<<
>>

ГРЕЧЕСКОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ТВОРЧЕСТВО.

Грубая церковная греческая лите-ратура средних веков была матерью классической греческой литературы, а не ее дегенеративной дочерью.

//.( .ііоеіі записной тетради.

Разделение труда, — говорят нам, — есть одно пз важнейших условий его производительности.

Вот хоть изготовление булавок, как оно было в XIX веке. Один режет проволоку, другой ее заостряет, третий пристукивает головку, четвертый укладывает в пачкп. Изготовляемая булавка переходит из одних рук в другие, каждый делает лишь свою деталь, и все быстро кончается, потому что происходит в одном месте и в одно время. Но что сказали бы вы, если б кто-нибудь устроил свою мастерскую так, чтобы в одном городе только рубили проволоку, в другом, и притом очень отдаленном, только ее заостряли, н в третьем, еще дальше, только пристукивали бы к ней головку п везли в четвертый город на склад для распределения?

А если это было бы нелепо, то как же можно себе представить, что именно так и случилось при развитии литературы какого-либо передового парода, где поэзия и проза, наука и беллетристика, во всех их Формах, представляют только различные стороны деятельности пробудившегося человеческого гения, всегда п везде рвущегося по всем доступным направлениям? Как можно себе представить, чтобы они были распределены по различным векам и городам? Как можно представить, что, например, греки несколько сот лет разрабатывали в одной своей области только один род литературы, потом, забросив его, несколько сот лет занимались в другом месте другим, потом, забросив и это, несколько столетий занимались третьим, и опять в новом месте? Возможно лп такое разделение литературного труда по городам и векам?

Конечно, нельзя себе даже н представить. А между тем нам говорят, что это было так, п разделяют греческое умственное творчество на пять периодов.

I период. В нем,— говорят нам,—греческая и вся вообще человеческая лирическая поэзия была начата сразу величайшим из всех поэтов Орфеем — сьшом музы Каллиопы, укрощавшим зверей своими песнямп, выведшим с НИМИ свою жену Эвридику даже из подземного царства, но разорванным, наконец, на клочья восхищенными его музыкой вакханками более чем за 1000 лет до начала нашей эры, п от его песней и стихотворений ничего не осталось.

Затем был поэт Музей (которого, быть-может, сделали из Музея-Грамматика, автора поэмы «Геро и Леандр»).

Затем Эвтолп и Памир и, наконец, Гомер, будто, бы живший около 900 года до начала нашей эры и написавший «Илиаду» и «Одиссею». Однако, по исследованиям современных авторов, он был только талантливым компилятором, скомпановавшим в одно целое песни греческих баянов, героем которых в Илиаде является быстроногий Ахиллес, а в Одиссее — хитроумный Одиссей - Мореплаватель.

Когда же это было? Действительно ли за 900 лет до начала нашей эры? Но появлени е в полном виде таких огромных поэм (для которых не хватило бы никаких глиняных плиток и на которые даже пергамента пришлось бы употребить целый воз) явно невозможно в древности. Это — компилятивная литература скорописного и бумажного времени. Такие вещи не могли быть, написаны ранее средних веков. Да и город Илион в Тройаде очень напоминает Элию Престольную (Aelia Capitolina, как назывался палестинский современный Псевдо - Иерусалим при Траяне. А самое имя Элни то же самое, что и Илия.

Что же касается до «Войны мышей и лягушек», тоже по стилю приписывавшейся прежде- Гомеру, то эта поэма теперь считается лишь талантливой пародией на «Илиаду», в которой в напыщенной, величавой Форме описываются под видом битв лягушек и мышей совершенно такие же деяния, как ив «Илиаде». Думать, что это произведение тоже очень древнее, совершенно невозможно.

Да вообще о всех эпических больших поэмах нельзя сказать, чтоб какая-нибудь из них предшествовала другим видам литературного творчества. Вот и у нас, в России XVIII века, Ломоносов пишет «Петриаду», Тредьяковский—«Телемахиду» и Херасков— иРоссиаду». Перед этим, в Западной Европе Камоэнс создает «Луизиаду», Тассо «Освобожденный Иерусалим», Ариосто «Неистового Роланда», Фирдуси пншет «Шах-Намэ», Руставели «Барсову кожу», а еще ранее Виргилий пишет «Энеиду», тоже в такое время, когда на латинском языке существовали уже все виды поэзии и прозы. Так почему же мы должны обязательно думать, что «Одиссея» и «Илиада» (взятые целиком) предшествовали остальным видам греческой литературы, а не представляют собой даже очень поздних компилятивно-поэтических работ,' непосредственно предшествовавших Виргилию, или даже являющихся дальнейшим развитием его «Энеиды?»

С этой точки зрения все большие эпические произведения, не исключая и «Нибелунгов» в Германии, и «Калевалы» у Финнов, и «Эдды» у Скандинавией, являются результатом чьего-то индивидуального творчества, которое только пользовалось отдельными мелкими поэмками своих предшественников, как каменщик кирпичами при постройке болынохх) здания, даже очень сильно обтесывая их, где это нужно по его Форме.

Ведь и теперь у нас талантливый поэт мог бы из былин об Илье-богатыре создать целую «Илиаду», расположив их в определенном порядке, обтесав, где нужно, и сцементировав промежутки собственными вставками в том же стиле и размере.

Отодвижение этого рода литературы у греков в глубокую древность не представляется естественным С ЭВОЛЮЦИОННОЙ точки зрения.

Много легче, наоборот, допустить очень позднее его происхождение, когда накопилось достаточно литературного материала и начитанности для цементировок больших поэм.

И вот мы дошли теперь до Гезиода, считающегося завершителем этого древнейшего периода греческой литературы, создавшего будто бы в Беотии рапсодии, т.-е. сочинения на народные темы в Фантастической Форме, и дидактические, т.-е. поучительные, стихотворения, к которым принадлежат его «Труды и Дни» и, кроме них, «Теогония» и считаемый подложным «Щит Геракла». Эта Форма поэзии, излагающая в стихах научные предметы, пропав куда-то у греков после Гезиода, вдруг воскресла на латинском языке у Виргилия в «Георгиках», у Горация в его «Поэтическом искусстве», а затем снова заснув на тысячу слишком лет, опять воскресла к пышной жизни в эпоху Возрождения у нео-классиков и даже попала в русскую литературу, как, например, воспевание бога Державиным:

О, ты, в пространстве бесконечный, Живый в движеньях вещества, В теченьи времени предвечный, Без лиц в трех лицах божества!

Или в стихотворении Ломоносова «О пользе стекла».

И вот, я во второй раз спрашиваю: возможны ли в эволюции человечества такие долгие спячки и внезапные короткие пробуждения одного и того же рода литературы в иных странах и иных веках, уснув навеки на своей родине? Ведь, если так, то и наша современная наука и литература могут вдруг неожиданно и беспричинно заснуть тысячи на две дет и потом внезапно пробудиться к новой жизни... например, на луне.

Перейдем теперь ко второму периоду древне-греческой литературы, начавшемуся с VIII века до начала нашей эры. Здесь тоже своеобразный колорит.

Вот,—говорят нам, — встает в VII веке до начала нашей эры Каллин в Эфесе и создает стих из двух строк, на военные и патриотические темы, но его произведения имеются лишь в цитатах поздних авторов. А на Паросе поднимается, одновременно с ним, творец ямба, Архилох, писавший такие Эпиграммы, что люди, против которых они были направлены, кончали жизнь самоубийством, как это было, например, с некиим Ликамбом и его дочерью Необулой.

А потом его стихотворный размер подхватил Гораций в Риме через 600 лет после смерти изобретателя.

В том же минус седьмом веке восстают Ксилин и Хромой Тиртей (Тиртевс) в Афинах, до того воодушевивший своими песнями спартанцев, что только благодаря ему они одержалп победу над мессинцами.

А Мимнерм в КОЛОФОПЄ пишет в том же веке замечательные любовные элегии. Терпандр на острове Лесбосе в — 676 году изобретает музыкальный инструмент киФару, и первый напевает под говор струн свои, не дошедшие до нас, лирические произведения. Алкей в Митиленах пишет в — 600 году оды, гимны и любовные песни, громит тиранов и воспевает храбрость.

Его современница — поэтесса СапФО, названная Платоном «Десятой Музой», конкурирует с ним в тех же Митиленах в любовных стихотворениях и гимнах, изобретает сапФический стих и бросается в море со скалы из-за несчастной любви.

Христос. Т. III. 14

Затем Анакреон (ум. — 495) творит короткие куплеты и? четырех строк, и все поселяне и горожане ведут хороводы в рощах под звуки струн и лирических напевов своих поэтов и поэтесс.

В этот период мелодическая иеснь, —говорят нам, — разделилась на эолийскую, при которой, вероятно, под звуки эоловой арфы греческие пастушки и пастушки воспевали веселье и чувственные радости ясизни, и хорическую, когда все пели хором возвышенные гимны при торжественных процессиях в честь богов.

Одновременно с этим, Теогнис в Мегаре и Фукидид в Милете публикуют свои поученья — гномы. Симонид первый, современник «десятой музы» — СапФО, в 600 году до начала нашей Эры, в Аморге ядовито осмеивает жинщин, а Симонид второй вслед за ним (— 556, — 468) воспевает битву при Фермопилах, и одновременно с ним Гиппонакс в Эфесе делается знаменит своими недошедшими до нас сатирами.

Стесихор, умерший в — 556 г. в Сицилии, создает там лирические произведения в гомеровском стиле, а в Фивах восстает величайший лирический поэт Пиндар (— 522, — 448), придумывающий необыкновенные по своей силе гимны богам, дифирамбы героям и эшпгакии, т.-е.

хоровые оды с музыкой и пляской в честь победителей па олимпийских, ПИФИЙСКИХ, немейских и нстмийских играх. Сорок пять из приписываемых ему эни- никий имеются и в русском переводе, но древность их рукописей, как и всех греческих, не доходит до пределов даже средних веков.

В это же время, — говорят нам, — Сусарион в Триполи и Фестид создают комедии и трагедии в виде религиозного дифирамба божественному Дионису, МИФ О котором носит все основные черты евангельских МИФОВ О Христе. Он был сыном бога Громовержца, творца небес и земли, от земной девушки Семелы, которая в позднейших МИФЭХ превращается в богиню Деметру. Разорванный тиграми, он ожил после того, как его сердце проглотил Громовержец, и празднества в его честь сопровождались попойками, отдаленные следы которых остались в современном запивании причастия красным вином, разбавленным, по древнему греческому обыкновению, водою.

Отсюда происходит и слово «комедии» (греческое комой-дии), т.-е. процессии богу Громовержцу, остаток которых мы имеем в православной прос-комедии, что значит, — предшествие богу Громовержцу. Менее ясно происхождение слова трагедия (трасу- o)8ta), сокращение слова трагос (грауо;) — козел и одэ (фЦ) — ода, песнь, т.-е. процессии в честь Козерога с человеческим жертвоприношением. Да и самое имя Дионисий на востоке превратилось в Богуса, т.-е. бога (в латинской транскрипции Бахус).

Все это указывает, что комедии вообще начались с христианской прос-комедии, и их напрасно относят в дохристианскую древность.

Из ФИЛОСОФОВ этого времени,— говорят нам,— Анаксимандр из Милета (—611, — 545) выделяет из беспредельности четыре элемента средневековых алхимиков: сухое и влажное, холодное и теплое. Анаксимэн в Милете (—VI век) утверждает, что начало всего есть беспредельный воздух, из которого через разрежение образуется огонь, а через сгущение — вода, земля и ветер. А КсеноФан (—570, — 480) провозглашает, что «бог и мир одно и то же», и восстает против средневекового теологического антропоморфизма.

Начинается, — говорят нам, — классический период греческой беллетристики, когда авторы, перелетев мыслью через 1000 лет в будущее, начинают писать совершенно тем же языком, как и в эпоху Возрождения.

Выходит на сцену Эсхил (— 525, — 466), истинный отец греческой трагедии, положивший начало диалогу.

Он пишет «Прикованного Прометея» и, — говорят нам,— творит (без бумаги) 70 других трагедий, из которых семь имеются в наших библиотеках в полном виде. Вслед за ним выступает СОФОКЛ (— 485, — 400). Вместо слепого следования року, характеризующего произведения Эсхила, он вносит психологическую мотивировку действия, вводит кроме диалогов и трилоги, и патетические разговоры. В цельном виде из приписываемых ему трагедий мы имеем тоже семь, но в отрывках ему приписывают до 130.

Выступает Еврипид (— 480, — 405), особенный мастер в изображении женских дурных характеров, введший прологи и злоупотреблявший вмешательством богов для разрешения запутанных человеческих действий.

Появляются Ион на Хиосе (—V век), со своими, не дошедшими до нас, элегиями и трагедиями; Агафон (—448, — 401) с риторическими местами в своих пьесах; сатирик-драматург

Ахей (— 480, — 406) и Крития. Комики— Хионид, Магнет и Кратин (— 520, — 423) выступают с комедиями обличительного характера и, наконец, появляется сам Аристофан (— 452, — 380), осмеявший демагогов, ФИЛОСОФОВ, писателей, судей и женщин с претензиями на общественную деятельность.

Вслед за ними выступают АНТИФЭН (—405, — 330) из Родоса, написавший (без бумаги) 200 пьес; Евбул (—376) пишет пародии на Еврипида и 104 комедии, относительно которых неизвестно даже имен. Менадр (—342,-290) творит реалистические комедии, известные только в латинских текстах Теренция и Плавта.

Неожиданно появляются, как deus ex machina, многотомные историки.

Геродот, отец истории (—485, — 425), дарит нам «Историю персидских войн», во введении к которым много говорит о воз-вышении персидского царства, Вавилонии, Ассирии, Египта, СКИФИИ И Ливии, при чем древнейшей рукописью считается медичейская, относимая к X веку нашей эры.

Фукидид (— 424, — 404) пишет многотомную «Историю пелопонесской войны». КСЄНОФОНТ (—434,-359) дает ее продолжение и описывает отступление 10 000 греков под его начальством из Малой Азии; Ктесиас (— 400) пишет персидскую историю; Феопомп (—IV век) продолжает историю Фукидида и дает нам очерк своего времени; ЕФОР (—400) пишет всеобщую историю со времени «переселения дорийцев» до—340года...

Но вот величайший оратор мира ДЄМОСФЄН (—383, — 322) произносит свои «ФИЛИППИКИ», и огромный урожай на историков прекращается в минус четвертом веке. Он возобновляется с новой силой только в минус втором веке, когда Полибий (—205, —123) пишет (без бумаги) сорокатомную историю распространения римского владычества. Из этих сорока томов известны, правда, только пять книг, но многочисленные цитаты из него находятся у разных поздних авторов в доказательство верности их представлений. Диодор Сицилийскй, живший в самом начале нашей эры, доводит в сорока томах своей «Исторической библиотеки» историю всех, известных в то время, народов до минус 60 года. Художник Аполлодор (—520) изобрел в это время уже штриховку и тени в живописи, а другой Аполлодор (—140) написал географию в стихах, историческую хронику и сборник мифологических сказаний. Дионисий Галикарнакский дарит нам в минус первом веке на греческом языке 20 томов «Римской археологии», из которых известны девять. Страбон (—54,—24) пишет (без бумаги) семнадцать книг всеобщей географии, счи-тающейся лучшим первоисточником для изучения земли и ее народов во времена евангельского Христа, хотя и не говорит о нем. И, наконец, появляется сам этот «Христос», великий врач, исцеляющий больных одним своим прикосновением и воскре-шающий даже мертвых, великий алхнмик, превращающий воду в вино и признанный компетентными людьми за сына самого бога Громовержца.

Начинается христианская эра. и ее .основатель хотя и был «еврей из Сирии», но ученики его оказываются почти все греками и пишут исключительно по-гречески.

Оставляя пока характеристику первых веков христианства, обратимся снова к его кануну и посмотрим другие стороны тогдашней умственной жизни.

Не менее процветают в это время и наука, и ФИЛОСОФИЯ. Разработка их в Греции, — говорят нам, — началась еще в то время, когда Симонид Старший осмеял женщин.

Прежде всех поднялся гигант науки и ФИЛОСОФИИ ПиФагор (— 580, — 500) и основал в Кротоне свое пиФагорейское товарищество, открыл знаменитую в эпоху Возрождения теорему «Пифагоровы штаны», выработал теорию чисел (сделавшуюся в действительности возможной только через тысячу лет после него, со времени изобретения арабами десятичной системы счисления) и, наконец, основал астрономию, которая по тем же нашим первоисточникам создана лишь в минус втором веке Гиппархом, жившим через 400 лет после него.

