История отдельных морфов и т. д.
Обратимся теперь к самой микроистории. Конечно, и здесь происходят те же процессы, которые рассматривались выше, а именно — замены, согласно различным моделям. Насколько нам известно, такие процессы очень редко приводят (или вовсе не приводят) к ЯЗЫКОВЫМ изменениям, существенным для языка, как такового.
В действительности они, скорее, приводят к изменениям в структуре, которые являются, как правило, не более чем частными эпизодами в истории существования ареала (примером могут служить многие из более или менее систематических изменений, коснувшихся за последние два тысячелетия индоевропейских и семитских языков). Более ярко структурные изменения проявляются тогда, когда происходит перемещение языка из одного ареала в другой или изменение его позиции (например, окраинной на центральную) в пределах одного ареала. Как было сказано выше, типология таких структурных изменений ограничена типологией возможных или вероятных структур. Обмен мнениями между Якобсоном и Алленом на VIII Международном конгрессе лингвистов выявляет наличие двух точек зрения по этому вопросу: положительной и критической.Обычно в истории языка замены служат средством сохранения, а не изменения основной системы. Они «заполняют бреши», образовавшиеся в результате действия других процессов изменения, либо «восстанавливают равновесие», которое было нарушено временно или даже только потенциально — ведь отделить диагноз болезни от определения методов лечения на деле не так-то просто.
В тех случаях, когда интерпретация зависит не только от выбора одного из возможных способов сегментации текста на последовательности фонем или морфем, тогда «сдвиги», «прогрессивные» и «регрессивные» перемещения в фонологической системе, «ходы» лексических элементов на шахматной доске из семантических полей — все это часто можно представить как реальные факты, имеющие точную хронологию и проливающие свет на динамику языковой истории.
Изучая эти факты, следует, конечно, обращать внимание не на «эмические» точки структуры, а на находящиеся на более низком уровне «этические» цепочки высказываний, которые появляются то в одной, то в другой точке структуры. Мы уже отмечали, что именно в этой области появились первые уверенные и убедительные утверждения. Мы располагаем «общей» классификацией звуковых изменений (типа классификации Граммона), где критерии основаны на фонетических закономерностях, а не на моделях замен или характере конечных структур. Существует сходная классификация семантических изменений, основанная на изменениях в значении (или грамматических «функциях»), где опорой являются морфы, выделяемые на основе фонемного состава (а не морфемы, выделяемые на основе противопоставлений!). Классификации подобного типа иногда строятся просто из соображений удобства. Гораздо чаще, однако, при этом преследуется цель построить некоторую систему, притом обладающую пред- сказуемостной силой. Это видно из таких работ, как руководство по «объяснительному синтаксису» Хаверса, где приведен перечень «условий» и «движущих сил»; теория изменений под действием аналогии Куриловича; структурные теории языковых изменений Мартине и ряда других. В этих трудах говорится не только о сохраняющихся и изменяющихся структурах, но также и об изменении отдельных фонов (а в исследованиях, касающихся грамматики и лексики, — об изменении морфов). Именно эти непрерывные колебания образуют в совокупности ту реальную систему, которая в конечном счете является единственно важной.Очень многие сходятся в том, например, что звуковые изменения носят преимущественно ассимилятивный характер. Данная последовательность звуковых сегментов часто заменяется последовательностью, представляющей в определенных отношениях меньше трудностей для артикуляции. К этому надо добавить (что и сделал Мартине), что это остается верным и для данных сочетаний различительных признаков, появляющихся одновременно.
По этой причине принцип ассимиляции оказывается не так уж тесно связанным с поверхностной категорией «обусловленного» языкового изменения (в отличие от «спонтанного», или необусловленного), как некоторые склонны думать.
Чем шире используется компонентный анализ, тем все большее число языковых изменений, считавшихся ранее не обусловленными, оказывается обусловленным. Тем, кто отстаивает мнение об уникальности фонологических процессов, эта разница, конечно, кажется более значительной. Часто упрощение артикуляции приводит к появлению «длинных компонентов»: последовательность согласных между гласными вокализуется; последовательность слогов, образованных задними и передними гласными, приобретает характер последовательности, состоящей из слогов только с передними гласными; в конце высказываний наблюдается исчезновение или оглушение звуков, что приводит к полной или частичной ассимиляции данной последовательности с последующей паузой, и т. д. ad infinitum. Вынося на обсуждение этот широко известный факт только сейчас, я не имею в виду, что ассимилятивные изменения не «используются» в целях создания устойчивых трансформаций или же для микроисторических изменений. Но я не думаю, чтобы кто-нибудь стал серьезно защищать мысль о том, что постоянно действующий процесс ассимиляции приводит ко все большему упрощению артикуляции в языках всего мира. Так или иначе новые «трудности» возникают, видимо, непрерывно. Существует и другое мнение, а именно: ассимиляция составляет (разрушительный) вклад говорящего в историческое развитие; слушающий, который заинтересован в избыточности речи и который не замечает тенденции говорящего облегчить артикуляцию, не склонен расширять границы ассимиляции. Ясно, что при отсутствии количественных оценок наличие пары решающих факторов, действующих в прямо противоположных направлениях, может поставить в тупик: про любое звуковое изменение можно будет сказать, что оно в равной степени способствует и разрушению и сохранению. Возможно, что численные оценки, к которым стремится теория информации, помогут сделать эти представления менее тривиальными.Кент и другие ученые заметили, что среди известных примеров ассимиляции антиципация, видимо, встречается чаще, чем прогрессивная ассимиляция (то есть идущая в направлении потока речи, а не против него) или взаимная ассимиляция (типа [sk]>[s])17.
Однако попытки найти какие-нибудь особые компенсирующие черты в еще весьма многочисленных случаях прогрессивной ассимиляции не привели к определенным результатам, и весьма вероятно, что преобладание антиципации над «запаздыванием» окажется специфической чертой тех языковых ареалов, к которым относятся более глубоко изученные языки. Много ли толку от универсалии, полученной на ограниченном материале и довольно недостоверной с точки зрения статистических оценок? С целью подтверждения данной мысли Гринберг, например, пытался найти корреляцию между склонностью к регрессивной ассимиляции и обнаруженной Сепиром тенденцией к суффиксации в синхроническом плане: в результате регрессивной ассимиляции, происходящей в корне слова, префиксы могут поглощаться корнем18. Однако надо было бы еще показать, что корни слов не подвержены тому же в результате действия известной разновидности регрессивной ассимиляции, а именно антиципации последующей паузы, что может привести к слиянию фонем в конце слова или вообще к их исчезновению. Совершенно верно и то, что причиной оговорок чаще всего бывает антиципация; однако такие оговорки изучались преимущественно в языках примерно одного типа. Насколько мне известно, языки другой типологии, где морфофонематическим изменениям подвержены начальные, а не конечные элементы слова (то есть начальные, а не конечные элементы являются менее устойчивыми), с этой точки зрения не рассматривались. Во всяком случае, вопрос о взаимоотношениях индивидуальных оговорок и звуковых изменений является чрезвычайно тонким.Предпринималась попытка уточнить с позиций структурализма положение об ассимилятивном характере большинства звуковых изменений: предлагалось учитывать при этом различительный характер той или иной артикуляции. Мартине считал, что «вокализованный контекст, в котором вокальность не является различительным признаком, не представляет... в обычных условиях возможности для вокализации глухих звуков и тем самым для нейтрализации противопоставлений “голос — отсутствие голоса”»19.
Однако тот факт, что примеры обратного характера (скажем, переход nt > nd в позднем греческом) весьма многочисленны, предъявляет большие требования к термину «обычные условия».Вполне естественно было бы полагать, что приведенных доводов еще недостаточно. Но, поскольку у нас нет удовлетворительной теории, дополнительные факты — в лучшем случае это будут статистические данные — вряд ли могут вселить в нас особую уверенность. В этой связи следует помнить, что в истории языка происходили также и другие процессы, отличные от ассимиляции. Я не имею в виду главным образом диссимиляцию, хотя она и относится к «регулярным звуковым изменениям» в гораздо большей мере, чем принято думать. Впрочем, возможно, что диссимилятивным процессам свойственны некоторые различительные черты, которые не только делают их в определенной степени непохожими на более типичные процессы, но и противопоставляются им по существу20. Гиперформы тем не менее являются неотъемлемой частью языковой истории, а суть гиперформ именно в том и состоит, чтобы действовать в направлении, прямо противоположном фонетическому благозвучию. Так, отличие итальянского dimestico ‘домашний’ от латинского domesticum заставляет искать здесь ассимилятивное изменение от в іщ, при котором округление губ играло роль «долгого компонента». Наблюдаемая диссимиляция «о» в «і» была, возможно, результатом последующего диалектного заимствования.
