1.МИР ПОСТМОДЕРНА ЛОМАЕТ ГОРИЗОНТ ИСТОРИИ

М

ир XX века заставляет вспомнить времена переселения народов. Завершающийся век демонстрирует невиданные ранее возможности доступности и мгновенного “перемещения событий”, проекции властных решений практически в любой регион Земли.

Подобный сдвиг времен и мешанина событий усиливают интерес к эффективному стратегическому прогнозу. Однако, вопреки ожиданиям, современная теоретическая мысль продемонстрировала изрядную растерянность и неадекватность требованиям времени, упустив из поля зрения нечто качественно важное, определившее в конечном счете реальный ход событий. И тому были свои веские причины.

На протяжении ряда десятилетий общественные науки (а равно и стратегический анализ, прогноз, планирование в этой сфере) были разделены как бы на два русла. Интеллектуальная деятельность коммунистического Востока оказалась в прокрустовом ложе догмы и конъюнктуры, а следовательно, — не готовой к вызову времени. Но и западная социальная наука, особенно североамериканская футурология, связанная с именами Дэниела Белла и Маршалла Маклюена, Германа Кана и Олвина Тоффлера, Джона Несбита и Френсиса Фукуямы, также пребывала в плену стереотипов, обобщенных в образах эгалитарной глобальной деревни и благостного, либерального конца истории.

Впрочем, все эти иллюзии и клише имели общее основание — они являлись двумя вариантами единой идеологии Нового времени и базировались на ее ценностных установках и ее парадигме — парадигме прогресса.

В 90-е годы, после исчезновения с политической карты СССР, вопреки многочисленным прогнозам и ожиданиям, глобальная ситуация отнюдь не стала более благостной. Напротив, она обнажила какие-то незалеченные раны, незаметные прежде изломы и изгибы. Мир словно бы привстал на дыбы... Различные интеллектуальные и духовные лидеры заговорили о наступлении периода глобальной смуты, о грядущем столкновении цивилизаций, о движении общества к новому тоталитаризму, о реальной угрозе демократии со стороны неограниченного в своем “беспределе” либерализма и рыночной стихии... События последнего десятилетия, когда столь обыденным для нашего слуха становится словосочетание “гуманитарная катастрофа”, явно разрушают недавние футурологические догмы и социальные клише, предвещая весьма драматичный образ наступающего XXI века. На наших глазах происходит серьезная переоценка ситуации, складывающейся на планете, пересмотр актуальных по сей день концептов, уверенно предлагавшихся совсем недавно прогнозов и решений.

Социальная организация предшествовавшего периода достигла своей вершины, глобализации (хотя это определение и не получило в ту пору распространения) приблизительно незадолго до первой мировой войны. После нее, собственно, и возникла проблема нового порядка как по-своему неизбежная череда вариаций на тему формы и содержания новой планетарной конструкции, будь то в ее версальском варианте с приложением в виде Лиги Наций, в российской версии перманентной революции и планов создания всемирного коммунистического общества, в германском, краткосрочном, но глубоко врезавшимся в историческую память человечества Ordnung’ом, ялтинско-хельсинкским “позолоченным периодом” ХХ века, увенчанным ООН и прошедшим под знаком биполярной определенности…

И, наконец, в конце века возникла устойчивая тема Нового мирового порядка с заглавной буквы в русле американоцентричных схем современной эпохи.

Однако история, которая есть бытие в действии, оказывается шире умозрительных социальных конструкций, непредсказуемее политически мотивированных прогнозов. И вот уже наряду с моделью исторически продолжительного североцентричного порядка (во главе с Соединенными Штатами) сейчас с пристальным вниманием рассматривается пока еще смутный облик следующего поколения сценариев грядущего миропорядка. Среди них: вероятность контрнаступления мобилизационных проектов; господство постхристианских и восточных цивилизационных схем; перспективы развития глобального финансово-экономического кризиса с последующим кардинальным изменением основ социального строя; будущая универсальная децентрализация либо геоэкономическая реструктуризация международного сообщества... Существуют и гораздо менее распространенные в общественном сознании ориенталистские схемы обустройства мира эпохи Постмодерна — от исламских, фундаменталистских проектов до конфуцианских концептов, связанных с темой приближения “века Китая”. Зримо проявилась также вероятность глобальной альтернативы цивилизационному процессу: возможность распечатывания запретных кодов мира антиистории, освобождения социального хаоса, выхода на поверхность и легитимации мирового андеграунда.

* * *

В сумбурной, на первый взгляд, реальности наших дней можно выделить три основные конкурирующие версии развития человеческого универсума, три крупноформатных проекта обустройства планеты.

Основной социальный замысел, развивавшийся на протяжении последних двух тысяч лет и в значительной мере предопределивший современное нам мироустройство — проект Большого Модерна, был тесно связан с христианской культурой.

Частично реализуясь, грандиозный замысел сталкивается, однако, со все более неразрешимыми трудностями (прежде всего из-за фундаментальной культурной неоднородности мира, резкого экономического неравенства на планете) и, кажется, достиг каких-то качественных пределов, претерпевая одновременно серьезную трансформацию. Например, система демократического управления обществом, распространяясь по планете, не только в ряде регионов существенно меняет свой облик, но и заметно модифицирует внутреннее содержание, рождая, в частности, такие химеры, как “управляемая демократия” или “авторитарная демократия”, либо откровенно симулируя парламентские формы политического устройства общества, иной раз прямо сосуществующие с достаточно выраженной автократией (например, в ряде стран Третьего мира или же на постсоветском пространстве). Не менее симптоматично распространение квазидемократии “акционерных обществ”, то есть организаций, необязательно экономических, принимающих решения по принципу “один доллар – один голос”. Параллельно с данными мутациями политических институтов все отчетливее проявляется еще один тип перестройки механизмов публичной политики.

История ХХ века — это также ряд событий, последовательно разводящих модернизацию мира и экспансию христианской культуры, лежащую в ее основе, усиливающих их взаимное отчуждение. Христианская цивилизация, становясь глобальной, вмещала и объединяла все более многочисленные, все более разнообразные культурные и религиозные меньшинства. При этом она испытывала растущие неудобства, декларируя собственную исключительность, и даже затруднялась порой просто подтвердить свою идентичность. В сущности, сколь странным это утверждение ни покажется, христианское общество (стремясь поддержать необходимый баланс между обществом духовным и гражданским, целями метафизическими и политическими) подверглось более чем парадоксальной культурной агрессии именно вследствие своего доминирующего положения…

В ходе нарастающей прагматизации общественного сознания происходило постепенное перерождение секуляризации западного сообщества в фактическую дехристианизацию его социальной ткани, что неизбежно влекло за собой коррозию и распад начал двухтысячелетней цивилизации. Кроме того, становится все более очевидным расхождение основополагающих для западного социума векторов политической демократизации и экономической либерализации, особенно заметное на глобальных масштабах. Модернизация явно утрачивает присущую ей ранее симфонию культуры и цивилизации.

Феномен Модерна (уже претерпев серьезную трансформацию внутри североатлантического ареала) был по-своему воспринят и переплавлен в недрах неотрадиционных, восточных обществ, в ряде случаев полностью отринувших его культурные корни и исторические замыслы, но вполне воспринявших внешнюю оболочку современности, ее поступательный цивилизационный импульс.

Роли основных персонажей исторической драмы как бы перевернулись: теперь, кажется, Запад защищает сословность, а жернова Востока распространяют гомогенность. Культура христианской Ойкумены, все более смещаясь в сторону вполне земных, материальных, человеческих, слишком человеческих ценностей, столкнулась с рационализмом и практичностью неотрадиционного мира, успешно оседлавшего к этому времени блуждающую по планете волну утилитарности и прагматизма. Первые плоды глобализации имеют в итоге странный синтетический привкус, а порожденные ею конструкции, являясь универсальной инфраструктурой, подчас напоминают мегаломаничную ирригационную систему, чьи каналы, в частности, обеспечивают растекание по планете упрощенной информации и суррогата новой массовой культуры. В результате распространение идеалов свободы и демократии нередко подменяется экспансией энтропийных, понижающихся стандартов в различных сферах жизни, затрагивая при этом не только духовные и культурные, но и социально-экономические реалии. Такие, например, как предпринимательская этика, качество товаров массового спроса, множащиеся формы новой бедности и т.п.

Рожденная на финише второго тысячелетия неравновесная, эклектичная и в значительной мере космополитичная конструкция глобального сообщества есть, таким образом, продукт постмодернизационных усилий и совместного творчества всех актуальных персонажей современного мира. Происходит плавная смена мирового этоса. Культурно-исторический геном эпохи социального Постмодерна утверждает на планете собственный исторический ландшафт, политико-правовые и социально-экономические реалии которого заметно отличны от институтов общества Модерна. Постмодернизационный синтез, объединяющий на новой основе мировой Север с мировым Югом, выводит прежние “большие смыслы” — в виде ли развернутых политических или идеологических конструкций — за пределы современного исторического контекста. Несостоявшееся социальное единение планеты на практике замещается ее хозяйственной унификацией. А место мирового правительства, которое должно было бы действовать на основе объединения наций, фактически занимает безликая, или прямо анонимная, экономическая власть.

