2.2 «Отечество славлю, которое есть»
«Каждый кулик свое болото хвалит» – говорит русская пословица. Действительно, нет, наверное, ни одного народа, который не гордился бы своей страной, и русские здесь не составляют исключения.
В то же самое время, при всей своей привязанности к родной земле русскому человеку не сидится на месте и «в какую дыру не занесет тебя рок, повсюду встретишь еврея, цыгана и русака» (Пьецух 2006: 11), даже в карликовом государстве Сан-Марино на сувенирных лавках красуются вывески на русском языке и русские продавцы торгуют за рубли. Считается, тем не менее, что «как русский любит родину» (Дельвиг), её не любит никто, и «у редкого народа так развито чувство родины, как у нас» (Пьецух 2006: 11), откуда «знаменитый русский патриотизм, не имеющий аналогов в Западной Европе» (Владимиров 2006: 403). Через любовь к родине предлагается даже определять этническую принадлежность: «Русский тот, кто любит Россию» (АиФ 2007, № 24), а «человек, почитающий себя гражданином света, то есть не принадлежащим ни какому народу, …исторгаясь из рода людей, причисляет сам себя к роду животных» (Шишков 1812: 4). Так ли это на самом деле или же русская любовь к родине представляет собой еще один стереотип национального самосознания, в котором желаемое выдается за действительное, а не ведущую этническую константу?Как библейский Понтий Пилат риторически вопрошал «Что есть истина?» (Ин. 19: 38), русскому человеку, наверное, прежде всего, следует задаться вопросом «Что есть Родина?». Понятие родины с трудом поддается (если поддается вообще) определению, и неслучайно, наверное, попытки создать словарные дефиниции для существительных «Родина», «Отечество», «Отчизна», «родина», «отечество» «отчизна» (см.: Сандомирская 2001: 7) не увенчались успехом. «Нет единого для всех людей одинакового пути к родине. …Патриотизм у человека науки будет иной, чем у крестьянина, у священника, у художника» (Ильин 2007: 272) – «У всякого русского своя родина – у кого романовская империя, у кого большевистская, у кого демократическая Россия, у кого колхоз» (Пьецух 2006: 512).
Как и правда, родина у каждого своя, но в то же самое время она – одна; постигается она сердцем, отсутствие её невосполнимо и превращает человека в «духовного идиота» (Ильин 2007: 272). Для русских Родина – ожившая метафора, и любят её пристрастно, чуть ли не эротически, как женщину: «Родина и женщина существуют, чтобы их любить» (АиФ 2006, № 51); «Отечество требует от нас любви даже пристрастной, такой, какую природа вложила в один пол к другому» (Шишков 1812: 25), а «что любимая, что родина – это примерно одно и тоже» (Пьецух 2006: 199).Определения родины преимущественно апофатичны: это то, что остается от страны за вычетом географии, демографии и политического устройства. По утверждению Алексея Хомякова, «Отечество находится не в географии. Это не та земля, на которой мы живем и родились и которая в ландкартах обводится зеленой или желтой краской. Отечество также не условная вещь. Это не та земля, к которой я приписан, даже не та, которою я пользуюсь и которая давала мне с детства такие-то или такие-то права и такие-то или такие-то привилегии» (Хомяков 1955: 116). Бытие родины, как и бытие нации, очевидно, «не исчерпывается ни расой, ни языком, ни религией, ни территорией, ни государственным суверенитетом» (см.: Бердяев 2004: 552).
В сочетаниях «любовь к родине» и «любить родину» первый компонент в определенном смысле избыточен, опустошен, поскольку любовь уже «встроена» в прагматическую часть семантики родины: «иметь родину значит любить её» (Ильин 2007: 272). Если патриотизм как нравственный принцип – это признанная категория этики (см.: Кон 1983: 252–254; ФЭС 1983: 484), то родина в качестве этического термина в специальных словарях не фигурирует, хотя обыденным сознанием она воспринимается как безусловная этическая сущность.