Оглохший к раздававшимся еще звукам последнего поэта того периода — Пиндара, греческий гений бросается к науке. Подни-мается Гераклит (—500 г.) в ЗФЄСЄ, провозгласивший огонь (он же: святой дух) первопричиной всех веществ, которые возникают из него и исчезают в нем. — Но ведь это — ФЛОГИСТОН Эпохи Возрождения, изгнанный из науки только гением Лавуазье! Он объявляет, что Слово (Лоуо;— по-гречески) есть мировой pa3jM, но это же самое открывает через 500 или даже через 1000 лет и автор евангелия Иоанна, и провозглашает, как свое, в знаменитом изречении «в начале было Слово, и Слово было у бога, и Слово было — бог». Кроме этого, Гераклит же произнес и гремевшее в эпоху Возрождения изречение: «бее течетя.

Одновременно с ним, в Ионии рождается Анаксагор (—400,— 428), но переселяется в АФИНЫ (впервые возрождающиеся при нем к умственной жизни) и провозглашает там, что все состоит из множества делимых до бесконечности и вечно неизменных первовеществ, распределяемых мировой мыслью; за них его, будто бы, прогоняют из свободомыслящих АФИН, как это ни странно. И в то же время, в колонизированной греками Сицилии, в нынешнем Джирдженте, Эмпедокл (— 490) поправляет и Гераклита, и Анаксагора и объявляет то самое учение, которое воскресло через две тысячи лет и господствовало безраздельно в ученом мире вплоть до возникновения новейшей химии, — учение о четырех стихиях: огне, воде, земле и воздухе, из которых будто бы слагается все сущее, когда соединяет их предвечная Любовь, и разрушается, когда их разделяет Вражда. А Зенон создает Диалектику, как искусство спора, путем приведения опровергаемого положения к нелепости...

Но, вот, не успели еще они умереть, как поднимается новый гигант мысли, Демокрит (— 460, — 370), и, низвергая (будущие!) средневековые теории о делимости вещества до бесконечности и о четырех стихиях, провозглашает полностью атомистическую теорию новейшей химии за 2200 лет до ее возникновения! Он делает это открытие во Фракии, и как раз в городе Абдере, считающемся в классической литературе «глупейшим из всех земных городов», так что слово «абдерит» было синонимом дурака.

«Все — говорил он так же, как и Лавуазье потом в Париже,— состоит из неделимых атомов, и все явления природы объединяются их движениями». Читатель видит сам, что даже и наша современная электронная теория была предвосхищена за 2300 лет до нас в самом глупом из древне-греческих городов!

И одновременно с ним на острове Кбсе Гиппокрит (—460,—356) основывает медицину совершенно в том же виде, в каком она будто бы вторично «воскресла из забвения в эпоху Возрождения».

Он пишет «семь книг об эпидемиях», создает диагностику, издает (без бумаги) книгу о переломах костей, о членах человеческого тела,1 и все в ней так, как писали (уже на бумаге!) в Европе, в ХШ веке!

Одновременно с ним эффектно является на сцену и уходит с нее прославленный Соїузат (т.-е. по-гречески: Спасатель Власти, а имя жены его—Ксантиппа—значит Рыжая Кобыла). Он, — говорят нам, — не оставил ничего от своей великой мудрости, потому что учил обыкновенно на улицах и площадях, где было очень трудно его записывать, но он был продолжен плодовитьїм писателем Платоном (—427, — 347), диалоги которого я уже разбирал выше стилеметрическим способом, при чем указывал, что между ними нет ни одного, который не считался бы за подложный тем или иным из новейших ученых платонистов. И наиболее характерной особенностью его ФИЛОСОФИИ является то, что всякому бытию, будто бы, предшествовала его идея, заменившая тут «Слово» евангелиста Иоанна, и она же по нему является и вездесущим богом, творцом всего. Но, ведь, это уже исправление наивного представления Иоанна!

И вот, — говорят нам, — вслед за Платоном выходит на историческую сцену сам Аристотель (— 384, — 328) из Маке-донии, мудрейший и величайший из всех ученых. Он основывает логику, дает до-Линнеевскую классификацию животных и становится, — говорят нам, — после долгого полного забвения руководителем западных ученых эпохи Возрождения по вопросам биологии, органографии, систематики, науки о государстве и делит душу животных на три души: растительную, животную и мыслящую, существующую только у человека. Через 1000 лет (не ранееУІІІ века) его сочинения появляются, — говорят нам, — на арабском языке, а в XIII и ХІУ веках он открывается в Европе и объявляется незыблемым авторитетом и всеобщим верховным учителем. Не мудрено после этого, что вместе со смертью Аристотеля урожай на ФИЛОСОФОВ в древней Греции прекращается.

Наступает четвертый период, называемый Александрийским, со времени постройки Александрии, как выражаются, «в 333 году до Рождества Христова», и он продолжается до самого этого «рождества».

Прекращаются на греческом языке и трагедия, и комедия, и поэты лирические и сатирические (таблица XXIII); ФИЛОСОФЫ перестают философствовать, политические ораторы смыкают свои уста, и только буколические поэты родятся на свет, чтоб восхвалять прелести сельской жизни, да дидактические поэты воспевают научные предметы, и продолжают пышно цвести Физико-математические науки, возникшие еще в предыдущий период.

Филон в —250 г. пишет свой «Механический синтаксис», из которого нам дают отрывки только очень поздние авторы. Герон открывает свой знаменитый Фонтан, Гиппарх в минус втором веке основывает в Никее (!) астрономию, дает широты и долготы для земли и неба и, составивши каталог звезд, открывает, что климатический год длиннее звездного...

Но как же мог он это сделать, — перебиваете вы меня,— когда в то время не была еще известна даже и приблизительно длина климатического года, впервые установленная юлианским календарем, считавшаяся даже на Никейском соборе тожественною с длиной звездного и е длиной климатического) года? Никак не мог, — решительно отвечу на это я. — Ведь для того, чтобы определить прецессию, недостаточно было составить грубым угломером каталог звезд. Для непосредственного измерения передвижения точки равноденствия нет и теперь в астрономии никаких инструментов, потому что и самой этой точки нигде не видно. Передвижение равноденствия могло быть установлено лишь косвенным путем. Когда на Никейском соборе (325 г.) декретировали, что день бывает равен ночи 21 марта, то думали, что так будет и всегда. И лишь через 128 лет астрономы 453 года впервые могли бы заметить, что весеннее равноденствие пришлось уже на 20 марта. Но заметили ли они? Конечно, нет, потому что тогда не было еще и верных часов для определения равенства дня и ночи, и во все средние века мы не видим ни одного указания на то, чтобы ученые в Европе усомнились в верности никейского решения. Нужно было пройти более 1000 лет, чтобы, сделав новые точные измерения гномонами длины теней в солнцестоянии и придумав точные часы для определения длины дня и ночи, а также наблюдая очень долго гелиатический восход близ-эклиптикальных звезд, особенно Регула (от которого и произошел термин: регулирование), — астрономы могли убедиться, что равенство дня и ночи приходится и весной, и осенью в их время ранее, чем положили ни- кейские ученые, и что Регул начинает восходить на 9 дней позднее.

Перечислив это из дней солнечного годичного пути на градусы эклиптики, тогдашние ученые легко могли перевести все это и в те градусные единицы, в каких дается теперь прецессия в астрономии. Иначе никак нельзя было измерить величины прецёссии. Одно поднятие созвездия Феникса над горизонтом еще не показывало «ловцам этой птицы» обращения полюса неба вокруг полюса эклиптики...

Как же определил ее Гиппарх, только-что изобретший небесные координаты и не имевший еще достаточного количества наблюдений ни над отступлением равноденствия от чисел Юлианского календаря, которого при нем еще не было, ни над отступлением гелиатических восходов и закатов звезд от чисел того же самого, неведомого ему, Юлианского календаря?

Ясно, что это — МИФ о каком-нибудь более позднем астрономе. Не о Птолемее ли Александрийском? И этого не может быть. Отступление равноденствия от Юлианского календаря и отступления от него гелиатических восходов звезд были еще в пределах ошибок тогдашних наблюдений, а потому и мои со-мнения даже о принадлежности сочинений самого Птолемея второму веку нашей эры вполне уместны.

Но, обратившись к истории древней астрономии, мы находим и еще более поразительные вещи. Вот Фалес, живший между — 639 и — 546 годами, еще не зная длины солнечного года, уже предсказывает солнечное затмение не иначе как «на 28 мая минус 584 года» по Юлианскому календарю, и оно сбывается! Вот Аристарх Самоский (— III век) за две тысячи лет до Коперника уже учит о движении земли!

Все это так невероятно, что хочется поскорее оставить астрономов Александрийского периода и обратиться к другим гениям того времени. Особенно посчастливилось в это время Аполлониям, т.-е. лицам, одноименным с провозвестником будущих времен, Аполлоном-Фебом, изобретателем цитры и предводителем муз.

Аполлоний Родосский, поэт, пишет в минус III веке поэму «Аргонавты»; Аполлоний Тралевский, скульптор, изваивает группу Фарнезского быка, хранящуюся в Неаполе; Аполлоний Пергский в ПамФНлии создает теорию конических сечений еще в —200 году нашей эры! Аполлоний Тианский живет в Малой Азии одновременно с евангельским Христом и так же, как и он, проповедует чистое богопознание и считается олицетворением самого божества.

Из остальных деятелей Арат (— 230) в Киликии создает астрономическую поэму Phaenomena el Prognostica, известную только в латинском переводе, приписываемом самому Цицерону. Каллимах (— 310, — 235), царь элегии, служит потом, через триста лет, образцом для латинских произведений Овидия, Вир- гилия, Проперция и Катулла. Он пишет, —говорят нам, — более 800 произведений в стихах и прозе, множество гимнов, поэм, Эпиграмм и эротических стихотворений, и его сборник «Причины» (Aructi) в четырех книгах послужил (через 2000 лет!) источником многих романических сюжетов в европейской литературе нового времени. Теокрит (— 250) в Сиракузах создает свои идиллии из жизни древне-греческих невинных пастушков и пастушек. Бион (— 200 л.) в Сицилии продолжает писать в стиле Теокрита, но прибавляет и эпиграммы, и чисто эротические куплеты.

Мосх (т.-е. Москвич по-гречески) в минус втором веке пишет в том же роде поэму «Европа».

Маленькие рассказы авторов этого направления, противопоставляющие простоту и невинность деревенских обитателей испорченности городов, окончившись быстро в Греции, вдруг возрождаются сначала на латинском языке у Виргилия и Кальпурния, оканчиваются навеки и у латынян, а затем вдруг воскресают во Франции в XVI веке у Ронсара, Мадам Дезульер и Делиля, к великому ужасу академика Буало.

Несмотря на его вопли, пастушеская идиллия переносится Томсоном (1700 —1748) в Англию, Геснером, Фоссом и отчасти даже Гёте в Германию, а в Россию Сумароковым, Княжниным, Владимиром Панаевым, Гнедичем и Карамзиным.

Возможно ли, с эволюционной точки зрения, такое пробуждение одного и того же экзотического рода литературы на чужбине через тысячелетия после того, как оно вымерло у себя на родине? Мы прямо должны ответить: НЕТ!

Так мы дошли до пятого периода греческой литературы, называемого римским, а у теологов — христианским, хотя по нашим предыдущим вычислениям христианский период начался только с «Великого даря» (Василия Великого по-гречески). Продолжением Теокритовых пастушков и пастушек являются в это время евангельские рыбаки и грешницы.

Но точно ли евангелия были продолжением, а не началом пасторальной литературы? По существу своему,—это начало, потому что греческий язык евангелий, этих зародышей сенти-ментального романа, несравненно менее совершенен, чем у класси-ческих авторов, у которых он сходен с языком писателей эпохи Возрождения. Но и с евангелиями не все обстоит благополучно. Казалось бы, что, раз возникнув, этого рода литература должна была пышно расцвести и развиться во втором и третьем веках нашей эры. Однакоже на деле не оказывается ничего подобного.

После того, как появились евангелия Марка и Иоанна, творчество этого рода приостановилось. Евангелие Иоанна не имело совсем пополнителей, а евангелие Марка вскоре значительно пополнилось новыми легендами. С одной стороны, Матвей прибавил к нему родословную и детство Иисуса вместе с несколькими другими сказаниями, а с другой—Лука сделал несколько прибавок в средине — и таким образом произошли еще два производные евангелия, основой которых служит Марк. Затем еще вышли евангелия Иакова, Никодима и некоторых других, а творчество европейских авторов в этом отношении надолго приостановилось, и, если верить церковным историкам, почти никто не хотел поклоняться новому богу. Даже во время Апокалипсиса, как видно из него самого (гл. II и III), существовали только семь общин в Малой Азии.

Взамен этого появляются обстоятельные греческие и римские историки, ничего не знающие даже и о таких первостепенно важных событиях, как сошествие на землю самого бога- Громовержца, его вочеловеченье в Палестине и обратный отлет на небо в глубоком разочаровании, вследствие того, что почти никто из людей не поверил его рассказам, будто он и есть творец небес и земли, в одно и то же время и отец, и сын самого себя, и один в трех персонах (uno in trinita).

Мы можем, конечно, не удивляться тому, что тогдашние греческие ФИЛОСОФЫ, ученые, историки и беллетристы не нове-

рили последним двум странным утверждениям, возможным только в доме умалишенных (удивляться приходится лишь тому, что им верят многие современные люди, считающие себя образованными и находящимися в здравом уме). Но как же они умолчали об этой повальной болезни своих современников, когда так подробно опи-сывали другие, несравненно меньшие, общественные бедствия, в роде сравнительно скоропреходящей чумы?

Я уже не буду ничего говорить о Рыжем ИОСИФЄ (ИОСИФЄ Флавии), родившемся, как говорят, вслед за смертью Иисуса в 37 году нашей эры, этом «Фарисее», с отцом которого, вероятно, и разговаривал Иисус в Эль-Кудсе о том, нужно ли платить подати царям. Возьму другую знаменитость того времени.

Вот восстает почти одновременно с Рыжим ИОСИФОМ знаменитый Властелин Богатства (Плутарх, от 50 до 120 г.) в грече-ской Беотии и пишет в назиданье потомству свои «Жизнеописания знаменитых людей». Как не упомянул он ничего о такой зна-менитости, как сам творец неба и земли, родившийся при его отце от палестинской девушки, и ни слова не сказал о таких философах, как Иоанн Богослов с его учением о Логосе-Слове?

На весь этот период греки совершенно бросают беллетристику, не пишут более ни драм, ни комедий, ни поэм. Подобно хозяевам, ведущим земледелие по способу трехпольного хозяйства русских крестьян, сеющих сначала рожь, на следующий год овес, а потом оставляющих землю на год под паром, они тоже оставили «под паром» свои головы для изящной литературы.

Идет целый ворох историков. Аппиан в Египетской Александрии пишет (без бумаги!) Римскую историю с древнейших времен до Октавиана Августа в 24 книгах. ((Современник Христа Страбон» (—54, + 24) пишет в Понте свою огромную ((Географию» в 17 книгах (есть русский перевод Мищенко, 1879 года). Дион Кассий (155 — 230) пишет (без бумаги) ((Историю Римской империи от основания Рима» по 229 год нашей эры в восьмидесяти книгах. Геродиан (170 — 241) пишет политическую историю той же империи от Благочестивого Антонина до Гордиана III.

^ /fcy>Л ^ ttauju*J

впадающие в него реки: Волгу иод именем Ра (река, древнее рка или rha) и Урал под именем Даик (русское: Яик) и даже ставит север наверху карт, как мы, а не восток, как даже в XII веке.

И вот оказывается, что в средние века еще никто ничего этого не знает... «Средние века,—говорят нам историки гео-

Великий астроном «Хромой Птолемей» в Александрии создает «Оптику» в пяти книгах, в которой излагает современное нам учение об отражении и преломлении света; пишет три книги о музыке, учение о гармонии, создает нашу новейшую картографию с 360-градусной сетью параллелей и меридианов (которые бла- годаря извилистости земной поверхности и морей можно определить только с помощью наших переносных точных часов!); доводит границы исследованного мира в Аорике до Занзибара, в Азии—до Китая и Сиама, в Европе—до Скандинавии и Северной России; дает замкнутые очертания Каспийского моря и указывает граФип, — были эпохой возвращения к первобытным представлениям О земле, как о плоском четырехугольнике или как о круге, и только в ХУ веке Марк Бехаим сделал первую попытку изобразить землю действительно в виде шара, т.-е. глобуса».

