§ 1. Концепция mens mala в АНГЛИЙСКОЙ УГОЛОВНО-ПРАВОВОЙ ДОКТРИНЕ XVII — ТРЕТЬЕЙ ЧЕТВЕРТИ XVIII ВВ.

К концу XVI — началу XVII вв. общее право подошло со сформировавшимся в течение столетий и постоянно прираставшим массивом уголовно-правового материала, не подвергшимся, однако, сколь-нибудь значимому доктринальному оформлению.

Как следствие такого положения вещей, теория mens rea в эпо- ХУ- охватывающую XIII-XVI вв., может быть воссоздана лишь в сво- к\ самых общих чертах, каковая попытка подвержена всем рискам, связанным с реконструкцией теории post factum.

Качественно отличаются в этом плане XVII-XVIII вв., в течение которых появляется целый ряд настолько значимых доктринальных работ в области у головного права, что это позволяет изложить концептуальные характеристики mens rea, опираясь уже на более систематизированную и теоретизированную по сравнению с предшествующим временем почву.

Отправной точкой здесь, бесспорно, должно стать юридическое значение субъективной составляющей преступного деяния.

Со всей определённостью можно сказать, что принцип необходимости наличия в совершённом деянии для признания его преступным mens rea (или принцип mens rea), сформулированный Генри де Брактоном как crimen non contrahitur, nisi nocendi voluntas intercedat (преступление не совершается, если не участвует вредоносная воля), безоговорочно воспринимается доктриной уголовного права.

Насколько удалось установить происхождение последней по доктринальным работам той эпохи, первым прибегнул к ней Эдуард Коук. В своих монументальных «Институтах права Англии» он придал ей немаловажное значение, поименовав как regula английского права. Используется же максима в «Институтах» в различных контекстах: во-первых, для отграничения случайного причинения вреда от намеренного, поскольку лишь с последним увязывается наступление уголовной ответственности;[136] во-вторых, для формулирования общего постулата о необходимости субъективной составляющей

210

применительно к отдельному преступлению; и, в-третьих, для обособления деяния, не образующего преступления за отсутствием упречного психического состояния (т. е. в конечном счёте в силу

отсутствия mens rea) вследствие душевной болезни или принужде-

211

ния.

Лингвистически истоки максимы в том её виде, в каком она появляется в «Институтах», прослеживаются к L.H.P. В распоряжении Эдуарда Коука имелся датируемый приблизительно 1225 г. манускрипт, озаглавленный «Красная книга казначейства» (Red Book of the Exchequer), в котором содержался текст Ь.Н.Р2П При этом видоизменение, которое максима претерпела по сравнению с L.H.P. (где, напомним, она излагается как гейт non facit nisi mens rea), практически не повлияло на её смысловую нагрузку. Единственное уловимое различие кроется в слове actus: строго говоря, последний вариант есть не что иное, как отражение канонической концепции voluntas reputabitur pro facto, бытовавшей в средневековом английском уго-

213

ловном праве.

Кроме того, следует отметить, что, хотя в структуре труда Эдуарда Коука (и, в особенности, в третьей части «Институтов», непосредственно посвящённых «тяжбам короны») принцип mens rea не получает универсального звучания, подразумеваемо он является для автора необходимым постулатом уголовного права, отражающимся либо в конкретном психическом состоянии, с которым должно быть совершено то или иное деяние, чтобы образовать преступление, либо в сформулированном в общих терминах изъятии из-под действия уголовно-правовых санкций лиц, по отношению к которым нельзя констатировать наличие морально упречного состояния ума.

Подход к принципу mens rea, использованный Эдуардом Коуком, не единичен для трудов по уголовному праву XVII в. Для сравнения обратимся к работе Майкла Далтона «Местное правосудие», третье издание которой появилось в 1630 г., уже после выхода в свет в 1628 г. первой части «Институтов». Максима actus non facit reum nisi mens sit rea встречается в ней дважды, причём оба раза она цитируется с отсылкой к первой части «Институтов»: во-первых,

214

при изложении вопроса о соотношении вменяемости и mens rea и, во-вторых, при формулировании нормы об ответственности несовершеннолетних.[137]

Описывая отдельные преступления, Майкл Далтон излагает и их субъективную составляющую. Таким образом, как и для Эдуарда Коука, для него последняя является необходимым элементом преступления, и это, пожалуй, им выражено даже более определённее, чем в коуковских «Институтах», в высказывании, что «не может быть совершена фелония или тяжкое убийство без намерения учинить фелонию».[138] При этом методика его изложения идентична принятой в работе Эдуарда Коука: mens rea без формулирования её как общего принципа уголовного права рассматривается, во-первых, с точки зрения обстоятельств, исключающих её наличие (таких, как невменяемость и малолетне), и, во-вторых, при освещении конкретных преступлений.

Первое систематическое постулирование принципа mens rea, связанное с выделением в структуре доктринального исследования того, что можно назвать общей частью, осуществляется следующим после Эдуарда Коука крупным правоведом XVII в., Мэттью Хэйлом, в его работе «История тяжб короны» («Historia Placitorum Coronce» (английский вариант заглавия — «The History of the Pleas of the Crown»)), опубликованной лишь после смерти автора в 1736 г. Как общий принцип, уголовная ответственность им основывается на

«двух великих способностях: понимании и свободе воли».[139] Соот-

218

ветственно, «когда нет воли совершить правонарушение, ... не может существовать ... справедливого основания для претерпевания

71Q

наказания», ибо «содержание воли есть то, что делает человеческие действия либо похвальными, либо виновными ...».[140] Метод его анализа, отмечает Джером Холл, также значим: начиная с постулирования приведённого общего принципа наступления уголовной ответственности, он переходит к ситуациям, в которых отсутствует mens rea, что вызвано либо анормальными психическими способностями (дети, невменяемые), либо внешним воздействием на процесс нормального волеобразования (принуждение, необходимость), причём именно этим вопросам и посвящена исключительно та часть его исследования, которая может быть названа общей частью.[141]

Завершающим доктринальным звеном, в котором теория mens rea окончательно оформилась как концепция mens mala, стал посвящённый преступлениям четвёртый том «Комментариев» Уильяма Блэкстоуна.[142]

Придерживаясь сформировавшихся к его времени постулатов наступления уголовной ответственности, он указывает следующее:

«...