Родина как объект любви по своим предметным признакам (язык, территория, экономика, психология и культура) совпадает с нацией, однако этими признаками, естественно, она отнюдь не исчерпывается, представляя собой по преимуществу «инстинктивную прилепленность к родному» (Ильин 2007: 263).
В неформальных, метафоризованных определениях родины упор делается главным образом либо на её географической составляющей («сочетание ландшафтов» – Гумилев 2007: 249; «очаг культуры и этнической жизни» – Мнацаканян 2004: 314), либо на демографической («любимое сообщество» – Сандомирская 2001: 3; «великое духовное “Мы”» – Ильин 2007: 283). В современных философских исследованиях патриотизма в определении отечества сливаются экологическая и социальная составляющие: «Отечество представляет собой единство социального и природного факторов» (Макаров 1990: 11).Как представляется, в качестве рабочего определения родины, опять же неформального, можно принять следующее: родина – это предел расширения «персональной сферы» человека, включающей все, что он считает «своим», имеющим то или иное отношение к его личности.
Что касается «сущности» Родины – её онтологического статуса, то в русской культуре исторически, традиционно, представления о нем носят преимущественно «примордиалистский» характер: предполагается, что родина как «духовная реальность» (Ильин 2007: 269) существует, пока существует народ, независимо от отдельного человека и представляет собой безусловную ценность – некое «духовное сокровище» (Ильин 2007: 274), материализуемое в «родном пространстве» и в способах его обустройства, в том числе и символических (язык и культура). Родина постигается интуитивно, «сердцем», способность любить её, как и способность любить вообще, – особый дар, которым обладает не каждый. Нельзя заставить человека любить какую-нибудь страну (см.: Ильин 2007: 267). Однако в то же самое время считается, что любовь к ней возможно «привить» манипулятивно: целенаправленно взрастить с помощью «национального воспитания» (Ильин 2007: 291) через язык, историю, культуру, религию и даже службу в армии. Впечатляет количество современных публикации по проблемам патриотического воспитания (см., например: Крупник 1995; Патриотическое воспитание 1997; Фролов 1996 и пр.), что, очевидно, является свидетельством подспудного и «наивного» инструментализма, практикуемого их авторами.
Первым же на Руси «наивным инструменталистом», как ни парадоксально, оказался А.С.Шишков, идеолог этатизма, приравнявший «малую родину» («колыбель, в которой мы взлелеяны, гнездо, в котором согреты и воспитаны» – Шишков 1812: 5) петровскому Отечеству как имени российского государства – гражданской родины. Представляется, однако, что соотношение примордиальных и инструментальных признаков в характеристике родины такое же, как и в собственно этничности (см.: Сикевич: 1999: 20): родина – это устойчивая единица коллективного сознания и коллективного бессознательного, четкость восприятия которой и интенсивность переживания поддается целенаправленному манипулятивному регулированию. Государство во все времена желает стать родиной и отчасти это ему удается, достаточно вспомнить «советскую Родину» и «новую историческую общность – советский народ». Историки не только создают нацию (см.: Хобсбаум 2002: 332), но, очевидно, также и родину.Для Ивана Ильина патриотизм есть любовь, родина воспринимается, переживается и приобретается только любовью (см.: Ильин 2007: 261–263), а для того, кто её не любит, она просто не существует. Любовь к родине «пристрастна» (см.: Ильин 2007: 268; Шишков 1812: 25), и, как всякая страсть, она сопровождается дополнительными эмоциями, связанными с включением предмета любви в центр своей аксиологической области и в свою «личную сферу»: своей страной гордятся (гордость удачи достижения и обладания), её стыдятся (национальный позор), переживают её успехи и неудачи, как свои собственные.
Как установлено, в любви сопряжены два вида желания: желание обладания объектом и желание блага этому объекту, которые и определяют существование двух основных видов этой эмоциональной привязанности – собственнической любви и любви каритативной, любви-жалости (подробнее см.: Воркачев 2007: 41, 134). «Каритативный блок» русского патриотизма включает в себя, помимо благожелания и заботы о благополучии своей страны, безграничную готовность прощать и сострадание.