Но точно ли тут было простое возвращение, т.-е. впадение юношеского возраста человечества в младенческое состояние, через которое оно прошло уже тысячелетие назад? Точно ли «Гео- граФия» Птолемея, ((остававшаяся ранее забытой», была открыта, как нам утверждают, — лишь вместе с открытием Америки Колум-

бом в 1492 году? Не проще ли допустить, что эта книга была и написана от имени древнего греческого ученого незадолго до поездки Колумба? Ведь только к этому времени и накопились для нее достаточные предварительные материалы (см. рис. 45, 46, 47, 48). Лишь в XIII веке Марко Поло (1254—1323) ездил из Венеции к монгольскому хану Кублаю и написал мало распространившуюся тогда рукопись, в которой дал первые точные сведения о Монголии и впервые сообщил о существовании

Японии и Малайского архипелага? Лишь в XIV — XV веках появились первые карты, в роде Каталанской или Фра Мауро 'XV век), и лишь после изобретения компаса (1300 год) и боль-

ших килевых судов с системой расположения парусов, позволяющей ходить в открытом море, по ветру и даже против ветра, начались далекие океанические путешествия, вызвавшие исклго- чительный интерес к географии. И все же лишь благодаря изо-бретению книгопечатания в 1450 году открылась возможность сделать рукописи отдельных лиц доступными не только для личных знакомых автора, но и для посторонних образованных людей. Книги, приписанные Птолемею, якобы жившему еще во втором веке нашей эры, вдруг стали необычно популярными и расходились во многих изданиях, конкурируя с другими не апокрифическими «космографиями», пока открытие способов тригонометрической съемки, изобретение точных астрономических инструментов для определения широт и точных переносных хронометров для определения долгот не поставили географию на ее современную высоту.

Так трудно и постепенно доставались человечеству действительные успехи географии, всецело зависящие от успехов техники и астрономии! И вдруг нам говорят:

— Успокойтесь! Почти все это было известно и Клавдию Птолемею во II веке, но только было потом забыто на тысячу слишком лет. А Страбон в Понте еще до начала нашей эры предвосхитили идеи Рихтера и Бокля о тесной связи между географией и историей, но только и это было «забыто» почти на две тысячи лет!

Но успокоиться в науке нельзя.

Как можно даже подумать, что в IX, X и XI веках самые образованные по тому времени арабы, уже овладевшие давно Египтом и Южной Испанией, и образованнейшие по тому времени византийцы и итальянцы начали, забыв все предшествовавшие географические сведения, чертить такие карты мира, как приложенные у меня на рисунках 45, 46, 47 и 48, когда в монастырях бережно сохранялись Птолемеевские карты земного круга, почти совершенно такие же, какие рисовались в XV веке нашей эры? Ведь это же невозможное утверждение, хотя бы оно и основывалось на показаниях целых тысяч лжесвидетелей! И именно, чем больше здесь свидетелей, тем меньше вероятности, чтоб известное такому числу людей было неизвестно ни одному из составителей средневековых карт!

Не легче обстоит дело и с астрономией. По всем эволю-ционным соображениям «Альмагест» Птолемея должен быть не- посредственным прологом к книге Коперника «De Revolutionibus Orbium Coelestium», около 15ІЗ г., а нам говорят: «обе книги

отделены промежутком в 1300 лет». Но и это еще не все.

* *

Почти вслед за Птолемеем,— говорят нам современные исто-рики, — греки на Востоке, а с ними и весь культурный мир Европы, на много столетий «забывают прекрасный, классический греческий язык» и начинают говорить более первобытным языком церковных писателей.

Этот средневековый период, называемый византийским, начинается. действительно, с Юстиниана, куда относят, между прочим, Прокопия (YI век), написавшего книги: «Тайная История», «История войны с персами, вандалами и готами», «О постройках Юстиниана», а также,—говорят нам,—и явную «Историю» в 8 книгах. В VII веке пишут «дурным языком» ТеоФИлакт Симокатта, Иоанн Малама, появляется первая действительно историческая книга «Пасхальная хроника». В IX веке пишут Амартолл, в X веке Константин Багрянородный, Лев Грамматик, Симеон Магистр; в XII веке выплывают историки: Анна Комнена, НикиФор Вриенний, Иоанн Киннам, Никита Акоминат, Георгий Кедрин, Иоанн Зонара, Михаил Глика, Георгий Акрополит. И никому из них не было известно ничего о богатой классической науке и литературе!

Но вот начинается эпоха Возрождения, и классический язык пробуждается от своего заколдованного тысячелетнего сна. Им начинают и говорить, и писать совершенно такие же книги, как и в древности. Поистине плодопеременное хозяйство с оставлением голов всего культурного человечества на несколько столетий «под паром!»

Возможно ли что-нибудь подобное при естественной психической эволюции человечества? Пусть везувианские катастрофы и дали религиозной Фантазии местной интеллигенции мистиче- ское, испуганное направление, но эти катастрофы были лишь местными и приводили в беспорядок лишь одну сторону умственной деятельности людей. Средневековая теология была тем, что в психиатрии называется idee fixe, т.-е. расстройством представлений лишь об одном, определенном предмете, благодаря связавшейся с ним местной порче мозгового аппарата от какой- либо страшной личной катастрофы, при чем все остальные части мозга функционируют совершенно нормально и нисколько не повреждены. Подобно людям, которые совершенно умно рассуждают обо всем, но как только вы перейдете к определенному предмету, с которым связался у них, положим, необычный ужас, локализировавшийся в той же части мозга, где остались о нем воспоминания, они вдруг начинают нести одну и ту же чушь,— так и средневековые монахи и ученые были совершенно нормальны и даже талантливы, как и современные, во всем, что не касалось божественных предметов, с которыми у их предков связался панический страх везувианских катастроф, передавшийся и им. Они могли писать очень хорошие светские трагедии и драмы и делать научные исследования и открытия вполне целесообразно и разумно. Но как только перед ними произносили слово «бог» (т.-е. потрясатель неба и земли), — у них начинались по традиции от предков местные судороги в данной области серого вещества головного мозга, и взамен разумных представлений эта часть мозговых извилин начинала выбрасывать в ясную область их сознания (которую я считаю находящейся в мозжечке) всегда одни и те же уродливые представления и даже те же самые словесные выражения, в роде испуганных: «Один в трех лицах!...» ...«бог девственно зачат Марией при Октавиане Августе»... «он, бог, был соблазняем дьяволом, однако, устоял!»... «В одно и то же время и свой отец, и свой сын!»... «Умер в 33 году после своего рождения, но воскрес потом, трехдневен от гроба!»... «Улетел на небеса и сидит теперь на них направо от отца!»...

Всякое возражение против хотя бы одного из этих пунктов вызывало еще большие судороги той извилины серого вещества большого мозга, где локализировались эти нелепые представления, как и у всякого другого односторонне помешанного, когда касались пункта его помешательства. Вместо спокойного и логического размышления начиналось раздражение против возражаю- щего и подавляло все остальное. Но оно, как и во всех других случаях одностороннего помешательства, вскоре проходило, если разговор переходил к другим предметам: человек опять начинал рассуждать совершенно разумно.

Вот почему с психологической точки зрения мы и не видим никаких причин для того, чтоб при возникновении христианской мистической теологии, — как результата чисто местного Функционального повреждения небольшой части головного мозга у испуганных Везувием поклонников бога-Громовержца, — должны были ослабеть у средневековых его поклонников и все другие области серого вещества мозговых полушарий и чтоб могло у них прекратиться пли ослабеть и не связанное с теологией литературное и чисто научное творчество.

Ведь мы же знаем, что религиозные мистики нового времени, как, например, Гоголь или Шатобриан, часто были пре-красными беллетристами, да и сами основатели современной астрономии Коперник и Ньютон были религиозными мистиками, убежденными, что Иисус улетел в человеческом виде на небеса п сидит теперь там направо от отца, хотя сами же они отвергли существование кристаллического купола на небе, на котором было бы можно усесться человеку более или менее комфортабельно.

* *

Резюмируем же все сказанное.

Таблица XXIII наглядно представляет все это плодопеременное хозяйство в древне-греческой литературе. Взгляните на нее, и вы сами увидите, как оно неправдоподобно.

До пятого века родятся только лирические, героические и сатирические поэты. И первый же из героических поэтов творит (хотя бы и из прежних отдельных поэмок, приспо-собляя их друг к другу, как членики длинных кольчатых морских червей) целые эпопеи в роде «Илиады» и «Одпссеи». Ведь для того, чтоб написать их тогдашним крупным почерком, нужен был свиток пергамента до версты длиною, а сшитая книга была придумана лишь в конце средних веков. И если это было все- таки возможно, то почему не сделал таких же гигантских свитков и какой-нибудь прозаик, составив, таким образом, нечто в роде

арабской «Тысячи и одной ночи», растянутой версты на две?

*

Ведь прозаический конгломерат такого рода много легче было составлять прозой, а не выдержанным гекзаметрическим стихом. Почему нет ничего подобного «Тысячи и одной ночи» на древне-греческом классическом языке, если «Одиссея» и «Илиада» не апокрифы эпохи Возрождения (хотя отдельные сказания их и существовали раньше)? Почему во времена создания «Одиссеи» нет историков, хотя исторические записи и являются всегда первым предметом, к которому прилагается письменность? Почему, затем, этот посев лирических и героических поэтов прекращается до эпохи Возрождения, и вместо него вырастают богатые всходы драматических авторов третьего периода или, лучше сказать, посева?

Почему и драматические авторы, — как комики, так и трагики,—-прекращаются от IV века перед нашей эрой до эпохи Возрождения, а взамен их выходят ростки из посева буколических и дидактических поэтов вместе с математиками четвертого, александрийского, периода?

Почему с начала нашей эры их заменяют прозаики-евангелисты со своими ТЄОСОФИЧЄСКИМИ сентиментальными романами из жизни доброго сына бога-Громовержца? Почему их продолжением служат лишь несравненно более первобытные и по языку, и по конструкции Жития Святых? Почему продолжением таких разносторонних и хитроумных историков, как Геродот, Фуки- дид — служат только летописи Иоанна Малалы, Пасхальная Хроника и целый ряд других простодушных исторических сообщений, занимающих все средние века?

Если вы мне скажете: это плодопеременное хозяйство про-изошло лишь потому, что в первый и второй периоды все затерялось, кроме поэтов, в третий — все, кроме комиков и трагиков, да СОФИСТОВ и т. д., то я отвечу, что это совершенно невозможно с точки зрения математической теории вероятностей, по которой из всех родов должно было затеряться приблизительно одинаковое число процентов.

Если же вы мне скажете: в различные периоды была различная мода в литературном творчестве: в один — мода на поэзию, в другой — мода на драму, в третий — мода на сентиментальный теософический роман, а потом — мода писать простодушные летописи, то я отвечу: моды бывают только в нарядах. Само собой понятно, что матери в древности могли одевать своих ново- рожденных детей в разные века в пеленки разного покроя и цвета, как и писатели могли оригинальничать той или иной манерой изложения, но совершенно невозможно допустить, чтобы в одном веке у матерей была мода родить исключительно брюнетов, в другом блондинов, в третьем курчавых, а в четвертом безволосых детей. Но не то ли же самое мы видим в только-что указанном мною рождении греческими матерями в одном веке лириков, в другом драматургов, в третьем богословов, в четвертом летописцев?

Не естественнее ли допустить, что все они рождались в беспорядке, как и следует, но только это было в эпоху Возрождения и на ее кануне, при чем действительно была мода (или просто обычай) апокрифировать лирические и героические ПОЭМЫ в самые древние века; драмы, комедии, ФИЛОСОФСКИЄ И ораторские произведения вслед за этим, а буколическую и дидактическую поэзию еще позднее. Историков же поневоле пришлось распределить по разным векам: ведь в то время, как в один и тот же год могли быть написаны десятки различных по содержанию комедий или стихов, нельзя же допустить, чтоб в одно и то же время Греция имела несколько различных историй?

Исторические сообщения поневоле приходилось располагать в последовательном порядке, как мы и видим на нашей таблице- диаграмме, а с ними и самих историков и политических и научных деятелей, в виду явной эволюционной преемственности их сообщений, взглядов и выводов.

Итак, мы видим, что держащаяся до сих пор в головах историков древнего мира идея о возможности плодопеременного хозяйства в умственном творчестве человечества, с оставлением на время той или другой части его мозга «под паром», является совершенно неприемлемой с эволюционной точки зрения. Значит, и все, что сообщают нам наши первоисточники эпохи Возрождения о богатом умственном творчестве греков в до-христианскую эпоху, совершенно неправдоподобно с этно-психологической и эволюционной точек зрения и должно бы быть отвергнуто серьезной наукой уже с того момента, как она начала отвергать все чудесное в исторической жизни народов и стала на эволюционную точку зрения. Вместе с тем, приходится признать, что не церковный язык византийского периода греческой литературы регрессивно развился из предшествовавшего ему более богатого классического, а наоборот: греческая литература после своего детского состояния до IV века нашей эры начала развиваться первоначально на византийском церковном языке, сразу и как религиозная, и как ученая. Апокалипсис служит ее высшим пред-ставителем в конце четвертого века. Ничего подобного ему не знали ранее, а потому он и имел такое огромное влияние на тогдашние умы. Придав религии мессианский и демагогический характер, он, вместе с тем, сделал греческий язык обязательным для церковных слуя;б на Востоке, и этот язык начал там распространяться, как богослужебный (подобно латинскому на Западе), среди других народов, каковы были, прежде всего, балканские славяне. Таким образом на клерикальной основе образовалась и на востоке Европы международная интеллигенция, писавшая по-гречески не только религиозные увещания, но и драмы, II комедии, и исторические И ФИЛОСОФСКИЄ произведения, а потом все это проникло и на Запад, конкурируя с тамошней латынью и создавая лже-греческие подлинники множества тамошних латинских произведений эпохи Возрождения, подписанных греческими псевдонимами.

Вместе с тем богато развился и сам греческий язык и, к кануну эпохи Возрождения, принял те грамматические и стилистические Формы, которые мы и видим у его апокрифических палео- классических писателей и у действительных нео-классических.

Это единственная рациональная точка зрения на эволюцию латинской и греческой литературы до конца эпохи Возрождения, как она ни неожиданна для тех, кто не посвятил, подобно мне, многих лет специального внимания этому предмету, в связи с эволюцией естественных и пред-естественных наук.

Такой мой взгляд подтверждает и астрономия, позволяющая нам вычислять время различных небесных событий, описываемых у древних авторов. Этому предмету у меня посвящен целый отдел в одном из следующих томов, где вычислено свыше ста Затмений и планетных соединений, а как образчик таких вычислений я приведу здесь пока лишь следующие два случая.

Первый случай беру из Тита Ливия, цитируя его, для беспристрастности, не по своему переводу, а по переводу Адрианова, лишь с такими четырьмя поправками:

1) По Адрианову в описываемой истории Фигурирует Суль- ппцпй Галл, претор, трибун 11 легиона, консул. Но галлами на греческом языке и до спх пор называются Французы, и Франция — Галлией. Это же слово проникло и в латинский язык,, как эллинизированный (по моим предыдущим доказательствам) итальянский язык III — IV веков нашей эры. Так зачем же и по-русски нам употреблять греческое, а не свое, пазвание Француза, только спутывая этим ясность представления у читателя? Желая быть ясным, я заменил слово галл в переводе Адрианова истинным его греческим значением: француз.

Но и Сульпиций есть только латинское произношение Французского собственного имени Сюльпис, употребляющегося и теперь во Франции. Зачем же латинизировать его и по-русски?

Точно так же слово претор есть лпшь латинизация Французского слова praitre — священник, употреблявшегося первоначально в смысле духовного судьи, исповедника, а трибун и теперь значит судья, откуда и слово трибунал — судилище.

Легион по-латыни значит просто — полк, а консул — политический руководитель и советник. Я и заменил эти четыре чисто латинские слова в переводе Адрианова соответствующими русскими и тогда вышло следующее:

«Когда укрепление лагеря было окончено, француз Сюльпис (Sulpice le Francais), военный судья 11-го полка, бывший исповедником (praitre) в прошлом году, с дозволения политического руководителя, созвав воинов (накануне сражения с македонцами '; на собрание, объявил им:

— В предстоящую ночь — пусть никто из вас, солдаты, не считает этого за чудо! — от второго до четвертого часа (от начала) ночи будет лунное затмение. Так как это явление происходит естественным порядком и в определенные времена, то о нем можно знать наперед и предсказывать его. А потому, как не удивляются тому, что луна то является в виде полного круга, то, во время ущерба, имеет Форму небольшого рога, потому что солнце и луна восходят и заходят в определенных временных соотношениях, то не должно считать предзнаменованием и того обстоятельства, что свет луны затемняется, когда ее покроет тень земли».

«В ночь накануне сентябрьских нон (т.-е. с 4 на 5 сентября),— продолжает «Почтенный Ливиец», — когда в указанный час про- — 232 —

— 233 — изошло лунное затмение, мудрость Француза показалась воинам почти божественною. На македонян же это подействовало как зло-вещее предзнаменование, предвещающее гибель их царства и народа. Так объяснил это явление и их прорицатель. Крик и вопли раздавались в лагере македонян, пока луна не заблистала снова своим светом».

Вот чрезвычайно точное описание лунного затмения перед битвой латынян с македонским царем Персеем, происшедшей, как сообщает нам историческая традиция, в 586 году от «основания города Рима», т.-е. за 178 лет до начала нашей эры. Еслиб такую речь произнес Наполеон I перед битвой под Аустерли- тельно в печатных изданиях первых веков книгопечатанья, или в рукописях на пергаменте, древность которых почти никогда не уходит в глубину времен далее XI века. Данная рукопись, хранящаяся теперь в Венской государственной библиотеке, найдена была в Гессене, в городе Лорш, в Бенедиктинском монастыре, в первой половине XVI века и была тотчас же отпечатана в базельском издании 1531 года.

При таких условиях всегда возможно допустить если не апокрифичность всего сочинения, то возможность вставок в него из последующих эпох, а потому и важно иметь быстрый способ проверить документ астрономически. цем, то вы, конечно, не удивились бы. Но когда вам сообщают, что это было в те времена, когда в горах южной Европы еще жили пещерные люди, то вы в праве усомниться и попытаться посмотреть, не было ли чего-нибудь подобного позднее, особенно, когда вы видите, что в указываемый исторической традицией момент ничего подобного не было.

Я уже говорил, что сочинения всех классических авторов, в том числе и ((Почтенного Ливийца», дошли до нас или исключи-

Но по имеющимся в настоящее время немецким изданиям Оппольцера1 или Гинцеля очень трудно быстро ориентироваться в случаях, подобных только-что приведенному из Тита Ливия, или проверить, насколько удовлетворительны решения, даваемые предшествовавшими вам исследователями. Это и побу-дило меня сделать особую классификацию затмений на каждый

месяц, тем более необходимую, что для эпохи до начала нашей эры Оппольцер употребляет рациональный астрономический счет, в котором год эры считается нулевым годом, а Гинцель употре-; бляет вульгарный счет, где год эры — нулевой—считается первым до ее начала, а начало считается моментальным промежутком между обоими отделами, так что и все предыдущие годы сдвигаются на единицу, и то, что у Оппольцера считается, например, 10-м годом до начала нашей эры, у Гинцеля считается 11-м. Это приводит Гинцеля к согласию с апокрифическим счетом старинных историков, но при выяснении движений небесных светид вызывает ошибку на один год.

Классификация по Оппольцеру сделана была под моей редакцией моим сотрудником по Астрономическому Отделению Научного Института имени ЛесгаФта в Ленинграде В. А. Казнцыным, а классификация но Гпнцелю — моей научной сотрудницей по тому же Институту Н. М. Штауде и напечатана в «Известиях Института» (т. V и VI).

Как легко и просто делаются проверки хронологии посредством этих таблиц, видно из следующего.

Когда могло быть описанное выше лунное затмение Француза Сюлыгаса, датированное ночью с 5 на 6 сентября?

Мы легко пробежим глазом по нашей таблице в У томе «Известий Научного Института им. ЛесгаФта» в пять минут все сентябрьские лунные затмения в ночь с 4 на 5 сентября. Вот они, вспять от 600 года нашей эры.

Лунное 5 сентября 499 года со срединой в 15 часов 6 минут от Гринвичской полночи. Наибольшая Фаза 21 "3 (очень глубокое, сверхполное, так как полное обозначается Фазой 12"0, а неполные меньшими Фазами, чем 12"0). Невидимо в Риме, а конец был видим в АФИНЭХ, МЄМФИСЄ и Канднгире. Но опо было уже вечером 5 сентября, а не перед ним. Не ПОДХОДИТ,

Лунное 5 сентября 480 года со срединой в 4 часа 57 минут от Гринвичской полночи. Наибольшая Фаза 7"6 (неполное). Начало было видимо в Риме и в Афинах уже на рассвете, а в МЄМФИСЄ и Кандигире совсем невидимо. Не ПОДХОДИТ.

Лунное. 4 сентября 453 года со срединой в 2 часа 43 минуты от Гринвичской полуночи. Наибольшая Фаза2"0 (очень малая). Видимо во всей Европе. Но после него был еще промежуточный день 4 сентября. Значит, это не канун 5 сентября. Не ПОДХОДИТ.

Лунное 4 сентября 434 года со срединой в 18 часов 18 минут от Гринвичской полуночи. Наибольшая Фаза 17"6, т.-е. очень глубокое, тень земли не только покрывала весь лунный диск, считаемый в 12" 0 баллов, но заходила за него в обе стороны на 5" 6 баллов, т.-е. помрачение было продолжительное. В Риме, Афинах и всей Западной Европе луна вечером взошла уже в средине затмения, а в Восточной Европе, _ в МЄМФИСЄ и Кандигире оно было видимо все. Оно было часа на два ранее, чем предсказал Француз Сюльпис при счете начала ночи от заката солнца. Почти ПОДХОДИТ.

Лунное 5 сентября 415 года со срединой в 2 часа 50 минут от Гринвичской полуночи. Наибольшая Фаза 11 "7 баллов: почти совершенно полное затмение. В Риме и в Западной Европе — было видно все, в Афинах, МЄМФИСЄ И В Восточной Европе — начало и средина, т.-е. утром 5 сентября луна зашла еще в ущербе от не успевшей сойти с нее земной тени. Это затмение, начавшееся между 2 и 3 часами Македонского времени, считаемого от полуночи, вполне подходит к предсказанному Французом Сюльписом.

Лунное 5 сентября 41 года (т.-е. уже до начала нашей Эры, а по историческому счету* в 42 году «до P. X.»), неполное, в 5"0 со срединой в 18 часов 55 минут после Гринвичской полуночи, т.-е. уже вечером нон, а не накануне их, и потому не подходит.

Лунное 4 сентября 106 года, а по историческому счету 107 «до P. X.», со срединой в 23 часа 8 минут перед Гринвич-ской полуночью. В Македонии его середина была около 3 часов пополуночи; его наибольшая Фаза была 8"9 баллов, т.-е. закрывалось 7з лунного диаметра. Оно было видно целиком во всей Европе. Второе подходящее затмение, но в это время нельзя было предсказывать затмений, так как еще неизвестна была точная длина года и даже не было выработано точного календаря, без которого предсказание затмений абсолютно немыслимо.

От этого момента до — 424 года не было ни одного затмения между 4 и 5 сентября юлианского счета, да и самого этого календаря не было.

И вот мы задаем вопрос: каким же образом Петавиус, уже устанавливавший в XVI веке нашей эры астрономическим путем время этого самого затмения, отнес его вместе с вышеописанной победой над царем Персеем к 21 июня минус 167 года, т.-е. почти за полтора века до начала нашей эры? Ответ очень прост: не видя никакого решения на указанный ему историками период времени и не решаясь опровергать их, он предпочел пожертвовать и теорией вероятностей, и самой астрономией и допустил, что римляне того времени, хотя будто бы и употребляли уже юлианские месяцы, но еще не знали точной длины юлианского года, и потому і сентября ихнего— 467 года приходилось на 2 / июня (!), т.-е. осеннее равноденствие будто бы справлялось у них в этом году во время летнего солнцестояния!

Но разве такое допущение логически мыслимо? Разве мыслима даже возможность вычислений и предсказания затмений при подобных натяжках и при таком календаре? И вот приходится допустить, что в книгу Тита Ливия каким-то образом попало единственное соответствующее предсказанию Француза Сюльписа затмепие в ночь с 4 на 5 сентября 415 года нашей эры, когда действительно было уже возможно предсказывать лунные затмения и толковать их так, как истолковал это затмение военный судья 11-го полка. Около этого времени и была действительно победа римлян, но не над македонянами, а над готами.

Пусть читатель сам просмотрит мои таблицы в «Известиях ЛесгаФтского Института» и он убедится в несколько минут, что другого затменпя, подходящего к описанию Тита Ливия, не было.

Возьмем и еще пример, хотя уже и латинский для разнообразия.

У Плиния в его знаменитой «Historia Naturalis» написано (11, § 180), что «при консулах Випсане и Фонтейо произошел ущерб солнца накануне майских календ (т.-е. 30 апреля) в «Кам- панье» между 7 и 8 часами дня.

Прежде всего, что тут значит Кампанья?

По-латыни так назывались две местности: теперешняя Сат- pagna di Roma, болотистая местность по Тибру, ниже Рима, где пасется только скот (хотя Кампанья и называется «классиками» богатой и густо населенной), и Французская Шампань (Champagne), действительно богатая и густо населенная, с главным городом Trois на реке Сене. Возьмем сначала римскую, болотную.

В солнечной таблице, помещенной мною в М томе «Известий Научного Института имени ЛесгаФта» (аналогичной вышеуказанной лунной), мы находим за весь промежуток от 600 года нашей эры и до минус 823 только два затмения на 30 апреля, проходившие через нее.

Солнечное — 30 апреля 59 года нашей эры, максимальная Фаза которого была в Риме 9"8; в Афинах 11"3, в МЄМФИСЄ 10"2 и в Кандигире 1Г'5 баллов (это почти полное затмение, так как полное обозначается через 12"0).

Солнечное—30 апреля минус 462 года (т.-е. до начала нашей эры). Его максимальная Фаза была в Риме 11"2; в Афинах 11"8, в МЄМФИСЄ 8" 5 и в Кандигире 9" 4. Но оно, конечно, слишком древне для Плиния.

Здесь затмение 59 года одно почти удовлетворяет описанию, если будем считать за Кампанью—римские болота. Но почему тогда не сказано прямо, что затмение было в Риме? Ведь все, что было видно в римских болотах, было видно и в городе. Его максимум в Италии был около 2 часов 50 минут пополудни. Можно ли это считать «между 7 и 8 часами дня», как говорит Плиний? Солнце в конце апреля в Италии восходило тогда около 5 часов утра. Следовательно, до максимальной Фазы затмения прошло около 9 часов, время близкое к указываемому Плинием. Но интересно (хотя это и не указывает наша таблица), что если мы не ограничимся пределами классического мира, а захватим и среднюю Европу (т.-е. Францию и Германию), то найдем вплоть до 1500 года нашей эры, кроме указанных нами двух затмений, только еще одно: затмение 30 апреля 56J года нашей эры, центральная линия которого шла от Нью-Фаундленда через Исландию в Ледовитый океан к Камчатке. В частном виде оно могло быть видимо и в Северной Италии около 8 часов 50 минут утра по Гринвичскому времени. Здесь счет часов более подходит к указываемому Плинием, если считать от полуночи, но его едва ли могли заметить в итальянской Кампаньи, а во Французской Кампаньи оно было видимо очень хорошо в 8 часов утра.

Здесь можно принять за достоверное, что автор «Естественной истории Плиния» пользовался в этом месте своей книги каким-то верным первоисточником, относящимся скорее всего к затмению 30 апреля 561 года нашей эры, виденному во Французском герцогстве Шампань, родине шампанского вина. Но это почти единственный случай, имеющий подходящее решение и по «классическому счету». Почти все остальные затмения, при вычислении без натяжек, в роде только-что приведенной у Петавиуса, дают решение только в средпие века, если они помечены современными историками до 400 года нашей эры. А почти все помеченные более поздппми датами целиком подтверждаются астрономией. В случае же двух астрономических решений выбор принадлежит логике.

Ведь если бы вычисление даже и дало случай лунного затмения за полтора века до начала нашей эры, более или менее подходящий к предсказанному французом Сюльписом, то неужели вы признали бы возможным поверить, что приведенная «Почтенным Ливийцем» его речь, с объяснением Фаз луны и ее тени, ничем не хуже объяснения современного учителя космографии и требует предварительного знания, что солнце никак не меньше земли, да и лупа немногим меньше, была произнесена еще за 2000 лет до Коперника? И, кроме того, что поняли бы из нее тогдашние безграмотные солдаты?

Вот почему мне хочется, оставив пока Француза Сюльписа и ему подобных знатоков астрономии до начала нашей эры, Заключить свои предварительные замечания о древних языках лишь общим взглядом на уровень их литературы в общем процессе ее исторической ЭВОЛЮЦИИ.

Как это ни странно, но она имеет большую аналогию с пале-онтологическим развитием позвоночных животных.

Отдельные клеточки живого вещества слеплялись генетически сначала в элементарные группы, как слова в элементарные фразы. Потом группы клеточек слипались генетически, почти не теряя своей индивидуальности, в более сложные, но все еще элементарные организмы, как Фразы в отдельные элементарные рассказы. Элементарные организмы, нацепляясь друг на друга генетически, давали начало суставчатым существам, в роде червей, с общим пищевым каналом, но еще без головы и без дифференциации сросшихся звеньев (так, что при разрыве на несколько частей, каждая продолжает жить как самостоятельное существо), так и отдельные элементарные рассказы, сцепляясь между собой, давали начало более сложным повествованиям, но все же суставчатым по сущности, хотя бы, подобно морским нереидам, они и достигали такой значительной длины, как арабская книга «Тысяча и одна ночь», связанная лишь личностью их воображаемой рассказчицы Шехеразады и относимая только к XV веку нашей эры. В таком же длинном суставчатом виде сложились моральные и философские поучения Заратустры, Магомета, Иисуса сына Наместника (Сираха), «Премудрость» Соломона (а в последнее время «Премудрость» Ницше) и длинные суставчатые поэмы в роде «Одиссеи», «Илиады», «Энеиды»...

Но, подобно тому, как из суставчатых животных, путем дифференциации Физиологических Функций между разными звеньями, образовались эволюцнонно позвоночные животные с хвостом, животом, грудью и головой, представляющие одно неразрывное целое, так и из суставчатых произведений путем художественной и, наконец, психологической обработки человеческим умом накопленного им литературного материала, подновленного притом и более проникновенным наблюдением окружающей жизни позднейшими поколениями авторов, начали возникать большие, цельные сами по себе, произведения с завязкой, рядом возникающих йз нее действий и развязкой в конце, которые уже нельзя разделить на несколько самостоятельных частей, настолько же годных для чтения, как и все целое.

Древняя литература до IV века нашей эры имела, невидимому, только мелкие произведения, способные уместиться на отдельном свитке папируса или пергамента, так как сшитая книга, какую мы имеем теперь, была изобретена только в средние века. Ее мы не находим ни в Геркулануме, ни в египетских гробницах, и нигде в древности, а потому тогда ие могло быть ни «Истории» Геродота, ни «Истории» Фукидида, ни «Одиссеи», ни «Илиады», а только разве отдельные рассказики, вставленные потом в эти поздние произведения, немыслимые для помещения даже и на самых длинных из возможных свитков папируса. Корешок переплетенной книги — это ее позвоночный столб, и только при нем и могла возникнуть высшая литература, соответствующая позвоночным животным в зоологии.

Таким образом, определение времени изобретения сшитой книги (помимо Фантазий ТишендорФа и его мании относить всякий исследуемый им документ в наиболее глубокую древность, и употребление книг приписывать даже IV веку нашей эры) будет вместе с тем определением времени и возможности суставчатой литературы, а позвоночная литература с цельным художественным скелетом, зачатки которого имеются уже и в евангелиях, могла возникнуть только еще позднее, когда книги стали и переплетаться для возможности их чтения многими. Вот почему вы не должны удивляться, что, и евангелия я отнес (в первой книге «Христа») только к кануну Крестовых походов, хотя и по совершенно другим соображениям.

Само собой понятно, что, отрицая древность классической литературы, я ни в каком случае не подвергаю сомнению ее самостоятельный огромный интерес или необходимость ее преподавания даже в общеобразовательных учреждениях.

Ведь, кроме так называемых политических или династических историй, существуют и истории человеческой культуры и человеческой литературы. Если с моей точки зрения латинские и греческие классические писатели теряют значение в качестве первоисточников для сочинения династических и политических историй древнего мира, то они сторицею становятся важными, как непосредственные бабушки нашей современной европейской литературы и культуры. То же самое можно сказать п о художестве, и об архитектуре, которые даже в VI веке нашей эры не стояли выше помпейских.

С обычной точкн зрения классическая культура представляется чем-то в роде праотца нашего, Адама, непосредственно сотворенного богом по своему образу и подобию, потом умершего и погребенного, и воскресшего (через тысячу лет) по писанию, взошедшего на небеса (эпохи Возрождения) и сидящего там одесную своего отца (клерикальной литературы). А с новой точки зрения клерикальная литература, как более первобытная и по языку, и по Фабуле, и по идеологии, была истинной матерью классической литературы, как части той же самой литературы эпохи Возроясденпя, лишь апокриФированной в прошлое по религиозно-дипломатическим причинам.