Наконец, все более заметны признаки демодернизации отдельных частей человеческого сообщества, пробуждения процессов социальной и культурной инверсии, ставящих под сомнение сам принцип нового мирового порядка, формируя обратную историческую перспективу постглобализма — подвижный и зыбкий контур новой мировой анархии. Так, мы наблюдаем разнообразные, хотя и не всегда внятные признаки социальной деконструкции и культурной энтропии в рамках мирового Севера. Под внешне цивилизованной оболочкой здесь в ряде случаев утверждаются паразитарные механизмы, противоречащие самому духу эпохи Нового времени, рождая соответствующие масштабные стратегии и технологии, например, — в валютно-финансовой сфере.

Параллельно механизмы цивилизационной коррупции шаг за шагом разъедают социальный порядок и ткань общества как в кризисных районах посткоммунистического мира, так и мирового Юга. В результате на планете возникает феномен Глубокого Юга, объединяющий в единое целое и трансрегиональную неокриминальную индустрию, и “трофейную экономику” новых независимых государств, и тревожные признаки прямого очагового распада цивилизации (ярким примером чему могут служить Афганистан, Чечня, Таджикистан, некоторые африканские территории, разнообразные “золотые земли” и т.д.).

Процессы демодернизации — это также второе дыхание духовных традиций и течений, отодвинутых в свое время в тень ценностями общества Модерна; взглядов и воззрений, иной раз прямо антагонистичных по отношению к культурным основам и устремлениям Нового времени. Они выходят на поверхность то в виде разнообразных неоязыческих концептов, плотно насытивших культурное пространство западного мира, то как феномен возрождения и прорыва фундаменталистских моделей (а равно и соответствующих политических инициатив) на обширных просторах мировой периферии.

Пока демодернизация не является магистральным направлением социального развития, но она, пожалуй, уже и не просто аморфная сумма разрозненных явлений маргинального характера. Скорее всего, это многозначительный дополнительный вектор формирующегося мира. В данной тенденции прослеживается нарастающая вероятность наступления некоего момента истины цивилизации, особенно в случае масштабных социальных, финансово-экономических или экологических потрясений. И, не исключено, — поворота истории — утверждения на планете неоархаичной культуры, которая уже сейчас, подобно метастазам, в полускрытых формах пронизывает плоть современного общества.

Столкновение всех этих могучих волн порождает в итоге единый синтетический коллаж Нового мира.

* * *

Эпилог модернизации — калейдоскоп событий ХХ века, как бы повторяет в сжатом виде структурные черты европейской истории последнего тысячелетия, но на сей раз уже в глобальном масштабе. Вспомним исторические вехи уходящего со сцены второго миллениума: в его начале — фактический распад государственной системы предшествовавшего периода и своеобразная “приватизация власти” (что нашло в то время выражение в феномене кастелянства); затем — аграрная революция, сопровождавшаяся устойчивым демографическим взрывом (в современном мире ее аналогом, кажется, служит знаменитая “зеленая революция”). Затем наступила эпоха географических открытий, зародились связанные с ней миграция, торговая и колониальная экспансия и т.п. Возникли все усложнявшиеся схемы денежно-финансового обращения, произошли промышленная и социальная революции… И, наконец, стало явью повсеместное, глобальное присутствие цивилизации, по-своему завершившее второй тысячелетний круг истории современного мира.

Крушение сословного социального порядка — наряду с невиданным развитием производительных сил — сформировали новый облик западноевропейского общества и теперь, казалось бы, могли инициировать удивительную трансмутацию всего международного сообщества, основываясь на достигнутом уровне процветания, универсальных принципах Нового времени: libertй, йgalitй, fraternitй. Однако этого не произошло, и история пошла другим путем.

Вместо наступления эры глобального инновационно-промышленного триумфа и социальной универсализации Ойкумены случился какой-то исторический сбой, и век ХХ — время мировых войн и революций — стал, возможно, самым неровным, трагичным веком двухтысячелетней истории современного мира, обозначив как пик человеческого могущества, так и некий глубокий изъян в самом механизме цивилизации.

Нынешний кризис исторического проекта Нового времени в значительной степени смешал карты, нарушил зарождавшуюся гармонию, и во чреве существующего миропорядка возник темный зародыш грядущей глобальной смуты...

Становление европейского Модерна происходило в контексте обширной периферии, принимавшей волна за волной его экспансию, его избыточное население (неизбежное следствие экономического развития) и одновременно поставлявшей материальные ресурсы для “котла прогресса”. Но модернизация предопределила также практическое исчерпание окружающего пространства, а демографическая экспансия обрушивается теперь из внешних зон на историческую родину цивилизации Модерна, трансформируя прежнюю общемировую картину в постмодернистскую мозаику.

Возможно, однако, что наряду с другими вескими причинами (зерно которых – искус привилегированного, “островного” статуса североатлантической Ойкумены) именно препоны, воздвигаемые на пути этого новейшего переселения народов, одностороннее открытие границ более для капиталов и товаров, чем для людей, – то есть утверждение национально-государственной, а заодно и новой, региональной сословности, — явились ключевыми факторами, затормозившими наступление последней прогнозируемой фазы внутреннего кода мира Модерна.

Искусственное пролонгирование неравенства в масштабе планеты позволило сохранить и даже упрочить североцентричную модель разделения труда, использовать проклюнувшуюся универсальность мира для глобального перераспределения ресурсов и доходов, выстраивая на морях и континентах изощренную геоэкономическую конструкцию. Иначе говоря, имеет место некоторый исторический парадокс — на гребне процесса универсальной модернизации произошло устойчивое социальное расслоение мира. Круг как бы замкнулся (а вектор истории — надломился). И под сенью нынешней глобализации на планете Земля утверждается очередной вариант весьма иерархичной топологии человеческого универсума.

Современные трактовки глобализации нередко являются своего рода fables convenues. Так, глобальная экономика не есть некое универсальное предприятие стран и народов планеты. В этой области существует много расхожих штампов и мифов, которые не вполне подтверждаются статистикой уходящего века, а иной раз прямо противоречат ей. Это касается, например, динамики внешнеторгового оборота по отношению к производству, доли вывоза капитала от ВВП или движения трудовых ресурсов в течение всего XX века. На самом деле эти показатели достигли максимума непосредственно перед первой мировой войной. Затем их динамика шла по синусоиде, дважды снижаясь после мировых войн, и снова достигла прежнего максимума лишь в середине 90-х годов уходящего века. На планете тем временем происходит не столько экономическая конвергенция (корелянтом которой могло бы служить политическое и социальное единение глобального сообщества), сколько унификация определенных правил игры, повсеместная информатизация, обеспечение прозрачности экономического пространства, установление мировой коммуникационной сети.

Глобализация же производственных и торговых трансакций в значительной мере связана с феноменом ТНК и операциями, осуществляемыми между их филиалами. А кроме того, имеет место сложный и многозначительный процесс, который можно было бы охарактеризовать как “новый регионализм”: формирование макрорегиональных пространств на фоне геоэкономического расслоения мира, умножение социально-экономических коалиций и союзов (как в свое время весь мир разделили границы военно-политических блоков). Но самое главное – это все-таки находящаяся в становлении система глобального управления, во-первых, ресурсами планеты, во-вторых, всей экономической деятельностью на ней.

Одновременно складывается впечатление, что в рамках современной модели глобальной экономики особое преимущество получают скорее оптимизационные схемы, способствующие извлечению дополнительных выгод из неравновесности мировой среды, а также родственные им по духу валютно-финансовые комбинации. Процессы же радикального преобразования производственных механизмов, в значительной мере игнорируются; ныне они как бы лишены своего, столь характерного для последних столетий, исключительного статуса.

Действительно, ведь основным источником исторически небывалого материального богатства, наполнявшего мир и общество Нового времени, были все-таки не столько культура накопления или умелое использование капитала и не эксплуатация, сопровождавшаяся присвоением прибавочной стоимости либо ограблением колоний, но, прежде всего, — инновационные скачки, творческое изобилие, постоянно преображавшее производственные схемы и механизмы. Между тем общество, судя по ряду признаков, постепенно возвращается к доминированию такого, казалось бы, отошедшего в прошлое, неофеодального алгоритма построения хозяйственной жизни, который позволяет устойчиво существовать, планомерно взимая своеобразную ренту (или сверхприбыль, или, если угодно, “дань”) с социально-экономической неоднородности мира.

В результате всех этих процессов перед человечеством открываются неведомые ранее социальные перспективы, и, по сути, закладывается фундамент иной исторической эпохи...

Одновременно ветшает и меняется на глазах национально-государственная структура международных отношений, трансформируется международное право, базировавшееся на принципе незыблемости национального суверенитета, отказе отдельных стран и группировок от произвольного применения силы. Переживает серьезную деформацию также индустриальная экономика, задвигаемая ныне в тень виртуальной неоэкономикой финансовых технологий. Кардинальные изменения претерпевает и сфера идеологии, вся современная мировая культура, отмеченная повторной встречей посттрадиционного Востока и современного Запада. Их предыдущее столкновение на путях экспансии европейской христианской цивилизации утвердило когда-то модель евроцентричного мира, запустило процесс модернизации мировой периферии. На сей раз, однако, встреча культур происходит под знаком социального Постмодерна и одновременно — вероятного пробуждения неоархаики. Знаменует же она, судя по всему, некую новую версию ориентализации глобального сообщества… Иные, старые цивилизации начинают говорить в этом мире на вполне современном языке центров экономического влияния, политических коалиций и международных систем управления.