Мы её любим не «за» – как говорил Владимир Высоцкий, «если за что-то, то это не любовь, а хорошее отношение», а, скорее, «вопреки». Действительно, «русский человек из патриотов патриот, потому что он сердечно привязан к такой земле, где почти невозможно жить» (Пьецух 2006: 421).Российский патриотизм – продукт исторической эволюции, вызванный необходимостью (в том числе и на бессознательном уровне) сохранять огромную территорию, приобретенную предками сегодняшних россиян по весьма своеобразной модели. И если у обитателей этих бескрайних земель не будет безусловной любви к родине, не станет и самой родины, русский этнос растворится в других этносах и российское государство исчезнет. Отсюда, очевидно, и сращенность русского человека со своей отчизной вплоть до «химическое единства» (Достоевский) и ощущение того, что «ни в какой земле мы не можем найти созвучия своему физическому состоянию и настрою души» (Пьецух 2006: 212), поскольку «кровью, телом, костями и жилами мы связаны с нашей землей» (АиФ 2006, № 14). Отсюда и бесконечное терпение к бесчинствам властей и готовность прощать им практически все, убежденность в том, что «человек должен любить свою землю, любить во всех противоречиях, с её грехами и недостатками» (Бердяев 2004: 295). Отсюда нетерпимое отношение к изменникам и «отщепенцам от своего народа и своей почвы» (Гончаров) и физическая «невозможность жить без Родины». Отсюда и амбивалентность: сопровождающая любовь «ненависть к отчизне» (Блок) как следствие крайней от неё зависимости. Отсюда же, конечно, и отношение к нам самой Родины в лице её властей – чего с ними цацкаться, все равно никуда не денутся.
«Игровая» двойственность модели территориального расширения России, когда крепостной народ бежал на границы от государства, осваивал новые земли, а затем вместе с ними возвращался опять под государственную юрисдикцию (см.: Лурье 1997: 166), не могла не отразится на взаимоотношениях российского народа и российской власти. Вполне можно согласиться с тем, что история России – это история противостояния народа и государства (см.: Лурье 1997: 354): русский человек от века видит в государстве нечто враждебное, на которое, «как на врага, не распространяются моральные запреты» (Касьянова 2003: 81).
Русская шизофрения – «расщепление души» – проявляется не только в отделении совести от закона и морали от права, но и в жестком разделении родины этнической (страны) и родины гражданской, с которой мы отождествляем наше государство. В то же самое время мы не отдаем себе отчета в том, что в конечном итоге государство – это эманация этноса, порождение народа, в котором отражаются все достоинства и недостатки последнего, все его противоречия, тезисы («Россия – страна безграничной свободы духа» – Бердяев 2004: 281) и антитезисы («Россия – страна неслыханного сервилизма и жуткой покорности» – Бердяев 2004: 283) – какие сани, такие и сами: «Ни революции, ни конституции, ни деспоты не могут давать какому-нибудь народу тех качеств характера, какими он не обладает, или отнять у него имеющиеся качества, из которых проистекают его учреждения» (Лебон 1995: 55). Как отмечается, на вопрос «Почему они не сопротивляются?», который обычно задают западные интеллектуалы в порядке реакции на сведения об ужасах существования в России, есть один ответ: «они могут сопротивляться только сами себе – ведь государство и есть наше символическое тело, наше коллективное Мы» (Сандомирская 2001: 116). Действительно, «мы сами и оккупанты, и оккупированные» (АиФ 2007, № 1–2).В современном российском «обыденном сознании», как представляется, существует не два, как в лексикографии (см.: БТСРЯ 1998: 1125; Ожегов 1953: 628; СРЯ 1982, т. 2: 723; ССРЛЯ 1961, т. 12: 1377; Ушаков 2000, т. 3: 1369), а три представления о родине: естественно, родина1 как «малая родина» – родная сторона, место рождения, а родина2 как «большая родина» – родная страна разделилась уже на то, что, за неимением лучшего, можно назвать, пользуясь терминологией национализмоведения и этнопсихологии (о нациях гражданских и этнических см.: Малахов 2005: 23), «родина гражданская» и «родина этническая».
