ФОНЕТИЧЕСКИЙ звуко-буквенный разбор слов онлайн
 <<
>>

Введение

В эволюции лингвистических взглядов на синхрони­ческие универсалии (см. Casagrande, 10.2)[36] можно выделить три этапа. На первом этапе — он непосред­ственно предшествовал современной лингвистике, и по­этому она обнаружила в нем так много недостатков — господствующей системой взглядов, видимо, был глотто- центризм.

Если в группе родственных языков обнаружи­вались общие свойства (а их поиск чаще всего дикто­вался нуждами орфографии, риторики или логики, но не собственно лингвистики), то с легкостью принима­лось, что эти свойства присущи языку как таковому. При таком чисто описательном подходе вопрос о языковых универсалиях не мог даже возникнуть: ведь в каком-то смысле любое явление языка считалось универсалией.

Для следующего этапа характерен крайний реляти­визм. О каких бы языках ни шла речь, ничто не прини­малось на веру. Каждый исследователь старался избе­гать конкретных формулировок. Формулировки должны были быть как можно более формальными и отвлечен­ными, чтобы избежать предвзятого подхода и в каждом данном случае сделать возможным объективное изуче­ние фактов. Быть может, без особого риска можно было утверждать, что во всех языках есть фонемы, морфемы и конструкции, но еще менее рискованно было понимать под этим только то, что любой язык можно рассматри-

вать как состоящий из высказываний, причем одни из них противопоставлены друг другу, а другие — нет. По­добные результаты позволяют заключить, что у всех рассматриваемых языков есть нечто общее, и тем са­мым по индукции мы можем вывести некоторые универ­салии.

Нам представляется, что именно здесь возникает тре­тий этап в трактовке синхронных универсалий. Возмо­жно, что универсалии и можно было строить по индук­ции, взяв в качестве базиса какое-либо отвлеченное свой- ство. Но что будут представлять собой универсалии, обнаруженные таким методом? Существует глубокое убеждение, что универсалии — это не просто случайные совпадения, и, когда говорят об универсалиях, предпола­гают, что любой новый материал не будет противоречить соответствующему утверждению; иными словами, пола­гают, что универсалии могут образовывать своего рода замкнутую систему.

Сказанное выше, разумеется, не новость для участ­ников настоящей конференции. Перейдем теперь к опи­санию эволюции взглядов на диахронические универса­лии. Прежде всего, мы должны подчеркнуть, что темпы эволюции этих взглядов были совсем другими. Правда, и здесь наблюдались все те же три этапа, но, как неод­нократно отмечалось, историческая лингвистика XIX в. еще на первом, дорелятивистском, этапе все-таки уже далеко ушла от логики стоиков, грамматики Алексан­дрийской школы и «рациональной грамматики» (Пор- Руаяля). Это была молодая и готовая к завоеваниям наука, с плодотворными, хотя и несколько сырыми ра­бочими гипотезами. Идеи младограмматиков об общих (то есть универсальных) закономерностях языковых из­менений опирались на самые тщательные исследования. Младограмматиков с первого взгляда гораздо труднее обвинить в глоттоцентризме, поэтому многие из их идей живы и поныне. Любой труд по историческому языко­знанию содержит детально разработанные формулиров­ки общих законов языковых изменений. Если бы ска­занное выше нуждалось в доказательстве, то доста­точно было бы напомнить о дихотомическом подходе к описанию звуковых явлений, который стал почти тради­ционным. Например, в «Исторической грамматике гре­ческого языка» Швайзера 1 звуковые изменения рассма­триваются в двух разделах — один из них озаглавлен «Общеязыковые явления», другой посвящен более част­ным вопросам. Классическая работа Граммона «Traite de phonetique» (в которой, между прочим, можно видеть предвосхищение многих структурных работ) посвящена именно универсальным законам звуковых изменений. Лингвисты уже давно не сомневаются в существовании универсальных законов семантических изменений. Из­любленным утверждением является, в частности, тезис о том, что всегда и во всех языках существовали такие явления, как расширение или сужение значений, пере­ход слова из одного лексического пласта в другой, бо­лее высокий или более низкий, образование метафор и метонимий.

Скрупулезность методики исследования в историче­ской лингвистике и обусловленная этим надежность результатов не требовали, казалось бы, пересмотра сло­жившихся в ней понятий.