Все особые возражения (pleas) и извинительные обстоятельства (excuses), которые защищают совершившего запрещённое деяние от наказания, которое в иной ситуации связывается с первым, могут быть сведены к простому обсуждению отсутствия или дефекта намерения (will)[143] Непроизвольное деяние ... никогда не может вызвать какой-нибудь виновности: совпадение с намерением, когда наличествует выбор или совершить, или избежать рассматриваемого деяния, является единственным явлением, которое возводит человеческие действия или в похвальные, или в виновные. Действительно, для того, чтобы оконченное преступление стало подсудно человеческим законам, должны наличествовать как намерение, так и деяние. Ибо хотя in foro conscientice сформировавшийся замысел или намерение совершить неправомерное деяние так же ужасны, как и совершение последнего, тем не менее, поскольку ни один земной суд не может исследовать сердце или вникнуть в намерения ума, иначе чем по проявлении их в видимых действиях, постольку, следовательно, невозможно наказывать за то, что невозможно узнать. По каковой причине во всех земных юрисдикциях явное действие (overt act), т. е. некоторое открывшееся доказательство намеренного преступления, необходимо для демонстрации развращённости намерения, прежде чем человек будет подлежать наказанию. И так как злобное намерение (vitious will) без злобного деяния не является гражданским преступлением, то, с другой стороны, непростительное деяние (unwarrantable act) без злобного намерения вовсе не является преступлением. Так что для того, чтобы составить преступление против человеческих законов, должны наличествовать, во-первых,

злобное намерение и, во-вторых, неправомерное деяние, являющее-

г '              224

ся результатом такового злобного намерения».

Отталкиваясь от сформулированного Уильямом Блэкстоуном и покоящегося на охватывающем несколько столетий развития принципа mens rear1' логически последовательно и теоретически верно будет рассмотреть, во-первых, содержание концептуальных характеристик mens rea и, во-вторых, их соотношение с целью выявить из них двоих ведущую доминанту.

Обращаясь к развитию понятийного аппарата mens rea, можно сказать, что процесс разработки последнего, начавшийся в XIII в. и шедший непрерывно на протяжении столетий, продолжился и в XVII-XVIII вв. При этом отличительными чертами образуемой им концептуальной характеристики mens rea стали или, вернее, продолжали оставаться, во-первых, узкоспециализированная направленность терминологии, во-вторых, сравнительно редкое наполнение её истинно психическим содержанием, замещаемое, в-третьих, частым раскрытием понятий при помощи использования моральнооценочных характеристик. Если говорить об этих чертах условно, то понятийный аппарат mens rea в «горизонтальном срезе» характеризуется в рассматриваемое время множественностью терминов, призванных описать mens rea того или иного преступления. Соответственно, в своём «вертикальном срезе» он отличается сравнительной неуглублённостью терминологии, т. е. частым заполнением понятий не реальным психическим содержанием, а морально-оценочной характеристикой настроя ума деятеля в целом.

Так, согласно источникам XVII-XVIII вв., великая измена в одной из её разновидностей сводится к замышлению или воображению смерти (fait compasser ои imaginer la mort) короля, его супруги или

Biackstone \N. Commentaries ... Volume IV. P. 20-21.

Интересно, но ни Мэттью Хэйлом, ни Уильямом Блэкстоуном понятие mens rea не используется для обозначения субъективной составляющей преступления. Соответственно, для первого заменой ему служит ex animi intentione (см.: Hale М. Op. cit. P. 38), а для второго— vitious will (см.: Biackstone W. Commentaries ... Volume IV. P. 21 etcet.).

Термин mens rea станет использоваться для обозначения субъективной составляющей преступления несколько позднее, приблизительно с конца XVIII — начала XIX вв.

их старшего сына и наследника, чему противопоставляется совершение деяния «per infortunium, без замышления, намерения или воображения»."' Тяжкое убийство характеризуется наличием злого предумышления (malice prepensed), описываемого как «когда некто замышляет убить, ранить или избить другого и замышляет это sedato animo»:11* такое злое предумышление, в свою очередь, связывается в самом общем, неконкретизированном плане с предвидением последствий и направленностью к смерти человека.2"9 Далее, дефиниция поджога включает в себя обязательно «злоумышленное (malicious) и преднамеренное (wilful)»2M сожжение жилого дома или надворного строения, причём ни небрежное, ни случайное совершение деяния в данном случае не образуют злоумышленное™.[144] Краже (theft) присуще «намерение похитить их (т. е. вещи. — Г.Е.) против (или без) воли» владельца,[145] а хищение (larceny) заключается во взятии и перемещении (taking and carrying away) в другое место личных вещей другого, которое «также должно быть с намерением учинить фелонию (felonious), т. е. совершено animo furandi».[146] И, завершающий пример, бёрглэри как ночное вторжение в жилище другого совершается лишь при наличии намерения (intent) убить человека внутри или совершить любую иную фелонию."34

Нетрудно заметить отличительную черту в характеристике mens rea приведённых преступлений: каждому преступному деянию соответствует свой термин, описывающий его субъективную составляющую. Наиболее точно такой подход можно именовать подходом от-преступления-к-преступлению, формальные и сущностные предпосылки бытия которого, сформировавшиеся в средние века, сохраняются и в XVII-XVIII вв.

Далее, рельєфно выделяется также особенность содержания (её можно именовать «негативно-дефинитивной») многих терминов: они определяются отрицательно, т. е. не с помощью понятий предвидения, желания, безразличия и тому подобных, через которые раскрываются сейчас некоторые из них, дожившие до сего дня, а посредством формулирования условий, при наличии которых они отсутствуют.

Данный подход сводится либо к указанию на общие условия, исключающие виновность (excuses) (такие, как невменяемость или малолетне), либо к общему указанию на ту форму mens rea, которая исключает требуемую для данного преступления. Образцом использования первого варианта является хищение, где, согласно Эдуарду Коуку, «с намерением совершить фелонию подразумевает, что хотя взятие и является реальным, всё же оно должно быть совершено такими лицами, которые могут совершить фелонию. Сумасшедший, который non compos mentis, или дитя, не достигший возраста ответственности, не могут совершить хищение ... ».2"'5 Аналогично (посредством исключения невменяемых как не способных сформировать замышление или воображение смерти короля) в части своей описывается mens rea великой измены, однако основное ограничение сферы охвата приведёнными понятиями различных проявлений психической деятельности осуществляется по второму варианту, т. е. через указание на совершение деяния «per infortunium, без за- мышления, намерения или воображения».[147] Как пример второго варианта, кроме того, можно привести конструкцию «злоумышленного и преднамеренного» поджога, которым не является поджог по случайности или по небрежности;[148] намерения убить или совершить иную фелонию в бёрглэри, каковым понятием исключается намерение совершить простое нарушение права (trespasse) внутри жилого

238

помещения.

Там же, где помимо своего отрицательного определения термин раскрывается через перечисление составляющих его элементов, последние часто содержат в себе не более, чем просто морально-оценочные характеристики. Так, согласно Уильяму Блэкстоуну, «злоумышленное причинение вреда имуществу ... совершается ... или из dvxa распутной жестокости, или из чёрной и дьявольской мести (курсив мой. — Г.Е-)»,239 а в тяжком убийстве «... злое предумыш- ление, malitia prcecogitata, является собственно не столь злобой или недоброжелательностью к погибшему в частности, сколь любым дурным замыслом (evil design) в общем; велением испорченного, извращённого и злобного сердца (курсив мой.— Г.Е.) ...».240 Ещё большую этическую нагрузку несёт в себе определение злого предумышленна в тяжком убийстве, даваемое Майклом Фостером: «Злой умысел ... означает, что учинённое сопровождалось такими обстоятельствами, которые являются обычными признаками испорченного, извращённого и злобного духа; сердца, равнодушного к социальной обязанности и непреоборимо склонного к злодеянию (кур-

«-»              V'              Г"1              \              241

сив мои. — 1 .К)».

Как следствие, реальным психическим содержанием (ограниченным, конечно же, знаниями того времени о психической деятельности человека, чью сумму, в свою очередь, вполне обоснованно можно свести к тому, что «мотивы и намерения человека лежат единственно в сердце человека, из которого никто не может ничего узнать»242) наполнены лишь единичные понятия. К примеру, в фелонии похищения женщины против её воли виновный должен действовать против воли женщины, зная (knowing) это,243 а в фелонии вырывания языка и выкалывания глаз совершение преступления со злым предумышлением (malice prepensed) характеризуется Эдуар-

Blackstone W. Commentaries ... Volume IV. P. 243.

Ibid. P. 199.

41 Foster M. A Report of Some Proceedings on Commission of Oyer and Terminer and Goal Delivery for the Trial of the Rebels in (he Year 1746 in the County of Surry, and of other Crown Cases; To Which Are Added Discourses upon a Few Branches of the Crown Law. Oxford: Printed at the Clarendon Press; sold by M. Withers and T. Osborne; L.: Sold by J. Worrell and B. Tovey amp;c„ 1762. P. 256.

Приведённая сентенция была озвучена поверенным по одному делу, рассмотренному в 1338-1339 гг. на Зимней судебной сессии в тринадцатый год правле- Ния короля Эдуарда III (Y. В. НИ. 13 Edw. Ill, Rolls Series *81, pi. 1, A. D. 1338-39) (цит. П0 Y33r BoolCm.: Coke E. The Third Part... P. 60-61.

дом Коуком как содеянное «добровольно и из предустановленной цели (курсив мой. — Г.Е.), хотя бы это и произошло внезапно (upon sudden occasion), ибо если оно было добровольно, то право подразумевает злой умысел».[149] По Майклу Далтону, бунт не может считаться имеющим место, если у собравшихся нет намерения или цели, сводящихся к заранее сформировавшемуся намерению учинить с применением насилия некое неправомерное деяние.[150] Можно также сослаться и на Мэттью Хэйла, согласно которому фактический злой умысел является «обдуманным намерением нанести некий телесный вред личности другого».[151] В общем аналогична и мысль Уильяма Блэкстоуна: «Точно выраженный злой умысел имеет место тогда, когда некто со спокойным обдуманным умом и сформировавшимся замыслом убивает другого, каковой сформировавшийся замысел доказывается внешними обстоятельствами, открывающими таковое

247

внутреннее намерение ...».

Как представляется, такой уровень развития понятийного аппарата mens rea в рассматриваемую эпоху может быть объяснён не только скромностью познаний о внутреннем мире человека и не только сравнительной слабостью уголовно-правовой доктрины, но преимущественно через сохраняющееся ударение на второй концептуальной характеристике mens rea— её социально-этической сущности, продолжающей удерживать ведущее положение в теории.

Доминирование сущностной концептуальной характеристики mens rea помимо момента, связанного с относительно слабым развитием терминологии в этой области и её наполнением понятиями морально-этического плана, прослеживается также по учению об обстоятельствах, исключающих ответственность, вследствие того, что «намерение не соединено с деянием».[152]

Классически последнее излагается у Уильяма Блэкстоуна. Суммировать его положения можно следующим образом:

«... Так что для того, чтобы составить преступление против человеческих законов, должны наличествовать, во-первых, злобное намерение и, во-вторых, неправомерное деяние, являющееся результатом такового злобного намерения.