Выражаясь человеческим термином, я скажу, что клерикальная наука и литература были — тезисом, классические (и ренес- санские) — ее антитезисом, а последующие за нею современные литература и штука — синтезисом их обеих, а потому и изучение как классической, так и клерикальной приобретают для современного историка-реалиста неожиданно глубокий интерес. Здесь надо только раз навсегда покончить с «глубокой древностью» классических писателей и со взглядом на их «исторические сообщения», как мы смотрим на истории Карамзина, Маколея или Тэна. Это были исторические романы эпохи Возрождения, в роде тех, какие в наше время писал Эберс, изображая египетскую жизнь.

ГЛАВА У.

«ИСКУССТВЕННЫЙ ЯЗЫК» ИНДУССКИХ СЛУЖИТЕЛЕЙ БОГА-СЛОВА (БРАМЫ ПО ИНДУССКИ) И ЕГО ВОЗНИКНОВЕНИЕ В ИНДИИ.

Приступая к этому предмету, я должен прение всего сделать оговорку. Я не читаю по древне-санскритски, хотя учебники, словари и переводная литература у меня всегда под рукой. Я знаю об этом языке только то, что о нем передают на новоевропейских языках его исследователи, и потому руковожусь лишь их рассказами и европейской транскрипцией слов.

Но если географ, никогда не посещавший отдаленных стран, может высказывать и о них свое суждение по словам других, если историк, не имеющий никакой возможности побывать в прошлом, может писать историю минувших событий по сообщениям летописцев, то и я могу с таким же правом высказать свое общее мнение о санскрите и о его возникновении.

Только с 1559 года нашей эры миссионеры при помощи одного брамина, перешедшего в христианство в Гоа, узнали от него о существовании ФИЛОСОФСКОЙ и теологической литературы у браминов на этом языке. И только в 1855 году печатаются неизвестные до тех пор письма итальянца Филиппо Сассетти из Индии на родину, относимые к промежутку 1583 — 1588 гг. и сообщающие «о языке sanscrita», о его азбуке и сходстве с европейскими языками. Более основательно изучил санскрит и дравидические языки Roberto de Nobili около 1620 г., но только Гейнрих Ромм сообщил в 1664 г. известному иезуиту мистику Афанасию Кирхеру первый образчик санскритского алфа-вита того же характера, как и еврейский. Ганкследен (1699—1732} первый составил санскритскую грамматику и малабарско-сан- скритско-нортугальский словарь, так и оставшийся в рукописи, и только в 1790 году была напечатана очень плохая санскритская грамматика Paulino Bartholomeo.

Мы видим отсюда, что санскритология есть дитя XIX века и что она, стремясь, как и все науки о далеком прошлом, уйтп как можно далее в глубь тысячелетий, легко могла заблудиться во мгле веков и принять давнишние столетия за тысячелетия.

Христос. Т. III. 16

И вот, на современном исследователе лежит тяжелая задача выяснить детально достоверность первоисточников такого мнения.

Санскрит (San-Scrita) в переводе значит «искусственный язык» и, подобно средневековой кухонной латыни в Европе, он был до самых последних лет известен лишь индусским священникам, между тем как население огромной Ост-Индии говорит с неза-памятных времен другими, национальными языками. Одни из них, как я уже показывал, — дравидического корня на юге Декана, не имеют никакого сходства ни с санскритом, ни с европейскими, а другие — хинди, бенгали, мусульманский, индустани и все остальные — северные, которые я перечислял выше, хотя и дают много созвучий с санскритом по своему коренному звуковому составу, но несравненно менее сходны с этим «ученым жаргоном», чем наши европейские языки греко-итальянского корня.

В классическом санскрите, — говорят нам, — встречаются слова, заимствованные не только с древне-персидского, но и из новых иранских языков. В нем есть не мало заимствований даже с греческого, особенно в математической и астрологической терминологии.

Мы здесь рассмотрим прежде всего, насколько соответствуют общим эволюционным законам наши современные представления о развитии его литературы? Выходит, что очень мало. Прежде всего мы видим и тут ту же самую схематизационную несо-образность, какую видели при разборе латинской литературы. Сначала все идет довольно хорошо с хронологической точки зрения. Возникновевие индийской драмы санскритологи относят к VI веку нашей эры, когда, — говорят нам, — появилась «Са- кунтала» Калидаса, величайшего из индусских драматургов. А потом начался и целый ряд других таких же писателей и поэтов, вплоть до IX века нашей эры. Я не имею поводов возражать что-либо против этой датировки, близко совпадающей по моей хронологии с распространением на севере Индостана греческого влияния, сменившегося в IX веке мусульманским, но у меня есть все причины сомневаться, чтобы поэмы эпического содержания, каковы «Магабгарата» и «Рамаяна», или поэмы лирического, эротического и дидактического характера, пышно цветшие в Европе лишь в эпоху Возрождения, принадлежали здесь к предыдущему периоду и не сопутствовали драме, подобно тому, как у нас уживаются с нею и лирическая, и юмористическая поэзия, и роман, и сказка для детей, и публицистика, и сатира.

Некоторые второстепенные особенности санскритского языка при огромном пространстве Ост-Ипдии, почти равняющейся Западной Европе, могут много проще быть объяснены локальными, чем хронологическими причинами. Ведь на всем ясно ВИДИМОМ горизонте истории любые, раз начавшиеся роды литературного творчества имели тенденцию развиваться совместно, или, во всяком случае, сосуществовать с возникающими после них более молодыми ветвями, а не заглушаться ими. Особенно же невероятна мысль, что раз исчезнувшие ветви могут вновь воскреснуть в литературе через несколько веков забвения, даже к более роскошной жизни, чем было раньше. Это было бы то же самое, как допустить, что через некоторое время на ряду с людьми начнут родиться в современном человеческом роде также и вытесненные им когда-то с лица земли первобытные племена, не устоявшие в борьбе за свое существование, и не только родиться, как случайные уродцы атавизма, но и процветать вновь.

Трудно допустить, что период научной ФИЛОСОФИИ и критического отношения к чужим рассказам, или даже к впечатлениям, полученным нами самими через органы наших внешних чувств, развился ранее чисто литературного описательного творчества, каковы: лирическая поэзия, сказка и первичная авантюристическая беллетристика. Это то же самое, что сказать, будто кто-нибудь родился от своей матери вполне ученым взрослым человеком, а потом постепенно начал превращаться в юношу и, наконец, дошел до грудного ребенка.

А между тем это самое мы видим с точки зрения современной индусской хронологии, относящей реЛПГИОЗНО-ФИЛОСОФСКИе книги высоко теоретического содержания к периоду, предшествовавшему развитию индусской лирической и эпической поэзии и литературы удивительных приключений. Молено ли этому поверить даже на минуту? Возьмите для примера все современные дикие

народы, запоздавшие в своем умственном развитии, благодаря

*

изолированному положению или особым условиям жизни. Куда ни заходили к ним европейские исследователи, они везде находили у них прежде всего рассказы об удивительных приключениях с антропоморфизмом всевозможных явлений природы уже на очень значительной стадии развития, в то время, как научная и отвлеченная ФИЛОСОФИЯ, ХОТЯ бы и первичного мистического периода, не вступала даже и на первую ступень своего развития.

Но если мы не видим этого в современной жизни, то как же допускаем мы это в прошлом? Вот, например, ост-индские «Веды», написанные на санскритском языке, этой латыни жрецов бога- Слова (Брамы), даже более богатой лексиконально, чем язык поэзии и драм. Слово веда значит веденье, от славянского корня ведать. Это теологическая наука индусских жрецов и, судя по тому, что между славянскими народами Балканского полуострова и областью ученого санскрита такого имени для науки нет, приходится допустить, что оно или попало в Ост-Индию с Балканского полуострова с македонскими проповедниками христианства, или, наоборот, пришло в «допотопные времена» на Балканский полуостров из Индпи и распространилось также по России, Польше и другим славянским государствам, не привившись, однако, в Греции и в Западной Европе.

Первые исследователи допустили последнее предположение и считали искусственный язык (San-Scrita) ост-ипдских ученых теологов — прародителем всех славянских и западно-европейских языков, а не занесенным в Индостан особым видоизменением богослужебного языка средневековых славяно-греко-македонских ученых, обогатившимся на ост-индской почве местными или попутными словами и своеобразными грамматическими Формами.

Но есть ли серьезные причины для такого взгляда, кроме голословного утверждения браминов, будто их предки говорили между собою на этом языке с самых отдаленных времен, незапамятных даже для их дедов и прадедов?

Конечно нет.

Ведь пра-прадеды их жили не раньше, как в XVII веке нашей эры; Получив этот язык от своих пра-прадедов XIV века, без сообщения того, откуда и как получили его эти пра-прадеды, они могли остановиться на мнении, что это и был первичный язык Индостана.

Мы видим, что такой довод в пользу древности санскрита совершенно отпадает, тем более, что выдача чужого за свое находится в полном согласии со всеобщей тенденцией средне-вековых народов приписывать себе все, что пришло к ним извне не только за два или три десятка поколений на протяжении более тысячи лет назад, но даже и за один десяток поколений, за каких-нибудь 500 лет, если данный период не имел за это время ряда последовательных летописцев.

Все логические выводы говорят за то, что санскрит сам пришел в Индостан из Европы через Месопотамию вместе с религиозными миссионерами славянского, греческого и итальянского происхождения. Все эти народы смешались в Византии с конца IV века и, под влиянием мощных вулканических и сейсмических явлений того времени, выработали Фанатических проповедников грозного бога Громовержца, потрясателя земли, и грядущего Мессии, его сына, долженствующего притти на землю и водворить на ней всеобщее счастье. Они бросились и на запад, п на восток. На западе они выработали из смеси балканских диалектов с местными — латипскпй, тоже искусственный, язык, привившийся к христианскому богослужению и создавший на западно-европейской почве, среди народов с такими же многообразными языками, как и в Индостане, пышную научную и изящную литературу эпохи Возрождения. А бросившись на восток, проповедники Христа выработали мессианство Иезеуса Кришны, того же самого греко-еврейского Иисуса Христа, даже II по имени.

Оба языка, и латинский, и санскритский, с такой точки зрения, сыграли одинаковую культурную роль, и это наиболее естественное представление о их истории и о их возникновении. «Искусственного языка (сан-скпита), — говорят нам,— нет теперь, как разговорного, ни в Индии, ни в Европе, но большинство корней его европейские и притом взятые отчасти из западно-европейских, отчасти из славянских наречий».

Что же легче себе представить из трех предположений: I) принесли ли его в Индию средневековые миссионеры тогдашней «благой вести» ко всем народам? 2) целые ли народы, в том числе и славяне, п греки, и латины, хлынули в доисторические времена в Индию и сменили там свои языки на местные? и 3) индусские ли переселенцы занесли свой «искусственный язык» в до- исторические времена в Европу, а потом, оставив его в наследство местным жителям, исчезли бесследно для истории?

Оба последние передвижения несравненно более громоздки, чем первое, и потому естественно приходится прежде всего допустить, что не гора пошла навстречу Магомету, а Магомет навстречу горе, и только тогда, когда это простейшее допущение оказалось бы неприемлемым, было бы нужно рассматривать и оба другие. Разберем же прежде всего это простейшее допущение, но, чтобы сделать наши доводы более наглядными, начнем изложение с соображений общего характера.

Характерной особенностью санскритского письма, каким его застали европейцы, является, как и в еврейском квадратном почерке, его линованность: каждая буква ставится под толстой короткой черточкой и, можно думать, не без умысла: первобытные писаки были не искусны и потому выводили строки криво. Для того, чтоб избежать этого, и проводились, вероятно, сначала по линейке ряды коротких и равных друг другу черточек, под которыми писались потом истинные буквы, — символизирующие данный звук.

Этот же способ писания мы видим, хотя и в меньшей степени, в арабском и в еврейском письме, и я не могу не обратить внимание читателя на то, что все толстые (жирные) линии идут у .них не поперек строки, как у нас, а вдоль нее. Но это, ведь, легко делается лишь в том случае, если мы пишем, как китайцы, строку по направлению к себе, т.-е., как говорят, сверху вниз, а не справа налево, или слева направо, как европейцы. Кроме того, и самая возможность писать один ряд черточек толстыми, а другой, поперечный к ним, тонкими требует уже расщепного пера, а не «трости», или «кисти» древних писцов. Значит, в то время, когда вошло в употребление такое санскритское, еврейское и арабское письмо, существовали не только гусиные перья, но и перочинные ножи, которыми их концы расщеплялись наподобие современных стальных. Такое письмо уже явный признак средних веков, а никак не древности.

По характеру своему санскритские буквы мало похожи на наши европейские. Только значок е совсем такой же как наше рукописное е, да краткое у напоминает латинский игрек. Остальные же значки совсем своеобразны, вероятно, потому, что приспособлялись для удобного помещения под своими черточками.

Привычка еврейских писателей выбрасывать из транскрипции гласные существует в полной мере и здесь, и исключенные гласные тоже изображаются особыми значками под соответствующими им согласными буквами или над их черточкой, за исключением самой частой в санскритской письменности буквы а, которая обязательно подразумевается после всякой согласной буквы, при которой не отмечено другой гласной или не поставлено под ней значка вирамы, имеющего вид нашей запятой и символизирующего безгласное произношение.

Из всех гласных звуков санскритского письма звук а настолько в нем преобладает, что частота его употребления вдвое превышает частоту всех гласных звуков, взятых вместе (табл. XXIV).

Возможно ли это однообразие при естественном образовании какого-либо человеческого языка? Ведь всякий язык начинался когда-то именно с гласных звуков и потому разнообразие их является неизбежным. Отсутствие его указывает на регрессивную Эволюцию, которая возможна лишь тогда, когда данный язык попал на чужбину. Отсутствуя в семье, он стал достоянием только взрослых ученых и притом исключительно мужчин. Начиная его изучение сравнительно поздно, и притом по книгам сокращенной транскрипции по отношению к гласным звукам, они естественно произносили звук а, как самый первоначальный у людей, везде, где сомневались в произношении, и накопили, наконец, его в чрезмерно огромном количестве. Возможно, что в него перешло и первоначальное ы, отсутствующее в современном санскрите, но частое в славянских языках, с которыми он обнаруживает большое сходство по корням слов.

Возьмем хотя бы некоторые из славянских слов, которые вошли в санскрит.

Вот хоть его числительные:

— эка, русское экий,

— два, русское два,

— три, русское три,

— чатур, русское четыре,

— панъча (польское пенць, греческое пенте, русское пять),

— гиашь, русское шесъ (шесть),

— сапта, латинское септе.и, славянское седемъ (седмъ, семь ),

9 — 3570

— arnma, италийское отто,

— нова, италийское нове,

10 — дэгиа, русское десять, италийское дьечи, 20 — вингаять, италийское venti с прибавкой славянского окончания цать.

30 — триншят, русское тридцать,

40—чатвариншят, славянское четвердесять,

50 — панцашят, русское пятьдесят и т. д.

Мы видим, что слово четыре здесь перешло в чатур, пенць— в паньча, гиесь (шесть) — в гиашь, септем в сапта, отто в атта и т. д. Везде е или о перешли в а, путем регрессивной эволюции, откуда видно, что никак не европейские говоры расчленили санскритское а на разные другие звуки и что совсем неправильно утверждение первых санскритологов, будто европейские языки пришли к нам из Индии, а не сами в нее вошлп, смешавшись между собою.

Точно гак же приняло звук а вместо других звуков и множество других европейских слов, вошедших в санскрит: путь перешел в пать (или в пата), ліед в ліаду, мера (метр)—в матра, огонь в агни, латинское дэус (бог) в дэвос, номен (имя) в намен, дателъ (даватель) в датар, матерь в матар, греческое атем (дыхание) в атман, латинское ювен (юноша) в юван, едящий (едатель) в адат, бывающий (бьіватель) в бават, рэгс (царь) в раджу (рачжу), мог-учий (могий) в маг, откуда и магия. Томиться перешло в там, утратив славянское окончание; греческое местоимение эгд (т.-е. я) преобразовалось в агам (aham), предлог пред перешел в пра, предлог против в прати и т. д. А те слова, у которых в корне был звук а, так и сохранили его без повреждения: дать лишь сократилось в да, падать в пад (=пат), трясти в трас; латинское навис (корабль) обратилось в наус, ведающий (ведун) в ведвана, и прочее, и прочее, и прочее.

Отсюда ясно, что санскрит есть конгломерат славянских, греческих и латинских слов, которые туда могли притти только с христианскими миссионерами и с их богослужебными книгами, а регрессивная эволюция этих языков в Индии, с переходом самых разнообразных их гласных звуков в упростительное а едва ли требует еще новых примеров, так как сам читатель может набрать их сколько угодно, просмотрев санскритский словарь.

Промилъное содержание звуков речи в европейском произношении первых 43 параграфов «На ля и Дамаянти» по-санскритски. Мягкие Е ... 24 Т .... 30 1 .... 38

Всего 92

ГЛАСНЫЕ

Тверды

U . U . О А . А .

М

. 29 |

36 14 •285

80 205

Всего

. 335 С О Г Л А СНЫЕ Гудны е Глоточные Небные ф 0? X ... 0? С, . . . ? в 33 h ... 19 U2 . . . 5 ? II 30 К . . 18 Т ... 49 Б 3 Г ... 7 Д . . .30 Bh 13 h ... 10 t . . . . 1 Kh ... 2 Й ... 33 Всего 79 Всего 56 Всего 118 Верхне- десновые

Нижне- десновые

21

53

Ж . . . 0 3 . . . 0 ч . . 14 th . . 6 чж . . 10 dh . . . 6 Шь . . 11 Всего 65 Всего 56

Носовые М . . 14 N . . 49 N . . 1 N . . 10 Всего 126

Язычные L . . . 5 R ... 67 R . . . 1

Всего 73

Точно также и в основпых деталях произношения звуков речи, и в грамматике санскрит обнаруживает явные следы европейского происхождения, а не местных индусских народных говоров.

Относительно процентного содержания звуков речи я нашел в первой песни «Наля и Дамаянти» (1—13) соотношения, показанные на таблице XXIY, при чем я оговариваюсь, что это лишь произношение западно-европейских санскритологов, на правильность которого нельзя вполне положиться.

В словах, оканчивающихся на согласный звук, все гулкие звуки перешли в шопотные, Д в Т, Б в П и так далее, совершенно как в русском языке, где слово мороз мы произносим морос, лоб—лоп и т. д.

Санскрит, как и славянский язык, имеет три рода и восемь падежей. Имена мужского рода оканчиваются в нем, как в греческом, на -s, а женского, как в русском и итальянском, на -а.

Но насколько такие лингвистические следы могут служить надежными руководителями для установления древних передвижений народов? Конечно, они годны лишь тогда, когда подтверждаются и другими соображениями.

Представим себе, что, например, какой-нибудь археолог наших дней, позабыв все, что говорят нам русские летописцы, захотел бы восстановить «доисторическую» жизнь северной России, руководясь названиями ее городов и местечек и Фамилиями ее жителей.

Вот перед нами старый Петроград и прежнее название его— греческое и значит—Каменный город; вот Архангельск и имя его тоже греческое—оно значит Верховный Вестник; вот Петрозаводск—Каменный завод. А среди мелких поселков наш археолог находит целую массу названий тоже все греческого корня, в роде сел: Николаевское (народо-победное), Демьянское (посвященное римской богине Дамии), Андреевское (мужественное) и так далее. Чуть не четвертая часть всех местных названий явно греческого корня!

Исследователь обращается к Фамилиям жителей, которые они «сохранили с незапамятных времен», и тоже видит массу явных греков: Ивановых, Петровых, Сидоровых, Карповых и т. д. Все—чисто греческие Фамилии; да и в личных именах нет почти ни одного русского, кроме Владимира да Надежды с Любовью, так как даже имя Вера—латинского корня. Повсюду живут в России почти одни греки, несмотря на их современный русский язык.

И вот он заключает, что в древние, до-исторические времена на всем севере России жили только греки с легкой примесью латинян, а потом, благодаря постепенному охлаждению страны, они, как более культурные и изнеженные, постепенно отодвинулись к югу, оставляя на своих прежних местах сме-шанную расу, более выносливых русских.

И однакоже мы знаем, что на деле не было ничего подобного. И еслиб даже кто-нибудь сказал, что все эти бесчисленные греческие имена и названия северной России были результатом культурного влияния греческих колонистов на эту страну, то он и в этом утверждении ошибся бы жестоко. Ни один грек никогда не ступал сюда своей ногой вплоть до времен Иоанна Грозного, когда в северную Россию могли уже заезжать отдельные греческие путешественники, не имея тут, однако, никакого культурного влияния.

Все эти имена, как мы хорошо знаем, были результатом не непосредственного соприкосновения с греческой культурой, а только старинной русской модой на все греческое, как отдаленный отголосок высшей греческой культуры средних веков.

Благодаря развитию христианства, пришедшего из Византии, установилась мода давать детям греческие имена, подобно обычаю тогдашних привилегированных классов одеваться в платье греческого Фасона. Вот и все. Греческие имена перекинулись на самый север России не с пришедшими туда людьми, а поочередно передавались от человека к человеку, подобно тому, как электроны передаются от молекулы к молекуле, или скорее подобно волнам, распространяющимся путем упругого контакта вечно качающихся на своих местах молекул воды от места наибольшей упругости своего давления к наименьшим, и никогда не наоборот.

Точно так же распространились по России и обряды христианского богослужения, и письменность среди духовенства. Распро-странение от центра наивысшей упругости к менее упругой периферии, ЭТО—общий закон не только стихийных Физических явлений, но и социальных: все жизненные культурные новшества зарождались в центрах культурной жизни, а все новшества, возникавшие па периферии, скоро замирали или приносили для своей страны лишь отрицательные результаты, показывая другим то, чего не нужно было делать на данной стадии культурного развитая человечества.

Христианскую культуру (может-быть, в виде только евангелий Марка да Иоанна) занесли в Россию даже и не греки, а балканские славяне. Предполагаемые творцы славянской письменности Кирилл (ум. 869 г.) и МЄФОДИЙ (ум. 885 г.), по мнению славянских исследователей XIX века, Погодина, Иречека и других,— были настолько же греки, насколько и русские Иваны и Петры. Это были болгары, или, по мнению других, паннон- ские славяне, жившие на Балканском полуострове вперемежку с греками и отчасти с румынами и итальянцами, как живут и до сих пор, и выработавшие, благодаря ежеднеї ному контакту этих народов между собою, общую культуру. В ней, вероятно, принимали одинаковое участие все народы Балканского полуострова, и славяне должны были играть в ней особенно выдающуюся роль как при наследниках «Александра Македонского» (которого я имею причины отожествлять с Александром Севером, около 222 г. нашей эры), так и при последующей Иллирийской династии Юстиниана с 518 года и при Македонской династии в Византии с 867 года нашей эры. Придворные этих царей, вероятно, чаще говорили между собою по-болгарски, албански и славянски, чем по-гречески, хотя подобно нам и носили греческие имена и писали большею частью по-гречески, как в Западной Европе писали по-латыни.

Этим обстоятельством я и объясняю проникновение многих славянских слов даже в ((старозаветную» Библию, о чем я уже говорил не раз при ее разборе, и этим же, а не передвижением целых народов из Европы через Иран в Индию, я объясняю и появление в Индии санскритского языка.

О множестве совпадений коренных санскритских слов не только с греческими и латинскими, но и со славянскими, говорилось в Филологической литературе уже так много, что мне нет надобности их повторять.

Жаколио, который за свои антиклерикальные выпады и некоторое увлечение беллетристикой совершенно напрасно объявляется чистым Фантазером (он действительно прожил много лет в Индии и несомненно был в близких сношениях с браминами), вывел из санскрита в своей книге «La Bible dans 1'lnde» основы чуть не всей классической литературы европейцев. Вот для курьеза некоторые из его отожествлений в этой книге, которая, по моему мнению, не многим уступает кпиге Делича: «Bibel und Babel», хотя и не пользуется таким уважением из-за нападок на христианскую религию (делаю оговорку, что я не проверял эти слова сам, по словарю):

Имя Нептун созвучно с На-пата-на (na-pata-na) — повелитель ярости

(волн.

Другое его имя, Посейдон, сходно с Паса-уда (pasa-uda) — успокоитель вод.

Имя Марс сходно с Мри (mri) — умертвитель, как и по-русски — мор, по-латыни mors и по - Французски mort (а мне . кажется, что это ближе к итальянскому morso — укус, удило).

Имя Плутон сходно с Плушта (pluchta) — бьющий огонь.

Имя Юпитер сходно с Зу-Питри (Zu-Putri) — Зевс-Отеи.

Имя Минерва — сходно с Ма-нара-ва (ma-nara-va) — поддерживающая сильных.

Имя Атенайя (АФина) — сходно с А-тана-я (a-tanaja) — бездетная.

Имя Паллас (Паллада) сходно с Пала-са (pala-sa) — покровительница мудрости.

Имя ПиФагор созвучно с Пита-гуру (pita-guru) — школьный учитель.

Имя Анаксагор — созвучно с Ананга-гуру (ananga-guru) — учитель духа.

Имя Протагор — созвучно с Прата-Гуру (prata-guru) — учитель всезнания.

Имя Геркулес — созвучно с Гара-кала (hara-cala) — герой битв.

Имя Тезей — созвучно с Та-саха (tha-saha) — союзник.

Имя Андромеда — созвучно с Анда-ра-меда (And-hara-meda) — пожертвованная страсти бога вод.

Имя Персей — созвучно с Пара-сага (para-saga) — помощь во-время.

Слово Центавр (Кентавр) — созвучно с Кентура (Kenturu) — конь- человек.

Имя Артаксеркс (персидское Ардашир) — созвучно с Арта-Ксатриас (arta-xatrias) — архи-царь.

Имя Зороастр (Заратустра) — созвучно с Суриа-Стара (suria-stara) — миссионер солнца.

На основании таких совпадений автор (предваряя современ-ных исследователей лет на восемьдесят) выводит из Индии не только всю греческую МИФОЛОГИЮ, не и само христианство, и самую Библию считает родившейся в Индии, так как там есть на Цейлоне и Адамов Пик, и мост в виде торчащих из воды скал, по которому, по местному сказанию, изгнали Адама из цейлонского рая на континент.

Но само собой понятно, что такой всеобщий извод населения Европы и ее культуры и религии из Индии не удовлетворил позднейших исследователей, и появилась идея об обратном пере-селении.

Исходя, между прочим, из того, что слово береза имеет тот же корень и в русском, и в санскрите (burjah), и в литовском (bersas), и в немедком (Birke), заключили, что родина арио-евро- пейцев есть область березы, т.-е. умеренный пояс Европы, к чему привело и существование одного и того же корня для названий волка, зимы, снега, меда.

Такие же созвучия в названиях собаки, коровы, овцы, козла, коня и домашних растений — ячменя, полбы, или предметов хозяйства: ярма, повозки, оси, колеса, лодки, весла, кожи, топора, привели к заключению, что родоначальники санскрита до расселения из средней Европы уже обладали значительной культурой. Однако, как ни вероятно возникновение нашей европейской культуры как раз в средней Европе и потом на берегах Средиземного моря, однако миграцию слов нельзя соединять с миграцией масс населения: слова распространяются, как мы видели сейчас, много легче и быстрее. Припомним только современное быстрое распространение греческих названий в научных языках всего земного шара. С этой точки зрения и «искусственный язык» современных ост-индских священнослужителей Иезеуса- Кришны, сына девушки, зачавшей от святой троицы (Тримурти), есть только пережиточный конгломерат церковно-славянского, цер- ковно-греческого и церковно-итальянского (латинского) языков на чужбине. Такие конгломераты всегда образуются в странах, где говорят на двух или трех разных языках. Дети всегда начинают перепутывать между собою разноязычные слова. Так, в русских семьях после бегства из Москвы Наполеона I, когда появились всюду гувернеры из его попавших в плен воинов, сейчас же образовался особый Франко-русский язык, которым и говорили светские дамы почти до конца XIX века и который дал повод к пародиям, в роде известной поэмы «Мадам де Курдюков», или институтских куплетов в роде:

Regai'dez, ma chere сестрица, Quel joli идет garconl Нам пора остановиться И итти a la maison.

Этот жаргон не развился в особый язык только потому, что наполеоновские воины-гувернеры постепенно вымерли в, кроме того, собственная русская изящная литература, благодаря Жуковскому и его современникам, уже выработала свой, закрепленный обязательным школьным преподаванием, национальный язык. Низшая и средняя школы — это единственный закрепитель национальных литературных слов и оборотов речи, а высшая школа, наоборот, их разрушитель и интернационализатор языков. Возьмите, например, люб^ю нашу научную книгу, и вы на каждой ее странице найдете Фразы в роде следующей:

«При гистологическом исследовании организма встречаются патологические трансформации его тканей».

Если вы человек образованный, то вы ни мало не сомневаетесь, что читаете это по-русски, а для необразованного это не лучше, чем вышеприведенное стихотворение: «Begardez, ma chere сестрица». Здесь русских слов только пять: «при» «исследование», «встречаются», да «его тканей», а все остальное греко- латынь. Да и последнее из пяти русских слов «ткань» употреблено здесь не в его национальном и литературном, а в своеобразном Физиологическом значении.

В ФИЛОСОФСКИХ трактатах вы увидите этот конгломератный язык русских ученых еще в более ярких Формах и, сравнив его с современным языком изящной русской литературы, вы подумаете, что оба принадлежат к двум разным культурным периодам развития русского языка.

Вот хотя бы первое пришедшее мне на ум общеизвестное стихотворение того же XIX века:

Птичка божия не знает Ни заботы, ни труда, Хлопотливо не свивает Долговечного гнезда и т. д.

Где здесь хоть одно греко-латинское слово? Пересмотрите всю нашу изящную литературу, и если вы увидите в каком-либо ее стихотворении после Третьяковского или в каком-либо бел-летристическом произведении (до Футуристов, или поэтов науки, в роде меня) какое-либо греко-латинское слово, то всегда лишь как редкое исключение.

Какой же отсюда вывод? Только тот, что если на каком- либо древнем языке коренной состав употребляемых слов различен в научных и литературных творениях, то это еще не значит, что они писаны в разные эпохи.

А. между тем такие выводы были сделавы прежними историками и для санскритской, и для греческой литературы, и пережитки таких взглядов существуют у нас, нередко бессознательно, до сих пор.

Ост-индские «Веды», например (т.-е. «Ведения» по-русски), считались долго и мной самим более древними, чем драмы и поэзия индусов, хотя в таком случае пришлось бы, как мы только-что видели, допустить (сравнивая современную русскую научную литературу с современной беллетристикой по их языкам), что и русская наука предшествовала русской беллетристике и была до нее даже за много веков, когда русский язык еще не обособился вполне от греческого.

Вы сами видите, что с чисто наблюдательной точки зрения, когда нами руководит реальный жизненный Факт, искусственный язык индусских священников проще всего принять не за первобытный, а за конгломератный язык бросившихся туда, как я уже сказал, славянских, греческих и латино-румынских проповедников Кришны-Христа.

Этот-то язык первых ост-индских грамотных людей и раз-вился при преемственной передаче привезенных ими с собой латино-греко-славянских книг в самостоятельный жаргон. Обрабатывая на нем религиозный и научно-философский багаж, принесенный с Запада посредством привившихся к нему местных представлений, возникшая жреческая каста породила самостоятельную богатую литературу в Ост-Индии, аналогичную той, которую создал тот же греко-итальянский (латинский) язык на западно-европейской почве в средние века и особенно в эпоху Возрождения.

Здесь я опять особенно хочу отметить еще не указанную никем огромную роль, которую играли в византийской культуре славянские народности Балканского полуострова.

Живя между греками, они одинаково хорошо владели и греческим, и славянским языками. Они легко усваивали италийский, и в этой способности к иностранным языкам, характеризующей и современные славянские народы, было их большое преимущество над другими и в то же время большой недочет. Все способные к наукам и имевшие средства для их изучения славянские юноши отправлялись в Софийское, Адрианопольское или Константинопольское книгохранилища, при которых всегда были школы, и там прежде всего знакомились с греческой литературой. У них составлялось представление, что только на этом языке и возможна истинная поэзия и истинная наука, для которой на их собственном языке не выработалось даже и терминов. И это представление еще более укреплялось, когда они, окончив образование в Афинах, посещали Италию, в которой культурными центрами были тогда старо-греческие, полу-ассимилировавшиеся с местным итальянским населением, колонии Лациума близ Неаполя и в Сицилии, уже превратившие тогдашний местный итальянский язык, — почти тот же, что и теперь, — в ту самую смесь итальянского с греческим, которую мы называем теперь латынью (языком Лациума).

Я не знаю, было ли обращено лингвистами внимание хотя бы даже на то, что греческий определенный член ho, he, to (о, т), то) есть только применение к первобытному греческому, чисто суффиксовому языку славянского местоимения mom, ma, mo для обязательного выражения определенного смысла употребляемых существительных, чем даже злоупотребил классический греческий язык, прилагая этот префикс и кстати, и некстати даже к прилагательным.

Ведь этот член mom, ma, mo и до сих пор существует в балканских славянских языках, но явно пришел не от греков, так как только у славян он имеет самостоятельный смысл, а на греческом обратился лишь в Формальную приставку. А между тем Это очень существенное указание, так как в греческом придыхательные члены именительного падежа (ho, he) меняют свое придыхание на Т в остальных падежах, показывая, что и тут были ранее mom и та.

Мне нет здесь нужды приводить все остальные многочисленные доказательства влияния славянских языков на древне-грече- ский, так как для моей цели много важнее указать на влияние греческого языка на славянские, в котором, конечно, никто и не сомневается. Ведь у нас существуют даже целые словари иностранных слов, вошедших в состав русского языка. Из этих словарей сразу видно, что коренной лингвистический состав слов

Христос. Т. III. 17

интеллигентного русского человека более чем удвоился на греческий счет, и если наша грамматика еще не подвергается таким же нововведениям иностранных Форм речи, — (кроме разве предлога а ля (а 1а),—то лишь потому, что она, подобно орфографии и азбуке, искусственно удерживается,—как я уже и говорил,— современной средней и низшей школой в национальных границах. И я прибавлю от себя, что об этом можно даже и пожалеть, так как некоторые иностранные Формы, в роде определенного и неопределенного членов и различных отсутствующих в русской грамматике оттенков времени при спряжениях глаголов, делают европейские Фразы более колоритными.

В древности не было еще таких искусственных оград, а потому в соприкасающихся языках конгломерпровали не только корни слов, но и грамматические Формы и обороты речи. В одних случаях они осложняли Фразы, в других урезывали язык, а потому и преподававшийся в наших школах греческий классический язык не есть ни первоначальный язык ионийских греков, ни родоначальник нсевдо-ново-греческого языка, а во многом его сын. И он не менее отступил от первичного вульгарного языка греков, чем латинский от итальянского, и так называемые «различные периоды его развития» представляют лишь местные вариации той же самой сравнительно поздяей эпохи.

Правда, что славянской литературы, такой же богатой произведениями, как и греческая, не образовалось на церковно-славянском языке, но это только потому, что, как я уже говорил, все балканские образованные славяне так же хорошо знали литературный греческий язык, как и свой собственный, и писали на нем, а не на церковно-славянском, вплоть до того времени, когда Кирилл и МЄФОДИЙ (не ббльшие греки, чем мы), взявши коптскую азбуку, как образец, перевели, против воли тогдашних грамотеев, некоторые из священных кпиг на свой язык.

Это относилось уже к тому периоду, когда стали одно за другим появляться и евангелия, тоже на греческом языке, хотя может-быть первый из евангелистов Марк и назывался в детстве своими родителями по-славянски Марко.

Ведь греческие имена восточных религиозных писателей так же мало говорят нам о греческом происхождении носивших их людей, как и наши собственные, тоже греческие, имена.

Точно так же п предания о Кирилле (Константине) и МЄФОДИИ рассказывают нам, что они оба были уроженцы славяпского города Солуни в Македонии и притом аристократического происхождения: Кирилл был товарищем по учению одного из сыновей императора Михаила III, а потом библиотекарем СОФИЙСКОЙ библиотеки, когда Фактическим правителем государства был уже славянин Василий Македонский, захвативший престол в 867 году, за три года до смерти Константина-Кирилла. МЄФОДИЙ же, старший брат Константина-Кирилла, жил, — говорят нам, — до 885 года. Сиачала он был на военной службе, потом правителем одного славянского княжества, и он-то вместе с братом, — как говорят, — перевел евангелие и некоторые другие книги с греческого на славянский язык.

Его попытка образовать национальную славянскую литера-туру была встречена враждебно тогдашними учеными, как попытка профанировать теологию—науку, истины которой могли быть обсуждаемы только посвященными в ик тайны на латинском и греческом языках. МЄФОДИЙ отправился тогда в землю паннов (Паннонию) в задунайской части Моравии, потом в Чехию, где тоже начались на него гонения за вывод теологической премудрости из пределов классических языков на славянскую улицу, п он был даже заточен на некоторое время в одном из швабских монастырей.

Мы видим отсюда, что выведение тогдашней науки п литературы из границ греко-латинской письменности было не так-то легко даже и в IX веке нашей эры и что благодаря этому среди классических греческих произведений, может-быть, целая половина, если не более, принадлежит работе славянской мысли, подобно тому, как более половины книг, написанных по-латыни иа Западе, принадлежит не итальянцам, а германцам, Французам и англичанам.

Еще более трудеп был переход от такой религиозной письменности к национальной литературе в Индии с се сплошь безграмотным тогда и разноязычным населением, когда отголоски славянского гения и славянских заблуждений в византийский период жизни Востока достигли, наконец, как я старался пока-зать выше, и до пределов отдалепного Индустана.

Мы легко приходим отсюда к выводу, что первоначальную касту ученых-жрецов Трпмурти-Троицы и ее сына Иезеуса-

Кришны образовали в Индии именно славяне, и что, следовательно, каста словесников (браминов) там не такая уже древняя, как думают ее современные жрецы по обычаю всех остальных священнослужителей.

Понятно, что, возникнув первоначально пз ученых переселен- пев Запада, эта священническая каста в Индии постепенно нацио-нализировалась, но осталась замкнутой в самой себе, тщательно оберегая тот смешанный славяво-греко-итальянский язык, который она унесла с собою и который ее дети, или внуки, признали священным языком своих предков, единственным, на котором серьезный человек может говорить и писать о высоких предметах.

Все было здесь по тому же шаблону, как и в Западной Европе при распространении католицизма через Италию из той же Византии на греко-итальянском (латинском) языке.

Прием нового бога всегда совершался политеистическим населением в высшей степени охотно, а новая идеология всегда была достоянием лишь ее специалистов. Она не отвергалась населением, пока не затрагивала существенных экономических или бытовых интересов Физически-Трудящихся масс и пока сама приспособлялась к их национальному быту, как и проис-ходило при распространении всех религий, несмотря на их стремление стать общечеловеческими.

— Но точно ли,— скажут мне,— в начале средних веков существовал такой же Drang nach Osten христианских проповедников из Византии, как и их Drang nach Westen?

Спрашивать это так же неуместно, как сказать: будет ли газ при взрыве в свободном пространстве стремиться распространяться во все стороны, или только в одну? В самом вопросе заключается и его решение. Распространение во все стороны неизбежно, а потому и единобожие в момент своего вулканического взрыва у подошвы Везувия должно было с одинаковым яапором стремиться п на запад, и на восток, и па север, и на юг и проникать везде и всюду, где еще существовало языче- чсство. Появившееся в VII веке магометанство было лишь следующей, вторичной волной того же землетрясения, подготовленной первою, уже пронесшеюся через Аравию и Сирию. И новая волпа тоже хлынула (может-быть от землетрясения) в Сирии и на запад и на восток, и на север и на юг, но нигде не догнала первой. Обратив к вере Магомета Западную Азию и Северную Африку, она не покрыла вполне ни «Христа» в Европе, іш «Кришну» в Индии, ни «Будду» в Тибете.

И это не одни мои предположения. Мы имеем и исторические указания, сама легендарность которых обнаруживает их древность.

Греческие теологи нам говорят, что христианство в Индии было заложено Фомой, учеником самого «Спасителя», будто бы жившего в I веке нашей эры.

Но мы уже знаем, что основателем христианского богослужения был Великий Царь (Василий Великий) и временем его богослужебных реформ была вторая половина IV века. В соответствии с этим и христианство первых веков нашей эры в Ост-Индии, вместе с его проповедником Фомой (имя которого значит Близнец), оказывается лишь апокриФированием событий V века.

В соответствии с этим является и сказание об обращении Ивдпи в христианство не христовым «Близнецом», а Сыном Ламы (Вар-Ламом) и Судьей Громовержца (Иоасафом), которое я нарочно привожу в том виде, как оно дано в «Житиях Святых».

«Есть на Востоке,— говорит нам эта книга по Иоанну Дамаскину,— зело великая и многонародная страна, нарицаемая Индией, изобилующая паче всех иных стран всякими богатствами и плодами, окруженная морскими пучинами и соприкасающаяся на суше с персидскими пределами. Она некогда была просвещена святым апостолом Фомой, но не оставим идольского нечестия и прелестей бесовских. Она (будто бы!) отступила от истинной веры. И возрастало в ней нечестие, как терние, и подавляло опо (еще не существовавшее в то время!) доброе семя благочестия. Накопец, восстал в той стране некий царь, именем Отец Света (Авенир), и служил бесам и поклонялся «воздушным идолам».

«Но в это самое время пришел туда монах Сын Ламы (Вар- Лам) и обратил в христианство его сына ИоасаФа (Судью Громовержца), который вслед за тем окрестил и большинство индусского народа».

Мы видим, что повествование о крещении Индии Судьею Громовержца совершенно аналогично повествованию о крещении Руси Владимиром святым: проповедник обратил в свою веру властелина страны, а этот приказал принять ее и всему своему народу. Способ вполне естественный: так было и везде. Вслед за Сыном Ламы (или, если хотите, «Близнецом» Фомой), в просветленное царство хлынули многочисленные проповедники Кришны-Христа из Византии и, принеся с собой смешанный греко-латино-славянский язык своей родины для целей богослужения и письменности, прочно осели по стране, образовав там священную касту «служителей бога-Слова», и создали потом на нем такую же литературу, как и классическая на латинском.

Мы видим, таким образом, что рассказ о крещении Индии по образцу крещения Руси заслуживает серьезного исследования, тем более, что параллельно с греческим текстом он существует издревле и на арабском языке. Прочтем же его п далее по «Житиям Святых».

«Как только,— говорят нам они,— у «Отца Света» родился сын, безмерная телесная красота которого предвещала имеющую быть такую же красоту душевную, он собрал волхвов и астрологов и вопрошал их:

«— Чем будет этот родившийся ребенок?

«По многом, рассмотрении звезд они сказали, что он будет больше всех царей, бывших до него. Мудрейший же из звездочетов, вдохновившись не от звездного течения, а от откровения святого духа сказал:

«— Думаю, что он примет гонимое тобою христианское учение» (которого, как говорит сам автор, уже не было тогда в Индии).

Чтоб не исполнилось такое неприятное для него пророчество, преподобный царь Аб-Енир построил для сына уединенный огромный дворец и запретил слугам впускать к нему кого бы то ни было из посторонних, и, кроме того, никто из при-ставленных к нему слуг не должен был говорить при нем ничего печального, а только одно веселое н хорошее.

Так ИоасаФ достиг юношеского возраста, никогда не выходя из своего дворца и не видав никаких человеческих бедствий, но «научился всей ЭФИОПСКОЙ И персидской премудрости».

Раз он спросил своего отца:

и— Зачем ты заключил меня внутри этих стен и сделал меня невидимым?

«— Я не хочу,— ответил отец,— чтобы ты видел что-либо могущее опечалить твое сердце, а жил бы здесь в непрерывной сладости и весельи.

«— Твой затвор мне делает не радость и веселье, а скорбь и печаль,— отвечал ему сын.— И если ты не хочешь, чтобы я умер с горя, то позволь мне ходить, куда хочу, и увеселять мою душу виденьем того, Чего я не видал до сих пор.

«— Пусть будет по твоему желанью, — ответил опечаленный царь.

«Он позволил ему выезжать, но запретил спутникам показы-вать ему какую-либо нищету и скорбь, а только одно хорошее и красивое, и всегда сопровождать его с пеньем и плясками.

«Однажды, когда его слуги зазевались, он, проезжая на коне, увидел прокаженного и слепого. Он спросил, что это значит, и ему объяснили, что таковы человеческие болезни.

«— Бывают ли они у каждого? — спросил он, и ему отвечали, что не у всех.

«Другой раз он увидел дряхлого старца, и ему объяснили, что это доля каждого живущего человека, если он не умрет ранее.

«Тут он впервые услыхал о неизбежности старости и смерти.

«Он уехал печальный в свой дворец и там предался мыслям о том, как было бы можно избежать смерти. И бог помог ему в этом.

«В Сенаридской пустыне жил тогда некий христианский священник Вар-Лам. Узнав от осенившего его святого духа о состоянии принца ИоагаФа в Индии, он сел на корабль, переодевшись купцом, и приехал в его город.

«— У меня есть драгоценный камень, подобного которому нет на свете, — сказал он евнуху царевича. — Он дает слепым зрение, глухим слух, немым речь, а больным здоровье, изгоняет бесов и дает разум не имеющим его. Посредством его все можно получить, и я хочу подарить его твоему принцу.

«Евнух привел его к ИосаФату, и Вар-Лам ему сказал:

«— Все, что я говорил твоему слуге, — правда, но, прежде чем дать тебе мой камень, надо подготовить в нему твою душу.

«И он начал говорить ему о едином боге, о праотце Адаме и его пзгнании из рая, об искуплении людей воплотившимся сыном божиим и о бессмертии души.

«— Я понял, — ответил ему царевич, когда он кончил,— что это и есть твой драгоценный камень.

«И он не хотел более отпускать от себя Вар-Лама. С этого времени исчезла его печаль и страх смерти. Он захотел тотчас же поступить в монахи, но Вар-Лам уговорил его остаться пока в своем высоком положений, чтобы лучше послужить богу.

«— Хочешь ли быть сыном божьим? — сказал он, — и прочел ему (будто бы) Символ Веры в том же виде, как мы читаем его и теперь, но с соответствующими толкованиями в средневековом стиле, и окрестил его.

«В это самое время один из сторожей, Зардан, заподозрев, что Вар-Лам христианин, стал уговаривать царевича прекратить свидания, а Иоаса® вместо ответа пригласил его послушать, укрывшись за драпировкой, поучения Вар-Лама, думая, что и он убедится в правильности его веры. Однако, Зардан не убедился и пригрозил сообщить царю. Вар-Лам заблаговременно уехал домой, «оставив на память царевичу свою ветхую власяницу».

ИоасаФ стал «так усиленно молиться, надевая ее вместо рубашки, что опечаленный Зардан заболел с горя». Встревожившийся царь послал к нему врача, но врач не мог узнать причины его болезни, и сам Зардан пришел к царю и покаялся со слезами в своем упущении. Царь позвал к себе первейшего из своих вельмож Арахию, «премудрого советника, искусного в астрологии», и сообщил ему все случившееся.

« — Будь беспечален, царь I — ответил ему астролог. — У меня есть старец Нахор, живущий в пустыне и научившийся звездо- четству и всякой магии. Повели ему принять вид Вар-Лама. Мы будем спорить с ним в присутствии царевича о вере, и Нахор даст нам средство опровергнуть себя и сам согласится с нами.

«Он пошел в пустыню к Нахору, жившему там вместе с бесами, и умолил его превратиться в Вар -Лама. Чтобы лучше сделать дело, он послал потом воинов схватить его и привести к царю, как будто действительного Вар-Лама.

«Царь повелел тогда собрать большой собор из всех индусских мудрецов для спора с лже-сыном Ламы, чтобы решить, кто из них прав. К нему пришли «се персидские, халдейские и индийские волхвы и чародеи, хитрые в своей неправде.

«Царь сел на престоле, и волхв Нахор был тоже приведен туда в виде Вар-Лама.

«— Защищайте каждый свою веру! — сказал им царь. — Но знайте, что тех, которые будут побеждены, я погублю мечом и дам их тела на съедение зверям.

«Царевич, услыхав это, обрадовался и, зная от святого духа, что перед ним не Вар-Лам, а Нахор, специально погрозил ему и от себя, говоря, что лично отрубит ему голову, если он будет побежден.

«Нахор так испугался его угрозы, что вдруг, подобно Валааму, приехавшему к Валаку на ослице проклйнать израиля, но проклявшему вместо того его врагов, обратился в такого мудрого защитника христианства, что посрамил всех жрецов. Рассерженный царь вымазал им сажей головы за плохую защиту своих богов и выгнал воп, нанеся много побоев, а с Нахором ничего не мог сделать, потому что его оставил у себя на ночь царевич, который утром дал ему, превратившемуся вдруг в христианина, возможность убежать к себе домой».

Но и сам царь уж не знал после этого спора, к какой вере пристать ему самому. Жрецы же, вымыв свои начерненные сажей лица, обратились за помощью к волхву Феуде, «пребывавшему тогда тоже в пустыне с бесами». Феуда, взяв с собой множество бесов, пришел к царю и сотворил с ним большой праздник бесам. «А лукавые, чувствуя здесь свое собственное бессилие против Христа, посоветовали царю обратиться вместо себя к женщинам:

«— Замести, — сказали ему бесы через Феуду, — всех слуг царевича одними юными красивыми девицами и предоставь им соблазнить его».

Царь так и сделал, и царевич, — уверяют нас «Жития», — «убедился, что женщины много опаснее бесов».

«Одна из них, пленная царевна, самая прекрасная из всех, особенно прельщала ИоасаФа, и один из бесов научил ее мудрой беседе, чтобы особенно очаровать ИоасаФа не только телом, но и духом.

«Она сначала обещала ему сделаться христианкой, если ов вступит с нею в супружество», и будто бы говорила ему:

«— Разве не велел бог людям плодиться и размножаться? Разве пророки и святые и сам Петр не жили со своими женами?»

Не успев убедить его на законный брак, она предложила ему, наконец, «проспать с нею только одну ночь, потому что на небесах бывает больше радости об одном кающемся грешнике, чем о многих праведпиках, а она уже непременно раскается и после этого примет христианство».

«Все бесы возрадовались, слыша такую убедительную речь. А ИоасаФ, не зная, что возразить, в отчаянии бросился на землю и стал о нее биться, но тотчас же заснул. Он увидел во сне райский сад со святыми и под ним бесовский ад с грешниками и так пленился первым и испугался второго, что, проснувшись, вдруг почувствовал, что «вся женская красота», — как выражается автор «Житий Святых» (синодское издание в Петербурге 1839 г.),— стала для него «хуже кала и гноя».

Не трудно поверить после этого, что царевич, — как продолжают далее наши первоисточники, — сейчас же заболел (вероятно психически) до того, что обеспокоенный отец «увел от него всех дев, а бесы в отчаяньи сами убежали к своему волхву Феуде».

И вот «Феуда, подстрекаемый бесами, пришел препираться с царевичем о вере, но был так посрамлен его ответами, что тотчас сам обратился в христианство и сжег все свои ученые книги к полному отчаянию бесов».

« Царедворец Арахия посоветовал царю отдать ИоасаФу поло-вину царства, чтобы он отвлекся от религии государственными делами», но и это мало помогло. Царевич согласился лишь с благою целью и, «получив свою половину, тотчас же разорил в ней все языческие храмы, заменив их христианскими» и вскоре привел в чувство и самого своего отца. Окрестив его лично, он, «таким образом стал ему вместо сына отцом». Когда Аб-Енир наконец, умер и все царство было приведено в христианскую веру, ИоасаФ тайно беягал от своих подданных в пустыню, завещав им поставить вместо себя царем «Сына святого» (Бар- Ахию).

По дороге в пустыню напали на него бесы, смущая разными помыслами, устрашая привидениями. Они являлись ему черными, скрежеща зубами, устремлялись на него с мечами в руках, принимали образ змей, зверей и аспидов, но он легко их прогонял «мечом крестного знамени».

«Он пришел к Вар-Ламову вертепу уже весь, как и Вар- Лам, обросший волосами, и оба они (волосатые) обнялись со еле- зами и долго беседовали друг с другом. Они съели немного ФИНИКОВ, выпили воды из ручья и стали жить вместе, пока не умер Вар-Лам. Оставшись одиноким, ИоасаФ отслужил над ним литур-гию (неизвестно чью, Василия Великого или Иоанна Златоуста) и зарыл его тело в землю». Потом он умер и сам, на 85 году жизни 19 ноября, «оставив свое земное царство 23 лет и про-быв в пустыне еще 60 лет».

Такова самая ранняя легенда о проникновении христианства в Индию.

Я нарочно привел ее со всей сопроводительной беллетристикой, так как именно она и подтверждает древность сказания, суть которого заключается, конечно, лишь в том, что какая-то обширная область Индии (если не вся она) была обращена в христианство в средние века, по образцу крещения Руси Владимиром с призывом священнослужителей из Византии. Судя по оставшимся в легенде собственным именам арабского корня, легенда эта попала в греческие святцы из еврейско-арабской литературы средних веков.

Нельзя отрицать правдоподобия в том, что христианство (или мессианство) в Индии было впервые одобрено в начале средних веков одним молодым местным царем, которому, будто бы, давали имя бог-Судия (Ио-асаф) того же значения как и Даниил. И я прибавлю к этому, что Вар-Лам и ИоасаФ считаются и историками за действительно существовавшие личности, хотя время их средневековой жизни не определяется даже приблизительно.

Само собою понятно, что христианства в современном виде еще нигде не было даже и в начале средних веков, а было своеобразное мессианство, как раз то самое, которое вместе с пома-занником Кришной принесло туда и тот славяно-латино-грече- ский язык, который, благодаря долгой изоляции, сильно приспособился к местным говорам и отлился, наконец, в современный санскрит. Легенда о Вар-Ламе и ИоасаФе важна для нас тем, что она показывает на действительный религиозный захват Индии христианскими проповедниками в ее «доисторические» времена, хотя они и были уже историческими в Европе. Вар- Лам значит сын Ламы, т.-е. по-тибетски сын Небесной Матери. А только-что рассказанная история детства ИоасаФа чрезвычайно напоминает историю детства Будды, имя которого происходит от глагола будить и по-санскритски значит Пробужденный. Он называется сыном короля Сидгарта, и время его (из любви к древности) относят к VI веку до начала нашей эры.

Основой его учения, как и евангельского христианства, является отрицание сословий и жертвоприношений и утверждение, что бедные ближе всего к спасению. Он, —говорят нам,— никогда не считал себя богом, но его последователи возвели его после смерти в верховного бога и ввели в свою теологию, как и средневековые христиане Кришну и Христа.

Буддизм, — говорят нам, — будто бы возник в ИНДИИ еще в У веке до начала нашей эры, а наша поправка при его отожествлении с ламаизмом будет состоять лишь в том, что мы его отнесем к V веку после начала нашей эры, оставив Фабулу той же самой и приравняв сущность учения к МОНОФИ- зитству.

Но первичная монофизитская христианская теология быстра распадалась в разных странах на ряд враждебных друг другу течений, и это быстро отразилось и на Ост-Индии.

Новое учение о божественной троице проникло и туда, а буддизм бежал в Монголию и Китай, заменяясь в Индии новым учением о Святой Троице и ее сыне Иезеусе-Кришне, т.-ё. Иисусе Христе.

И вот мы приходим к заключению, что эта новая Фаза была принесена в Индию уже в средине средних веков, когда началось и в Европе евангельское учение, но в виде особой его отрасли—брамаизма. Бог-Отец европейских христиан получил здесь национальное имя Брамы, т.-е. «Слова» как и в евангелии Иоанна, в котором оно встречается в первый раз, являясь результатом ФИЛОСОФСКИХ размышлений его автора, Иоанна Дамасского. Бог- Сын получил название Вишны и воплотился последний раз в Иезеусе-Кришне, т.-е. в Иисусе Христе, подтвердив, таким образом, и евангельское утверждение, что Иисус существовал, как бог-Сын, и до своего воплощения, чтб говорится и в символе православной веры, где утверждается, что бог-сын, Вседержитель, был «рожден прежде всех веков» и только «воплотился в человеческом виде» посредством Девы Марии.

Более дифференцировалось от Европы здесь только представление о третьем лице божественной троицы — святом духе, Шиве, с титулом Мага-Дева, латинским Magnus Deus — Великий бог. Здесь нельзя даже сказать, в какой из двух стран это пер- вичное латино-греческое представление о третьем олицетворении божества, о всеочищающем и всеразрушающем огне, эволю- ционировалось сильнее и более удалилось от первичного представления.

Это лицо православной троицы по самой своей сущности было наиболее пластично. Ведь огонь считался материализиро- ванным, по древним представлениям, во всех металлах, когда они выплавлялись из руд, и это учение было опровергнуто только в копце XVIII века основателем современной химии — Лавуазье.

Огонь же, по мнению древних, придавал и спиртным напиткам их жгучий вкус и опьяняющие свойства, опьянение смешивалось с вдохновением, и самое имя спирта (Spiritus) по-латыни Значит дух. И вот, святой дух, сойдя на головы апостолов в виде языков пламени, дал в то же время повод и к объяснению причины их божественного вдохновения. Они заговорили, по мнению окружающих, на непонятных никому языках потому, что напились какого-нибудь спиртного (т.-е. в буквальном переводе: духовною) напитка.

Вся эта смесь представлений о божественном огне, взятом с неба для людей ПО ЭЛЛИНСКОЙ МИФОЛОГИИ «Пророком» (Прометеем по-гречески), тоже «сыном Япета»,т.-е. Юпитера, что в переводе и значит «сын бога-Отца», кристаллизировалась как в христианских религиозных представлениях о «святом духе-вдохновителе», так и в браминских представлениях о боге Шиве, соединение с которым очищает и разрушает все. Самый Прометей, т.-е. по-русски пророк, с этой точки зрения есть легенда того же времени, к которому принадлежат и легенды о Кришне и Христе.

Соответственно христианским монахам разных орденов, и в Индии мы видим и Факиров (по-арабски: бедных), и йогов — соединенных с богом, и саниассов — умерших для мира, и ава- дутосов — лежащих на берегах священной реки Ганга. Чем отличаются они от средневековых европейских столпников? И почему думать, что это эндемическое помешательство средних веков происходило в таких же Формах еще раз в древности, будучи отделено от второго раза и территориально, и хронологически? Не проще ли предположить, что эта зараза один только раз, подобно кори, завладевала человеческим организмом лишь на определенном возрасте?

Что же касается до единства идеологической .части у бра- минских П христианско-мессианских МИФОВ И ДО единства их конструкции у обоих, то в этом нет никакого сомнения.

Большинство библейских легенд повторяется с некоторыми вариантами и прибавками и в браминских преданиях.

Первый человек, сотворенный богом - Словом — Брамой, — называется Адам, а жена его — Ева, при чем Ева и по-санскритски значит Жизнь, как и по-еврейски, но аллегория этого имени уже затемнена беллетристическими прибавками, чем и доказывается, что индусское предание заимствовано из Библии. Место действия (земной рай) перенесено на Цейлон, с которого бог запретил им выходить. Грехопаденье их состояло в том, что царь злых духов, из зависти к творениям бога-Слова, соблазнил Адама перейти на континент, вызвав перед ним мираж роскошнейшего сада с самыми соблазнительными плодами. И не Ева-Жизнь увлекла (у браминов) Адама к непослушанию своему творцу, а сам Адам увлек ее против воли, и именно потому обещанный искупитель их потомства должен был произойти от нее одной без мужа.

Некоторые географические названия Цейлона и до сих пор приспособлены к этой легенде, как, например, Пик Адама и Адамов мост — гряда скалистых островков, соединяющих остров с континентом через пролив. Однако, следует ли из этого вывести, что легенда об Адаме и Еве впервые возникла здесь?

Это было бы так же неосторожно думать, как и приписывать самой легенде цейлонское происхождение. Адам и Ева коренные еврейско-арабские, а не индусские имена.

Легенда о потопе тоже рассказывается в «Ведах» с несколь-кими вариациями, но имя Ноя переделано на индусский манер в Вайвасвату, который построил свой гигантский корабль по совету спасенной им чудесной рыбы. Эта рыба и возила его корабль по океану, как созвездие Дорады (Золотой рыбы) возит теперь по небу созвездие Корабля (рис. 49). Но астральный смысл легенды и здесь уже затушеван беллетристикой. Потом—по Рома- царьяру — является на сцену и арабский Отец Многих Народов Аб-Раам, превратившийся в Абунгарта. Он и здесь по повелению бога-Слова собирается приносить в жертву своего Сына, но Вишну, спустившись на голову юноши, в виде голубя, останавливает его руку. Соответственно библейским пророчествам о рождении Иисуса, тиы находим и индусские:

«Во чреве женщины примет Форму человека луч божественного великолепия, и Дева зачнет ребенка» (из «Веданг»). «В первые годы царствования Кали-Йуга (Cali-youga) родится Сын Девы» («из Веданты»).

Кто такой этот Кали-Йуга? Мы уже отмечали поразительное совпадение многих санскритских имен с латинскими и греческими. Так и здесь невольно хочется видеть в Кали-Йуге Калигулу, хотя он и не предшествовал рождению Иисуса по обычной ФИКТИВНОЙ европейской хронологии, а следовал за ним. Прибавлю, что обычное, не уменьшенное имя Калигулы было Калиг, что близко к Кали, а Йуга значит бек. Предыдущий век индусских теологов, век «Дапара» (Dwapara), окажется тогда веком Тибе- рия, а два предшествующие им века «Трета» и «Крита» окажутся царствованиями Октавиана и Юлия Цезаря, с которого и начался по обычной традиции современный Юлианский календарь. Понятно, что с нашей точки зрения, отождествляющей Калигулу с Юлианом, время деятельности Кришны и по индусским источникам будет время Юлиана и его преемника Валента от 361 по 378 годы нашей эры.

Этот индусский Христос — Кришна, по браминским тради-циям, был зачат чудесным образом девой Деванаги (что пере-водят: созданная для бога), при чем перед ее глазами вдруг явился во время молитвы сам бог Вишну-Вседержитель в ослепительном сиянии при звуках волшебной музыки, и она стала беременна.

Родившийся младенец назван был Кришна, что санскриты и переводят по его греческому корню Христос, т.-е. посвященный, и рассказывают чудеса о его детстве.

Шестнадцати лет он, будто бы, отправился проповедывать по Индостану свое новое учение, и слушавшие его говорили:

— Во истину это искупитель, обещанный нашим отцам.

К нему собралось много учеников, между которыми он особенно отличал юношу Ард-Юна (Ard-jouna), соответствующего Иоанну богослову, принадлежавшего будто бы к одной из самых аристократических Фамилий Мадуры. Однако, новое учение Кришны возбудило против него мадурского царя, находивше-гося под влиянием сторонников прежнего учения. Его хотели схватить и умертвить, но посланный для этого с отрядом военачальник так поражен был божественностью его вида, что обратился сразу (как Павел) в одного из самых усердных сто-ронников Кришны.

Поучения Кришны были совершенно однородны с поучениями евангельского Христа. Он говорил о бессмертии души, о свободе воли, о воздаянии за добро и зло в будущей жизни и о вере в безграничную доброту вседержащего бога. Преподавались такие поучения Кришной тоже в притчах и в простых коротких поучениях в роде:

«Подобно тому, как земля поддерживает тех, кто ее попи-рает и кто раздирает плугом ее грудь, так и мы должны воз-давать добром за зло»,—говорил он между прочим.

Единство обоих учений ясно для каждого беспристрастного исследователя. Оно проявляется и в чудесных деталях жизни Кришны, вплоть до его преображения перед своими учениками, после чего они и назвали его Иезеус, т.-е. Иезус — Иисус, что Значит по-еврейски Спасатель, а индусы неправильно толкуют Это слово, как «Исшедший из чистой божественной сущности».

А вот и смерть индусского Спасателя по брампнским преданиям.

Когда настало время для него оставить земной мир, он отправился к священной реке Гангу, окунулся в нее три раза, и коленопреклоненный стал молиться, ожидая своей смерти.

На берег пришел обличенный им когда-то Андага с много-численными воинами, но он не предал Кришну, как евангельский ученик, а пронзил издали стрелою, как воин евангельского Христа у его столба. Воины повесили тело Кришны на ветвях дерева, чтобы его склевали вороны, и ушли. Его ученики пришли снять его, но Кришна исчез с дерева, которое оказалось покрытым огромными красными цветами и распространяло вокруг себя упоительное благоухание.

А Андага, поразивший его стрелой, был осужден богом- Отцом на вечные скитания по земле и блуждает теперь на берегах Ганга, не принимая другой пищи, кроме мертвых трупов, кости которых он гложет вместе с шакалами и другими нечистыми животными.

Мы видим, что и в индусских преданиях выпущено место о попытке столбовать Василия Великого, как выпущено оно

Христос. Т. III. 18

и в легенде о вознесении на небо пророка Илии и в жизнеописании самого Василия Великого, первоисточника всех этих легенд.

Легенда о Кришне впервые появляется в той части индусской Магабараты, которую относят ко второму веку «до Рождества Христова», а с нашей точки зрения мы должны отнести эти сказания по меньшей мере на два века позднее смерти Василия Великого, т.-е. к YI веку нашей эры, как и следует по эволюционной совокупности относящихся сюда Фактов.

Это явно тот же век, та же самая идеология и те же приемы литературного творчества, и мне остается только повторить слова, которые, я, может-быть, слишком поспешно, сказал еще в первой книге моей работы).

«Не индусская Тримурти (т.-е. Троица) вместе с младенцем Кришной на руках приехала на белом слоне на берега Средиземного моря из девственных лесов Индии, а совершенно наоборот : она перекочевала в Индию из культурных городов Эллино- Сирийско-Египетской теократической империи Феодосия II на верблюдах вместе с торговыми караванами не ранее YIII века нашей эры.

Это и была в Индии первая достоверная «благая весть» о приходившем на землю Крпшне в виде основателя христиан-ского богослужения, имя которого в переводе значит Великий Царь (Василий Великий), и все предыдущие воплощения Кришны «сделались известными» в Индии уже позднее (по мере развития легенды)».

И эта же Тримурти на верблюдах, — прибавлю я теперь, — привезла туда из Европы и священный «искусственный язык» проповедников бога-Слова (браминов, по-индусски):

— «Вначале было Слово, и Слово было у бога, и Слово было бог!» — говорили они языческим индусам словами евангелия Иоанна.

И это учение о Логосе осталось в Индии до сих пор под названием брамаизма.

<< | >>
Источник: Н.А.МОРОЗОВ. БОГ И СЛОВО. 1998

Еще по теме ГРЕЧЕСКОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ТВОРЧЕСТВО.: