкции. И снова Дипломатическая конференция, хотя она и не зашла так далеко, как того желали некоторые, по мнению других, оказалась поразительно новаторской. Поскольку международный уголовный суд отсутствовал и при том что ссылка на международные трибуналы вроде Нюрнбергского или Токийского была исключена, суд и вынесение приговора могли проходить только в национальной юрисдикции. Но национальным судам была предоставлена применительно к этим конкретным правонарушениям универсальная юрисдикция, т.е. право судить как иностранцев, так и лиц, в нормальных условиях находящихся в их юрисдикции, и ВДС обязывались обеспечить, чтобы «лица, обвиняемые в том, что они совершили или приказали совершить то или иное из упомянутых серьезных нарушений», были привлечены к ответственности если не в собственных судах этих стран, то посредством экстрадиции в другую страну.
Принципиальная трудность и головная боль с этой общей статьей для западных стран, которые честно хотели выполнять свои обязательства по конвенциям, состояла в том, как принять законодательство, позволяющее помещать под стражу предполагаемых преступников и затем экстрадировать тех, кого они не захотят сами привлечь к ответственности, если они не предпочтут попросту дать им скрыться (что вполне возможно по политическим причинам). Проблемы такого рода не вызывают головной боли у государств с однопартийной системой и/или с диктаторским режимом, где закон, что бы там ни говорила конституция, понимается как инструмент, служащий режиму, и выполняет роль флюгера, который поворачивается в зависимости от направления политического ветра. Совсем по-другому выглядели перспективы, например, для британского и американского правительств, когда они представляли себе возможные варианты вполне предсказуемого противодействия в парламенте и Конгрессе! Вся история могла тянуться годами, и совершенно нельзя было рассчитывать, что законодательное нововведение выйдет без поправок. СССР одержал еще одну из своих «моральных побед» на этой конференции, доказывая, что государствам следует завершить работу над соответствующим законодательством в течение двух лет, и намекая, что только отсутствием серьезного подхода к этому вопросу объясняется их отказ принять такое временное ограничение. На деле СССР сам оказался не в состоянии ратифицировать конвенции намного быстрее, чем США и Великобритания, для которых принятие соответствующего законодательства, безусловно, было реальным тормозом на этом пути. В конце концов они ратифицировали ЖК в 1955 г. и 1957 г. соответственно, а СССР — в 1954 г.
Все эти начинания в том, что касается преследования, ареста, предания суду и наказания лиц, совершивших серьезные нарушения конвенций, представляли собой один из наиболее примечательных и по всем гуманитарным, либеральным и антивоенным критериям прогрессивных моментов. Не настолько сильно привязанные к нюрнбергским принципам, как могли бы быть, и намеренно помещенные вне основного потока международного уголовного правосудия, который, как предполагалось, должен был брать начало в Нюрнберге (но к тому времени практически иссяк в зыбучих песках ООН), общие статьи, посвященные уголовному наказанию и серьезным нарушениям, тем не менее ознаменовали собой заметный шаг вперед по пути развития международного законодательства[239]. Мутон чрезмерно преуменьшал их значение, представляя отчет подкомитета, который проделал всю работу по сглаживанию острых углов[240]. Это была его работа — неприятная работа, как можно с уверенностью предположить — успокоить в данном случае навязчивые страхи по поводу ущемления национальных интересов, подчеркивая степень, до которой интернационалистские устремления первоначального предложения были устранены. Любые их сохранившиеся следы могли означать гибель надежд на ратификацию конвенций в некоторых государствах. Но назойливо твердить, как он, о национальных аспектах означало создавать ложное впечатление. Национальные суды должны делать не что иное, как «применять санкции для принуждения к исполнению международных норм, и с этой целью [они] должны обладать эффективной универсальной юрисдикцией и осуществлять ее»[241]. Право, которое они должны применять, есть международное уголовное право, ни больше и ни меньше. И не имеет никакого значения, что «серьезные нарушения подлежат наказанию потому, что они являются нарушениями международного права (т.е. положений договора), а не потому, что эти деяния сами по себе являются нарушениями международного права, за которые все государства вольны наказывать»[242].
Этот раздел, посвященный применению и санкциям за нарушение конвенций, можно завершить сопоставлением двух общих статей, которое иллюстрирует соответственно, что одни статьи обладают большей весомостью, чем выглядят на первый взгляд, в то время как другие кажутся более весомыми, чем являются на самом деле. Одна из статей, принадлежащих ко второй категории (общие статьи 52/53/132/149), устанавливает процедуру расследования заявленных нарушений, которая, безусловно, могла бы привести к неприятным разоблачениям. Однако процедура требует согласия «между заинтересованными сторонами», а если его не удается достигнуть, то согласия на выбор «арбитра», и таким образом ее шансы перейти с бумаги в реальную жизнь выглядят настолько призрачными, что делегаты могли утвердить ее с ходу. Окончательные протоколы конференции следующим образом описывают ее прохождение: «35 голосов „за“, „про- тив“ нет, при одном воздержавшемся», «нет возражений против этой статьи» или просто «принято»[243]. Другая общая статья (51/52/131/148) привлекла к себе чуть больше внимания на Дипломатической конференции и несколько раз смогла пройти голосование лишь при весьма скромном большинстве голосов. Нигде в записях дискуссий по ее поводу не выходят на поверхность сокровенные чувства и подозрения тех, кто остался в меньшинстве[244]. Ее видимой целью, как говорится в отчете совместного/смешанного комитета по всем общим статьям, над которыми он работал, было «заранее аннулировать любое исключение на основе договора, посредством которого государство-победитель может заставить побежденное государство перестать возлагать на победителя ответственность за какие-либо нарушения конвенций, совершенные органами последнего»[245].
Казалось бы, ничто не могло звучать более благородно или разумно: не допустить, чтобы превосходящая сила освобождала от ответственности собственных злодеев. Но здесь были некоторые скрытые аспекты, которые полковник Ходжсон увидел с самого начала и которым при сочувственной поддержке британской делегации противостоял до самого конца[246]. Самым серьезным был военный вопрос, который Ходжсон в своем итоговом отчете выразил следующим образом: «Намерение итальянской делегации было очевидным, хотя оно и не проявлялось публично. В том виде, в каком она есть, эта статья спровоцирует конфликт между правительством и верховным главнокомандующим. Последний, естественно, будет настаивать на том, что разрушения, вызванные бомбежками, вызваны военной необходимостью, но правительство отвечает за все разрушения, которые не вызваны крайней военной необходимостью. Кто будет судить об этом? Это решение было признано одним из самых глупых на конференции, но британской, американской, австралийской, канадской и всем остальным практически мыслящим делегациям пришлось уступить, поскольку перевес голосов был у европейских государств совет-
„ 93
ской группы и мягкотелых сентименталистов»[247].