Далее, существуют три случая, в которых намерение не соединено с деянием: 1. Когда имеет место дефект понимания. Ибо когда нет умения различения, нет выбора, а когда нет выбора, тогда не может быть намеренного действия, которое есть не что иное, как разрешение человеческого выбора в пользу совершения или воздержания от совершения конкретного действия; следовательно, тот, кто не обладает пониманием, не имеет намерения, руководящего его поведением. 2. Когда имеет место понимание и намерение, присущие стороне в достаточной мере, но не вызванные и не приложенные в момент совершения действия, чем и являются случаи всех правонарушений, совершённых случайно или в неведении. Здесь намерение остаётся нейтральным; оно не совпадает с деянием, но и не несогласно с ним. 3. Когда действие сдерживается некоторой внешней силой или насилием. Здесь намерение противодействует деянию, и настолько далеко от совпадения с ним, что оно ненавидит и не соглашается с тем, что человек обязан совершить».249

Рассматривая более подробно каждое из обстоятельств, исключающих, согласно Уильяму Блэкстоуну, ответственность, становится очевидно, что основанием для оправдания лица является отсутствие именно заслуживающего морального порицания состояния его ума, т. е. в конечном счёте отсутствие христианской греховности.

К первой группе приведённых обстоятельств относятся малолетне, невменяемость и опьянение. Ребёнок, не достигший семи лет, может, несомненно, действовать с предвидением последствий своего поступка и желанием их наступления, т. е. действовать намеренно в обыденном значении этого слова, но, в силу закона неопровержимо презюмируясь не имеющим «понимания и суждения», будучи не в

2^о              '              «./

состоянии «различить между хорошим и дурным», ' он действует морально неупречно, и, как окончательное следствие, ненамеренно в уголовно-правовом смысле. И, напротив, в случае совершения злодеяния ребёнком в возрасте от семи до четырнадцати лет «если суду и присяжным представляется, что он был doli сарах и мог различить между добром и злом во время совершения правонарушения, он может быть осуждён»,[153] поскольку в таких ситуациях «способность совершать злодеяние ... не столько измеряется годами и днями, сколько силой понимания и суждения преступника».[154] Невменяемый, в силу болезни обладающий «дефектным или искажённым пониманием»,[155] морально непорицаем за свой поступок.[156] И, напротив, действующий преступно в состоянии опьянения, вызванного его собственными предшествующими действиями, хотя бы он и не осознавал совершаемого, «заслуживает осуждения с точки зрения

25^

как морали, так и права», ‘ так что подлежит наказанию за учинен- ное: «Что касается пьяницы, который является voluntaries dcemon, он не имеет ... привилегии в связи с этим ... ».[157]

Вторую группу обстоятельств, исключающих ответственность, образуют случай и ошибка, в которых морально неупречное состояние ума является основанием освобождения человека от применения

'              ~              257

уголовно-правовых санкции.

В третьей группе сознание человека, отвергающее намеренно содеянное и, как следствие, морально непорицаемое, присутствует в случаях принуждения и неизбежной необходимости. Таковы испол-

258

нение смертного приговора; действия жены под влиянием мужа, которые правом рассматриваются как совершённые «под принужде

ние это в незнании, вызванном тем, что, будучи пьян, он не обладал ни пониманием, ни памятью; ибо постольку, поскольку такое незнание было вызвано его собственным действием и по глупости, и он мог избежать его, он не должен получать преимущество из этого. И Аристотель говорит, что такой человек заслуживает двойного наказания, поскольку он дважды совершил правонарушение, т. е. напившись, подав дурной пример другим и совершив преступление убийства», Reninger v. Fogossa, 1 Plowden 1, 19, 75 Eng. Rep. 1, 31 (Exch. Ch. 1551); «Хотя тот, кто пьян, является в это время поп compos mentis, всё же его опьянение не оправдывает его деяние или правонарушение и не обращается к его выгоде; ибо это есть великое правонарушение само по себе и, как следствие, оно отягчает его правонарушение ...», Beverley’s Case, 4 Co. Rep. 123b, 125a, 76 Eng. Rep. 1118, 1123 (K.B. 1603).

Исторический анализ влияния опьянения (в широком смысле) на уголовную ответственность см. в; Report: Criminal Liability for Self-induced Intoxication / Parliament of Victoria, Law Reform Committee. Melbourne, 1999. P. 15-17; Russel! on Crime ... Volume I. P. 62 et seq.; Hall J. General Principles ... P. 427 et seq., Singer R., Husak D. Of Innocence and Innocents: The Supreme Court and Mens Rea Since Herbert Packer // Buffalo Criminal Law Review. Buffalo (N.Y.), 1999. Vol. 2, Ns 2. P. 914-920, Brookman H.J. Note, To Drink or Not to Drink: The Supreme Court Delivers a Sobering Blow to the Intoxication Defense by Placing Due Process on the Rocks // Seton Hall Law Review. Newark (N.J.), 1997. Vol. 28, Ns 2. P. 516-517, 520-522, 527-528; Ashworth A.J. Reason, Logic and Criminal Liability // The Law Quarterly Review. L., 1975. Vol. 91, Ns 361. P. 112-119, Singh R.U. History of the Defence of Drunkenness in English Criminal Law // The Law Quarterly Review. L„ 1933. Vol. 49, Ns 196. P. 528-535; Sayre F.B. Mens Rea. P. 1013-1014; Chang S.J.K. Drunkenness and Criminal Responsibility in the Anglo-American Law // The China Law Review. Shanghai, 1932. Vol. 5, Ns 3. P. 155-156; O’Keefe P. Note, Criminal Law: Voluntary Intoxication as Affecting Criminal Intent // The Cornell Law Quarterly. Ithaca (N.Y.), 1921. Vol. 6, Ns 2. P. 193-196.

Ср.: Montana v. Egeihoff, 518 U.S. 37 (1996) (история общего права свидетельствует, что обвиняемому не позволялось даже «доказать, что опьянением исключалась требуемая mens rea», Ibid. at p. 45; «с 1551 г. и до своего изменения в XIX в. господствовала норма общего права, заключавшаяся в том, что обвиняемый не мог использовать опьянение как извинительное или оправдывающее обстоятельство для право- нарушения или, следует предположить, для опровержения установленного требуемо- го психического состояния», Ibid. at p. 68 (O'Connor, J., diss. op.)).

Cm.: Blackstone W. Commentaries ... Volume IV. P. 26-27.

Ср. также: Кенни К. Указ. соч. С. 71-75, Sayre F В. Mens Rea. P. 1014-1016.

См.: Blackstone W. Commentaries ... Volume IV. P. 28.

между добром и злом во время совершения правонарушения, он может быть осуждён»,[158] поскольку в таких ситуациях «способность совершать злодеяние ... не столько измеряется годами и днями, сколько силой понимания и суждения преступника».[159] Невменяемый, в силу болезни обладающий «дефектным или искажённым пониманием»,[160] морально непорицаем за свой поступок.""[161] И, напротив, действующий преступно в состоянии опьянения, вызванного его собственными предшествующими действиями, хотя бы он и не осознавал совершаемого, «заслуживает осуждения с точки зрения как морали, так и права»,[162] так что подлежит наказанию за учинённое: «Что касается пьяницы, который является voluntaries daemon, он

256

не имеет ... привилегии в связи с этим ...».

Вторую группу обстоятельств, исключающих ответственность, образуют случай и ошибка, в которых морально неупречное состояние ума является основанием освобождения человека от применения

'              -              257

уголовно-правовых санкции.

В третьей группе сознание человека, отвергающее намеренно содеянное и, как следствие, морально непорицаемое, присутствует в случаях принуждения и неизбежной необходимости. Таковы испол-

258

нение смертного приговора; действия жены под влиянием мужа, которые правом рассматриваются как совершённые «под принужде-

шил это в незнании, вызванном тем, что, будучи пьян, он не обладал ни пониманием, ни памятью; ибо постольку, поскольку такое незнание было вызвано его собственным действием и по глупости, и он мог избежать его, он не должен получать преимущество из этого. И Аристотель говорит, что такой человек заслуживает двойного наказания, поскольку он дважды совершил правонарушение, т. е. напившись, подав дурной пример другим и совершив преступление убийства», Reninger v. Fogossa, 1 Plowden 1, 19, 75 Eng. Rep. 1, 31 (Exch. Ch. 1551); «Хотя тот, кто пьян, является в это время поп compos mentis, всё же его опьянение не оправдывает его деяние или правонарушение и не обращается к его выгоде; ибо это есть великое правонарушение само по себе и, как следствие, оно отягчает его правонарушение ...», Beverley’s Case, 4 Co. Rep. 123b, 125a, 76 Eng. Rep. 1118, 1123 (K.B. 1603).

Исторический анализ влияния опьянения (в широком смысле) на уголовную ответственность см. в: Report: Criminal Liability for Self-Induced Intoxication / Parliament of Victoria, Law Reform Committee. Melbourne, 1999. P. 15-17; Russell on Crime ... Volume I. P. 62 et seq.; Hall J. General Principles ... P. 427 et seq.; Singer R., Husak D. Of Innocence and Innocents; The Supreme Court and Mens Rea Since Herbert Packer // Buffalo Criminal Law Review. Buffalo (N.Y.), 1999. Vol. 2, № 2. P. 914-920; Brookman H.J. Note, To Drink or Not to Drink: The Supreme Court Delivers a Sobering Blow to the Intoxication Defense by Placing Due Process on the Rocks // Seton Hall Law Review. Newark (N.J.), 1997. Vol. 28, №2. P. 516-517, 520-522, 527-528; Ashworth A.J. Reason, Logic and Criminal Liability // The Law Quarterly Review. L, 1975. Vol. 91, Ne 361. P. 112-119; Singh R U. History of the Defence of Drunkenness in English Criminal Law // The Law Quarterly Review. L, 1933. Vol. 49, №196. P. 528-535, Sayre F.B. Mens Rea. P. 1013-1014; Chang S.J.K. Drunkenness and Criminal Responsibility in the Anglo-American Law // The China Law Review. Shanghai, 1932. Vol. 5, № 3. P. 155-156; O'Keefe P. Note, Criminal Law: Voluntary Intoxication as Affecting Criminal Intent ii The Cornell Law Quarterly. Ithaca (H.Y.), 1921. Vol. 6, № 2. P. 193-196.

Ср.: Montana v. Egelhoff, 518 U.S. 37 (1996) (история общего права свидетельствует, что обвиняемому не позволялось даже «доказать, что опьянением исключалась требуемая mens rea», Ibid. at p. 45; «с 1551 г. и до своего изменения в XIX в. господствовала норма общего права, заключавшаяся в том, что обвиняемый не мог использовать опьянение как извинительное или оправдывающее обстоятельство для право- НаРушения или, следует предположить, для опровержения установленного требуемо- Г° Пс“ского состояния», Ibid. at p. 68 (O’Connor, J., diss. op.)).

Cm.: Blackstone W. Commentaries ... Volume IV. P. 26-27.

Ср. также: Кенни К. Указ. соч. С. 71-75, Sayre F В. Mens Rea. P. 1014-1016.

См.: Blackstone W. Commentaries ... Volume IV. P. 28.

ниєм и не из её собственного намерения»;[163] duress per minas, намеренное совершение неправомерного деяния вследствие страха наступления в случае отказа смерти или вреда здоровью, каковые

страхи «исключают виновность (guilt) во многих преступлениях и - ^ 260 /- мисдиминорах, по крайней мере, перед земным судом»; выоор из

двух зол наименьшего как вид необходимости, где о намерении нельзя сказать, что оно «свободно действует, будучи скорее пассивно, чем активно, или же, если активно, то активно скорее в отвержении большего зла, чем в выборе меньшего».[164] И, напротив, действия в состоянии голода и холода не оправдывают себя, поскольку с позиций общества являются морально упречными.'[165]

Помимо этих общих оснований для изъятий, заслуживают внимания также случаи оправданного (justifiable) и извинительного (excusable) лишения жизни.[166] Согласно Уильяму Блэкстоуну, оправданное убийство «не имеет ни частички вины вообще», тогда как извинительное — «весьма мало»."64 К первой разновидности относятся. во-первых, неизбежная необходимость, заключающаяся в исполнении смертного приговора, где палач действует «без какой-либо воли, намерения или желания, а также без какой-либо невнимательности или небрежности ..., и, следовательно, без какой-либо тени упречности»;[167] во-вторых, содействие правосудию, к которому сводятся случаи убийства при пресечении неправомерных деяний;[168] и, в-третьих, ситуации предотвращения преступлений.[169] Основанием оправдания действия здесь служит отсутствие у деятеля «какого бы

то ни было вида вины (fault), хотя бы и в наименьшей степени», так

268

что оправдывается он «скорее с похвалой, чем с упреком», т. е. отсутствие mens rea, понимаемой именно в смысле морально порицаемого состояния ума, хотя само деяние бесспорно являлось намеренным в обыденном значении этого слова.

Совершенно иной подход имеет место при извинительном убийстве, т. е. убийстве per infortunium и se defendendo. Как случайное причинение смерти при совершении правомерного деяния, так и убийство в состоянии самообороны хотя и освобождают человека от строгого уголовного наказания,' сопряжены, по мнению Уильяма Блэкстоуна, с некоей толикой моральной порицаемости настроя ума деятеля:

«Поскольку право наделяет столь высокой ценностью жизнь человека, то оно всегда предполагает некоторое ненадлежащее поведение (misbehaviour) в том человеке, который отбирает её, если это не совершается по предписанию или точному разрешению права. В ситуации со случайностью оно презюмирует небрежность или, по крайней мере, отсутствие достаточной внимательности у того, кто был столь неудачен, что допустил её, и кто, следовательно, не вполне невиновен. Что же до необходимости, которая извиняет человека, который убивает другого se defendendo, то лорд Бэкон[170] называет её necessitas cidpabilis и тем самым отделяет её от вышеупомянутой (имеется в виду в ситуации оправданного убийства. — Г.Е.) необходимости в убийстве вора или злодея. Поскольку право подразумевает, что ссора или нападение возникли из некоторого неизвестного правонарушения или некоторой провокации, или словом, или делом, и так как в ссорах обеим сторонам может быть (и обычно так оно и есть) приписана некоторая вина (fault), хотя и редко можно установить, кто изначально совершил правонарушение, то право не считает выжившего полностью невиновным».[171]

Анализируя приведённое, нельзя не сослаться на слова Кортни С. Кенни о дефектах блэкстоуновского учения с его психологической стороны.27- Действительно, со строго психологических позиций сегодняшнего дня едва ли можно сказать, что, например, причиняющий смерть случайно проявляет небрежность,[172] или что исполняющий смертный приговор действует «без какой-либо воли, наме- псния или желания, а также без какой-либо невнимательности или

г              274

небрежности», или что жена, совершающая под влиянием мужа преступление, действует «не из её собственного намерения».[173] Однако в теории XVII-XVIII вв. господствовал именно такой подход к mens rea.

Согласно ему, не может быть конкретного психического состояния, требуемого дефиницией того или иного преступления, без морально упречного настроя ума человека или, говоря иными словами, выглядящий в глазах сообщества морально неупречиым настрой ума исключает злоумышленность, намеренность и прочие психические состояния в уголовно-правовом смысле, снимая тем самым вопрос о mens rea. Как образно подмечает Б. С. Никифоров применительно к содержанию понятия «злобы» в построениях Эдуарда Коука, «холодное и недоброе сердце — вот обиталище этого чувства, этого этического переживания, в котором психический элемент умысла отступает на второй план, и если существует, то только потому, что он необходим: нельзя ненавидеть то, чего не сознаешь и о чем не знаешь».[174] Расстановка приоритетов в концепции mens mala сводится к тому, что не моральная упречность настроя ума обусловливается установленной намеренностью в причинении вреда, а последняя предопределяется первой. При этом такая моральная упречность отражается на теоретическом уровне в сущностной концептуальной характеристике mens rea, остающейся в глубине своей христианско-греховным и, как следствие, заслуживающим морального порицания, упрёка состоянием духа, проявившимся в виде «злобного намерения (vitious will)»211 в совершении преступления.

Акцент на моральной упречности, наложенный на сравнительную неразвитость познаний о психике человека, позволяет объяснить весьма важную отличительную черту концепции mens mala: объективизацию mens rea, следы которой можно наблюдать и в американском уголовном праве сегодняшнего дня.

Данный аспект объективизации есть не что иное, как критерий уголовно-правовой оценки mens rea в конкретном преступлении. Согласно ему, mens rea образуется не столько установлением реально наличествующего личного (или субъективного) морально порицаемого настроя ума деятеля, сколько приложением стандарта общества, представленного судьями, присяжными и адвокатами, к конкретным действиям человека. Иными словами, в рассматриваемое время «вопрос для судей заключался не в том, считал ли сам правонарушитель своё поведение правым либо же неправым, но в том, было ли оно правым либо же неправым в соответствии с принятыми взглядами времени».[175] Обвиняемый, принадлежавший к сообществу, считался разделяющим его взгляды, представления и ценности, и, бросая им вызов фактом совершения преступления, полагался морально испорченным субъектом настолько и постольку, насколько и поскольку любой другой был бы таковым в данной ситуации. На языке уголовного права, в свою очередь, это означало, что деяние, которое было бы в глазах общества морально упречным и, как следствие, содеянным со злым предумышлением, с намерением учинить фелонию и так далее, становилось таковым в приложении к любому данному индивиду независимо от его реальных личных намерений. Как справедливо отмечает Джеймс Ф. Стифен, в общем праве «учение о предумышлении превратилось в искусственный приём, с помощью которого судьи могли всякий случай смертоубийства признать смертным преступлением», поскольку «если они находили, что преступник достоин виселицы, то им только

279

стоило сказать, что он действовал с предумышлением».

Доминирование моральной упречности в понимании mens rea обусловило также существование в английском уголовном праве средних веков примечательной концепции voluntas reputabitur pro fado (воля принимается вместо деяния), берущей свои истоки в канонической доктрине греха.[176]

Согласно букве принципа voluntas reputabitur pro facto в его самом строгом виде, для осуждения лица достаточно одного намерения учинить преступное деяния, хотя бы к его реальному совершению и не было предпринято никаких шагов. Иначе говоря, виновный карается, пользуясь более привычным языком российской доктрины уголовного права, за обнаружение умысла или, прибегая к формулировкам англо-американской теории, при отсутствии так называемого «явного действия» (overt act) во исполнение преступного намерения.

Если же отойти от букв теоретических построений, то реальную сферу применения данной концепции в практике общего права установить сложно. Во всяком случае, доктринальные и прецедентные источники достаточно осторожны в её формулировании и склонны придавать принципу voluntas reputabitur pro facto несколько иное (по сравнению с приведённым) значение, используя его преимущественно для обоснования уголовной ответственности в сложных (со стандартной точки зрения) ситуациях.

К примеру, в XVI в. он кладётся в обоснование ответственности тогда, когда само деяние, причинившее преступный результат, совершается действием сил природы или животных, а не обвиняемого, проявившего при этом, тем не менее злоумышленность в достижении поставленной цели. Так, в 1560 г. на Честерских ассизах рассматривалось дело, вошедшее в историю под наименованием «дело шлюхи».[177] Согласно его фактическим обстоятельствам, разрешившись от бремени живым ребёнком, женщина оставила его в саду, забросав листвой; спустя некоторое время дитя там было растерзано коршунами. Осуждая её к повешению за тяжкое убийство, суд указал при этом, что «она намеревалась причинить смерть ребёнку и voluntas reputatur pro facto»2*2 Обосновывая ответственность в данном и подобных ему казусах, доктрина XVII в. использует принцип voluntas reputabitur pro facto, перемещая центр тяжести в понимании совершённого преступления в сторону злобной mens rea и избегая тем самым обсуждения неоднозначного, по всей видимости, для того времени вопроса об уголовно-правовом значении нечеловеческих действий и сил, ставших непосредственной причиной гибели человека. Подтверждение тому можно найти у Майкла Далтона, указывающего на центральность вопроса о злом умысле в таких ситуациях и отводящего проблеме причинности второстепенную роль: «И в этих ... случаях voluntas reputabitur pro facto ..., ибо ... они (виновные лица. — Г.Е.) обладали намерением (will) и пониманием того вреда, который последует, каковое намерение в них суммируется в злой умысел, так что делает их правонарушения тяжким убийством, и в таких случаях, где воспоследует смерть, Nihil interest, utrum quis occidat, an causam mortis prcebeat (Безразлично, некто ли убивает, или же причину смерти он [извне] призывает. — Г.Е.)»Ш

Тем не менее применение постулата voluntas reputabitur pro facto в приведённом казусе и ему подобных является скорее исключительным явлением, чем сложившимся правилом. Во всяком случае, иные доктринальные источники XVII-XVIII вв. обосновывают ответственность здесь без ссылки на то, что voluntas reputabitur pro facto, подтверждение чему можно найти и у Эдуарда Коука,[178] и у Уильяма Блэкстоуна.[179]

Более сложно объяснить источники, текстуально прилагающие принцип voluntas reputabitur pro facto к некоторым случаям великой измены.[180] Одна из разновидностей данного преступления (как оно сформулировано в действующем до сего дня Законе об измене, принятом на парламентской сессии 1351-1352 гг.[181]) имеет место тогда, «когда человек замышляет или воображает смерть (fait compasser ои miaginer la mort) нашего господина короля, миледи его королевы или их старшего сына и наследника». Применительно к указанной форме великой измены в доктрине XVII в. противопоставляется эго преступление и все иные. К примеру, согласно Эдуарду Коуку, во всех преступлениях кроме великой измены для привлечения к ответственности требуется установить не просто письменно или устно объективировавшееся вовне намерение учинить деяние, но и «явное действие» (overt deed) во исполнение такового намерения: «... Если человек замыслил смерть другого и выразил это словом или письмом, он всё же не должен умереть за это, ибо отсутствует явное действие, ведущее к исполнению его замышления».[182] В великой же измене, напротив, «если человек замыслил или вообразил смерть короля ... и объявил его замышление или воображение словом либо письмом, это есть великая измена ... ».[183] Аналогичным образом, по Майклу Далтону, «намерения сердца здесь (т. е. в великой измене.— Г.Е.) достаточно, т. е. если некто намеревается, воображает, желает или добивается какого-либо такового происшествия, то следует ли деяние либо же нет, но если оно может быть открыто, оно

^              290

ооразует великую измену ...».

Основание к столь суровое норме доктрина (судя по Мэттью Хэйлу[184] и Уильяму Блэкстоуну[185]) нашла в двух прецедентах XV в., где великой изменой были признаны словесные высказывания, лишь косвенно затрагивавшие монаршую власть и не сопровождавшиеся какими-либо действиями по замышлению или воображению смерти короля. Так, в 1478 г. некий лондонский горожанин был осуждён за великую измену, выразившуюся в том, что он, указывая своему сы- ну на корону, находившуюся на фасаде дома, обещал сделать его её наследником.[186] Около того же времени был казнён за великую измену человек, который, узнав, что король Эдуард IV (1461-1470, 1471-1483 гг.) убил на охоте любимого им оленя, в сердцах пожелал подавиться оленьим рогом тому, кто подбил суверена на это дело: на беду говорившего оказалось, что король охотился по собственному почину, и, таким образом, подавиться оленьим рогом желал он са-

294

мому монарху.

Своеобразное (хотя и непрямое) подтверждение принцип voluntas reputabitur pro facto нашёл и в двух прецедентах XVII в. В 1615 г. Эдуард Пичем был признан виновным в великой измене на основании некоторых мест в двух проповедях, найденных написанными в его кабинете, хотя никогда им и не произносившихся.[187] Далее, в 1683 г. подобным же образом — scribere est agere — был осуждён Альджернон Сидни на основании найденной в его доме старой неопубликованной рукописи, в которой изменнически трактовалось о суверенитете.[188]

Тем не менее, уже в XVII в. ценность этих решений была поставлена под сомнение, а в XVIII-XIX вв. они явно её утратили. Во всяком случае, прецеденты XV в., будучи следствием Войны Роз, когда монарший титул оспаривался двумя соперничающими домами, Ланкастерами и Йорками, и права любого обладателя короны были спорны, являлись скорее реакцией ad hoc исключительной жестокости короны на призрачные ей угрозы, чем правильным от-

297 тт

ражением норм и доктрины права. Что же до решении по делам Эдуарда Пичема и Альджернона Сидни, то, по замечанию Кортни С. Кенни, «ни один из этих двух казусов не имеет значения прецедента», поскольку первый «не был казнен и умер в тюрьме», а второй хотя и «был казнен, но его осуждение было впоследствии отменено парламентом».[189] Кроме того, по сравнению с прецедентами XV в. они также в не меньшей мере являлись следствием сиюминутных политических веяний, вследствие которых правовые принципы не-

299

редко приносились в жертву.

Переходя от указанных прецедентов к принципу voluntas reputabitur pro facto в доктрине уголовного права, нетрудно понять сравнительную мимолётность его появления в работах XVII в. Даже

Эдуард Коук отмечает, что voluntas reputabitur pro facto в случае ве- ¦              зоо

ликои измены есть «древнее право», а в соответствии с действующими нормами для образования этого преступления замышле- ние или воображение смерти монарха должно сопровождаться «объявлением сего некоторым явным действием».[190] Основанием к тому служит для него оговорка в Законе об измене 1351-1352 гг., по которой обвиняемый в великой измене должен быть «доказано изобличён в явном к тому действии людьми его состояния (de сео prov- ablement soit attaint de overt fact per gents de lour condition)». По Мэттью Хэйлу, «одни лишь слова не создают великой измены или явного действия».[191] Ещё более определённа позиция Майкла Фостера: «... Замышление рассматривается как измена, явные же действия — как средства, использованные для осуществления намерений и воображений сердца»/[192] так что «пустые слова, не относящиеся к какому-либо деянию либо замыслу, не являются явными действиями измены».[193] В итоге у Уильяма Блэкстоуна встречается прямое указание на то, что «для осуждения изменника необходимо, чтобы наличествовало открытое или явное действие более полного и очевидного характера»,[194] а «произнесённые слова образуют только высокий мисдиминор, но не измену», ибо «не может быть ничего более двусмысленного и неясного, чем слова».[195] И, наконец, авторами ХІХ-ХХ вв. безоговорочно отвергается возможность осуждения за великую измену в форме замышления или воображения смерти короля при отсутствии какого-либо «явного действия».[196]

Суммируя сказанное, приложение принципа voluntas reputabitur pro facto к случаям великой измены в уголовно-правовой доктрине следует объяснять попыткой последней рационализировать единичные и сравнительно случайные прецеденты, появление которых являлось скорее следствием мимолётных политических веяний, чем продуктом строго юридического мышления.

Последние следы принципа voluntas reputabitur pro facto встречаются в источниках в приложении к неоконченным посягательствам, когда во их исполнение уже учинено некоторое «явное действие». Так, Эдуард Коук указывает следующее: «... Должно отметить, что ... когда кто-либо нацелен совершить убийство и проявляет это неким явным действием, тогда voluntas reputabitur pro facto ...».[197] Согласно Майклу Далтону, применительно к бёрглэри «если человек совершает лишь попытку (attempt) ... взлома или проникновения в жилой дом ночью с намерением ограбить либо убить любое лицо там, то, хотя бы реального проникновения и не было, тем не менее, это есть полное и оконченное бёрглэри, ибо в таких случаях Voluntas reputabitur pro facto».[198] Как можно заключить из приведённого, доктрина недвусмысленно подчёркивает необходимость явного действия во исполнение сформировавшегося намерения (и в этом она следует сложившейся судебной практике[199]), прибегая к постулату voluntas reputabitur pro facto только для обоснования ответственности в достаточно нетипичных (по отношению к стандартному пониманию преступления как единства полностью выполненного actus reus и сопутствовавшей ему mens rea) случаях отсутствия довершённого actus reus.

Изложенное даёт основание утверждать, что появление концепции voluntas reputabitur pro facto в общем праве было обусловлено не тенденцией сверхкриминализировать человеческие помышления, а неразвитостью учения о неоконченном преступлении в средние века и необходимостью обосновать ответственность за деяния подобного рода.[200]

Итак, относительная неразвитость понятийного аппарата mens rea, акцент на объективизированную моральную упречность настроя ума деятеля, предопределяющее значение последней для формально-юридического решения вопроса о наличии либо же отсутствии mens rea подтверждают то, что ведущей концептуальной характеристикой в понимании mens rea в XVII-XVIII вв. являлась её социально-этическая сущность, образовывавшаяся вытекавшей из христианской греховности моральной порицаемости настроя ума деятеля.

Могущая быть поименованной концепцией mens mala, теория mens rea в английском уголовном праве в XVII-XVIII вв. рассматривала оцениваемую с объективных позиций общества моральную упреч- ность психического состояния человека как доминанту, изначально предопределяющую наличие или отсутствие mens rea в том или ином совершённом преступлении.