2.1 «Родная нация»
В идее патриотизма сосредоточены мысли, чувства и моральные императивы, образующие национально-этническое самосознание и национально-этническое бессознательное, порождаемые убежденностью человека в разделенности мира на «свой» и «чужой», а его обитателей соответственно на «своих» и «чужих» – «родная земля» и «чужая земля», «мы» и «они», Boden und Blut (см.: Гумилев 1992: 52; 2007: 57; Сикевич 1996: 83; Степанов 1997: 472).
Эта идея служит выживанию и совершенствованию в «межвидовой борьбе» всего рода homo sapiens, а отдельный человек ищет и находит в ней психологический комфорт (см.: Лурье 1997: 223; Сикевич 1999: 21), социально-экономическую защищенность, понимание своих проблем – «уважение, любовь и сострадание» (Мнацаканян 2004: 279) и даже смысл своей жизни (см.: Гаджиев 2006: 10).Самоидентификация и противопоставление другим лежат в основе образования любой социальной группы, начиная с «ребят с нашего двора» и заканчивая цивилизационным противостоянием «Востока и Запада». Однако ни одно из существующих на сегодняшний день социальных объединений не отличается такой массовидностью и универсальностью, как национально-этническая общность: есть мужчины и женщины, взрослые и дети, члены тех или иных политических партий, профессиональных союзов и пр., но нет ни одного человека без национальности. После семьи национальная солидарность обладает наибольшим эмоциональным зарядом и мобилизующей силой, она во многом лежит в основе моральных норм и правил (см. Мнацаканян 2004: 81–82) и помогает людям переживать исторические травмы (см.: Малахов 2005: 315). Раз возникнув, сознание и ощущение национально-этнического единства, субстанциональной основой которого выступает множественность признаков, обладает чрезвычайной устойчивостью и способно сохраняться даже в условиях утраты и территории, и государственности, и культуры, и языка.
Вот почему инструменталистские пророчества появления «наций» сексуальных меньшинств, защитников окружающей среды и пр. (см.: Вердери 2002: 305) представляются по меньшей мере малоубедительными, а возникновение «нации-человечества» теоретически возможно лишь в ситуации противостояния землян инопланетной угрозе.Идея патриотизма включает в себя все идеальные объекты, порождаемые у человека осознанием своей принадлежности к определенному национально-этническому сообществу: самосознание (осознание принадлежности к этому сообществу, идеологию, культуру, язык, историческую память, систему ценностей, моральные императивы, образ «мы» и образ «они», образ «среды обитания», представления о коллективных интересах), а также чувства (гордость, стыд, чувство собственного достоинства, любовь, привязанность) и волю (стремление к созданию своего государства, сохранению/созданию своих языка, культуры, системы ценностей). На бессознательном уровне с этой идеей соотносятся этнические константы – психические комплексы, выполняющие в этнической культуре роль механизмов психологической адаптации этноса к окружающей среде (см.: Лурье 1997: 228).
Идея патриотизма находит свою реализацию как в обыденном/языковом, так и в научном сознании/дискурсе. При реализации в текстах специальных дисциплин (этносоциологии, национализмоведения, исторической этнологии, этнопсихологии, политологии и пр.) эта идея включает в себя идеальные объекты, полученные в результате научной рефлексии.
Следует сразу отметить, что имена лежащих в её основе ключевых концептов в этих типах дискурса не совпадают: если в обыденном сознании это «родина», то в научном – «нация». Имена «патриотической триады» («родина», «отчизна», «отечество») практически не терминологизуются – рассуждения о родине/отечестве в трудах Н.М.Карамзина, А.С.Хомякова, А.С.Шишкова и позднее И.А.Ильина носят скорее публицистический и поэтический характер, представляют собой призыв и признание в любви, тогда как «нация» в современном научном дискурсе включается в соответствующую теорию, в границах которой является именно термином, несмотря на то, что единства мнений о её категориальном статусе в социальных науках на сегодняшний день не существует (см.: Малахов 2005: 19).
В то же самое время определения родины и нации в энциклопедических словарях показывают чуть ли не полное совпадение признакового наполнения этих понятий, отличающихся главным образом способом организации своего семантического состава – конфигурацией этих признаков. Ср.: «Родина – исторически принадлежащая данному народу территория с её природой, населением, общественным и государственным строем, особенностями языка, культуры, быта и нравов» (СЭС 1983: 1127) и «Нация – историческая общность людей, складывающаяся в ходе формирования общности их территориальных, экономических связей, литературного языка, некоторых особенностей культуры и характера» (СЭС 1983: 867). В определении Родины отсутствует признак «общность», дважды повторяющийся в определении «нации», что, в общем-то, объяснимо, поскольку родина – это не общность, а скорее «любимое сообщество» (Сандомирская 2001: 3). Mutatis mutandis, с определенными поправками и натяжками можно, очевидно, допустить, что «родина» и «нация» – это дискурсные ипостаси одного и того же концепта, которому в качестве имени за неимением лучшего можно присвоить двандву «родина-нация»: «Что такое родина? Это – весь народ, совершающий на данной площади свое историческое движение. Это – прошлое народа, настоящее и будущее. Это – его своеобразная культура, его язык, его характер» (А. Н. Толстой).Ключевой концепт идеи патриотизма «родина-нация», подобно свободе, народу, равенству и пр. (см.: Филиппова 2007: 6), – вторичная идеологема, приобретающая дополнительный оценочный (положительный или отрицательный) «окрас» лишь в контексте определенного идеологического дискурса. В то же самое время в эту идею периферийно входят и первичные идеологемы, имена которых производны от вторичных – различные доктринальные «измы»: патриотизм, национализм, космополитизм, интернационализм, аксиологический знак которых определяется идеологическими установками субъекта дискурса. Естественно, у носителей национально-патриотического сознания проявляется явная аллергия на космополитизм и интернационализм (см.: Соловьев 1990, т.
1: 358), а национализм признается «нормальным свойством этноса на более высоком уровне развития» (Владимиров 2006: 210). Естественно, для интернационалистов социалистического толка национализм – форма обмана трудящихся буржуазией, размывающая классовую солидарность (см.: Малахов 2005: 158).Все эти четыре «изма», будучи противопоставлены друг другу на основании двух признаков – преимущественной ориентации на субъект национально-этнического сознания («кровь» и «народ») или на его пространственно-символическую среду обитания («земля» и «родина») и допустимую меру границ «своего» – выстраиваются в некое подобие логического квадрата, вершины которого они занимают:
Патриотизм (страна) Космополитизм (мир)
Национализм (народ) Интернационализм (человечество)
В этом квадрате патриотизм и национализм, ограничивающие «свое» народом и страной, противостоят космополитизму и интернационализму, для которых границы «своего» совпадают с пределами мира и человечества.
Следует заметить, что национализм не имеет оценочных коннотаций лишь в дискурсе «национализмоведов», где он выступает как вполне нейтральный термин, однако уже философы, сторонники «национальной идеи», вынуждены от него отмежевываться, разделяя его на «хороший» и «плохой» – «зоологический» и «творческий» (Бердяев 2004: 565–566), просто национализм и «сверхнационализм» (Ильин 2007: 299).
В этой системе семантических противопоставлений наиболее «сложные отношения», очевидно, у национализма с патриотизмом, в семантике которых наблюдается конфигурационная и оценочная «перегласовка». В российской традиции установилось жесткое оценочное противопоставление национального националистическому, патриотизма национализму (см.: Малахов 2005: 15), где последний рассматривается как результат гипертрофии и деформации национального чувства, ксенофобия, ничего общего не имеющие «с патриотизмом и национальным самосознанием» (Мнацаканян 2004: 228): если патриотизм состоит «прежде всего, в любви к собственному народу, национализм – в ненависти к другому народу или всем “чужакам”» (Сикевич 2004: 145).
Тем не менее, граница, отделяющая патриотизм от национализма, достаточно условна: и любовь к родине, и любовь к своему народу (нации) как постановка этих сущностей в центр своей аксиологической области предполагают по меньшей мере безразличие ко всему «чужому». И патриотизм, и национализм могут придавать моральный характер любым действиям, совершенным во благо национально-этнического сообщества, что позволяет истолковывать слова С.Джонсона Patriotism is the last refuge of a scoundrel («Патриотизм – последнее прибежище негодяя») в том смысле, что «даже самый пропащий человек не погиб окончательно, если он любит родину» (см.: Владимиров 2006: 225).В то время как в национализме доминирующей является идеологическая составляющая, в патриотизме – эмоциональная, и можно предполагать, что национализм в конечном итоге представляет собой продукт рационализации патриотизма, когда любви к родине подыскиваются «разумные» основания и выясняется, за что именно мы её любим, чем она хороша и чем она лучше других.
По словам классика марксизма, «анатомия обезьяны – ключ к анатомии человека»: как представляется, описание семантической структуры «нации» как базового элемента идеи патриотизма в научном дискурсе даст, прежде всего, возможность выработать методологическую схему, пригодную для семантического анализа «родины» в обыденном сознании.
Как и в составе любого более или менее отвлеченного концепта, в семантике «нации» выделяются три ряда признаков: 1) дефиниционные, позволяющие отделить этот концепт от близких и смежных семантических образований; 2) сущностные, концепциеобразующие, лежащие в основе теории, объясняющей смысл этого концепта, и 3) все прочие, избыточные дефиниционно и не входящие в теорию – энциклопедические, оценочные, праксеологические и т.д.
В русском языке лексемы «нация» и «народ», подобно «концепту» и «понятию», представляют собой своего рода этимологические дублеты: внутренняя форма «нации», не воспринимаемая носителями русского языка, в латыни, откуда «пошло быть» это слово, полностью воспроизводит внутреннюю форму «народа»: nascor «рождаться», natus «рожденный; сын», natio «племя, народность, народ, нация» (см.: Дворецкий 1949: 574).
Можно отметить, что «нация» и определяется через «народ»: «Нация есть духовно своеобразный народ» (Ильин 2007: 297). В русской лексикографии у слова «нация» обычно выделяются два значения: «исторически сложившаяся устойчивая общность людей» и «государство, страна» (см.: БТСРЯ 1998: 608; Ожегов-Шведова 1998: 398; СРЯ 1982, т. 2: 414; Ушаков 2000, т. 2: 461), что в принципе соответствует сложившемуся в национализмоведении делению наций на этнические и гражданские (см.: Малахов 2005: 23). Следует заметить, что в западноевропейских языках слово «нация» современного значения до 19 века не имело: под ней понималась лишь часть общества – элита того времени, либо землячество (см.: Малахов 2004: 18–19).Для выделения дефиниционных признаков концепта «нация» логично обратиться к определениям нации, приводимым в научной литературе. Практически во всех определениях нации присутствует её родовой, интегральный признак – «общность» (историческая, устойчивая, культурно-психологическая, социо-культурная и пр.). Первым в этом дефиниционном ряду, самым простым и верным «на все времена и для всех народов», стоит, естественно, определение И.В.Сталина, знавшего толк не только в языкознании, но и, как выясняется, в национальном вопросе: нация – это «исторически сложившаяся устойчивая общность людей, возникшая на базе общности языка, территории, экономической жизни и психологического склада, проявляющегося в общности культуры» (Сталин 1949: 296–297). Далее в определениях перечисляются вполне объективные и «зримые» признаки, на основании которых формируется эта самая общность: язык, территория, экономика, психология (характер), культура, историческая память и пр. (см.: ФЭ 1967, т. 4: 12; ФЭС 1983: 417). Порядок перечисления этих объективных признаков, очевидно, отражает их значимость в формировании национальной общности – первые два места здесь, как правило, занимают язык и территория.
Тем не менее, ни все эти признаки вместе, ни каждый из них в отдельности не позволяют раз и навсегда отделить понятие «нация» от смежных понятий, прежде всего, «этноса» – греческого заимствования для обозначения народа и народности. Ср., например: «Этнос – исторически сложившаяся на территории устойчивая многопоколенная совокупность людей, обладающих не только общими чертами, но и относительно стабильными особенностями культуры (включая язык) и психики, а также сознанием своего единства и отличия от всех других подобных образований (самосознанием), фиксированным в самоназвании (этнониме)» (Бромлей 1983: 57–58). Более того, по большому счету перечисленные «осязаемые» признаки не дают возможности отделить нацию не только от этноса, но и от практически любой социальной группы, живущей на одной территории, говорящей на одном языке, разделяющей общие культурные ценности и модели поведения. Конечно, отделить «нацию» от «этноса» можно указанием на время формирования национальных государств в Европе и появление «печатного капитализма» (Б.Андерсен): «Нация – общность людей, возникшая в процессе становления современного капитализма и предпринимательской деятельности» (Мнацаканян 2004: 75); «Экономической основой возникновения наций является такое развитие производительных сил и совокупности производственных отношений, которое впервые достигается при переходе от феодализма к капитализму» (ФЭ 1967, т. 4: 12); «Нация – понятие, применяемое для характеристики крупных социо-культурных общностей индустриальной эпохи» (НФС 1998: 460), но тогда из числа наций выводятся древние римляне, древние греки, древние египтяне и китайцы. В любом случае перечисленные объективные черты национальной общности дифференциальными признаками концепта «нация» не являются.
Трудность и даже невозможность определения нации на основе каких-либо объективных признаков (нация – «как протей, который ускользает между пальцами всякий раз, когда мы хотим его схватить» – Каутский 1918: 17; «Поистине нация не поддается никаким рациональным определениям. Никакие рационально уловимые признаки не исчерпывают её бытия» – Бердяев 2004: 552) приводят к необходимости введения в её определение признаков субъективных и лингвистических: признака национальной самоидентификации (см.: Мнацаканян 2004: 14) и наличия этнонима (см.: Smith 1990: 14). По большому счету именно «автонимность» – наличие имени – представляется единственным «осязаемым» неэлиминируемым признаком в составе определения нации: нет наций без самоназвания. Опять же дополнение дефиниционного списка признаками самосознания и самоназвания проблему определения нации не решают: в число наций по-прежнему попадают любые этнические и неэтнические социальные группы – казаки, например, у которых есть и своя территория, и своя «балачка», и свои культурные традиции, и «единое имя», а, главное, желание считать себя нацией (народом) – «объединенная воля к совместной жизни».
Поскольку национальности и национальные чувства существуют, а реального определения нации нет – «нация есть мистический организм» (Бердяев 2004: 559), то сущность как начало начал этой специфической социальной общности приходится искать «на стороне» – в «интегральной целостности, единстве объективного и субъективного» (Мнацаканян 2004: 72), «единстве исторической судьбы» и «духе нации», который «противится пожиранию прошлого настоящим и будущим» (Бердяев 2004: 552–554). Конечно, проблему определимости нации можно снять, признав этот термин аксиоматическим, суть которого постигается интуитивно, – существует же в математике базовый термин «множество», и математики прекрасно обходятся без его дискурсивного определения.
Концепциеобразующие, «сущностные» признаки нации лежат в основе теорий (моделей) происхождения наций. В целом, можно выделить два ряда концепций сущности нации, которые частично накладываются друг на друга и семантически пересекаются: модели гражданской/этнической наций и концепции, построенные на признании/отрицании онтологического статуса нации.
Модели гражданской и этнической наций вполне согласуются с представлениями о нации в обыденном сознании и языке: «Существует два основных подхода к пониманию нации: как политической общности (политические нации) граждан определенного государства и как этнические общности (этно-нации) с единым языком и самосознанием» (НФС 1998: 460); «В термине нация одновременно присутствуют два значения: (государственно)-политической и (культурно)-этнической общности» (Малахов 2005: 23).
В «гражданской» («французской» и «англо-американской») модели, восходящей к Э.Ренану, в качестве конститутивного признака нации выступает воля людей жить вместе, в идеале, в своем собственном государстве по своим собственным законам при условии равных прав и обязанностей входящих в неё членов. В таком понимании нацией была и «новая историческая общность – советский народ», и нация «американский народ» – люди, имеющие гражданство США, а, скажем, курды, баски и берберы, не имеющие своего государства, нациями не являются.
В «этнической» («немецкой» и «русской») модели нация представляет собой до-государственное и даже вне-государственное образование – это, прежде всего, культурная и языковая целостность: «Государство не является определяющим признаком бытия нации (Бердяев 2004: 561); «Национальная психология как “коллективная душа” живет только в культуре и больше нигде» (Мнацаканян 2004: 184).
Невозможность выработки четкого и однозначного определения нации и двойственность обыденных представлений о ней порождают «ситуацию терминологического хаоса» (Малахов 2005: 21), выход из которой видится в признании нации «особого рода культурным артефактом» (Андерсон 2001: 29), порожденным исключительно нашим воображением.
На сегодняшний момент в национализмоведении в общих чертах в очередной раз воспроизводится средневековый схоластический «спор об универсалиях», в котором ломают копья три «фракции» национализмоведов – две фундаменталистских и одна умеренного толка (см.: Малахов 2005: 117–121).
В числе «номиналистов» оказываются те, кто считает, что нации имеют вполне определенный онтологический статус, существуют сами по себе, независимо от политических и социальных институтов и представляют собой естественный результат и предел социально-исторического развития этнокультурных сообществ – эссенциалисты, примордиалисты, субстанциалисты, историцисты и пр. (см.: Малахов 2005: 118).
В число «реалистов» попадают те, кто считает, что нации в историческом бытии никак не укоренены, никакого онтологического статуса не имеют и представляют собой исключительно плод коллективного воображения, инспирированного политиками и политтехнологами («Нации, на мой взгляд, не существуют в реальности» – Геллнер 2002: 186), либо выдумкой «академиков-схоластов» и «профессиональных производителей объективированных представлений о социальном мире» (Тишков 1997: 37; 93) – релятивисты и инструменталисты (см.: Мнацаканян 2004: 55–57, 211–213). По их мнению, нацию следует рассматривать «как символ» (Вердери 2002: 299) и, не пытаясь докопаться до её сути, выяснять, как она работает в качестве инструмента нациестроительства – практической категории, классификационной схемы, когнитивной модели (см.: Brubaker 1996: 16).
И, наконец, и первым и вторым теоретически противостоят современные концептуалисты – конструктивисты, полагающие, что нация – это, конечно, «воображаемое сообщество», поскольку все его члены друг друга не знают и зафиксировать эмпирически его границы невозможно, однако возникновение и существование этого сообщества обусловлено вполне объективными причинами и национальное самосознание формируется на основе вполне «осязаемых» признаков. Для конструктивистов общественные явления – это «социофакты» (социальные конструкты), создаваемые практикой социальной деятельности и социального взаимодействия – «сотворенные» людьми под воздействием различных исторических обстоятельств, но имеющие глубокие культурные корни (см.: Андерсон 2001: 29; Малахов 2005: 119): «Нация как культурно-психологическая общность формируется путем самоидентификации, самоопределения своей национальной самости реальными людьми, которые, таким образом, получают возможность самоопределиться и путем “воображения” представить целостность и своеобразие той общности, к которой они принадлежат. Но такое субъективное национальное “воображение“ возможно при наличии внешних объективных факторов и условий: этнической территории – родины, очага культуры и духовности; языка и культуры; исторического пути и исторической памяти народа; экономических связей на хозяйственной территории и т.д.» (Мнацаканян 2004: 14–15).
Таким образом, в числе «сущностных», концепциеобразующих признаков нации оказываются «онтологичность», «ментефактность» и «социофактность».
Говоря о конструктивизме в национализмоведении, нельзя пройти мимо такого базового понятия для этой дисциплинарной области, как «дискурс». Понимание дискурса в социальных науках – это не только и не столько «речь, погруженная в жизнь» – «связный текст в совокупности с экстралингвистическими – прагматическими, социокультурными, психологическими и другими факторами» (Арутюнова 1990: 136–137). Это, прежде всего, закрепленный в языке способ упорядочения действительности и видения мира, включающий в себя помимо вербальных и поведенческие практики, более того, это в определенной мере способ «сотворения мира» – его конструирования (см.: Миллер 1997: 141; Мнацаканян 2004: 246; Малахов 2005: 122). Дискурс националистический, следовательно, не только воспроизводит содержание своего базового понятия «нация», но и творит его – наполняет новым смыслом, выступая тем самым уже в качестве социальной практики. Соответственно, «деконструкция» нации состоит в обнаружении и описании содержательного наполнения одноименного понятия: выявлении его семантических признаков, когнитивных моделей, аксиологической окраски и праксеологической направленности.
Относительно немногочисленные дополнительные признаки концепта «нация» в научном дискурсе – оценочные, праксеологические, функциональные и пр., как правило, включены в логическую структуру какой-либо концепции.
Признак «мнимости», иллюзорности сопровождает инструменталистские концепции, где нация – всего лишь субъективный «комплекс ощущений и чувств» (Тишков 1997: 37), не представляющий из себя какой-либо объективной реальности.
Признак «сакральности», перешедший к нации от религии в связи с упадком последней и принявший «светскую», культурно переработанную форму, сопровождает конструктивистскую концепцию Б.Андерсона (см.: Андерсон 2001: 35–36).
Признак «легитимизации власти» сопровождает нацию в опять же конструктивистской концепции В.С.Малахова, где нация представляет собой единственный источник суверенитета, объект лояльности и предельное основание легитимности демократической (выборной) власти, пришедшей на смену власти династической, находившей свою легитимность в «божественном происхождении» (см.: Малахов 2005: 33–37).
Теперь можно попытаться сформулировать семантический прототип (не определение!) концепта «родина-нация», реализуемый в научном (не националистическом!) дискурсе.
Нация – это устойчивая групповая общность (существующая объективно/субъективно/объективно-субъективно), имеющая имя (самоназвание) и отраженная в сознании своих членов (самосознание), возникшая/созданная (естественно либо искусственно) в ходе социальной практики на основе общности языка, территории, хозяйственной деятельности, истории и культуры. В общественном сознании она служит предельным основанием легитимизации власти, где замещает представления о божественном происхождении последней.
В обыденном сознании «нация» – «умное» слово для обозначения родины и народа. Если нация – некая культурно-психологическая общность людей, основанная на общности определенных признаков, то родина – аксиологический рефлекс носителей этой общности, что дает основания предполагать существование единого концепта «родина-нация», получающего различные ипостасные реализации в научном и обыденном (языковом) сознании.