И в то же время постепенно утверждается синкретичный и материалистичный Pax Economicana, своего рода прообраз муравьиного “царства Магога”, возвращая из исторического небытия призрак дурной, горизонтальной бесконечности Древнего Мира. По-своему ориентализируется и проваливающийся в “азиатчину”, в худшем смысле слова, прозябающий в скудости и неурядицах постсоветский мир.

* * *

Значительная часть обитателей планеты оказалась, по-видимому, в плену стойкой иллюзии. В общественном сознании образ нового мира существует как образ западной, европейской, североатлантической цивилизации, достигшей планетарных пределов. Что и говорить, это мироустройство сейчас доминирует на планете. Возражать тут было бы бессмысленно. Но, тем не менее, возникает целый ряд вопросов: так ли уж все однозначно и просто в отсчитывающем последние часы ХХ века механизме современной цивилизации? Не скрыто ли под глобальным мороком продукции Голливуда и повсеместным присутствием Интернета формирование иной, могущественной, но молчащей до поры реальности? Будет ли наступающий исторический эон, “прекрасный Новый мир” действительно таковым, каким его изображают футурологические штампы, то есть глобальным вестернизированным сообществом? И является ли современная вестернизация законной наследницей двухтысячелетней экспансии христианской цивилизации? Не содержит ли в себе нынешняя эпоха некий противоречивый код, восстанавливающий в чем-то важном условия существования человека дохристианского мира? Или же грядущая эра — совершенно новый “век Водолея” — неведомый и нежданный на пиру гость, поведение которого способно вызвать то ли оторопь изумления, то ли подспудный, нарастающий ужас? Тут пристальный, внимательный взгляд на существующее положение вещей, методичное, беспристрастное изучение имеющихся фактов нередко помогают опознать достаточно неожиданные реалии и закономерности. Приведу лишь один пример. Общепризнанным фактом является ширящееся распространение в наши дни английского языка. В той или иной форме им владеют около полутора миллиардов людей. Однако же вот что говорят нам данные официальной статистики ООН. Если в 1958 году 9,6% населения Земли считали этот язык родным, то в середине 90-х — уже только 6,9%. Подобное положение вещей еще более характерно для других основных европейских языков: доля их носителей была полвека назад выше, чем сейчас, приблизительно на четверть… Иерархия же языковых систем на пороге XXI века выглядит достаточно экзотично: китайский, английский, испанский, хинди, бенгали, арабский, португальский, русский.

Однако дело не только в распространении восточных языков. Растущее влияние Востока на состояние и судьбы цивилизации весьма противоречиво и неоднородно, особенно в странах и территориях самого Третьего мира. Здесь тенденция распадается на два русла, очерчивая два полярных сценария развития событий. Во-первых, это феномен тихоокеанской революции: стремительное по историческим меркам формирование на просторах Большого тихоокеанского кольца другого, последующего пространства индустриального сообщества – Нового Востока. Во вторых, — нарастание признаков социальной и культурной инверсии в некоторых районах мировой периферии, в сумме образующих архипелаг проблемных территорий, в той или иной мере пораженных вирусом социального хаоса, – Глубокий Юг.

* * *

Возрождение Востока во второй половине ХХ века было ослепительной очевидностью. И одновременно значение этого феномена странным образом недооценивалось. Двусмысленную роль, как ни странно, сыграл, пожалуй, процесс деколонизации. Да, на мировой сцене появились десятки новых государств. Но в то же время очевидная уязвимость, нередко несамостоятельность, отчасти, хрупкость слишком многих из них, многочисленные проблемы, связанные с их слабостью и трудностями развития — все это последовательно снижало звучание темы Третьего мира в качестве оппонента господствующей формы цивилизации, отвлекая внимание даже от таких его гигантов и лидеров, как Китай или Индия. Устойчивое же присутствие Японии в смысловом поле Севера также психологически затуманивало вопрос об ее культурно-цивилизационной принадлежности. Искажали историческую перспективу и привычное для тех лет блоковое деление мира на оппозицию Запад-Восток, и само бурное, интенсивное развитие Запада в послевоенный период. Однако сегодня, после ухода с исторической сцены коммунистического антагониста и появления Нового Востока в связке ключевых геостратегических игроков, тема грядущей ориентализации планеты начинает приобретать новое звучание, вставая во весь свой исполинский рост.

Прежде всего, внимание специалистов, а затем политиков и общественности стали привлекать не столько схоластичные рассуждения интеллектуалов, сколько всякого рода нетипичные явления и процессы, множившиеся в социально-экономической сфере, нарушая при этом привычно выстроенные ранжиры. Так, например, практиковавшийся ранее способ определения валового внутреннего продукта (ВВП) данной группы стран Нового Третьего мира по официальным обменным курсам валют оказался в корне несостоятельным, поскольку при нем значительно занижались объемы хозяйственной деятельности в странах со слабой валютой. (Не говоря уже о том, что ряд видов экономической практики, особенно в сфере услуг, в традиционных обществах полностью или частично выведен за рамки рыночных отношений и потому длительное время вообще оставался вне поля зрения статистики.) В 70-80-е годы в рамках Программы международных сопоставлений ВВП начался, наконец, фундаментальный пересчет этого важнейшего показателя на основе паритета покупательной способности валют, в результате чего выявилось резкое расхождение итоговых данных с привычной оценкой, — как правило, почти вдвое, но иногда и в несколько раз.

Переоценка потенциала развивающегося мира совпала с периодом интенсивного роста его экономики, прежде всего в Китае, странах Юго-Восточной, а также, отчасти, Южной и Западной Азии. Несмотря на серьезные проблемы, срывы и экономические бури (вплоть до финансовых потрясений, охвативших Восточную Азию с лета 1997 года, и спада 1998 года) средние темпы роста ВВП практически всех государств этой части Третьего мира до недавнего времени устойчиво превышали его положительную динамику в странах Севера. В результате ко второй половине 90-х годов сформировалась достаточно новая и во многом еще не осознанная конфигурация глобальной экономики. В ней на долю индустриально развитого Севера приходилось, по-видимому, не 76-77% (как следовало из прежней методики расчетов), а примерно 53-54% мирового ВВП.

Если дела действительно обстоят таким образом (а существуют еще более радикальные оценки их экономики), то годовой объем производства двух групп мог бы сравняться уже через несколько лет. А к 2020 году, по предварительным расчетам Мирового банка (правда, корректируемым сейчас последствиями “азиатского кризиса”), в десятку государств с максимальным объемом ВВП, попадали бы преимущественно страны, по сей день традиционно связываемые с Третьим миром: Китай, Индия, Индонезия, Южная Корея, Таиланд, Бразилия. Из других стран в ней предположительно могли бы остаться США, Япония, Германия, Франция. Иными словами, если эти прогнозы все-таки обладают определенной устойчивостью, то первая десятка XXI века будет состоять из государств, относящихся в основном к ареалу Большого тихоокеанского кольца.

Серьезную трансформацию претерпевает также североатлантический мир, вплотную столкнувшийся с кризисом своих исторических целей. Наряду с впечатляющими изменениями социального и культурного климата в конце 60-х годов, которые проявились в широком диапазоне событий и явлений, сопровождавших наступление постиндустриального общества, — от генезиса масштабной контркультуры, а затем и влиятельного нового класса в США до майской революции в Париже — кардинальные перемены происходят также в “скучной” хозяйственно-экономической сфере. Приблизительно к этим же годам относится окончание периода бурного, поступательного развития послевоенной экономики, снижение темпов ее роста, и что, пожалуй, еще серьезнее — наметившаяся тенденция падения нормы прибыли в сфере промышленного производства.

Однако первой ласточкой, привлекшей общественное внимание и заставившей серьезно задуматься о внезапно открывшихся горизонтах (или следует сказать — тупиках?) индустриального мира, явился, пожалуй, алармистский доклад Римскому клубу супругов Медоузов (1972). В нем был прямо поставлен вопрос о пределах роста современной техногенной цивилизации, хотя последующие десятилетия и показали, что ее границы реально проявились все-таки не столько в связи с истощением сырьевых ресурсов, сколько в области экологических констант, то есть ограниченных хозяйственных возможностей биосферы.

Резко повысилась в те годы и актуальность проблемы демографического взрыва. Интенсивное обсуждение темы допустимых пределов численности населения планеты привело к проведению в 1974 году в Бухаресте первой конференции ООН по народонаселению (созываемой впоследствии каждое десятилетие). Конференция в целом прошла достаточно драматично и сформулировала настоятельные рекомендации о необходимости осуществления политики планирования семьи в глобальном масштабе.

