Фантазия — воображение — ; сила воображения — воображаемое

Возможность сделать внешний мир в форме образов частью внут­реннего мира человека, сохранить его в памяти и вспоминать, а также одновременно воплотить вовне внутренний мир представлений и обра­зов человека — это conditio humana.

Самое раннее понятийное упоминание о фантазии встречается у Платона в Государстве. В десятой книге мимезис живописца опреде­ляется как подражание чему-то проявленному, как оно проявилось42. У Аристотеля значится: фантазия— «можно наглядно представить се­бе нечто, подобно тому как это делают пользующиеся особыми спо-

Глава 11. Образ и воображение

209

собами запоминания и умеющие создавать образы» и она есть «то, благодаря чему у нас возникает, как говорится, образ (phantasma)»43. Здесь фантазия — способность, приводящая нечто к проявлению. Зна­чение сдвигается, когда на место «phantasia» в римской Античности вступает «imaginatio». Теперь акцент ставится не на «приведение-к-проявлению», a «imaginatio» означает активную силу вбирать образы в себя, воображать себя, которую Парацельс переводит на немецкий как «силу воображения». Фантазия, воображение, сила воображения — это три понятия для человеческой способности вбирать образы извне вовнутрь, то есть преобразовывать внешний мир во внутренний, а так­же для умения придавать внутреннему миру образов различное про­исхождение и значение, сохранять и изменять эти происхождение и значение.

Фантазия обладает хиастической структурой, в которой происхо­дит пересечение внутреннего и внешнего. На эту столь важную для восприятия и для производства образов структуру указывали Морис Мерло-Понти и Жак Лакан. Недостаточным является представление о видении, исходящее из того, что идентичные самим себе субъекты противостоят вначале «пустым» видящим субъектам. Скорее в виде­нии дано нечто, к чему мы можем только приближаться, когда мы его ощупываем взглядом. «Взгляд... обволакивает видимые вещи, ощу­пывает их и сочетается с ними браком. Так, будто между ними и им было бы отношение устойчивой гармонии, так, будто бы он знал о них еще прежде, чем познакомился с ними, он движется на свой лад в своем лихорадочном и властном стиле, и воспринятые им ви­ды не произвольны, я рассматриваю не хаос, а вещи, так что, нако-

44

нец, невозможно сказать, кто одерживает верх, взгляд или вещи» . Не только в случае видения, но и в случаях касания, слушания и в принципе также при обонянии и вкушении имеет место такое пе­ресечение между органами чувств и воспринимаемым ими внешним миром.

Человеческое восприятие не беспредпосылочно. Во-первых, мы вос­принимаем мир антропоморфно, то есть на основе заложенных в на­шем теле физиологических предпосылок. Во-вторых, в наше воспри­ятие привходят историко-антропологические или культурные предпо­сылки. После изобретения и распространения письменности визуаль­ное восприятие меняется по сравнению с видением в оральных куль­турах. Подобным же образом наши процессы восприятия существенно изменяются новыми средствами коммуникации и обусловленным ими ускорением образов. Как показали исследования гештальтпсихологии,

210

Проблемное поле Исторической антропологии

фантазия играет роль уже при чистом восприятии, например при ком­плементарном восприятии. То же самое верно и для референтной рам­ки культуры, которая только и придает воспринятым вещам их смысл и значение. Любое видение возможно только исторически и культур­но, но по этой же причине и ограничено.

Если задаться вопросом о телесной основе фантазии, то наталки­ваешься на следующее положение Гелена: «на основе обломка сна или эпох спрессованной вегетативной жизни — в детстве или в контакте по­лов, как раз там, где обнаруживают себя силы становящейся жизни, — есть, пожалуй, среди проносящихся и чередующихся образов, опреде­ленные первородные фантазии того проекта жизни, который содержит в себе тенденцию к количественному пределу форм, к «силе потоков»: но эта тенденция как симптом непосредственной витальной идентич­ности, то есть признак направления, заложенного в vegetans, к бо­лее высокому качеству или количеству, — причем само право на это различение остается под вопросом»45. Гелен трактует фантазию как проекцию избытка влечения. Но может быть даже так, что фантазия уже предшествует избытку влечений, «с тем, чтобы жизненный порыв мог проектировать в ней образы своего удовлетворения»46. С точки зрения Гелена, фантазия привязана к статусу человека как «недоста­точного существа», к его остаточным инстинктам и к хиатусу между раздражением и реакцией. Тем самым она соотнесена с потребностями, с инстинктивными побуждениями и желанием удовлетворения. Но де­ятельность фантазии не исчерпывается этим. Пластичность человека и его открытость миру указывают на необходимость их культурного оформления. И фантазия играет здесь столь важную роль, что челове­ка «можно было бы столь оке справедливо считать фантазирующим существом, как и разумным существом»47.