Как обычно, мы гораздо более уверены в наших знаниях по истории отдельных замен, чем в общих выводах, которые мы стремимся сделать относительно фонов при фонологических изменениях.
При рассмотрении семантических изменений те же проблемы встают в еще более острой форме. Ранее мы видели, как в результате неверных аналогий лишается смысла вопрос о «семантических законах» (то есть вопрос о регулярности «семантических изменений»). Если мы станем рассматривать семантические изменения на уровне морфем, они окажутся такими же регулярными, как звуковые изменения, которые мы обычно действительно формулируем на фонологическом, а не на фонетическом уровне.
Однако в случае семантических изменений мы с сожалением констатируем отсутствие значимых результатов. Одна из причин этого кроется в многочисленности одно-однозначных замен (без слияния или расщепления) в грамматике и лексике. Когда мы вместо фонем рассматриваем фоны, наши обобщения наталкиваются на ряд препятствий. Так, было бы чрезвычайно трудно, если вообще это возможно, хоть как- нибудь предсказать передвижение отдельных морфов в таблице морфем. Идея поляризации Куриловича, согласно которой предпочтительным оказывается тот из соперничающих алломорфов, который обладает большим числом различительных признаков, является, возможно, наиболее многообещающей для объяснения частных случаев изменений по аналогии. Я думаю, что нет нужды останавливаться на слабостях классификаций семантических изменений, ориентирующихся на содержание. Наверное, достаточно упомянуть метафору как самую, видимо, известную квазиуниверсалию. Несомненно, во многих языках часть лексики подверглась примерно одинаковым изменениям, для которых «метафора» — весьма подходящее название. Но вероятность того, что данный морф будет употребляться «метафорически»,— это вероятность того же рода (хотя и не обязательно той же величины), что и вероятность, с которой данный фон подвергается определенному звуковому изменению.В некотором смысле мы вновь вернулись к тому, что синхроническая типология является главной движущей силой. Мы не должны забывать, что основные термины и понятия, в которых описываются изменения значений, являются в то же время полезными и для синхронической семантики. В самом деле, метафора обозначала риторическую фигуру задолго до того, как она стала обозначать тип семантических изменений.
Таким образом, неудивительно, что все попытки найти в истории языка семантические законы изменения морфов и их значений оканчиваются неудачей. Поиски таких законов не были напрасными — примером может служить работа Стерна, в частности его вывод о том, что «английские наречия, которые до 1300 г. уже имели смысл ‘rapidly’ (‘быстро’), в дальнейшем всегда приобретают значение ‘immediately’ (‘немедленно’). Это происходит тогда, когда наречие подчинено глаголу и т. д.»21. Следует обратить особое внимание на то, в какой мере этот закон основан на семантической (то есть относящейся к морфемам, а не к морфам) идентификации анализируемых единиц. Но если мы хотим глубже изучить общие свойства семантических изменений, то от некоторых слишком привычных понятий придется отказаться.
Более глубоко обоснованные исторические и сравнительные исследования, чем те, которые велись в последние десятилетия, — вот что необходимо для изучения диахронических универсалий. Сейчас в этом направлении уже ведется большая работа.
Далее, необходимо понять, что многим поколениям ученых были свойственны три типа представлений о сущности языковых изменений: или это была модель замен (чисто внешних инноваций и выпадений); или это был процесс, приводящий к возникновению новых структур; или процесс передвижения по соссюровской «шахматной доске» (притом часто без окончательных результатов) отдельных элементов, противопоставленных по акустическим, артикуляторным и прочим поддающимся измерению характеристикам. Для нас наибольший интерес представляют второй и третий (но не первый) типы представлений. Возможно, что новые методы, как, например, трансформационная грамматика, которая стремится совершенно новым способом внести единство в синхроническую типологию, создадут новые основы для понимания универсалий языковых изменений.
* * *
Помимо Чарльза Ф. Хоккетта, чьи ценные замечания представлены в моих примечаниях, я хотел бы выразить благодарность Джозефу Г. Гринбергу, Рулону С. Уэллсу, Эйнару Хаугену и Роману Якобсону, которым я обязан рядом поправок.