Это и послужило причиной того, что второй этап в диахронических исследованиях, не говоря уже о третьем, наступил так поздно. Мы толь­ко сейчас начинаем строить исходное множество основ­ных формальных понятий: это отнюдь не таблица уни­версалий, а всего лишь некоторое простейшее построение из неразложимых далее элементов, задача которого — свести к минимуму число предположений о закономер­ностях языковых изменений, которые могут быть типич­ны для одних языков и нетипичны для других. Это по­зволит нам, идя от противного, раскрыть универсалии языковых изменений, если таковые действительно суще­ствуют. Я не хочу этим сказать, что теоретические по­строения, свойственные описанному выше периоду (а в них есть много ценного), не имеют значения вне его пре­делов. Как и всегда в истории науки, не стоит забывать о том значении, которое имеют достижения данного хро­нологического периода для последующих стадий разви­тия науки. И все же справедливо будет сказать, что возможности установления общих законов в диахрони­ческой лингвистике сильно ограничены теми факторами, которые были упомянуты выше.

Даже при попытке сделать простейшие обобщения мы сталкиваемся со значительными трудностями, что го­ворит о слабых местах в основаниях самой науки. Пред­ставляется, например, разумным утверждать, что все языки изменяются. Однако что в точности означает это утверждение? Его нельзя понимать в том смысле, что если существует некоторый идиолект і, то по прошествии определенного времени нельзя будет обнаружить идио­лект і', для которого подходило бы описание, данное для идиолекта і. Ведь и среди одновременно существую­щих идиолектов нельзя найти два разных идиолекта, для которых одно и то же описание было бы в равной мере удовлетворительным. Быть может, утверждение «все языки изменяются» означает, что спустя длитель­ное время нельзя обнаружить идиолект Г, который был бы похож на і в том, допустим, смысле, что носители каждого из них понимали бы друг друга, но при этом можно обнаружить несколько идиолектов, представляю­щих собой последовательный ряд переходных форм, связывающих і и V.

Чтобы сделать более конкретные утверждения, надо уметь устанавливать для любых двух форм существования языка (одна из которых от­стоит от нас во времени более, чем другая) отношения «предшествование — следование», а в случае, когда различие во времени менее значительно, нужно уметь установить их принадлежность к разным периодам существования «одного и того же» языка. Только в этом случае мы можем констатировать, что имело место языковое изменение. Нескончаемая полемика по этим вопросам показывает, что речь идет отнюдь не об игре абстрактными понятиями вокруг самоочевидных вещей. Сколько было сломано копий, чтобы доказать, что итальянский язык не является более поздней ступенью классической цицероновой латыни или что среднеперсид­ский язык действительно восходит к староперсидскому. Интересно отметить, что решение таких вопросов зави­сит от применения так называемого метода сравнитель­ной реконструкции. Как это ни парадоксально, преем­ственность между языками составляет особый вид язы­кового родства: для некоторых пар родственных языков применение метода реконструкции к одному из членов пары иногда приводит к тому, что реконструированный язык практически совпадает с другим членом пары. В таком случае этот последний объявляется его предком (или представляющим более раннюю стадию развития второго члена пары). Из сравнения двух подобных язы­ков делается вывод о наличии языковых изменений.

Языковые изменения являются всеобщим свойством в том смысле, что для всякого языка (исключение соста­вляют, пожалуй, сравнительно недавние языковые обра­зования типа языка иврит или стандартного норвежского языка [37]; все пиджин-языки как раз не являются исклю­чением) можно указать несчетное число предшествую­щих состояний. Обратное, конечно, неверно, ибо языки исчезают. Все это тривиально.

В последние 10—20 лет был поставлен более конкрет­ный вопрос — о скорости языковых изменений. Не стоит говорить о крайностях: естественно, что за длительный промежуток времени в языке всегда происходят значи­тельные изменения, а за один день язык не изменяется.

Разумно предположить, что в языке взаимодействуют две силы: одна из них всегда препятствует его измене­нию с целью сохранить возможность взаимопонимания между носителями языка, другая — более скрытая — дей­ствует в направлении изменения языка, и притом весьма ощутимым образом. Все это не следует представлять себе слишком упрощенно — это видно из известных экс­периментов Чарми (Charmey) и его последователя Хер­манна (Hermann). Они показали, что, когда молодое поколение становится старше и попадает в окружение более пожилых людей, оно охотно отказывается от язы­ковых нововведений, которыми характеризовалась ранее его речь, и таким образом принимает соответствующий субдиалект почти в том же виде, в каком он прежде су­ществовал.

Сейчас, когда удалось устранить часть трудностей, возникших при проведении подобных исследований, ис­следования эти небходимо продолжить. Так или иначе, Сводеш и его сотрудники поставили вопрос о том, не является ли отдаленным следствием указанного равно­весия сил постоянная скорость языковых изменений, ко­торую в таком случае следовало бы считать подлинной универсалией2. Стоит заметить, что глоттохронология — это, преимущественно, лексикостатистика. Подсчету под­лежит число замен в составе так называемого основного

словаря — роль этого фактора в общем процессе языко­вых изменений некоторым представляется весьма незна­чительной. Сказанное выше не следует рассматривать как критику глоттохронологии с противоположных по­зиций— напротив, мы считаем необходимым вначале изучить предмет хотя бы поверхностно, чтобы затем постичь его сущность. Быть может, явные и зачастую (но не всегда!) многочисленные случаи внезапных измене­ний в словаре резко сталкиваются с той тенденцией к сохранению взаимопонимания, которая регулирует про­цесс языковых изменений — если только последнее верно. Иначе говоря, близкая к постоянной скорость изме­нений— это характеристика, которая, видимо, более ти­пична именно для изменений в словаре. Была высказана мысль, что если эта скорость и не является подлинной универсалией, то она по крайней мере постоянна в пределах некоторой группы родственных языков или данного языкового ареала.