Представления о гражданской родине ориентированы преимущественно на территориальный и административный признаки, эта родина практически полностью отождествляется с государством. Гражданская родина, как и нация (см.: Малахов 2005: 33), это в первую очередь «специфический объект лояльности», причем лояльности взаимной, предполагающей обоюдное соблюдение определенных обязательств («Что вы нас призываете любить Россию? Пусть сначала она нас полюбит!» – АиФ 2007, № 36).
Представления об этнической родине как о географическом пространстве, «в котором народ возник, в котором прошла его ранняя история» (Буровский 2004: 91), ориентированы преимущественно на культурно-языковые признаки, для русского традиционно родина там, где живут русские (см.: Лурье 1997: 272). Этническая родина в первую очередь – объект любви, которая, как известно, отнюдь не обязательно бывает взаимной.
Родина гражданская и родина этническая «совпадают» лишь в критические моменты национальной истории, когда под угрозой находится само биологическое существование народа: «Когда немцы на нас напали, оно (государство – С. В.) стало Родиной – ты защищал то место, где живешь, тех друзей, с которым рядом находишься» (АиФ 2007, № 16).
Этническая родина отличается от гражданской своей большей устойчивостью и более глубокой укоренённостью в общественном сознании: не прошло и двух десятков лет, а от Советского Союза осталась лишь смутная ностальгия да надписи на майках и призыв на лестнице Мамаева кургана «За нашу советскую Родину – СССР», а «русскость» по большому счету никуда не делась.
Наблюдения за масс-медийными текстами последних лет (газета «Аргументы и факты» за 2005–2007 годы) свидетельствуют о флуктуации чувства российского патриотизма в зависимости «от индекса оптимизма» и о противоречивости суждений о перспективах любви к Родине. Однако, если принять разделение «большой родины» на гражданскую и этническую, противоречивость здесь кажущаяся: пессимизмом окрашены главным образом высказывания о родине гражданской, будущее которой покрыто туманом – «любовь к Родине сегодня рассматривается исключительно как любовь к прошлому» (АиФ 2006, № 13). В настоящем же нет ничего, произошедшего в ходе «развернутого строительства капитализма» (АиФ 2007, № 32), чем можно было бы гордиться россиянину в стране, где лишь два значимых события – Война и победа – вызывают всеобщее согласие (см.: АиФ 2005, № 20).
Сомнения в будущем гражданской родины порождаются, очевидно, отсутствием гражданской нации, поскольку «Россия в настоящее время представляет собой не нацию, а совокупность индивидов» (Проблемы 2007: 155). Если Родина – это «любимое сообщество» (Сандомирская 2001: 3), то сомнительно, чтобы в глазах «простого человека» в него попали олигархи и бывшая партноменклатура, конвертировавшая власть в собственность: «Людей объединяет обращенность в общее будущее, если оно привлекательно для всех. Это и называют национальной идеей» (АиФ 2006, № 51); «Патриотизм можно построить только на одном – улучшить условия жизни… Пока в нашей стране этот громадный разрыв между бедными и богатыми, эта колоссальная несправедливость по отношению к старикам и детям не будут устранены, ничего не получится» (АиФ 2005, № 34).
Таким образом, наблюдения над вербализацией представлений о родине и любви к ней в русской этической мысли в русском обыденном сознании показывают, что эти представления в достаточной мере смутны и с трудом поддаются дефинированию в дискурсивных терминах. В своей предметной части они практически совпадают с семантическими признаками нации/этноса, отличаясь от последних «встроенностью» эмоциональной привязанности.
Родина для носителей русского языкового сознания персонифицируется в образе любимой женщины; любовь, отделяющая родину от просто страны, пристрастна и в ней гипертрофирован «каритативный момент»: готовность все прощать в соответствии с платоновским «абсолютным принятием».
В аморфность и раздвоенность российского морального сознания, где воровать нехорошо, но можно, а закон противостоит совести, вполне вписывается наметившееся разделение «большой родины» на родину гражданскую, отождествляемую с государством, и родину этническую, отождествляемую с народом и его культурой.