ЭКСПРЕССИВНАЯ ФРАЗЕОЛОГИЯ И ОБСЦЕННАЯ ЛЕКСИКА В РЕЧЕВОЙ КОММУНИКАЦИИ

1. Табуированность темы. Отношение лексикографии к бранному слову.

2. Что значит владеть языком? Явление диглоссии. Эвфемизм и дисфемизм.

3. К вопросу о татарском происхождении русской брани.

4. Мифологический аспект русской экспрессивной фразеологии.

Табуированность темы.

Отношение лексикографии к бранному слову

Изучение русского мата связано со специфическими и весьма ха­рактерными затруднениями. Характерна прежде всего табуированность этой темы, которая - как это ни удивительно - распространяется на ис­следователей, специализирующихся в области лексикографии, фразеоло­гии, этимологии. Табуированность мата в нормативной речи причудливо сочетается с очень активным употреблением матерной лексики в рамках антиповедения, связанного с нарушением культурных запретов. Харак­терным примером табуированности мата является издание словаря Даля.

Возможно, вам доводилось слышать утверждение, что «у Даля есть все». В такой категорической форме заявляется непререкаемый автори­тет выдающегося деятеля отечественной культуры. Но когда любозна­тельный читатель обратится к словарю В.И. Даля, он не найдет там жи- вого великорусского языка в полном объеме. А между тем, «там было все». Однако расскажем по порядку историю третьего издания «Толко­вого словаря живого великорусского языка» В.И. Даля, вышедшего в 1903-1909 гг. под редакцией и с дополнениями профессора И.А. Бодуэна де Куртене. Сначала это издание было рекомендовано Ученым комите­том Министерств народного просвещения для библиотек гимназий, ре­альных училищ, учительских институтов и семинарий. Но вскоре это решение было отменено. В конце 1906 года Словарь вызвал бурю про­тестов в печати - во многом из-за добавлений в словник, которые каса­лись так называемой «неприличной лексики». Отвечая на тяжелые обви­нения в распространении безнравственности, редактор Словаря проф.

Лексикографическая объективность требует обязательного внесе­ния в словарь живого языка так называемых «неприличных» слов, «сквернословий», «ругательств», потому что лексикограф не имеет права «кастрировать» живой язык. Поскольку известные слова существуют в умах громадного большинства народа и беспрестанно выливаются нару­жу, постольку лексикограф обязан внести их в словарь, «хотя бы против этого восставали и притворно негодовали все лицемеры и тартюфы».

Как по поговорке, «из песни слова не выкинешь», так и из словаря живой речи нельзя выкинуть даже тех слов, которые режут ухо. Словарь без целой категории осужденных на исключение слов, считал Бодуэн де Куртенэ, - это почти то же самое, что занятие анатомией человека без каких-либо органов, - в силу их «неприличия». «Все слова языка, «при­личные» они или «неприличные», преДставляют одинаковое звуковое и формальное строение», - справедливо полагал ученый. Более того, ино­гда именно в «неприличных» словах и выражениях сохраняются очень древние корни и формы. Словообразовательное, семантическое и иное творчество одинаково проявляется в области «приличия» и «неприли­чия». К тому же слова, некогда «приличные», могут переходить со вре­менем в разряд «неприличных» - и наоборот.

И, наконец, как же исключать из словаря живого великорусского языка слова самые живые, которые постоянно приходится слышать и восприятия которых (хотя бы и стороннего, «внешнего») практически нельзя избежать?

Встает, конечно, вопрос о возможном дурном воздействии на нра­вы и мораль общества словарей, книг и статей, содержащих «неприлич­ные» слова. И.А. Бодуэн де Куртенэ, возражая доморощенным морали­стам, указывал на идентичные издания словарей в других странах, где подобные слова преспокойно помещаются в словари, и никто этим не соблазняется и не развращается. Обращаясь к словарю, читатель получа­ет необходимую справку объективного семантического, этимологическо­го, стилистического или иного свойства.

Исходя из всего сказанного, проф. Бодуэн де Куртенэ делает сле­дующий вывод: «Мы не вправе переделывать русский язык, мы не вправе скрывать из него то, что в нем Действительно есть и что в нем бьется интенсивной жизнью».

Что значит владеть языком?

Явление диглоссии.

Эвфемизм и дисфемизм

Всякий носитель русского и любого другого языка еще в детстве усваивает банальную истину: целесообразность использования тех или иных известных ему слов в значительной степени определяется типом коммуникативной ситуации. Она определяется социальными характери­стиками собеседников (их полом, возрастом, статусом в конкретном со­циуме), степенью формализованности их взаимоотношений, темой ком­муникации и т.п.

Если в железнодорожном купе некто расскажет соседке, что водит голубые экспрессы по подземным магистралям столицы, та, скорее все­го, воспримет это сообщение как приглашение к более близкому знаком­ству. А оценивать такой юмор она будет исходя из собственных вкусов. Если же сходный ответ будет получен терапевтом на вопрос о месте ра­боты пациента, то, смею надеяться, он сочтет своим профессиональным долгом организовать консультацию психиатра. Но когда подобная фраза появляется в объявлении о найме на работу (откуда она и взята), никто не заподозрит автора в душевной болезни. На приеме у проктолога нель­зя избежать разговора об анальном отверстии и акте дефекации, но на профсоюзном собрании о подобных предметах говорить не принято.

В разных ситуациях мы говорим по-разному, причем меняется не только наш словарь, но и - до известной степени - грамматика. Лингвис­ты называют подобную ситуацию диглоссией. Классическим типом диг­лоссии является тот особый вариант двуязычия, при котором на опреде­ленной территории или в обществе сосуществуют два языка или две формы одного языка, применяемые их носителями в различных функ­циональных сферах.

В качестве классических примеров диглоссии можно привести сле­дующие. Киевская Русь: разговорный и деловой - древнерусский язык, а церковнославянский язык применялся для богослужения и церковной литературы. При этом лексические отличия были настолько велики, что вызвали появление «толковников», т.е. словарей непонятных слов цер­ковных книг.

Украина: разговорный «суржик» и стандартные русский язык или украинский язык в зависимости от региона или выбора человека.

Белоруссия: разговорная «трасянка» и стандартные русский язык или белорусский язык в зависимости от региона или выбора человека.

Элементами диглоссии могут быть не только разные языки, но и разновидности одного языка. Скажем, сельский учитель, разговариваю­щий со своим соседом на местном диалекте, в школе будет стараться го­ворить на литературном языке. Никого не удивляет, что православное богослужение ведется на церковнославянском, а в мечети и вовсе на арабском, хотя дома те же люди могут говорить по-русски или по- татарски. В развитых обществах таких «способов говорения» довольно много, и искусство общения заключается в том, чтобы всегда выбирать подходящий. Конкретный индивид в конкретном речевом акте пользует­ся лишь частью своего словарного запаса. Дело не только в ограничен­ности объема любого текста. Наряду с универсальной лексикой имеется и социально маркированная, а различно маркированные единицы слова­ря часто несовместимы.

Владение языком подразумевает способность к диглоссии, т.е. к осознанному выбору в каждом конкретном случае тех языковых средств, которые в данном социуме считаются наиболее подходящими для соот­ветствующей коммуникативной ситуации. Обращение к определенной разновидности языка связано со стремлением к социальной солидарно­сти, что равнозначно утверждению: «Он один из наших, потому что го­ворит, как мы».

Коммуникативный репертуар индивида обусловлен тем, в какие сообщества он вхож и в каких типовых ситуациях ему приходилось об­щаться. Первоклассник обычно знает, к каким языковым средствам сле­дует (и не следует) прибегать, доказывая свою правоту сверстнику, мате­ри, отцу или бабушке, и делает это далеко не одинаково. А вот разные типы коммуникации с учителем он только осваивает. После школы, ока­зываясь в новых социумах и в ранее не известных типовых ситуациях, каждому приходится учиться говорить заново. С командиром взвода в армии, с университетским профессором, с официантом в ресторане, с любовницей мужа, с продавцом арбузов, с собственной и чужой секре­таршей, с подругой детства, с плохо знающим русский иностранцем, с конкурентом по бизнесу, со сварливой свекровью, со следователем, с до­черью, с сантехником и гаишником говорить нужно по-разному. Кроме того, все перечисленные сами говорят по-разному, и хорошо бы пони­мать, какой смысл они вкладывают в свои высказывания. Поэтому овла­дение родным языком не заканчивается никогда.

Обращаясь к теме обсценной лексики (слово «обсценный» проис­ходит от латинского слова obscenus - непристойный), можно сказать, что одни люди с детства диглоссны и могут, в зависимости от ситуа­ции, пользоваться или не пользоваться табуированными словами, дру­гие же довольно долго остаются моноглоссными, т.е. всегда и везде говорят одинаково. Одни узнают «нехорошие слова» став взрослыми, другие грубо матерятся с раннего детства и иначе говорят с трудом. Однако в реальности вряд ли можно встретить взрослого человека, ко­торый не имеет понятия об основных табуированных словах, или тако­го, кто не понимает общего смысла высказывания на литературном русском языке.

Обсценную лексику часто называют табуированной, что, согласно толковому словарю, означает «запрещенный, непроизносимый (по эти­ческим, политическим, идеологическим и т. п. причинам)»; для замены табуированного слова служит эвфемизм - «слово (или выражение) для непрямого, прикрытого обозначения какого-нибудь предмета или явле­ния, называть которое его прямым именем в данной обстановке неудоб­но, неприлично, не принято».

В документах, сообщениях средств массовой информации, часто используются эвфемизмы, изменяющие эмоциональную окраску сооб­щения. Например, вместо слова, «негр» пишут «афроамериканец», вме­сто слова «инвалид» пишут «лицо с ограниченными возможностями», вместо слова «тюрьма» пишут «места лишения свободы», «места, не столь отдаленные». Эвфемизм, как более нейтральное по эмоциональной окраске слово, обычно используют в публичных высказываниях для за­мены других, считающихся неуместными: «в интересном положении» вместо «беременна», «санузел» вместо «туалет».

Названия малопрестижных работ тоже получают эвфемизмы: сек­ретарь «офис-менеджер», уборщик помещений «клининг-

менеджер». Такое переименование, приводящее к большему числу должностей с названиями «менеджер», характеризует шутка: «дворник - менеджер по внешней экологии», «хаускипинконвайзер», «грузчик - ме­неджер логистики».

Эвфемизмы используются в речевых или печатных текстах для за­мены слов, признанных грубыми или «непристойными», например, бранно-ругательных и матерных слов. Иногда в качестве эвфемизмов используются «нелитературные» слова с меньшей отрицательной «на­грузкой», чем брань и мат. Использование эвфемизмов значительно смягчает негативную «нагрузку» на текст

Из определения эвфемизма следует, что он не только более адеква­тен коммуникативной ситуации, но и «приличнее», чем заменяемое сло­во. Однако в контексте обсуждения эвфемизмов, скажем, к слову уме­реть в качестве таковых приводятся не только уснуть последним сном, отдать Богу душу и скончаться, но также и протянуть ноги, сыграть в ящик, скопытиться. Такие стилистически намеренно сниженные сино­нимичные замены принято называть дисфемизмами.

Дисфемизм - («неблагоречие») - грубое или непристойное обозна­чение изначально нейтрального понятия с целью придания ему негатив­ной смысловой нагрузки или просто для усиления экспрессивности речи, например: «сдохнуть» вместо «умереть», «баба» вместо «женщина», «морда» вместо «лицо».

Дисфемизмы составляют значительный пласт русской обсценной лексики, при этом дисфемизации могут подвергаться не только конкрет­ные языковые единицы, но и коммуникативная ситуация в целом, опре­деленный тип дискурса и т.п. Примерами служат адресованные неиз­вестному читателю граффити - из стандартного трехбуквенного слова, - возникающие время от времени в любом подъезде.

К вопросу о татарском происхождении русской брани. Семантика матерной брани.

Мат как магический мужской речевой код

На вопрос: «Откуда есть пошла Русская земля?» - ответил еще Не­стор-летописец, предположительно, в начале XII века. Вопрос о проис­хождении русского мата, откуда в Русской земле завелись всякие «не­приличные пошлости», не дает покоя дилетантам от культурологии и лингвистики. Ведь не мог же великий и целомудренный народ сам при­думать непристойные слова и выражения. Кто опошлил Русскую землю? Ответ давно известен - «злые татарове». Сколько бы возражений против этой точки зрения ни появилось, она, похоже, неистребима. Ее сторон­ники встречаются даже среди лингвистов, правда, лишь среди тех, кто не имеет отношения к истории русского языка.

Начнем с логики. Неужели до татарского нашествия русские никак не называли то, что медики именуют penis, vulva, coitus? В таком случае они оказались бы в гордом одиночестве: лингвистам не известны другие языки, в которых соответствующих слов не было бы. Но одно дело логи­ка, другое - достоверные факты. В 1999 году сторонники дотатарской нравственности потерпели окончательное фиаско. В Старой Руссе была найдена берестяная грамота, современная Нестору-летописцу, где один брат обзывает другого «по-матушке», а идею «не оригинальничай, веди себя как все» выражает смачным обсценным фразеологизмом. Оба эти факта убеждают нас, что изобретение матерных слов и выражений явля­ется русским национальным достоянием, что даже древнерусский чело­век умел блеснуть небанальным ругательством.

Традиционно считается, что обсценные выражения - характерный признак сниженного стиля речи. И действительно, в некоторых областях деятельности российского человека литературный язык потеснен бран­ной лексикой. Армейский и милицейский быт, сфера строительства, а шире - тяжелого физического труда вообще - не обходятся без мата. Видимо, дело здесь не только (а может быть и не столько) в образовании, интеллигентности и прочих примерах. Трудно себе представить высоко­ученого мужа, который, попав молотком себе по пальцу, промолвит: «Боже, как больно!» По этой причине трудно себе представить и какое- либо строение на Руси, построенное без бранной лексики. Ну, быть мо­жет, церкви - и то в порядке мифологии. Иными словами, мат функцио­нирует как эмоциональная отдушина, охраняющая душевный покой рос­сийского человека. Табуированность обсценной лексики в особых ситуа­циях может снижаться. По лингвистическим параметрам выделяются две ситуации такого рода: языковая игра и контекст шутки, юмора. Разуме­ется, они тесно связаны друг с другом, хотя и не идентичны. Некоторые анекдоты принципиально предполагают использование мата, причем не обязательно, чтобы анекдот основывался именно на игре с бранным сло­вом, но без него анекдот смотрится значительно менее эффектно.

Семантика матерной брани

Иногда бывает очень трудно определить значение каждого матер­ного слова. Их значение сугубо ситуативно, и конкретный их смысл мо­жет меняться в зависимости от контекста. Попробуйте ответить на во­прос: «Что это за фигня»?

Ответ может быть совершенно конкретным, в зависимости от си­туации и интонации, выражения лица и жестикуляции. Это может быть деталь какого-то механизма, оценка конфликтной ситуации. Этот вопрос может быть и риторическим. Коммуникативная функция матерного сло­ва сведена к минимуму. Оно эмоционально насыщено, даже перенасы­щено, если сравнивать со словом из обычной, не матерной, речи. Чаще всего никаких иных смыслов - кроме эмоциональных - оно не несет.

Мат - это возведенная в статус речи система междометий, подра­жающая грамматической структуре обычного языка. Это смутное воспо­минание языка о своем давно забытом изначальном состоянии. Очень часто 2-3 матерных слова, регулярно чередуясь, разбавляют человече­ские слова. Мат в такой разговорной ситуации не воспринимается как оскорбление, не имеет никакого вербального значения, но показывает интеллектуальный уровень собеседника - ему трудно подбирать слова, ближе всего лежат те, которые знакомы с детства.

Значение матерной брани кажется предельно ясным, но это впечат­ление обманчиво. Характерно, что матерщина, как правило, не воспри­нимается как оскорбление. Одоевский в статье о русском мате рассказы­вает о встрече двух старых приятелей после долгой разлуки. Один из них, увидев своего друга, сказал ему совсем не те слова, какие произнес бы подобный герой в русском романе. В жизни этот простолюдин снача­ла завопил: «А! а! держи его! Вот он! Ах!» Потом он смачно матюгнул- ся. И герои обнялись. Как видим, матерные выражения могут служить даже дружеским приветствием.

По наблюдениям этнографов, сквернословие в общении становится обидным лишь тогда, когда произнесено серьезным тоном с намерением оскорбить; в шутливых же и приятельских разговорах составляет глав­ную соль, приправу, придает речи весомость.

Отношение к матерной брани может существенно различаться в за­висимости от пола говорящего или слушающего. Матерщина восприни­мается по преимуществу как черта мужского поведения.

В некоторых местах запреты на матерную ругань распространяют­ся исключительно на женщин, тогда как в устах мужчины матерщина не является чем-то предосудительным. В Полесье, например, считается, что именно женщинам нельзя материться: матерщина в устах женщин вос­принимается как грех, от которого страдает земля.

Мат как магический мужской речевой код

Мат - явление, жестко сцепленное с полом говорящего, это своеоб­разный мужской код, употребление матерных слов обставлено рядом достаточно строгих и до недавнего прошлого существующих правил.

Что матерщина имеет отношение к магическим практикам - с этим сейчас никто не спорит. Но какие это практики? Где находится область чисто мужского действия и ритуала? Территориями чисто мужскими, ис­ключающими всякое законное женское присутствие, являются война и охота. Две этих области изменяли облик мужчин. Вступая на тропу вой­ны или охоты, каждый мужчина автоматически терял «семейные» роли и приобретал взамен роли чисто мужские, маскулинные. Он уже не отец, не сын, не глава семейства, а охотник, воин, военный или охотничий вождь. Вступая на охотничью тропу или тропу войны, мужчина стано­вился молодым, сильным, агрессивным, готовым к смерти и подвигу, он одухотворен боевым бешенством и превращен в волка, а весь мужской коллектив напоминает волчью стаю. Признаки волчьего, стайного пове­дения отражаются и в особой речи.

Магически выгороженная из человеческого пространства террито­рия войны и охоты имеет свои нормы, свои формы поведения и речи. «Волкам» не место на человеческой территории. Чтобы стать снова людьми, они должны пройти обряд очищения. Волчьему языку не место на человеческой территории. Мат - это магический язык мужского стай­ного коллектива.

Употребление бранных, «ругательных» слов входило и в ритуал боевых сражений. По древнему славянскому обычаю, перед началом битвы «задразнивали» врага - т.е. всячески поносили, оскорбляли. Таким способом и себя раззадоривали, и противника из засады или укрепления на открытый бой выманивали.

В Киевской летописи рассказывается, как в 1018 году князь Свято- полк Окаянный в союзе с польским королем Болеславом пошел войной на князя Ярослава Владимировича. Войска противников разделяла не­большая речка. Воевода Ярослава, некто Будый, начал со своего берега «задирать» польского короля, угрожая пропороть жердью его толстое брюхо. Взбешенный Болеслав не утерпел и бросился форсировать речку. Исход боя оказался не в пользу языкастого воеводы - остервенившийся противник долго гнал Ярославову дружину. Западные летописцы- историки «брань перед битвой» отмечали как характерную черту воинов- славян. В русской литературе она отображена в повести Н.В. Гоголя «Тарас Бульба» при описании осады польской крепости Дубно запорож­скими казаками.

Мифологический аспект русской экспрессивной фразеологии

Матерные слова принадлежат к разряду табуированных слов. «Та­бу» - слово полинезийского происхождения. В современном языке им легко могут назвать любой строгий запрет. Однако то, что для обозначе­ния запрета, играющего значительную роль в традиционных, архаиче­ских обществах, потребовалось особое слово, подсказывает, что здесь дело не только в строгости. В полинезийском обществе человек, нару­шивший табу, подлежал жестокому наказанию, нередко - смерти. Нару­шая табу, человек мог нарушить договор между племенем и богами. Чтобы этого не случилось, святость договора охранялась системой за­претов. Таким образом, табу - это особого рода запрет, регулирующий не просто человеческие отношения, а отношения человека с миром сверхъестественных сил.

В архаических обществах очень осторожно произносились слова. Слово, если это существительное, выполняет прежде всего функцию имени. Назвать по имени - это то же самое, что окликнуть, позвать. И если человек может услышать зов только тогда, когда находится побли­зости, сверхъестественные силы услышат свое имя всегда. Поэтому, на­пример, человек боялся называть «смерть» своим именем (вдруг услы­шит и придет), а мертвого называл «покойником», «усопшим», исполь­зуя метафоры там, где не решался говорить прямо. Русский народ, жи­вущий среди лесов, почитал самого грозного зверя - медведя - за хозяи­на леса. Собираясь охотиться на медведя, он все-таки не рисковал назы­вать того по имени и пользовался метафорой, чтобы медведь не отнес на свой счет приготовления к грядущей охоте. Зверь был столь страшен, имя его оказалось под столь строгим запретом, что было забыто. А те­перь мы называем его медведем - «медоедом», что, конечно, только ме­тафора, иносказание, а не имя.

То, что матерные слова подлежат табу, свидетельствует об их са­кральной природе. Корни матерщины лежат в язычестве. Не все слова, которые мы сегодня считаем матерными, восходят к языческому культу, но тем, что люди матерятся, мы обязаны скорее всего ему. Языческие обряды были посвящены самым разным богам. То, что творилось во имя богов, не могло происходить в обыденной жизни, это бы сочли преступ­лением. В обыкновенной жизни отношения между полами регулирова­лись общественными установлениями, призванными обеспечить ста­бильное существование рода, но во время языческих праздников, как правило, посвященных богам плодородия, практиковалось всевозмож­нейшее бесчинство. Часто оно облекалось в формы мистерий, охваты­вающих лишь посвященных, но всегда носило сакральный характер. Мистерии учинялись не ради самого разгула страстей, но ради богов. Этому своего рода «священнодействию» соответствовал и особый язык. Эта непотребная, похабная речь, немыслимая в обыденной жизни, была нормой общения во время языческого празднества.

Знаменательно, что даже шуточное, игровое употребление матер­ной брани ни в коем случае не снимает с говорящего ответственности за слова такого рода, не превращает эти слова в какую-то условность. Более того, если вы цитируете чью-то речь и употребляете бранные слова, вновь ответственность за них перекладывается на говорящего, т.е. на вас.

Есть в матерной лексике нечто, не позволяющее ее употреблять везде, безответственно. Но такое отношение к языковому знаку харак­терно для сакральной (святой, религиозной) лексики. Бранная лексика парадоксальным образом смыкается с лексикой сакральной. Разгадка этого совпадения, по мысли языковедов, объясняется тем, что матерщина имела отчетливо выраженную культовую функцию в славянском языче­стве, поэтому особое отношение к матерной фразеологии сохраняется в языке, несмотря на утрату религиозного содержания.

Действительно, матерная ругань широко представлена в разного рода обрядах явно языческого происхождения: свадебных, сельскохозяй­ственных, т.е. в тех, которые связаны с плодоношением или плодороди­ем. Матерщина является необходимым компонентом в обрядах такого рода и носит, безусловно, ритуальный характер. Одновременно матерная ругань имеет отчетливо выраженную антихристианскую направленность.

Существенно, что матерщина упоминается в контексте описания языческих игр (святочных, купальских), где языческое равнозначно бе­совскому, сатанинскому, т.е. антихристианскому. Матерная брань рас­сматривалась в посланиях архиепископа Серапиона, в царских грамотах времен Алексея Михайловича и Ивана Грозного как явления того же по­рядка, что и святочные обычаи с колядованием, пением бесчинных песен и пр. Таким образом, матерщина выступает во внутрицерковных и госу­дарственных документах как типичный атрибут демонстративно языче­ского поведения, намеренно нацеленного против православной веры.

Необходимо отметить, что матерная брань в ряде случаев оказыва­лась функционально эквивалентной молитве. Например, для того, чтобы спастись от домового, лешего, черта и т.п., предписывается либо про­честь молитву (по крайней мере, осенить себя крестным знамением), ли­бо матерно выругаться - подобно тому, как для противодействия кол­довству обращаются либо к священнику, либо к знахарю.

Равным образом как молитва, так и матерная брань являются сред­ством, позволяющим овладеть кладом: в одних местах, чтобы взять клад, охраняемый нечистой силой, считается необходимым помолиться, в дру­гих - матерно выругаться. Совершенно так же магический обряд «опахи- вания», совершаемый для изгнания из селений эпидемий, в одних случа­ях сопровождают шумом, криком, бранью, в других - молитвой. По­скольку те или иные представители нечистой силы генетически восходят к языческим богам, можно предположить, что матерная ругань восходит к языческим молитвам, заговорам и заклинаниям.

Культуре свойственно обманывать людей. А людям так хочется за­блуждаться относительно себя самих. Язык умозрительный, тот, что у нас в сознании, - возможно, и дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли. Однако язык разговорный, язык как универсальная модели­рующая система раскрывает истину о нас самих, о нашем сознании и подсознании во всей полноте. Культура русского мата, ее сущностные характеристики, место и роль того универсума, который выстраивается с помощью ненормативной лексики, свидетельствуют о характере нашей ментальности. О месте и роли язычества в сознании россиянина.

Список литературы

1. Антимир русской культуры. Язык. Фольклор. Литература. - М. : Ла- домир, 1996.

2. Беликов В.И. Национальная идея и культура речи / В. И. Беликов // Отечественные записки. - 2005. - №2.

3. Жельвис В.И. Поле брани. Сквернословие как социальная проблема / В. И. Жельвис. - М. : Ладомир, 1997.

4. Михайлин В.Ю. Русский мат как мужской обсценный код: проблема происхождения и эволюция статуса / В. Ю. Михайлин // Новое литера­турное обозрение. - 2003. - №3.

5. Успенский Б.А. Мифологический аспект русской экспрессивной фра­зеологии / Б. А. Успенский // Антимир русской культуры. Язык. Фольклор. Литература. - М. : Ладомир, 1996.

6. Яковенко И.Г. Ненормативный анекдот как моделирующая система / И. Г. Яковенко // Новое литературное обозрение. - 2000. - №43.

7. Янин В.Л. Новгородские грамоты на бересте / В. Л. Янин, А. А Зализ­няк, А. А.Гиппиус. - М. : Русские словари, 2004.