Определенную угрозу себе индустриально развитые государства почувствовали также в становлении нового коллективного субъекта международного сообщества — Третьего мира, получившего, кстати, свое название по аналогии с историческим третьим сословием, некогда сокрушившим господствовавшее мироустройство. Тем более, что жизненно важные для развития индустриального мира природные ресурсы находятся во многом именно на территориях данной группы стран (месторождения, расположенные в индустриально развитых странах, в значительной мере уже выработаны), что наглядно проявилось в событиях, связанных с драматичным повышением цен на нефть (1973).

Складывалась интересная коллизия: как раз в момент актуализации проблем, связанных с кризисом индустриального развития, возникла перспектива еще большего ухудшения условий производства из-за неизбежного (как казалось в тот момент) общего скачка цен на невосполнимые сырьевые ресурсы, а также растущей вероятности введения в той или иной форме экологического налога. В дополнение ко всему начала давать серьезные сбои сложившаяся система мировых валютно-финансовых связей. Непростая ситуация существовала также в области противостояния Востока и Запада, хотя временно она была смягчена хрупким механизмом детанта.

Видимо, не случайно в эти годы в ходе интенсивных консультаций по поводу происходивших и назревавших перемен (Рамбуйе, 1975) рождается такой влиятельный институт современного мира, как ежегодное совещание семи ведущих индустриально-промышленных держав — своего рода глобальный “экономический Совет Безопасности”.

* * *

В целом же ответ индустриального сообщества на вызов времени оказался неоднозначным. Так, на волне нефтяного шока произошла определенная интенсификация научно-технического развития. Были инициированы исследования в области энерго- и ресурсосбережения, а также поиск иных перспективных технологий. Наметилась перестройка промышленности, связанная со структурным обновлением производственных мощностей, пересмотром всей индустриальной политики. Но одновременно развивался и набирал силу совсем другой и, надо сказать, весьма многозначительный процесс.

Началась масштабная оптимизация совокупной промышленной деятельности в рамках планеты. Соответственно ускорился рост прямых иностранных инвестиций. Стала быстрыми темпами формироваться глобальная экономика — метаэкономика, не сводимая к простой сумме торгово-финансовых операций, но реально озабоченная изменением географии промышленного производства, трансформацией всей прежней социоэкономической картины. Именно в этот период складывается институт современных ТНК, диверсифицирующих процесс производства и сбыта на обширных просторах планеты. Они используют удобные условия в том или ином регионе: состояние социальной и промышленной инфраструктуры, производственные стандарты и местное законодательство, квалификацию рабочей силы, уровень ее социальной защиты и оплаты, устойчивую и солидную разницу между паритетом покупательной способности мягких валют и их обменным курсом по отношению к валютам твердым, близость к источникам сырьевых ресурсов… И даже такой фактор, позволяющий снижать в определенных ситуациях издержки производства, как благоприятный климат.

В результате получение ощутимой выгоды оказывается возможным не только вследствие конкурентных преимуществ, возникающих из-за инновационного прорыва, – то есть появления принципиально новых отраслей и промышленных целей технологий, радикально меняющих ход производственного процесса. (Что было бы практически неизбежно при равновесном и гомогенном мироустройстве.) Более эффективным методом в рамках современной глобальной экономики становится именно оптимизация – умелое сочетание различных условий экономической деятельности в различных регионах планеты в рамках единого хозяйственного организма, ориентированного на перманентное перераспределение мирового дохода. В результате формирование новых высоких технологий переместилось из области производства в сферу извлечения геоэкономических рентных платежей.

Занятый решением проблем стратегического и оперативного планирования, масштабной перестройкой экономики, реализацией новой схемы взаимоотношений стран и народов, мир Нового времени между тем вплотную подошел к рубежу, по ту сторону которого все явственнее проступал контур новой исторической эпохи.

2. ЭТОТ НОВЫЙ ДРЕВНИЙ МИР

Философия истории – непростая наука. Ее многочисленные загадки и парадоксы прямо сопряжены с уникальным статусом человека в мире, свободой его воли. И в то же время – с гораздо более предсказуемыми, хотя отнюдь не элементарными, законами развития сложных систем. Жизнеспособность же подобных систем, в свою очередь, во многом связана с их внутренней неоднородностью, “цветущей сложностью”, разнообразием, голографичностью.

Философия экономики, – наверное, не менее сложная область знания, которая в современном мире также оказалась в весьма драматичном положении. Знамения времени — стремительная прагматизация и технологизация не обошли стороной и экономическую науку. Все более заметно сужение ее предметного поля, в результате чего она начинает иной раз смотреться как некий специфический набор банковских прописей. Складывается впечатление, что реальная задача современной экономики лежит не столько в области фундаментальной науки, сколько в сфере универсальных технологий и стратегий поведения в условиях ограниченности и противоречивости нашего знания о глубинах экономического космоса. Между тем нынешнее состояние мирового хозяйства, возможно, было бы лучше понято, откажись экономика от сознательных и подсознательных претензий на статус естественнонаучной дисциплины, вспомни она о своих гносеологических корнях, осознай себя вновь частью этики и политики, то есть сферы целеполагания и “категорического императива” поведения человека в мире. Иначе говоря, — ведись обсуждение фундаментальных экономических проблем в интенсивном взаимодействии с актуальными философскими и культурологическими дискуссиями.

Конечно, оптимизация, как и экономия, — вроде бы естественные атрибуты хозяйственного процесса. Но если отвлечься на время от общих констатаций и вдуматься в феноменологию происходящего, то обнаруживается ряд не всегда очевидных, но достаточно тревожных проявлений данной глобальной тенденции.

Например, нарастающий импорт дешевых товаров и ресурсов зачастую есть не что иное, как оборотная сторона закрепления социальных аберраций в ряде районов земного шара, а также множащихся ограничений свободного передвижения на рынке труда. И, стало быть, — фактического экспорта сверхэксплуатации. В свою очередь из-за деформации объективной конкурентоспособности труда (что наиболее отчетливо обнаруживается, по-видимому, в области сельскохозяйственного производства) заметно искажается социальная ситуация во внутреннем пространстве цивилизации Модерна. В результате труд в ряде случаев становится скорее социальной, чем экономической категорией, требуя компенсации из соответствующих фондов, либо грозя массовой безработицей, либо перемещаясь в какие-то другие области деятельности, носящие иной раз квазиэкономический характер.

Неравновесная ситуация прослеживается также в сложной системе перераспределения мирового дохода и международного разделения труда, когда в неравные условия поставлены целые направления хозяйственной деятельности. Прежде всего это проявляется в общеизвестном феномене ножниц цен. С этим же явлением частично связана такая специфическая головоломка экономической теории, как отсутствие перманентного увеличения предельных общих расходов, казалось бы, неизбежного в либеральной экономической среде.

Оптимизация экономической деятельности, таким образом, плавно перерастает в социотопологию — целенаправленное обустройство планеты в соответствии с желаемой формой; ее поддержание обеспечивается всеми имеющимися в распоряжении современной цивилизации средствами. При этом все явственнее просматривается тенденция разделения фактического суверенитета государств на разные классы, то есть, по существу, в мире выстраивается некая “неодемократическая иерархия”.

Таким образом, исторические цели общества Модерна по созданию вселенского гражданского общества вступают в противоречие с его же вполне прагматичными устремлениями: с желанием обеспечить высокий уровень жизни и потребления в первую очередь для собственных граждан, в том числе и за счет населения других стран. При этом индустриально развитые страны попадают в своеобразную ловушку. Пытаясь ослабить нарастающий груз социально-экономических проблем, экспортируя сверхэксплуатацию во “внешний мир”, общество вынуждено сталкиваться с последствиями своего экономического двоемыслия, в частности, — со значительным уровнем безработицы, развившимся в условиях формально удовлетворительных экономических обстоятельств.

* * *

Эффективна ли современная экономика? Этот вопрос не столь уж наивен, как может показаться на первый взгляд. Ведь он предполагает и другой вопрос: а какова в настоящее время реальная динамика условий жизни в самих развитых странах? Оказывается, она весьма неоднозначна. Так, одним из тревожных симптомов современной ситуации является несовпадение векторов экономического роста и уровня занятости. В свое время министр труда США Роберт Райх обратил внимание на эту коллизию, констатировав, что в условиях глобального рынка экономика может процветать, курс акций расти, прибыли корпораций увеличиваться, и все это – при значительном уровне безработицы. Действительно, по данным Международной организации труда, число безработных в индустриально развитых странах, несмотря на продуманные и достаточно эффективные меры противодействия, достигает 35 млн. человек. Иначе говоря, фактически имеет место самый острый кризис занятости со времен Великой депрессии. Размышляя об этой ситуации, невольно ловишь себя на мысли, что рядом своих черт она все чаще напоминает былую структуру античной демократии, гибко и, на первый взгляд, парадоксально сочетавшей существование общества, обладавшего широким комплексом гражданских прав, с реальностью параллельного, “теневого” сообщества — мира рабов. Структуру, в каких-то своих специфических и знаменательных проявлениях, кажется, продолжающую подспудно присутствовать в человеческом универсуме, однако на сей раз — в глобальном масштабе.