Отметим, наконец, что кос­венным образом лексикостатистика по-новому освещает известное мнение о том, что письменная традиция сдер­живает процесс языковых изменений. Конечно, само по себе это мнение не имеет оснований; однако в тех частных случаях, когда имеется письменная традиция, связывающая живой язык с его предком, и это дает возможность заимствовать слова непосредственно из па­мятников в неизменном виде, процесс изменений в сло­варе (мы говорим только об изменениях этого вида) действительно может замедляться. Ведь по крайней мере некоторые из таких «ученых» заимствований нель­зя отличить от слов, вообще не подвергшихся измене­ниям. Таким образом, речь идет не о влиянии письменной традиции вообще, но о ее значении для итальянского языка или языка хинди в отличие от незначительного ее влияния на английский или японский языки.

Особая заслуга Сводеша состоит в том, что он под­черкнул различие между процессами замены и другими процессами в языке. Чтобы не потерять правильной ори­ентации, вернемся на некоторое время ко второму этапу поиска универсалий. Процесс языковых изменений мо­жно условно представить себе как «перевод» текстов предшествующего периода существования языка на язык последующего периода [38]. (Представляется, что нет необходимости оговаривать, что под «текстами» подра­зумеваются не литературные тексты или записи речи на пленку, а «замкнутая совокупность речевых произведе­ний».) Нельзя ожидать, что все тексты более раннего пе­риода имеют подобные «переводы», — и обратно: не всем текстам, принадлежащим к последующей стадии существования языка, можно поставить в соответствие тексты, относящиеся к предшествующей стадии. Это объясняется тем, что условия для появления определен­ных высказываний могли уже исчезнуть или, напротив, еще не появиться. Отсутствующий текст как бы незримо существует в языке, но нет стимула для его воспроизве­дения. Изменения, как говорится, происходят не в язы­ке, а в мире. И действительно, мерой постоянства языка служат обстоятельства, изменяющие шансы появления стимулов для возникновения одних высказываний и ис­чезновения других. То, что верно для текста в целом, верно и для его компонентов. Вместе с устаревшими текстами отмирают и содержащиеся в них слова: так исчезли из английского языка слова, связанные со сред­невековой техникой и торговлей. С появлением новых текстов появляются и новые слова. Заимствования типа coffee ‘кофе’ и giraffe ‘жираф’ были когда-то неологиз­мами. Есть элементы и другого рода, о которых говорят, что они сохранились частично (точнее, в определенных условиях). Так, whelm ‘шлем’ сохранилось лишь в пози­ции после over-(overwhelm ‘ошеломлять’); во всех дру­гих позициях оно исчезло вместе с текстами, в которых раньше употреблялось. В railsplitter ‘кузнец, изготов­ляющий железные прутья для изгородей’ слово rail ‘же­лезный прут’ довольно старое, a railroad ‘железная до­рога’ и rails held firm at closing ‘рельсы не расходятся на стыках’ — уже новые образования.

няшним употреблением. Существуют довольно веские причины для определенной расплывчатости границ ме­жду аморфным понятием о появлении одних слов и ис­чезновении других и понятием замещения. Однако раз­граничение этих понятий имеет фундаментальное значе­ние для выработки единой теории языковых изменений. Если действительно речь идет о замещении — напри­мер, везде, где исчезает inwit, оно заменяется словом conscience— и если это замещение однозначно, то это и есть подлинное языковое изменение. Типичный при­мер процесса замещения представляют собой звуковые изменения. За сто лет существования научного описания языка мы вполне освоились с такими формулировками, как: общегерманское /d/ «переходит» (то есть заме­щается) в Д/ в современном немецком или: прото-алгон- кинские Д/ и /0/ «переходят» в Д/ в языке кри. Те эле­менты, которые исчезли из системы языка, не будучи замещены, или возникли в порядке замещения на месте исчезнувших, малозначительны.