Совершенно очевидно, что фантазия не поддается рациональному объяснению. Сами образы следует понимать только как воплощение этой элементарной силы, которая необъективируема и не подлежит учету. Три употребляющиеся в немецком языке понятия могут акцен­тировать различные аспекты, не проводя, однако, строгого различе­ния. С учетом всей условности этих разделений можно все же при­нять следующее: фантазия обозначает скорее буйно расцветающую сторону, воображение — мир образов, а сила воображения — силу пред­ставления, создающую новое.

Глава 11. Образ и воображение

211

причастности человека к искусству. Второй ориентирован на понима­ние инаковости других культурных и человеческих миров, которые могут быть «воссозданы» только при помощи фантазии так, чтобы они стали понятными. Третий аспект указывает на связь между бес­сознательным и фантазией; здесь фантазия — сила, участвующая по­мимо сознания в оформлении человеческого мира образов, который находит свою артикуляцию в снах и фантазиях, в потоках желания и витальных сил. И наконец, четвертый аспект относится к жела­нию и способности видоизмененно реализовывать задуманное48. Во всех четырех своих аспектах фантазия направлена на изменение мира, правда скорее спонтанно, блуждающим и случайным образом, неже­ли стратегически49. Адорно подводит черту под общественной дискус­сией о роли фантазии в науке, искусстве и культуре, когда пишет: «стоило бы написать интеллектуальную историю фантазии, о кото­рой собственно идет речь в запретах позитивистов. В восемнадцатом веке у Сен-Симона, так же как и в "Очерке происхождения и разви­тия наук" Д'Аламбера, фантазия вместе с искусством причисляется к продуктивной работе, причастна идее освобождения продуктивных сил; впервые врагом метафизики, а также врагом фантазии выступа­ет Конт, социология которого оказывается апологетически-статичной. Опорочивание фантазии или основанное на разделении труда оттес­нение ее в сферу специального, — это прафеномен регрессии буржу­азного духа, но не как его промах, которого можно было бы избе­жать, а как феномен в ходе той фатальности, что соединяет нужный обществу инструментальный разум с этим табуированием [фантазии]. Та, что только и овеществляет, — абстрактно противопоставленную ре­альности фантазию еще терпят, — лежит бременем на науке не менее чем на искусстве; отчаявшись, легитимная, она пытается уплатить залог»50.

Понятия воображения и силы воображения также претерпевают различные разграничения значений. Если взглянуть на английскую гуманитарную традицию, то для Локка воображение — это «сила ума» (power of the mind), для Юма — «вид магической способности души... Но она, несмотря на крайние усилия человеческого разума, остается необъяснимой»51. Кольридж понимает воображение как человеческую способность или как возможность и различает две формы. «Первич­ное воображение я считаю жизненной силой и собственно двигателем всего человеческого восприятия, а также повторением, имеющим ме­сто в конечном духе, вечного акта творения в бесконечном Я есть. Вторичное воображение я рассматриваю как эхо первичного; оно со-

212

Проблемное поле Исторической антропологии

существует с сознательной волей, однако по типу своей действенно­сти оно идентично с первичным и отличается только степенью и мо­дальностью его способа воздействия. Оно растворяет, разрушает, рас­сеивает, чтобы сотворить заново; там, где этот процесс оказывается невозможным, оно на всякий случай борется за идеализацию и со­единение. Оно по своей сути насквозь жизненно, точно так же как все объекты (как объекты) по своей сути фиксированы и мертвы»52. Согласно этой точке зрения, воображение — это часть того субъекта, в котором оно действует, и благодаря этой части субъект оживляет мир. Согласно Колриджу, воображение включает в себя также способность развязывать существующие связи, разрушать и затем создавать но­вые. В то время как первая форма воображения — скорее аналог при­родной силы, что мыслится под natura naturans, которая все произво­дит, вторая форма относится к миру вещей, который она разрушает и собирает. Сюда же добавляется третья сила, фантазия (fancy), ко­торая производит и комбинирует вещи и отношения. Эти три аспекта способности воображения взаимодействуют друг с другом и воздей­ствуют друг на друга в форме игры. Они в колебательном движении производят образы, разрушают их, связывают их элементы с новыми образами.

Для Гердера сила воображения — это связь между телом и духом, для Канта и Фихте — мост между разумом и чувствами. В знаменитой формулировке Канта, что созерцания слепы без понятий, а понятия пусты без созерцания, сила воображения признается необходимой для всякого понятийного познания. Но культурное развитие не придер­живалось этой нормы. Распространение получили пустые понятия и абстрактные образные интуиции. Во все большем числе социальных сфер фикция становится реальной, а реальность фиктивной. В более далекой исторической перспективе Вилем Флюссер пытался различить под ключевым словом «новая сила воображения» четыре фазы разви­тия воображения в человеческой истории: «Медленное и трудоемкое культурное развитие человечества можно рассматривать как пошаго­вый отход от жизненного мира, как рост отчуждения. С первым шагом отхода от жизненного мира — из контекста вещей, касающихся чело­века,.— мы становимся обрабатывающими, и связанная с этим прак­тика— это пржмзводство инструментов. Со вторым шагом назад—на этот раз из трехмерного мира обработанных вещей — мы становимся наблюдающими, и соответствующей практикой является производство образов. С третьим шагом назад —на этот раз из двумерного мира об­разов — мы становимся скрипторами, и соответствующая практика —

Глава 11. Образ и воображение

213

изготовление текстов. С четвертым шагом назад —на этот раз из од­номерности алфавитного письма — мы становимся калькулирующими, и соответствующая практика — это современная техника. Этот четвер­тый шаг в направлении тотальной абстракции — в направлении нуль-измерения— был сделан эпохой Возрождения, и в настоящее время он полностью завершен. Следующий шаг назад к абстракции сделать невозможно: меньше чем ничто — быть не может. Поэтому мы, так ска­зать, поворачиваемся на 180 градусов и начинаем так же медленно и с усилием шагать обратно, в направлении конкретного (жизненного ми­ра). И отсюда новая практика компьютерного моделирования и про­ецирования, от точечных элементов к линиям, плоскостям, телам и к телам, имеющим отношение к нам»53.

Из дискурса французской философии вместе с воображаемым при­ходит следующее понятие, которое в свою очередь вводит в игру новую смысловую размерность. Воображаемое у Жан-Поля Сартра означает «ирреализирующую» функцию сознания, благодаря которой сознание производит отсутствующие объекты, переводит их в присутствие в на­стоящем и при этом устанавливает со своими объектами воображаемое отношение54. Для Жака Лакана воображаемое принадлежит доязыко­вому телесному состоянию, в котором индивид еще не осознает своих границ, своей нехватки55. В соответствии с этим воображаемое име­ет своим истоком идентификацию малыша со своей матерью, которая столь сильна, что он еще не воспринимает ее как «отличное» от себя. Восхищение малыша вызывает целостность тела матери. Как в зерка­ле в ее телесной цельности он переживает свою невредимость и власть. Но опыт целостности матери ведет к угрозе собственной «полноте» и к переживанию неполноты и зависимости от других. В этом опыте неполноты и конечности находится также исток сексуального субъ­екта. Согласно Лакану, порядок воображаемого с его миром образов предстоит порядку символического с его миром языка. Корнелиус Ка-сториадис, принимая это положение, следующим образом определяет отношение между обоими мирами: «Воображаемое должно использо­вать символическое не только для того, чтобы "выразить себя" — это само собой разумеется, — а чтобы вообще "существовать", чтобы стать чем-то, что уже не чисто виртуальное. Самая химеричная иллюзия, так же как самая таинственная и туманная фантазия, состоит из "об­разов", но эти образы стоят за чем-то иным, то есть обладают сим­волической функцией. И наоборот, символизм предполагает силу во­ображения (capacite imaginaire), поскольку он основан на способности видеть в одной вещи другую, или видеть одну вещь иначе, чем она

214

Проблемное поле Исторической антропологии

есть. Но в той мере, в какой воображаемое, в конце концов, восходит к первоначальной способности воплощать с помощью представления вещь или отношение, которых нет (которые не даны в ощущениях или же их вообще никогда не было), мы можем говорить о последнем или радикальном воображаемом как общем корне актуального воображае­мого или символического. При этом речь идет об элементарной и далее несводимой ни к чему способности вызывать образ»56.