Впрочем, некоторые другие черты современной цивилизации вызывают еще более неожиданные ассоциации, заставляя заново переосмысливать недавний опыт тоталитарной архаики ХХ века или даже вновь вспомнить величественные империи Древнего Востока. Чего стоит, например, все чаще возникающий образ исподволь возводимой в современном мире Великой иммиграционной стены.

Наконец, отметим еще одно существенное обстоятельство. Реализация глобальных схем координации и управления мировым хозяйством оказалась возможной во многом благодаря революции в области информационных (и коммуникационных) технологий. Она позволила объединить географически разноликое пространство в единое целое, осуществляя глобальный мониторинг экономической деятельности и контроль над нею. В свою очередь, интенсивно развивавшаяся отрасль информационно-коммуникационных услуг быстро превратилась в самостоятельный сегмент экономики, часть постиндустриальной сферы, растущую едва ли не самыми бурными темпами. Действительно, если привычные виды промышленного производства, имеющие дело с материальными объектами, оказались в тисках “пределов роста”, то горизонты информатики стали своего рода дальним рубежом цивилизации, вполне свободным от подобных ограничений.

Кардинальное воздействие на судьбы современной экономики и будущее цивилизации оказал процесс формирования энергичной и призрачной неоэкономики финансовых технологий. Ее становление тесно связано с проявившимся тогда же, в начале 70-х годов, фатальным кризисом бреттон-вудсской системы, совпавшим с логикой развития информационной революции и приведшим, в свою очередь, к стремительной виртуализации денег, прогрессирующему росту всего семейства финансовых инструментов. В результате мир финансов стал фактически самостоятельным, автономным космосом, утратив прямую зависимость от физической реальности. Это нашло свое выражение в отказе от рудиментов золотого стандарта, то есть самого принципа материального обеспечения совокупной денежной массы. Пороговым событием здесь явилось изменение статуса и состояния мировой резервной валюты – доллара. В августе 1971 года США отказались от золотого обеспечения своей валюты (на уровне 35 долл. за унцию). Таким образом, перестал действовать, хотя уже и усеченный (после 1934 года существовавший только для граждан других стран), принцип обмена американских бумажных денег на золото. После устранения формальной связи доллара с золотом рыночная цена последнего поднялась за короткий срок на порядок и это в условиях роста добычи желтого металла с применением современных технических средств. В целом же обесценивание доллара за последние сто с небольшим лет составляет почти три порядка, причем приблизительно двухпорядковое падение его реальной покупательной способности приходится на вторую половину этого срока.

Однако новая финансовая реальность оказалась необычайно эффективной и жизнеспособной именно в условиях технологизации, компьютеризации и либерализации валютно-финансовой деятельности, раскрепощенной как в национальных границах, так и на просторах транснационального мира. Быстрое развитие микропроцессорной техники и телекоммуникаций создавало необходимую информационную среду способную координировать события и действия в масштабе планеты, а также в режиме реального времени, оперативно производить многообразные платежи и расчеты, мгновенно перемещая их результаты в форме “электронных денег”, стимулируя, таким образом, интенсивный рост новой глобальной субкультуры — финансовой цивилизации.

* * *

Каркас и жизненную пружину возводимой вселенской конструкции постиндустриального Квази-Севера составляет принцип глобального финансово-правового регулирования, претендующего на роль нервной системы мира. К данному кругу явлений и идей прямо причастен феномен современного монетаристского мышления, последовательно разрабатывающего концептуалистику, которая могла бы обеспечить на практике переход к универсальной системе гибкого управления социальными объектами со стороны валютно-финансовых кругов и палат…

Монетаризм не отменяет институциональное управление экономикой, но передает его функции от правительства (осуществляющего налоговую и бюджетную политику) — центральному банку, регулирующему экономику кредитно-денежными методами. Однако, подобно тому, как в мире намечается перетекание властных полномочий от выборных органов в мир НПО (неправительственных организаций), так же и частные финансовые институты начинают конкурировать с соответствующими национальными и даже международными организациями. Уже сейчас союз влиятельных международных структур (наподобие “большой семерки”) и транснационального финансового сообщества, перенимая гипотетические функции мирового правительства (но при этом неизбежно редуцируя их), выступает в качестве системы управления, реализующей в глобальном масштабе и фискальные (геоэкономические рентные платежи), и монетаристские (сжатие мировой денежной массы за счет слабых национальных валют) механизмы. В результате порожденный веком Просвещения привычный образ прогресса, осуществляемого человечеством на основе коллективного согласия относительно целей и ценностей общественного развития, оказался в настоящее время существенно поколеблен. В социальном универсуме и сознании людей вместо идеалов гражданского общества и рационально-созидательных форм поведения утверждается примат анонимных, стихийных сил, существующих и действующих независимо от человеческой воли, творящих вне рамок осознанных намерений общества принципиально непостижимую, спонтанную версию реальности. Уходящая куда-то в дурную бесконечность “темная” мировая конструкция создает между тем специфическую систему социальной регуляции, основанную на скрупулезной денежно-финансовой фиксации поведения индивида и соответствующей формализации жизни. Впрочем, новый социальный проект обладает и собственным мировоззренческим комплексом, и даже, отчасти, метафизикой, развившейся из поклонения священной корове экономического либерализма — “невидимой руке рынка”.

Данный концепт в его современной интерпретации, хотя и опирается на авторитет Адама Смита, является, в сущности, полупародийной модификацией его взглядов. Английский экономист в своих рассуждениях и построениях фактически исходил из традиционных для мира западного христианства воззрений (восходящих, в свою очередь, к позиции блаженного Августина). Одновременно в его построениях были заложены постулаты, предвосхитившие идеи “гуманистической психологии” ХХ века. Суть этих рассуждений в общем и целом такова: благое в своей основе мироустройство требует от человека естественного поведения, следования должному (не нарушая при этом норм закона и правил общественной морали), полагая, что из суммы правильных и разумных в каждом конкретном случае действий может проистекать лишь общий позитивный результат. Истина реализует себя в достаточной мере независимо от индивидуальной воли и намерений (которые иной раз могут оказаться глубоко ошибочными), проявляясь в сумме свободных и конструктивных действий всего человечества. В том числе, и даже в первую очередь, – в экономической сфере жизни. “Каждому человеку, пока он не нарушает законов справедливости (выделено мной – А.Н.), — писал Адам Смит, и именно этой существенной оговоркой очерчивается русло его умозаключений, — предоставляется совершенно свободно преследовать по собственному разумению свои интересы и конкурировать своим трудом и капиталом с трудом и капиталом любого другого лица и целого класса”. Таким образом, “невидимая рука” мыслилась, по сути, властью Провидения, исполнением человеком воли Божьей (даже не осознавая ее), то есть Его дланью выстраивающей мир. А основой экономики оказывался синтез общественной морали, законов справедливости, и естественного желания человека улучшить свое существование. В нынешней же, постхристианской интерпретации это рассуждение ставится иной раз прямо-таки с ног на голову. Образовавшийся в современном секуляризованном обществе метафизический вакуум заполняют безликие стихии, по античному роковые “силы рынка”, выстраивающие собственную, никому до конца не ведомую версию дольнего мира. Применяемый теперь с точностью, чуть ли не наоборот, принцип “невидимой руки” утверждает, пожалуй, как раз диктат своеволия и антиобщественных интересов, слишком часто прямо попирающих именно законы справедливости. Получается, что парадоксальная метафизика современного либерализма, отдающая жизнь людей во власть “стохастических духов” самоорганизующегося экономистичного универсума, вроде бы по своей сути ближе безличному восточному фатализму, нежели привычному личностно-ориентированному мировоззрению, признающему достоинство человека, основанное на его прямой ответственности за происходящее.

Существует, однако, фундаментальное противоречие между самой идеей централизованной иерархии, целенаправленно управляющей финансовыми потоками, и сетевым характером ткущейся глобальной паутины. Пока финансовый интеллект более-менее успешно пасет на виртуальных пастбищах стада “горячих денег” спекулятивного частного капитала. Однако обитатели этой параллельной реальности, кажется, вот-вот готовы сорвать печати с гибельного мешка Эола, сделав тщетным любой рациональный контроль над буйными стихиями. Вот тогда управляющий класс вполне рискует быть затоптанным и пожранным обезумевшим стадом рвущихся в пропасть свиней…

* * *

Novus Ordo переводится ведь не только как “новый порядок”, но и как “новое сословие”. Проблема эта столь глубока и многомерна, что осознавалась и осмысливалась уже в период великого перелома первых веков II тысячелетия, иначе говоря, у самых истоков современной фазы западной цивилизации. Мы хорошо знакомы со стереотипом трех сословий, но гораздо хуже осведомлены о полемике вокруг сословия четвертого. А такая полемика велась к тому же не один век. В концепции четвертого сословия проявилась сама квинтэссенция нового, динамичного состояния мира, смены мировоззрения человека Средневековья. Контур нового класса проступал в нетрадиционных торговых схемах, в пересечении всех и всяческих норм и границ (как географических, так и нравственных). Диапазон его представителей — от ростовщиков и купцов до фокусников и алхимиков. Так, в немецкой поэме XII века утверждалось, что “четвертое сословие” — это класс ростовщиков (Wuocher), который управляет тремя остальными. А в английской проповеди XIV века провозглашалось, что Бог создал клириков, дворян и крестьян, дьявол же — бюргеров и ростовщиков. Ростовщичество и ссудный процент запрещены в Библии , осуждались также исламом, а вне религиозного круга производство денег ради денег подвергалось необычайно резкой критике еще Аристотелем, который прямо сравнивал людей, занимающихся подобными делами, с “содержателями публичных домов” .

Между тем к концу ХХ века на планете уже сформировалось вполне самостоятельное поле разнообразных валютно-финансовых операций, все более расходящихся на практике с интересами человечества, потребностями и нуждами “реальной” экономики, ее возможностями и объемом. Однако финансовая глобализация – это одновременно и смысл, и интегральный символ “Глобализации-2”. Здесь сошлись воедино экономическая интеграция, повсеместная информатизация и глобальная коммуникация. Здесь же проявился и дух “нового универсализма”, заменивший проект универсального гражданского общества идеей глобального планирования и контроля за перераспределением ресурсов.

За последние десятилетия ХХ века было разыграно несколько стратегических валютных и финансовых комбинаций, последовательно поднимавших ставки в глобальном казино. (Что, в частности, позволило отодвинуть далеко в будущее сценарий резкого скачка цен на природные ресурсы. В результате вместо взлета стоимости полезных ископаемых в восьмидесятые годы на планете разразился настоящий сырьевой бум.) На практике технология масштабной экономической игры выглядела следующим образом. Сначала произошло радикальное изменение цены на нефть. Это привело к настоящему взрыву на рынке кредита за счет “нефтедолларов”. Кредит стал общедоступным, даже избыточным. Началась яростная конкурентная борьба за клиентуру, процентные ставки серьезно понизились (и даже, в условиях инфляции, порой становились “отрицательными”), т.е. финансовые ресурсы на глазах превращались в “скоропортящийся товар”. В результате возник своего рода финансовый Клондайк. И в числе основных потребителей избыточных средств оказались развивающиеся страны. При этом проценты по вкладам, как правило, погашались за счет новых займов, банки имели устойчивый доход, а экономика процветала в условиях низких учетных ставок и массированных капиталовложений. Однако подобное благополучие зиждилось на весьма непрочном фундаменте. Именно тогда в результате коллективных усилий различных сторон в мире сформировалась основа перманентного “глобального долга”.

К началу следующего десятилетия ситуация изменилась. В условиях нового повышения цен на нефть новый виток инфляции потребовал принятия достаточно жестких мер, в том числе увеличения процентных ставок. Кроме того, к этому времени сами нефтедобывающие страны увязли в трясине многочисленных, нередко дорогостоящих и амбициозных проектов. В странах же Севера были оперативно задействованы собственные финансово-экономические механизмы, позволяющие перераспределять геосферную ренту в свою пользу. И, наконец, на роль крупнейшего заемщика стали претендовать Соединенные Штаты, столкнувшиеся в силу ряда обстоятельств с устойчивым ростом государственных расходов и бюджетного дефицита.

Оскудение кредитных рынков породило проблему выплат по ранее взятым долговым обязательствам. Многие развивающиеся страны стали погружаться в дурную бесконечность “потерянного десятилетия”, а в результате еще больше ужесточалась политика банковского сообщества, оказавшегося перед угрозой глобального финансового краха. Первой его ласточкой стал долговой кризис 1982 г. Чтобы избежать неприятностей, международные экономические организации, МВФ и Всемирный банк, стали проводить политику реструктуризации задолженности стран-заемщиков, санации их финансового положения, сокращения их бюджетного дефицита, а также — структурную перестройку экономики, сопряженную с широкой приватизацией, либерализацией цен и внешней торговли (ситуация Латинской Америки). В итоге мировая финансовая система устояла, однако глобальная экономика приобрела качественно иной облик.

При анализе стратегии адаптации периферийных экономик к глобальному рынку – программ структурной перестройки и финансовой стабилизации – обращают на себя внимание следующие обстоятельства. Во-первых, в отличие от прежних рецептов “догоняющего развития”, алгоритмы структурной перестройки нацелены на создание модели, прямо ориентированной на глобальный рынок. Эта модель имеет и весьма серьезные социальные следствия, связанные с ограничением внутреннего потребления (и его перераспределением) в странах-должниках, ибо только одно радикальное уменьшение бюджетных расходов, конечно же, заметно влияет на положение широких слоев населения. Во-вторых, данный пакет реформ, содействуя определенной устойчивости современной финансовой среды и даже стимулируя ее развитие (формируя и поддерживая платежеспособный спрос на финансовые ресурсы и услуги), призван также решить и другую актуальную стратегическую задачу — обеспечить долгосрочную встроенность (adjustment) Юга в систему североцентричного глобального рынка в качестве его ресурсно-сырьевой составляющей, выводя ситуацию пресловутых “ножниц цен” на качественно новый уровень. Так формируется весьма благоприятный международный торговый климат для стран, потребляющих основную массу сырьевых продуктов. Тем самым, по сути, стимулируется “сырьевой бум”: изобилие дешевых природных ресурсов на международных рынках в силу естественного в подобных условиях падения цен.

Однако в самой данной концепции реформ, в сущности, заложено некое фундаментальное противоречие — между стимулированием развития национального частного сектора и внерыночным характером действий международных организаций, их целенаправленным влиянием на процесс принятия решений в странах-реципиентах. В результате фактический контроль за социально-экономической деятельностью, в конце концов, переходит не столько к местному частному сектору, сколько к иностранным донорам и международным организациям, формируя контекст весьма своеобразного, североцентричного “макроколо-ниализма”. Одновременно новая экономическая эра открыла шлюзы, которые ранее сдерживали развитие откровенно спекулятивных тенденций. Быстрыми темпами стала расти хищническая квазиэкономика, паразитирующая на новых реалиях и имеющая мало общего с конструктивным духом экономической практики Нового времени.

Создается впечатление, что в мире происходит постепенное, но неумолимое и последовательное вытеснение идеологии честного труда альтернативной ей идеологией финансового успеха. Деморализация экономических отношений — явление весьма тревожное, влекущее за собой массу самых серьезных следствий. Еще Аристотель рассматривал экономику как часть этики. Она по самой своей сути не есть некая универсальная технология, действенная на все времена и для всех народов, но (хотя это далеко не всегда очевидно) весьма и весьма специфичный феномен культуры. Не исключено, что тотально аморальная экономика попросту невозможна (в длительной перспективе). Так, разрушение привычного контекста экономических операций, кризис самой атмосферы доверия, вытеснение морали правом, утверждение сугубо формальных, а то и прямо формализованных условий экономической деятельности приводит в конечном итоге к экспоненциальному росту необходимости их перманентной формально-юридической фиксации. Это скачкообразно увеличивает количество конфликтных ситуаций на различных уровнях экономического процесса. Иными словами, ведет к резкому, порой неприемлемому возрастанию затрат и подрывает всю сложившуюся систему взаимоотношений. Утрата же доверия в стабильность самого контекста экономических операций (зачастую связанная не столько с реальной хозяйственной ситуацией, сколько с ее конъюнктурной интерпретацией, то есть общественной психологией) в условиях финансовой цивилизации достаточно быстро проявляется как в экономических, так и в социальных потрясениях, с весьма далеко идущими последствиями.

Глобализация финансовой деятельности позволяет успешно преодолевать законодательные ограничения и нормы, существующие в пределах национальных границ. На карте мира появляются как бы условные государства: терминалы транснациональных организмов, наподобие оффшорных зон, чье истинное предназначение нередко — реализация разнообразных схем лукавой экономической практики, включая асоциальные комбинации.

В наметившемся расщеплении социальных и финансово-экономических целей общества, кстати, просматривается определенная историческая преемственность между сегодняшним днем и временами Великой депрессии, когда имело место уничтожение продуктов хозяйственной деятельности человека ради достижения финансовой выгоды. Тем самым, в частности, прокладывается путь для еще более внушительной экономической деструкции — индустрии высокотехнологичных, промышленно- и ресурсоемких войн ХХ века…

* * *

В 90-е годы сама кризисная ситуация, кажется, становится одним из источников дохода. Выражается это в разрастании комплексной экономики управления рисками, хеджировании, появлении инновационных форм страхования, реализации схоластичных, но изощренных, хорошо продуманных схем валютно-финансовых спекуляций и интервенций, развитии финансовой математики, в целенаправленной организации и даже прямом провоцировании финансово-экономических пертурбаций… В результате в смысловом поле мировой экономики, наряду со столь значимыми для нее реалиями мировой резервной валюты и глобального долга, кажется, сформировался третий, самостоятельный, весьма внушительный феномен глобального риска. Одновременно прорисовываются и другие впечатляющие перспективы: например, столкновения различных финансовых инструментов в борьбе за многомерное Lebensraum геоэкономических континентов и электронных сетей – специфическое жизненное пространство XXI века...

Все это, вместе взятое, постепенно лишает деньги их прежнего содержания (и в каком-то смысле реального наполнения), превращая в род особой, энергичной и агрессивной финансовой информации. Поток операций на валютно-финансовых рынках в настоящее время в десятки раз превосходит реальные потребности финансирования международной торговли, их ежедневный объем примерно соответствует совокупным валютным резервам всех национальных банков (которые теоретически могли бы быть использованы в целях стабилизации при развитии глобального кризиса). А рынок вторичных ценных бумаг (производных финансовых инструментов) и вовсе в несколько раз превышает совокупный валовой продукт всех стран, что чревато уже в ближайшем будущем поистине тектоническими сдвигами в глобальной финансовой системе и мировой экономике в целом…

Летом 1997 года базирующийся в Базеле Банк международных расчетов (BIS) опубликовал свой ежегодный отчет, в котором констатировал реальный характер угрозы срыва мировой банковской системы, ее постепенного выхода за пределы действенного контроля и профессионального прогноза. Аналогичные опасения высказал весной 1998 года и глава Федеральной резервной системы США Алан Гринспен. Эти опасения не случайны, учитывая и ежегодный объем мировых финансовых трансакций (около полквадриллиона долларов), и масштабы рынка вторичных ценных бумаг (приблизительно 100 трлн. долларов или даже больше).

Сегодня финансовый “кубик Рубика” постепенно объединяет проблемы мировой валюты, глобального долга, а также управления рисками в единый взаимосвязанный комплекс. Но теоретически можно представить контуры и сформулировать стратегические коды четвертого вида глобальной игры — контролируемой деструкции или организованного хаоса, логически завершающей утверждение на планете особой, неоархаизированной среды, еще дальше отстоящей от прокламируемых идеалов мирового гражданского общества. Суть механизма – возможность искусственной организации и последующего использования развернутых кризисных ситуаций с целью повышения… уровня контроля над динамикой мировых процессов, массированного изменения прав собственности и устойчивости всей возводимой архитектуры геоэкономических пространств. Иначе говоря, успех данной стратегии создает условия для перманентного внешнего управления самыми разнообразными экономическими массивами, а в перспективе и всей социальной средой.

Клиентам, оказавшимся в сложном положении, предлагается универсальный свод правил – своего рода “кодекс должника”, – предполагающий выполнение ряда обязательных условий для получения помощи по выходу из кризиса. Это могут быть, скажем, введение режима функционирования национальных денежных систем на основе внешней валюты (что придает второе дыхание мировой резервной валюте и ее намечающимся конкурентам); определение квот и порядка заимствований финансовых ресурсов; установление жесткой взаимосвязи объемов национального бюджета, экспортной выручки, уровня внутреннего потребления и внешних выплат (продлевающих жизнь глобальной “долговой экономике”); осуществление обязательного страхования национальных и финансовых рисков (раздвигающих исторические рамки для применения второго поколения производных финансовых инструментов); проведение заранее оговоренной социальной политики и т.п.

* * *

Попробуем теперь обобщить все изложенные здесь построения и понять логику происходящего.

Деградация модели расширенного воспроизводства Нового времени прошла несколько нисходящих ступеней. Вначале она “поддалась” соблазну сверхдоходов, получаемых за счет эксплуатации иных геоэкономических регионов и видов деятельности, искусно поставленных в подчиненное положение. Данный процесс, в свою очередь, стал источником дополнительных ресурсов, питательной средой для различного рода финансовых операторов и развития соответствующих технологий, которые привели к утверждению достаточно неожиданной “постиндустриальной” надстройки над привычной хозяйственной деятельностью — финансово-правовой системы.

Превращение денежной сферы в необъятный виртуальный континент, в свою очередь, способствовало развитию в ее недрах целого семейства изощренных финансовых практик. По форме — более-менее легальных операций и инициатив, однако, по сути — все отчетливее расходящихся с нуждами реальной экономики, разрушающих ее смысловое поле, паразитирующих на результатах конструктивной деятельности человека. Затем дошло и до откровенных спекулятивных атак и подрывных акций, имеющих целью получение дополнительной прибыли без производства реальной стоимости. (Как не создают ее, к примеру, кражи или, скажем, азартные игры, хотя и они способны приносить доход и перераспределять материальные ценности. А ведь здесь речь идет об “играх”, основанных не на слепой случайности, а методично организуемых и управляемых, то есть в определенном смысле – “шулерских”.)

Дальнейшим этапом становится смещение подобных практик в трудно контролируемую зону еще более сомнительных операций. При этом нередко используются разночтения в законодательствах различных территорий или общее несовершенство правовой базы, с трудом поспевающей за стремительным разрастанием разношерстного семейства финансовых инструментов. Тут уже происходит фактическое смыкание полулегальных спекулятивных комбинаций с прямо криминальными действиями, “слипание” горячих денег и денег грязных…

Проявляется также (в качестве самостоятельного вида квазиэкономической активности) и такой род хозяйственного вампиризма как прямая деконструкция цивилизации, инволюционное расхищение ее плодов, наиболее подходящее название для которого, пожалуй, — “трофейная экономика”. Следующим логическим шагом в этой цепочке становится общий хаос, возникающий в результате завершения исторической мутации феномена экономики.

Некогда Новое время, освобождаясь от заскорузлой психологии “собирания богатств”, формировало энергичную экономику, преображавшую, перестраивавшую мир, превращая золото, сокровища в деятельный капитал. И вот теперь капитал постепенно умаляет свою производственную составляющую, вновь трансформируясь в квазизолото финансово-информационных потоков. В подобной механике мира цели социального развития оказываются в какой-то момент подчинены корыстным и, в общем-то, конъюнктурным интересам финансовой олигархии. При этом финансовая неоэкономика в конечном итоге является таким же тупиком торгового модуса геоэкономики моря, как военная промышленность и связанные с нею войны, – тупиком, жерновами производственной экономики суши.

* * *

Происходящая ныне смена исторического регистра, изменение баланса сил не только освобождает скованного до поры виртуального джинна, но одновременно порождает химеричного неокриминального Голема, стремительно растущего и набирающего вес.

В последние годы наблюдаются явное умножение сфер человеческой практики и рост числа территорий, прямо пораженных “трофейной” и криминальной активностью, сливающихся в единый феномен деструктивной квазиэкономики — более чем специфической хозяйственной сферы, подчиняющейся качественно иным, нежели легальная экономика, фундаментальным законам (фактически производя ущерб, то есть своего рода отрицательную стоимость ) и уже сейчас ворочающей сотнями миллиардов долларов. Распечатываются и интенсивно эксплуатируются (в глобальном масштабе, с применением самых современных технических средств) запретные виды псевдоэкономической практики: производство и распространение наркотиков, крупномасштабные хищения, рэкет, контрабанда, коррупция, казнокрадство, компьютерные аферы, торговля людьми, “дешевое” захоронение токсичных отходов, отмывание грязных и производство фальшивых денег, коммерческий терроризм и т.п....

Симптоматично, что некоторые из видов деятельности, в сущности той же природы: игорный бизнес, распространение порнографии и некоторые другие виды индустрии порока расположены в легальной сфере, а их коммерческий результат включается в подсчет ВВП соответствующей страны. Эффект от разрастания, усложнения и диверсификации подобного извращенного параэкономического базиса начинает все сильнее сказываться на большом социуме, подрывая его конструктивный характер, вызывая многочисленные моральные и материальные деформации, ведя к внутреннему перерождению общества. Становится также все труднее избавиться от впечатления, что утро XXI века заслонила тень Второй великой депрессии, но на этот раз глобальной и, что более важно, — выходящей за рамки собственно экономических неурядиц. Под воздействием разнообразных деструктивных процессов и тенденций на “обочине цивилизации” зреет новая, весьма непривычная форма организации общества.

Еще одна примета надвигающегося кризиса — сложная социальная ситуация на планете, которая к тому же грозит выйти из-под контроля. Вспомним о втором комплексе сценариев трансформации Третьего мира, связанном с нарастанием процессов цивилизационной коррупции. Действительно, ведь Третий мир, расколовшись, произвел на свет не только динамичный Новый Восток, обретший самостоятельное бытие вне рамок сырьевого Юга, но также — неоархаичный Глубокий Юг, пораженный вирусом новой бедности.

Дело в том, что деградация исторически сложившихся здесь общественных структур, обеспечивавших социальную стабильность и удовлетворение основных человеческих потребностей, не сопровождалась в отличие от Нового Востока сколь-либо эффективным модернизационным прорывом. Однако, раз запущенные, механизмы разрушения традиционного общества теперь перманентно производят люмпенизированные слои населения, в своей массе отчужденные от производительного труда, заполняющие псевдогородские конгломераты, плодя трущобы и бидонвили, постепенно утверждая в мире какой-то незнакомый, но странно устойчивый и по-своему универсальный тип культуры. О вероятности масштабной неоархаизации мира свидетельствуют, в частности, материалы Социального и Продовольственного саммитов, состоявшихся в 1995 году в Копенгагене и в 1996 году в Риме.

Итог ХХ столетия, почувствовавшего вкус земного изобилия, познавшего искус “позолоченного века”, века научно-технического прорыва и интенсивнейшего развития производительных сил общества (хотя и заметно деформированных молохом военного производства и высокоиндустриальных войн), — итог этот, в общем и целом, все же неутешителен: на пороге третьего тысячелетия существования современной цивилизации социальное расслоение на планете Земля не уменьшается, а растет.

Соотношение уровней доходов богатых и бедных, “золотого” и нищего миллиардов планеты заметно увеличилось с 13:1 в 1960 году до 60:1 в текущем, завершающем век десятилетии. А ведь по сравнению с серединой столетия совокупный объем потребления, по оценкам ООН, вырос приблизительно в 6 раз. Однако 86% его приходится сейчас на 1/5 часть населения, на остальные же 4/5 – оставшиеся 14%. Но и в этих цифрах отражена не вся истина.

Доля мирового дохода, находящаяся в распоряжении беднейшей части человечества, – а в настоящее время примерно 1,3 млрд. людей живут в условиях абсолютной нищеты – еще на порядок ниже, составляя около 1,5%. Это означает, что уровни дохода двух полярных, но примерно равных по численности групп населения действительно разнятся в десятки раз. Таким образом, на планете помимо североатлантической витрины цивилизации (хотя местами и параллельно, на одних и тех же с ней территориях) соприсутствует некий ее темный двойник: “четвертый”, зазеркальный мир, населенный голодным миллиардом.

Каковы же условия существования на этой второй, “опрокинутой” Земле, каков образ жизни обитателей полей и подземелий невидимой изнанки планеты? Около миллиарда людей в мире оторваны от производительного труда: 150 млн. — безработные, более 700 млн. — частично занятые, неопределенное, но значительное число вовлечено в криминальную деятельность. Миллиард — неграмотны. Примерно 2 млрд. прозябают в антисанитарных условиях. Почти каждый третий житель Земли все еще не пользуется электричеством, 1,5 млрд. не имеют доступа к безопасным источникам питьевой воды, 840 млн., в том числе 200 млн. детей, голодают или страдают от недоедания. В бедных странах ежегодно умирают 14 млн. детей от излечимых болезней и 500 тыс. женщин от родов. Половина всех случаев детской смертности в странах Юга вызвана недостаточным питанием.

Особенно тяжелое положение сложилось в некоторых районах Южной Азии и Африканского континента. От хронического недоедания страдают 43% населения Африки к югу от Сахары.

Растущую тревогу вызывает также положение, складывающееся на дестабилизированном постсоветском пространстве. Здесь, в этом новом ареале социальной катастрофы, общее количество беженцев и вынужденных переселенцев за последнее десятилетие превысило 6 млн. человек.

* * *

Социальные проблемы, в том числе и угроза разложения общества, не являются, впрочем, исключительной принадлежностью Юга и “стран с переходной экономикой”. В рамках неосинкретичного Севера происходят, возможно, менее очевидные (и потому не столь драматичные), но не менее кардинальные изменения. Этот мир, отлученный от культурных основ и исторического замысла, объединяемый лишь суммой прагматичных интересов его членов, впадает в некое аморфное безвременье, “цивилизованную дикость”, мало-помалу утрачивая смысловой вектор событий.В лоне переживающей системный кризис цивилизации Нового времени возникают зачатки новой культурно-исторической общности (пока еще воспринимаемой все-таки скорее как социальный эксцесс или карикатурная антропологическая аберрация): атомизированного конгломерата интернационального общества потребления. Связи между людьми, выходцами из различных культур, их актуальный статус все более определяются здесь степенью причастности к процессам глобального перераспределения денег, информации, развлечений. Иными словами, реальный постиндустриализм предстает по преимуществу как гипертрофированная сфера услуг, причем не столько в области науки, культуры или высокого образования, сколько — финансов, информатики, шоу-бизнеса. В этом зыбком, виртуализированном космосе как на дрожжах растет и влияние нового класса – людей услуг.

Сколь же не похож подобный мир на умозрительные проекты постиндустриального творческого универсума, преображающего окружающий мир, избавляя человека от тягот и несовершенств внутренней и внешней природы. Общество, формирующееся на наших глазах, демонстрирует неожиданный ракурс “нового постиндустриализма”, столь же отличного от первоначального замысла и прогноза, как некто, обреченный молвой носить имя Франкенштейна, от планов своего несчастного создателя Виктора Франкенштейна.

* * *

Распад привычного культурно-исторического ландшафта, торжество эксцентричной “универсальной иллюзии” сопровождается прогрессирующим уплощением, стерилизацией и одновременно невротизацией личности, выводимой за пределы культурного контекста Большого Модерна и прямых человеческих связей. Ведь становление индивида, критически важные условия его существования предполагают произнесение слова и совершение действия, имеющих персонифицированный характер, порождающих отклик, результат в рамках некой осязаемой общности. Массовость же и анонимность уходящих в дурную бесконечность социальных схем и информационных конструкций многоликого “планетарного субъекта” есть некоторым образом мера его коррозии. Эти же факторы продуцируют генезис нового варварства, растекающегося по унифицированным коридорам глобального мира.

В нарастающей угрозе всеобщей карнавализации и обезличенности кроется, по всей вероятности, исток спорадичных (но упорно повторяющихся), разнородных, нередко абсурдных с точки зрения здравого смысла, попыток утверждать методами эксцентрики и насилия свое право быть услышанным. И самое бытие — анигиляционной вспышкой (ища в способности к разрушению доказательство собственного бытия). А также, отчасти, — энтузиазм и энергия нынешнего победного шествия Интернета. Основой же скрепой нового социума становятся массовая коммуникация вместо гражданской ответственности и рыночная среда вместо гражданского общества.

Безбрежный, атомизированный универсум чреват как массовым конформизмом, так и повсеместным, “аморфным” тоталитаризмом. Заодно отметим, что “информационное событие” в современном мире это, как правило, все же не само событие, но скорее его тиражированная интерпретация, версия, по отношению к которой императивно необходима самостоятельная оценка личностью. Гиперинформатизация физически истощает способность человека противостоять шквалу новостей, принуждая, в конце концов, к их некритичному восприятию (то же можно сказать и о навязчивых механизмах рекламы), что искажает саму основу взаимоотношения индивида со словом — провоцируя его девальвацию, унижение – и, соответственно, исподволь предуготовляя кризис личности, нередко фатальный. Отсюда также проистекает нарастающее равнодушие к профанированию слова и цинизму публичных политиков, что подрывает основы уже политического мироустройства.

* * *

Итак, на закате XX века с переменным успехом были реализованы различные схемы, продлевающие существование современной, охваченной кризисом цивилизации Нового времени. Примечательно, что среди них фактически не нашлось (по большому счету) места одному из основных рычагов культуры Модерна — стратегии прорыва, вдохновению и энтузиазму инновационной научно-промышленной революции, использующей обновленные знания о фундаментальных свойствах мира... Вместо этого под ярлыком информационной революции сейчас происходит сложный и неоднозначный процесс перераспределения и оптимизации ранее полученных человечеством сведений, косвенно свидетельствуя о метафизической усталости эпохи. Повозка цивилизации, преодолев ухабистый, непростой, бурный и неровный “позолоченный век”, заскрипела, а колея ее, кажется, пошла под уклон.

Очевидная растерянность мирового сообщества перед происходящими переменами особенно ярко проявилась в фатальном отсутствии перспективной стратегии, адекватной масштабу и характеру перемен. Популярная, но крайне невнятная концепция устойчивого развития вряд ли может считаться таковой, являясь все-таки паллиативным ответом на вызов времени, скорее, констатирующим его серьезный характер, нежели предлагающим действенные средства выхода из засасывающей цивилизацию воронки.

Вся же совокупность, сумма обнаружившихся на пороге третьего тысячелетия явлений и тенденций оставляет странный привкус — впечатление, будто мир современности находится на пороге какого-то невероятного, отчасти карикатурного, отчасти карнавального, но в целом достаточно последовательного возрождения, казалось бы, навсегда ушедших в прошлое теней и смыслов. Возрождения (или все-таки следует сказать — вырождения?), которое в отличие от исторического Ренессанса, некогда оживившего реалии и идеалы Античности, быть может, способно при определенных драматичных обстоятельствах пробудить спящую неспокойным сном душу глубокой архаики Древнего Мира.

Человечество, демонстрируя более чем парадоксальную безграничность своей свободы, словно бы готовится совершить в III миллениуме трагическое salto-mortale. Оказавшись перед исторической альтернативой с большой буквы, оно при помощи миллиардов цепких рук и усталых сердец может решиться содеять нечто головокружительное – обратить время вспять, замкнув, таким образом, собственные дальние горизонты в переливчатое кольцо вечного возвращения. В попытке освободиться от тягот исполненного ответственности и требующего нравственных усилий подвига бытия, возвести на пьедестал безликую повседневность, утвердив на планете универсальную и деятельную иллюзии жизни.

Однако, если этот удивительный эпилог цивилизации обернется явью, во что тогда обратится жизнь людей? Не станет ли она простым ободом колеса вечно скрипящей телеги? Эдакой призрачной повозки, влекомой слепыми душами, по вязкой, извилистой колее никуда не направленной и лишенной смысла бесконечной истории.

Но… “здесь страх не должен подавать совета”.