Далеко не все равно, к чему относятся утверждения типа приведенных выше: к морфемам, фонемам, разли­чительным признакам, конструкциям и т. п. сравнивае­мых языков или же к морфам, фонам, упорядоченным последовательностям, нулевым элементам и проч., даже если эти последние могли бы соответствовать элементам или частям элементов типа перечисленных выше. Для элементов первого ряда наиболее важна сама модель замещения. Поскольку, например, общегерманское /dl во всех случаях перешло в немецкое Д/ и поскольку единственным источником, к которому восходит немец­кое Д/, является общегерманское /d/, то мы имеем здесь взаимно-однозначную замену, а это значит, что в опре­деленном отношении 4 в структуре не произошло измене­ний. Точно так же не претерпевает изменений и струк­тура лексики, если conscience «совесть» появилось толь­ко там, где исчезло inwit5. Мы могли бы сказать, что данная фонема или морфема (или последовательность морфем, если слово состоит более чем из одной мор­фемы) остались на тех же местах с точки зрения соссю- ровской системы взаимно противопоставленных элемен­тов и что изменился только их фонетический (t>d) или морфический состав (морф conscience при этом изме­нился весьма существенно). Однако не все замены однозначны: существуют еще такие явления, как слия­ние и расщепление. Морфема множественного числа в современных индоевропейских языках соответствует и морфеме двойственного числа, и морфеме множествен­ного числа праиндоевропейского. Испанское tio «дядя» и французское oncle заменили сразу две латинские мор­фемы, одна из которых означала ‘дядя со стороны ма­тери’, другая — ‘дядя со стороны отца’. Мы уже гово­рили о том, что в языке кри и /0/, и /і/ были заменены одной фонемой А/. С другой стороны, такое латинское слово, как hominem ‘человека’ (вин. п.) «переводится» в современном испанском в зависимости от контекста, то как un hombre, то как el hombre, то просто hombre. Дру­гой пример: общегерманское /и/ в древнеанглийском выступает в одних окружениях в виде /у/, в других — в виде /и/.

Таковы примеры различных моделей замен в фоно­логии и морфологии. Для фонологии это привычный способ рассуждений, что касается морфологии, он тоже, пожалуй, не совсем непривычен. Например, часто гово­рят, что «понятие, выраженное словом inwit, позднее стало выражаться словом conscience», или что часть тела, которая в древнеанглийском обозначалась словом wonge, теперь обозначается словом cheek ‘щека’. Но гораздо чаще встречается совсем иная трактовка этих изменений. В таком случае главное внимание уделяется эволюции морфов — последовательностей, характеризую­щихся прежде всего определенным фонемным обликом, а не тем, как они друг другу противопоставлены. Рас­сматривается перемещение морфов внутри системы мор­фемных противопоставлений, которая сама может оста­ваться неизменной или претерпевать изменения в виде слияний и расщеплений. С такой общепринятой точки зрения conscience ‘совесть’ считается «заимствованием». Tio ‘дядя’ тоже рассматривается как заимствование, хотя модель замены здесь совсем иная, чем в случае с conscience. Слово oncle, которое по типу замены ничем не отличается от tio, объявляется случаем расширения, поскольку данный морф полностью совпадает (звуковые изменения на этом уровне не принимаются во внимание) с латинским морфом, входившим в одну из морфем (со значением ‘дядя с материнской стороны’), которые позд­нее слились в единую морфему со значением ‘дядя’.

Морф cheek с этой точки зрения является примером семантического изменения: ранее он обозначал ‘челюсть’, а затем был заменен соответствующим морфом ‘jaw’.

Учитывая сказанное выше, какова должна быть сущность вякой диахронической универсалии? Теорети­чески рассуждая, можно представить себе три типа универсалий. Во-первых, универсальными свойствами может обладать сам процесс замены6. Во-вторых, могут существовать универсальные свойства, позволяющие предсказывать характер структуры языка, образовавше­гося в результате происшедших изменений. Эти прогнозы могут иметь либо более общий характер, в том смысле, что все языки изменяются примерно в одном и том же направлении, либо более частный — в том смысле, что данная результирующая структура может быть в той или иной мере предсказана по исходной структуре. В-третьих, можно сделать некоторые прогнозы относи­тельно характера перемещений языковых элементов бо­лее низкого уровня — фонов и морфов7 — в позициях, где они способствуют неизменности языка, и в позициях, где они способствуют возникновению структурных инно­ваций.

Итак, рассмотрим вначале процесс замены как тако­вой. До сих пор мы исходили из того, что само понятие замены вполне пригодно. Конечно, как лингвистическое понятие оно типично для «второго этапа» эволюции уче­ния о языковых универсалиях и настолько общо, что заслуживает названия «универсалии», вероятно, ничуть не более, чем положение о том, что ко всем языкам при­ложим синхронический фонологический анализ. Но есть и некоторые вполне очевидные доводы в его пользу. Прежде всего, существуют и довольно тщательно иссле­дованы «законы» языковых изменений. Например, из­вестно, что звуковые изменения — это прежде всего слия­ние фонем, и только во вторую очередь — расщепление. Так, две фонемы могут быть заменены одной без рас­щепления, но две фонемы не могут заменить одну без того, чтобы где-то не произошло слияния (мы отвле­каемся в данном случае от вопросов, связанных с заим­ствованиями и с «аллофоническими аналогиями»). Воз­можно, истинный характер процесса здесь не совсем ясен, но кажется очевидным, что огромное число слияний должно происходить вследствие взаимодействия в одном и том же речевом сообществе всевозможных вариантов, противопоставленных не на фонологическом уровне8. Можно ожидать, что уже наличие самых минимальных различий будет способствовать появлению чего-то похо­жего на «тотальные заимствования», к которым добав­ляется «неверное толкование» диафонов, столь часто встречающееся при более явных ситуациях языкового заимствования. Так называемая регулярность звуковых изменений чаще всего прямо вытекает из общего для всех языков явления — неуловимой изменчивости процес­сов речевой деятельности. Проведенная недавно работа по сопоставлению многих языков мира дает основание полагать, что звуковые изменения — явление действи­тельно регулярное в любом языке. Это означает, помимо всего прочего, что метод сравнительной реконструкции, основанный на этой регулярности, применим ко всем языкам. Пренебрежительное отношение к нарушениям этой регулярности, даже если его разделяют серьезные ученые, свидетельствует о наивности.

Было бы ошибочно думать (и, кроме того, мы были бы крайне ограничены в действиях при таких взглядах), что регулярный характер фонетических «законов», от­крытие которых так поражало ученых прошлых поколе­ний, является таинственным свойством именно фонетиче­ских изменений. Наличие почти аналогичных морфологи­ческих изменений бросается в глаза настолько, что остается интересным лишь для тех, кто специально за­нимается вопросами взаимосвязи этих двух аналогичных явлений. В самом деле, как все /0/ в алгонкинском пе­реходят в ft/ в языке кри, так и inwit везде заменяется на conscience. Ту же аналогию можно проследить и для случая условной замены (расщепление): как /и/ перешло в /у/ только в тех окружениях, где следующий за /ц/ слог начинался с /і/, так и flesh ‘мясо, плоть* раннего периода современного английского языка было позднее заменено на омонимичный морф flesh в конструкциях типа fleshwound ‘рана на теле’ или mortify the flesh ‘умерщвлять плоть’, а во всех других случаях — на морф (и морфему) meat ‘мясо*. Мы уже рассматривали опре­деленные случаи несоответствий в подобных сравне­ниях9; я считаю, что существует теория, вполне удовле­творительно объясняющая все такие случаи, — и это будет скорее подтверждением, чем отрицанием нашей аналогии. По мнению Леманна, механизм семантических изменений во многом сходен с тем механизмом, который, по нашему предположению, лежит в основе звуковых изменений 10: семантические изменения — это преиму­щественно искажения, появляющиеся при заимствова­ниях из одного диалекта в другой и вытекающие из неправильного понимания [misunderstanding]. Мартине высмеял идею о том, что если изолировать какой-нибудь однородный язык, то он останется неизменным. Но по­скольку ни однородных, ни изолированных языковых групп не существует, не так уж неразумно связывать универсальность изменений с наблюдаемой универсаль­ностью синхронических дифференциаций и внешних вли­яний.

Здесь, видимо, необходимо коснуться учения о сту­пенчатом характере языковых изменений. Хорошо изве­стно, что такие изменения имеют вначале бесконечно малое распространение, представляя собой неслучайные отклонения от некоторой нормы; затем сфера употре­бительности этих отклонений все расширяется («неощу­тимо», как любят обычно говорить) до тех пор, пока не достигнет некоторого предела. Возможно, подобный взгляд является отголоском лингвистических учений до- структуралистской эпохи. Сейчас мы предпочитаем пред­ставлять себе картину языковых изменений в виде по­следовательности дискретных шагов, причем одни из них весьма незначительны, а другие с точки зрения физи­ческих изменений равны нулю. (Например, в тех слу­чаях, когда решающим становится новое, структурное толкование «одной и той же» физической сущности, ал­лофоны начинают противопоставляться друг другу, ал­ломорфы типа shade и shadow ‘тень’ начинают принимать разные значения и т. д.) Поскольку эти дискретные шаги зависят от количества существующих в данном речевом сообществе вариантов (не противопоставленных по раз­личительной функции), их должно быть немного. Воз­можно даже, что единовременно они должны затраги­вать только один различительный признак (это тонко подметил В. Остин11, изучая один специальный случай звуковых изменений). Если это — диахроническая уни­версалия, то она является следствием одной из синхро­нических универсалий, определяющих типологию диа­лектного распределения.

Здесь мы подходим к рассмотрению диахронических универсалий с точки зрения того, что определенные структуры не всегда могут выступать в качестве резуль­тирующих. Типология изменений является в данном слу­чае производной от типологии существующих состояний языка. Таким образом, установление дескриптивных уни­версалий— самое большее, что мы можем сделать в этой области. Обсудим вначале следующие два вопроса: «изменения по аналогии», которым приписывается спо­собность к упорядочению, и принцип расширения усло­вий для изменений.

В традиционном историческом языкознании звуковые изменения и так называемые изменения по аналогии ча­сто рассматриваются, а иногда и прямо определяются как противоположные процессы (изменения по аналогии нельзя смешивать с фактором построений по аналогии, который присущ всем процессам изменения и который в какой-то степени связан с внутренним механизмом этих процессов, уже описанным здесь в общих чертах). Мы говорим, что (обусловленное) звуковое изменение по­рождает «неправильные парадигмы» или морфофонемы, а изменения по аналогии способствуют устранению мор­фофонемных чередований. Таким образом, получается — и это привычный подход, — что этим двум формам язы­ковых изменений свойственна примерно одна и та же функция. Однако указанный подход к изменениям по аналогии является весьма неточным. Изменения по ана­логии заключаются преимущественно в замене одного алломорфа другим в пределах одной морфемы; при этом как следствие возможны любые морфофонемные измене­ния. Когда, например, shoen ‘ботинки’ изменилось в shoes, алломорф -еп перестал появляться еще в одной позиции и постепенно число его появлений свелось к ми­нимуму (в oxen ‘волы’ и, возможно, в формах множест­венного числа нескольких других слов). В то же время алломорф -z стал употребляться в новом классе окруже­ний, а именно, во всех случаях, когда после shoe следует морфема множественного числа. Было бы неверным ут­верждать, что при такой строго взаимосвязанной дистри­буции алломорфов в пределах одной морфемы одни ал­ломорфы или группа алломорфов с неизбежностью зай-

мут господствующее положение по сравнению с другими, резко сократив тем самым число неправильных чередо­ваний и «выровняв» парадигму. Известно, что измене­ния по аналогии приводят к возникновению новых алло­морфов (хотя, возможно, и не новых морфофонем) и к увеличению числа неправильных (грамматически обу­словленных) алломорфов за счет того, что сокращается число правильных, фонологически обусловленных алло­морфов. Из окончаний множественного числа в англий­ском языке наибольшее предпочтение отдается обычно окончаниям -s, -z, -iz. Однако множественное число не­давно заимствованных названий рыб (например, muskel- lunge — название рыбы) выражается нулевым оконча­нием (ср. уже существующие в языке trout ‘форель, фо­рели’, bass ‘морской окунь, морские окуни’ и, наконец, само слово fish ‘рыба, рыбы’). С другой стороны, и зву­ковые изменения не всегда ведут к увеличению числа вариантов. Предположим, что данное звуковое изменение заключается в том, что сливаются две фонемы, которые раньше различались. Это упростит, а не усложнит мор­фофонемные закономерности. История известных языков пестрит примерами такого рода. Другими словами, и звуковые изменения, и изменения алломорфов по ана­логии служат одной и той же цели — становлению структуры языка (эта фраза имеет телеологический уклон, которого трудно избежать на сегодняшнем уровне наших теоретических познаний). Создается впечатление, что языковая структура как бы заранее предопределяет конечную цель всех процессов, подчиняя себе действие всех языковых механизмов. Эти конечные цели вновь и вновь поражают нас — настолько они специфичны, на­столько, видимо, присущи данному языковому ареалу и данному длительному периоду. Они — увы! — вовсе не выглядят универсалиями. Можно предположить, что древние индоевропейские языки, которые относятся к наиболее изученному периоду мировой истории, изменя­лись в направлении создания такого типа структуры, ко­торый, помимо прочих черт, характеризуется относитель­но небольшим числом алломорфов: можно представить дело так, что на достижение этой цели были специально направлены и изменения по аналогии, и значительное число слияний. К сказанному можно было бы кое-что добавить, но мы не рискуем делать утверждения с такой же уверенностью, как Пауль и Стертевант, — у них на это были большие основания.

Гринберг и другие считают, что звуковым изменениям свойственна тенденция к непрерывному нарастанию12. По их мнению, звуковые изменения могут вначале быть «спорадическими», затем стать фонологически обуслов­ленными и, наконец, необусловленными. Прежде чем высказываться по поводу этого утверждения, я хотел бы, с вашего позволения, усилить его, проведя одну, как представляется, существенную параллель. Пример вы­бран на уровне морфем (и, к сожалению, опять из индо­европеистики). Одной из самых всеобъемлющих тенден­ций в истории индоевропейских языков (быть может, надо говорить о территориях, где распространены эти языки) является слияние двух форм неединственного числа (то есть двойственного и множественного) в одну. Различные морфы, в которых путем компонентного ана­лиза можно выделить компоненты морфем двойственно­сти и множественности, начинают дополнять друг друга тем или иным образом и обретают одно новое значение, вобравшее в себя оба старых (по привычке эту новую категорию называют множественным числом, как если бы она была синонимичной с прежним множествен­ным, в которое не входило понятие «двойственное число»).

Но не все морфы такого рода сразу подчиняются указанному закону: в некоторых случаях противополо­жение двойственности и множественности держится зна­чительно дольше. По аналогии с соответствующими (ви­димо, еще более простыми) процессами звуковых изме­нений мы должны были бы сказать, что возможности для слияния все расширяются, пока не становятся ма­ксимально благоприятными. В некоторых диалектах гре­ческого языка форма двойственного числа у существи­тельных сохранилась дольше, чем у глаголов. В класси­ческой латыни подобное явление наблюдалось еще раньше, а когда окончания двойственного числа уже со­всем исчезли, еще сохранялось противопоставление форм ‘который из двух’ (uter) и ‘который из многих’ (qui). Явные следы двойственного числа есть и в современном английском языке (ср. сравнительную и превосходную степени, а также слова either и neither (‘любой’ и ‘ни­какой’ из двух) в противоположность any и попе (‘лю­бой’ и 'никакой’ из многих)13). В некоторых индоевро­пейских языках не осталось никаких следов двойствен­ного числа. Здесь мы, несомненно, имеем дело с очень важным законом, который действует только в одном на­правлении. Мы не можем предсказать, что все обусло­вленные изменения станут необусловленными или (как следовало бы ожидать) что они вызовут параллельные изменения, то есть будут все время уменьшать обусло­вленность определенного различительного признака, со­держащегося в данной фонеме (или морфеме). Но, во всяком случае, есть все основания полагать, что любое необусловленное или почти необусловленное слияние имеет в своей истории подобные этапы.

Рассматривая звуковые изменения, мы легко можем сделать так называемый первый шаг[39]: от предполагае­мой лексической «спорадичности» до фонемной, но все еще узкой, обусловленности. Так называемые «спора­дические» звуковые изменения можно считать резуль­татом диалектных заимствований. При благоприятных условиях это утверждение перестает быть чисто теоре­тическим построением и переходит в область доказуе­мых фактов, если есть данные о распределении диалек­тов в тот период времени, когда произошло соответ­ствующее изменение.

Как мы уже пытались показать, переход от спора­дических к систематическим изменениям, когда в роли изменяющейся единицы оказывается «фонема в данном окружении», то есть аллофон, есть не что иное, как пере­ход от обычного избирательного заимствования к своего рода полному заимствованию, для осуществления кото­рого в истории языка, видимо, имеются специфические благоприятные условия. Сущность дальнейшего уже не столь ясна. Почему аллофон, покинувший свое семей­ство, продолжает притягивать к себе былых родствен­ников? 14 Ответить на этот вопрос не так просто, хотя некоторые соображения все же можно привести. Так, можно предположить, что наряду с полными диалект­ными заимствованиями некоторые явные звуковые изме­нения на самом деле являются крайними проявлениями выравнивания по аналогии. Для различения этих про­цессов мы располагаем весьма тонкими теоретическими критериями, но имеющиеся в нашем распоряжении фак­тические данные таковы, что в ряде случаев эти крите­рии неприменимы, отсюда и многочисленные неясности. Как только истинное обусловленное языковое изменение привело к фонематическому выделению определенного аллофона или группы аллофонов, созданы возможности для возникновения новой морфофонемы.

Теперь становится возможным дальнейшее выравни­вание по аналогии. При некоторых условиях, которые я не буду сейчас уточнять, в результате подобных про­цессов «новый» компонент морфофонемы может попасть в такую позицию, что можно подумать, исходя из вида полученных морфов, что произошло новое фонетическое изменение.

Следующее рассуждение, пожалуй, имеет чисто априорный характер. Допустим, что имеет место перво­начальное расщепление фонем, обусловленное в какой- то мере диалектными заимствованиями и затрагивающее, например, какой-либо особо уязвимый диафон. Резуль­татом этого может быть структурно слабая, асимметрич­ная, легко распадающаяся фонологическая система с тенденцией к изменению в ее слабых местах.

Обратное направление начального процесса (в обыч­ных условиях вещь едва ли возможная) гораздо менее вероятно, поскольку фонема, возникшая в результате слияния, теперь, по-видимому, представляет собой наи­более устойчивый элемент выведенной из равновесия подсистемы, а это заставляет думать, что тенденция к изменению будет действовать в том же направлении с еще большей силой. Заметим, что мы снова очутились во власти синхронической типологии — возможно, в области синхронических универсалий, а скорее всего, в области частных типологических явлений. Рассмотрим теперь случаи, когда процесс расширения останавливается где- то посередине. В нескольких алгонкинских языках исчез­ли гласные в исходе слова; для других позиций это явление гораздо более редкое. В результате слова полу­чают строго определенную каноническую форму 15. Имен­но поэтому подобный процесс изменений не может рас­пространяться сколь угодно далеко, захватывая гласные в любых других позициях, и, во всяком случае, он, ви­димо, не может привести к полному исчезновению глас­ных: по имеющимся наблюдениям, это редкий и даже недостоверный тип структуры.

Здесь вновь возникает вопрос о том, не изменились ли в процессе своего существования сами структурные типы, доступные для синхронного изучения (мы рассма­триваем их в данном случае как конечный продукт изме­нений)? Конечно, мы располагаем сведениями лишь о незначительном отрезке истории существования чело­вечества, да и в пределах этого периода наша осведом­ленность чудовищно неравномерна. Имеющиеся данные едва ли дают основание считать, что бытовавшие когда- то идеи «языкового прогресса», если воспользоваться этим известным выражением, означают нечто большее чем повсеместное проявление этноцентризма и замены реальных фактов привычными представлениями. Тем, кто считает, что прогресс материальной культуры рано или поздно непременно находит свое выражение во всех языках мира, приходилось в своих доводах опираться исключительно на тот тип языкового изменения, при котором не происходит замещения, то есть на аморфное множество лексических инноваций или выпадений, ко­торые приводят в восторг студентов-историков, но по существу не изменяют языка. Более сильные утвержде­ния еще более сомнительны. В некоторых языковых ареалах можно наблюдать тенденцию перехода от так называемого синтетического строя к так называемому аналитическому строю. Однако существует и противо­положная тенденция — и иногда ее можно наблюдать в пределах одной и той же языковой семьи или одного и того же ареала. Идея прогресса (или вырождения) индоевропейских языков, проявляющегося в переходе от флективных форм к аналитическим, от морфологии к синтаксису, от связанности элементов к их свободной сочетаемости, стала общим местом. Возможно, что имен­но поэтому не менее распространенное понятие «грам­матикализации» не было выдвинуто в противовес дан­ной идее (под «грамматикализацией» понимается потеря некоторыми морфами, например в составе словосочета­ний, собственного лексического значения и превращение их в «служебные» элементы). Однако явление граммати­кализации в определенной степени способствовало со­зданию форм, напоминающих флективные новообразо­вания (например, романские наречия на -mente от mente 'данным способом’, оскско-умбрские формы локатива, слившиеся с энклитическими наречиями и превратив­шиеся в падежную парадигму, и т. д.). Я не хочу сказать, что подобное противопоставление тенденции к аналитиз­му и грамматикализации было бы достаточно обосно­ванным, но оно было бы ничуть не хуже прочих извест­ных попыток объяснить факты лингвистической истории человека.

Гринберг, Осгуд и Сапорта полагают, что при прочих равных условиях «чем реже некоторая фонема встре­чается в речи, тем больше шансов, что она сольется с другой фонемой»16. Что они имеют в виду? Оставляя в стороне вопрос о необходимости подтвердить эту точку зрения фактами, хотелось бы понять, следует ли отсюда, что имеют место только процессы, приводящие к исчез­новению «редких фонем», или, кроме того, существуют еще и какие-то процессы, порождающие новые редкие фонемы. (Другие обобщения, приведенные в том же списке, не исключают возможности существования по­следних.) Если имеется в виду наличие лишь процессов первого типа, то пришлось бы заключить, что на протя­жении всей своей истории человечество последовательно придерживалось принципа унификации, по крайней мере в области звуковой структуры. Не означает ли это, что мы должны экстраполировать процесс [то есть отнести его] в прошлое, к филогенетической стадии лепетания, и в будущее, вплоть до резкого сокращения существую­щих типов языковых ареалов? П. Фридрих напоминает нам, что в этом случае многие поразительные аномаль­ные явления, обнаруженные современными типологами (возьмем, например, южноафриканские кликсы), могли бы быть интерпретированы как пережиточные — но не в терминах микроистории с ее взаимно компенсирующей путаницей по принципу plus-ga-change-plus-c’est-la-meme- chose, а как подлинные реликты на фоне всеобщей эво­люции.

5.

<< | >>
Источник: Б. А. УСПЕНСКИЙ. НОВОЕ В ЛИНГВИСТИКЕ. ВЫПУСК V. (ЯЗЫКОВЫЕ УНИВЕРСАЛИИ) ИЗДАТЕЛЬСТВО „ПРОГРЕСС" Москва - 1970. 1970

Еще по теме Введение: