ПРОФЕССОР ФИЛОСОФИИ
Кроме Льва и Екатерины, в семье было четверо детей. Старший сын, Николай Михайлович (1854-97), по образованию юрист, был известен как собиратель, исполнитель и издатель (вместе с В.П. Прокуниным) русских народных песен. Александр и Владимир (1861-1935) служили в судах.
Все братья, особенно Владимир3, были наделены незаурядным актерским талантом, а Екатерина Михайловна пробовала силы как писательница (см. роман «В чужом гнезде»
- журн. «Новое Слово», 1896-97). Их младший брат Михаил умер ребенком.
Детство Льва Михайловича прошло в доме купца Яковлева в Нахцокинском переулке.
В 1872 г. Лопатины переехали в собственный дом и обосновались неподалеку, в том же тихом районе Пречистенки, «в самом центре былой московской интеллигентной обывательщины». Дом, стоящий на перекрестке Хрущевского и Гагаринского переулков, «мог бы быть целиком поставлен в музей московской старины, если бы таковой существовал, так он соответствует прежним московским жилым постройкам. Деревянный, с белыми колоннами, с парадным крыльцом, мезонином, неуклюжими воротами, садом, обнесенным деревянным забором, флигелем (...) И внутренняя его обстановка и расположение комнат дают точное представление о прежнем обиходе: небольшой с низким потолком кабинет с камином, коридор, чрезвычайно крутая с коленцем и темная лестница наверх и там совсем низкие маленькие комнаты- детские»[2]. Семейные порядки, уклад жизни Лопатиных на редкость отвечали их старому дому.
Переезжая с места на место, всегда поблизости от Лопатиных жили Соловьевы: они соседствовали даже летом — снимали дачи в Покровском-Стрешневе[3], что тогда только входило в привычный строй московской жизни. «Семьи наши были очень близки, — вспоминала Е.МЛопатина, — настолько, что почтенная, весьма известная в Москве старушка, остаток умершего славянофильства, пресерьезно доказывала мне, что Соловьев мой двоюродный брат, и рекомендовала обратиться за справками к моим родителям (...) В воспитании обеих наших семей было много общего; огромное уважение к родителям, к деятельности и к миро- созерцанию отцов, чувство постоянной заботы и опеки и потому недостаток самостоятельности, чрезвычайно высокий этический уровень жизни, незнание практической, материальной ее стороны, даже полное презрение к ней, и отсутствие систематического воспитания. Воспитывала не система, даже не лицо, а та умственная, духовная атмосфера, которой мы дышали. При всей заботе о детях и любви к ним, дети были как бы придатком к жизни родителей, и как-то само собой разумелось, что они должны быть хорошими, ибо должны походить на своих отцов»[4].
Люди, собиравшиеся в лопатинские «среды» в гостеприимном доме Михаила Николаевича, составляли один из самых замечательных московских кружков, не распавшийся и сохранивший свой стержень в течение десятилетий, начиная с сороковых годов.
Здесь бывали славянофилы и западники, представители ученого мира и театра, общественные деятели и литераторы, — И.С. Аксаков, Забелин, Писемский, Ключевский, М.С. Корелин, С.М. Соловьев и его дети, В.И. Герье, А.И. Кошелев, М.П. Погодин, J1.H. Толстой, Ф.И. Тютчев, К.С. Станиславский, В.И. Немирович-Данченко, Стасов, Антокольский, Щепкин, Мочалов, С адовский, Мамонтов, братья Жемчужниковы, Плещеев, Поливанов, Кони, Бунин...Через детство и юность младших Лопатиных цепью протянулись покушения на Александра II, государя-освободителя, почитавшегося всеми домочадцами — от родителей до прислуги; российская история набирала обороты, повседневность расслаивалась и усложнялась, рушились устои, «менялись катехизисы» (В.С.Соловьев). Все чаще разговоры у Лопатиных обращались к «злобе дня» — к политике, но все же отнюдь не исчерпывались ею: в целом собиравшиеся здесь люди, при всем различии позиций, «... были самые умеренные. О сочувствии революционерам в gt;той среде не могло быть и речи, — революционеров ненавидели и боялись, как разрушителей России, считали, что их выступления и губили реформу, вызывая реакцию»[5]І Іримерно таких же взглядов впоследствии держался и Лев Михайлович Лопатин. Как свидетельствует его ученик Л.И.Огнев, будучи «... сторонником просвещенного и либерального строя жизни, Л.М. пророчески осуждал стрем- ление нашей интеллигенции легкомысленно и преступно колебать устои русской государственности и национальной культуры»[6].
В письме к Я.Н.Колубовскому (1890) Л.МЛопатин сообщал: «(...) Поступил в гимназию, в 3-й класс, в 1868 г. В 1875 г. я окончил курс среднего учебного заведения в частной гимназии Л.И.Поливанова (...)»[7]. Лопатин был среди первых выпускников этой гимназии, объединяемых общими интересами и делами[8].
Замечательный педагог, яркая личность, Поливанов оказывал на своих учеников глубокое влияние и умел передать им свою любовь к Шекспиру, Гете, Данте, Пушкину, Жуковскому, Толстому, Тургеневу. Как писал А.А. Вен- кстерн, «мы кончали гимназический курс с литературными познаниями, далеко превосходящими требования программы, с живым интересом к вопросам искусства и художественного творчества, со страстью к театру, с установившимися вкусами и широко развитыми эстетическими потребностями»[9].
По инициативе Н. Лопатина и Вл. Соловьева выпускники гимназии (братья Лопатины, ААВенкстерн, М.Е. и В.Е. Гиацинтовы и др.) создали знаменитый в Москве кружок «шекспиристов». Первая репетиция их первой постановки — «Гамлета» — состоялась 3 декабря 1875 г. Руководил «шекспиристами» Л.И. Поливанов, к которому присоединился С.А.Юръев, а затем и Р.М.Павлов. Марга- рита Кирилловна Морозова вспоминала о Лопатине: «Его маленькая, худенькая фигурка всегда казалась какой-то беспомощной в висевшем на ней длинном черном сюртуке. Выделялась довольно крупная голова с сильно выпуклым открытым лбом, с длинными, закинутыми назад волосами и большой седой, заросшей бородой. Особенно привлекали вниманье ею большие, умные, выразительные глаза с косматыми, нависшими на них бровями. Глаза эти очень внимательно смотрели и часто загорались огнем и даже сверкали гневом при каком-нибудь горячем споре. Спорил он с азартом, особенно когда затрагивалась близкая ему гема на каком-нибудь философском собрании. Глаза его также сверкали, когда он произносил какой-нибудь монолог из Шекспира или читал какое-нибудь любимое им стихотворение. Он был большим любителем Шекспира, особенно роли Яго, которая была его лучшей ролью, когда он играл в Шекспировском кружке»[10].Шекспиристы ставили и шуточные пьесы собственного сочинения, доставлявшие немалую радость публике. Кружок, объединивший многих любителей литературы, активно существовал 10 лет. Впоследствии Лев Михайлович состоял членом Московского отделения Театральною коми- юта при Дирекции императорских театров и редакционного комитета московского Малого театра.
В 1875 г., когда Лопатин поступил на историко-филологический факультет Московского университета, кафедру философии, оставшуюся вакантной после смерти П.Д. Юркевича, заняли М.М.Троицкий и Вл.С.Соловьев, — «эмпирик» и «метафизик». Однако в июне тою же года Соловьев отбыл в «странную научную командировку» (выражение С.М.Соловьева-младшего) — в Лондон, а вернулся через год — из Египта, и уже не профессором по духу.
В фсврале 1877 г. он подал в отставку. Ординарным профессором остался Троицкий, писавший в 1886 г. Н.Я. Гроту:Предупреждаю Вас, что наш Университет (не публика), т.е. профессора, за исключением кружка Герье, не поклон- мики метафизики»[11].
М.М. Троицкий (1835-1899) занимал вполне последовательную философскую позицию, осознавая себя наследни- ком и защитником традиций английского эмпиризма и ассоцианизма — от Бэкона и Локка до Дж.Ст. Милля и Г. Спенсера. Он принципиально пренебрегал онтологическими «тонкостями», отрицая ценность метафизики. Имея в виду прежде всего себя самого, Троицкий писал: «С шестидесятых годов нарождается в России новое направление философии, так называемое позитивное, или положительное, — не в узком смысле философии Конта или контизма, а в широком смысле исследований, не признающих метафизику реальною наукою, ограничивающих область познаваемого предметами опыта Направление это выразилось в охлаждении ко всякой немецкой метафизике — идеализма и реализма; охлаждения этого не избегла даже реалистическая метафизика немецкого материализма»[12].
Основными философскими дисциплинами Троицкий считал — в противоположность «метафизике души» — логику и психологию, законы которых должны, с его точки зрения, представлять собой индуктивные обобщения эмпирических наблюдений. Полное единодушие с Троицким в оценке роли психологии со стороны Лопатина опиралось на прямо обратные основания: метафизика является неустранимой формой жизни человеческого духа, психология — необходимым и существеннейшим элементом метафизики, причем «метафизики души», однако же и современная английская, и современная немецкая психология с этой точки зрения неудовлетворительны. Брани Троицкого в адрес немецкой психологии Лопатин противопоставил попытку объективно-научного анализа15.
К 1879 г., году окончания Лопатиным университета, относится начало переписки Троицкого и Грота, главным мотивом которой было желание Троицкого передать последнему кафедру философии в Москве: Грот придерживался в то время исключительно «позитивистской» ориентации, которой он остался верен, впрочем, лишь до 1885- 1886 гг.
Как свидетельствует письмо к Гроту от 17 марта 1886 г^ Троицкий опасался соперничества со стороны Лопатина1^. Вероятно, поэтому Лопатин не был оставлен при кафедре сразу же по окончании университета; с 1 августа 1879 г. он «состоит в службе» (С.М. Лукьянов). Сначала Лев Михайлович служил учителем русского языка в казенном реальном училище, затем — учителем литературы и истории в поливановской гимназии, в женской гимназии С.С. Арсеньевой (с 1880 г.)[13]. Долгие годы Лопатин преподавал на Высших женских курсах, руководимых В.И. Герье.Вскоре, однако, по настоятельной рекомендации и с помощью профессора В.И. Герье Лопатин возвращается на кафедру и, сдав зимой 1883 г. магистерские экзамены[14], начинает читать лекции в должности приват-доцента — не оставляя преподавания в средней школе и на курсах[15]. В конце мая 1886 г. он защищает магистерскую диссертацию (опубл.: Положительные задачи философии. Ч. I. Область умозрительных вопросов. М., 1886; 2-е изд. М., 1911). 5 июня 1886 года Вл.С. Соловьев писал П.А. Преображенскому: «Последние дни моего пребывания в Москве (...) я был занят (...) неприятною историей, которая, впрочем, как я сейчас узнал, окончилась наилучшим образом. Я говорю о кознях Троицкого против Л. Лопатина. По моему совету Лева приготовил такую вступительную речь, которая заранее парализовала главную атаку его противника, а jaTeM декан Г.А. Иванов так искусно прочел язвительный отзыв Троицкого, что никто не заметил его язвительности. Подробности диспута сообщил мне А-др М-ч письмом. Не худо было бы поместить вступительную речь в «Правое. Обозр.»[16]. В том же году Троицкий уходит в отставку, а преемником его становится переведенный из Новороссий- ского университета Н.Я. Грот. В октябре 1891 г. Лопатин защитил докторскую диссертацию[17] (Положительные задачи философии. Ч. II. Закон причинной связи как основа умозрительного знания действительности. М., 1891), а в 1892 г. был назначен профессором Московского университета. К этому времени изменилась и расстановка сил на кафедре. В декабре 1889 г. студент Гершензон писал брату: «Надо тебе сказать, что «философы» нашего университета делятся на две группы: на метафизиков и позитивистов, гак сказать, или реалистов. К первым принадлежат Н.Я. Грот, Трубецкой и, кажется, Лопатин, единственным представителем второй школы является Троицкий22.
«...Жизнь ученого, занятого своей наукой и той работой, которая непосредственно связана с нею, т.е. редактирование журнала, руководительство ученым обществом, чтение лекций и печатание ученых работ. Такая жизнь не требует прямого участия во всех треволнениях политических и общественных событий и сосредоточивается главным образом в своем кабинете и в интимном кружке близких людей. Такова, как мне кажется, была жизнь Л.М. Лопатина...»[18], — писал Э Л .Радлов, который был едва знаком с Лопатиным лично и тем не менее постоянно держал его в поле зрения: в основном через Вл.С.Соловьева и братьев Трубецких, а также благодаря складывавшейся в России общности философской жизни. Роль Л.М. Лопатина в ее построении — чрезвычайно созидательная.
В 1885 г. М.М.Троицкий основал при университете Московское Психологическое общество, деятельность которого поначалу протекала довольно вяло и заметно ожи- вилась, когда во главе его стал Н.Я. Грот (фактически — с октября 1887 г., с отъездом Троицкою за границу, а формально - с момента избрания (24 января 1888 г.)). По существу именно во второй половине 80-х гг. XIX в. в Москве впервые стало складываться профессиональное философское сообщество: живой интерес к проблемам философии — ранее либо умеряемый из чуждых философии соображений в духовных академиях, либо питаемый полемическим задором в журналах, либо культивируемый в домашних кружках — стал, наконец, пробиваться и взрастать в университете, и прежде всего — в Психологическом обществе, которое уже объединяло вокруг себя, помимо философов, также писателей, медиков, психиатров, учителей, юологов, антропологов, физиологов, математиков и других представителей ученой Москвы; более того, «... мы присутствовали при поучительном зрелище: вопросы о свободе воли, о душе и материи, о времени, о сохранении gt;нергии и т.д. приковывали общественное внимание, становились предметом живого обсуждения среди студентов, дам, военных, сельских учителей и священников. Некоторые рефераты, читанные на наших заседаниях, приобретали прямо характер общественных событий». С Обществом были связаны лучшие побуждения его участников, время «... бурных стремлений, светлых мечтаний и надежд, молодых разочарований, которые не обескураживают, а только сильнее заставляют бороться»[19]. В 1899-1918 гг. Лопатин являлся его председателем.
В 1889 г. при Обществе был создан и начал издаваться журнал «Вопросы философии и психологии»[20], выходивший в первые годы под редакцией Н.Я .Грота. Начиная с 1894 г. Лопатин помогал Гроту, а с 1896 г., когда Грот оставил редакторство, соредакторами журнала стали Лопатин, В.П. Преображенский и С.Н. Трубецкой (оба последние — до их смерти в 1905 г.). И если 15 марта 1897 г. Лопатин писал Б.Н. Чичерину: «... Должен признаться, что я не столько действительный, сколько номинальный ре- дактор, и журнал имеет нескольких руководителей (Н.Я.Грот, кн. С.Н. Трубецкой, В.П. Преображенский)»[21], то начиная с 1905 г. Лев Михайлович оставался единственным и бессменным редактором вплоть за прекращения издания в апреле 1918 г.
Цели журнала были сформулированы в его первой книге: «На почве всесторонней философской критики данных науки и при участии особой творческой работы мысли, имеющей в основании своем законы логики, разработать ... такое учение о жизни, которое бы дало человеку вновь более прочные и ясные начала его нравственной деятельности, чем он обладает в настоящую минуту» (с. VIII-IX). Это были задачи не декларативные, а по-настоящему важные для людей, задумавших журнал[22] В том числе и для Л.М.Лопатина, опубликовавшего здесь почти все свои статьи.
* *
По свидетельству А.И. Огнева (со слов Лопатина и его близких), интерес к философии возник у Лопатина почти в детстве: очень рано он прочитал Беркли, давшего первый импульс к продумыванию системы динамического спиритуализма, а будучи гимназистом, с увлечением читал Гегеля в оригинале. Семи лет Лопатин подружился с B.C. Соловьевым; их последующие отношения не были простыми, хотя неизменно оставались дружескими, — Соловьев нежно называл друга Левушка, Левон, Тигр. Евфрат, Дракон Михайлович, а Лопатин считал, что душа «у Володи Соловьева» сделана из драгоценного камня[23].
«Мне даже трудно вообразить себе, чем бы я был, если бы никогда не встречал Соловьева, — пишет Лопатин в одной из полемических статей. — Пережитые Соловьевым кризисы так глубоко на мне отражались, я так внутренне боролся против некоторых из них и в то же время был так беспомощен, по своей юности и малой подготовленности, пред его страстною проповедью, что о и и обра- гились в целые эпохи моей личной жизни, которых нельзя забыть. Соловьев до основания поколебал мою наивную детскую веру, когда мне было всего двенадцать лет, и с тех пор мне пришлось, рано и мучительно, вырабатывать свое миросозерцание в непрерывной борьбе с Соловьевым. Эта борьба потеряла свою остроту к моему пятнадцатилетнему возрасту: от веры детства у меня оставалось уже мало... Мы сошлись с Соловьевым на философском идеализме. Однако и тут вскоре обнаружились важные разногласия Соловьев в эту эпоху чрезвычайно увлекался Шопенгауэром и принимал его философию всю целиком, как некоторое' полное откровение истины; я же старался объяснить предпосылки идеалистического мировоззрения в духе беркле- евского теизма или второй системы Фихте, а с другой стороны, пытался приноровить к моим умственным потребностям идеалистически перетолкованного Спинозу и пользовался также для этой цели некоторыми положениями Гегелевой логики; все это заставляло Соловьева обвинять меня в рационализме и гегельянстве. Только к моим семнадцати годам я сделался настоящим единомышленником Соловьева. В это время он прочно остановился на признании умозрительной истинности христианства. Теперь в защите положительных религиозных верований он стоял уже впереди меня»[24].
Помимо названных философов, круг чтения Лопатина составляли Декарт, Лейбниц, Юм, Кант, Шеллинг, Лотце, Чольбе, Мен де Биран, А. Риль, Ф.А. Ланге, В. Вундт, В. Джемс, Дж.Ст. Милль, Г. Спенсер и другие философы; многие их мысли органично вошли в его философское миросозерцание. Непосредственно личное влияние на Лопатина оказали «блестящая плеяда людей сороковых годов» и преподаватели поливановской гимназии — сам Л.И. Поливанов и Н.И .Шишкин.
Первые философские сочинения Л.М. Лопатина были опубликованы в журнале «Русская Мысль»: в 1881 г., кн. V и VIII, — статья «Опытное знание и философия», в 1883 г., кн. IX, — работа «Вера и знание» (впоследствии — переработанные 1 и 3 главы I части «Положительных задач философии»). Философская позиция Лопатина в середине 80-х
начале 90-х годов сложилась почти во всех ее основных чертах, что признавал и сам философ, и была последовательно изложена им в книге «Положительные задачи философии». Последующие ЛеКЦИИ, РЄЧИ И СТаТЬИ ЯВЛЯЛИСЬ развитием взглядов Лопатина для других областей знания (главным образом, психологии) или реакцией на события «внешней» жизни, ставшие подтверждением мыслей философа либо же потребовавшие их корректировки.
Основной труд Лопатина «Положительные задачи философии» отличается ясностью, отмечавшимся многими великолепным стилем, тщательностью и скрупулезностью анализа, широтой взгляда и подробнейшей аргументацией. Все это составляет немалую часть философской оригинальности Л.М. Лопатина, хотя и далеко не исчерпывает ее. Остановимся здесь на некоторых мотивах его философствования.
Э.Л. Радлов обронил: «Простая и бесхитростная душа Лопатина». Видимо, цельность человеческого характера и жизни не является автоматически пополняющимся даром: сталкиваясь и создавая коллизии, разнообразные жизненные впечатления делают необходимым его постоянное и неустанное достраивание. Тогда встает вопрос о том, как оно возможно, почему необходимо и не бессмысленно. Стремление Льва Михайловича избежать «неисцелимого душевного разлада» было осознанным и продуманным. «... Его философское миросозерцание выросло из глубины его душевной жизни..
Трудно однозначно указать на средоточие философской теории Льва Михайловича Лопатина, угвердить ее центр и периферию. Ее весьма высоко оценивали философы, относившие себя к разным, и порой противоположным, направлениям[25]: опьгг внутренней рефлективной работы Лопатина, стремившейся захватить все стороны его — че- ловеческой — жизни, был богат многообразием и непрерывностью последней и нашел ясное и развернутое выражение в философских текстах, — с «обычной для него прямотой и определенностью»32.
В приведенных выше словах Лопатина о своем философском развитии обсуждается взаимосвязь и разность двух человеческих способностей — знать и верить (такова тема и первых публикаций философа). В области философии их спор решался Лопатиным однозначно в пользу знания и разума (см. предисловие ко 2-му изданию I части «Положительных задач...»), а поскольку разум человека, по Лопатину, «прирожденный метафизик», то решительное предпочтение отдавалось им рациональной философии (точнее, рациональной онтологии) перед религиозной философией. Так определилось отношение философа к философически-мировоззренческим построениям славянофилов, с многими из которых Лопатин был знаком с детства. Однако за этим выбором стоял также отказ рассматривать рационализм Гегеля (понимаемый Лопатиным в духе славянофилов и Вл.Соловьева, как оставляющий «разум опустошенным и лишенным всякого содержания») в качестве «вполне нормальной философии разума». Философия, как творческая работа человеческой мысли, берет свое содержание из идей безотчетных, отливая их в «ясные, отчетливые, с внутреннею очевидностью связанные между собою понятия рассудка». И если человеческий дух не обречен на вечный разлад с самим собою, то должно наступить время, когда разум «воспримет истину в жизненной полноте ее содержания». Тогда наступит окончательное примирение веры и разума. Но их пути к гармонии — разные, и философия должна сознавать это. Это сознание в то же время сеть источник созидательного терпения.
В конце 80-х — начале 90-х годов в творчестве Лопатина выходит на поверхность исподволь и давно зревшая «этическая» проблематика (см. статьи «Теоретические основы сознательной нравственной жизни» и «Вопрос о свободе воли»). Здесь и в других работах этого периода Лопатин дает выражение существенным составляющим своего опыта, которые оказались чрезвычайно устойчивыми и были воспроизведены, с понятным различием в акцентах, в поздней работе «Неотложные задачи современной мысли» (1917). Речь здесь идет о самочувствии человека в окружающем его мире. «Теперь мы переживаем печальное, мрачное время время великого уныния и безверия...», порождающее «отвлеченную холодность взглядов, какую-то старческую осторожность при их выборе и проведении в жизнь, неспособность, при всех усилиях, найти вдохновляющие двигатели нравственной воли» (1889). При этом «... мы серьезно думали, что стоим у светлого завершения исторического процесса ... — благодаря «религии земного прогресса и культуры...», геоцентризму — сосредоточению всех человеческих целей на интересах земного существования». Поскольку катастрофические последствия такого умонастроения для Лопатина очевидны, ясно и то, что перед человеком встают вопросы «... о наиболее существенных для него реальностях: о его собственном будущем, о действительном смысле человеческой истории, о реальном смысле человеческого существования вообще, а через это и о коренных и действительных двигателях мировой жизни...»(1917). Это жизненно важные вопросы — и религиозные, и философские; при этом Лопатин подчеркивает, что «возможность твердого нравственного миросозерцания всецело зависит от качеств и характера нашего общего понимания действительности». А это последнее — дело метафизики, философии, рациональной онтологии. Так пересекаются рациональная онтология и этика, и теоретический анализ «точки» их пересечения — живая душа философии Лопатина. Подготавливая фундамент для рациональной онтологии, философ занялся критикой существующих теорий об условиях объективности познания.
Вероятно, убежденность Лопатина в том, что задача утверждения осмысленности бытия может получить положительное решение, поддерживала его созидательную позицию в повседневной жизни. Непременно творческая природа человеческого сознания на всех его ступенях, сво- бода и самодеятельность человека, возможность для нею нравственного перерождения, субстанциальность человеческих индивидуальностей, бессмертие личности, наличие «творческой» причинности наряду с логической, объективность причинной связи, некая «иррациональность» бытия, пластичность жизни, нравственный характер мирового порядка, долженствующий восторжествовать над хаосом, внутренняя и независимая от нас живая связь всего существующего, неизбежность единения людей в Божественной любви, исключительно духовная природа мира и составляющих его «сил», возможность познавать мир — пробить брешь в собственном опыте, знать о «чужом одушевлении», сверхвременная и неисчерпаемая природа «субстанций», — таковы некоторые тезисы «конкретного спиритуализма» Лопатина, его шаги по пути оправдания мира.
С другой стороны, очевидно, что сама указанная «сверхзадача» философии Лопатина уходила своими корнями в толщу живого тогда старого «отеческого» быта, и тем глубже, чем ближе была предчувствуемая катастрофа.
«Философия утверждает реальность безусловного; но она утверждает также и реальность конечного мира. Отказавшись от какой-нибудь из этих истин, она одинаково уничтожает действительность», - писал Л.М. Лопатин (1883). — Ему оставалось только понятийно осмыслить эти утверждения, что он и попытался сделать в своей философии. Как знать, может быть, и небезуспешно.
«Как личность, Лев Михайлович представлялся человеком исключительного обаяния, которое невольно чувствовалось всеми. Основной чертой его духовного склада является безграничное благоволение ко всему живому. Полное любви, благожелательности и снисхождения созерцание бытия — вот основное, наиболее характерное для Льва Михайловича состояние его духа. Философия Лопатина немыслима без живого, полного любви и участия общения с людьми», — писал А.И. Огнев[26]. По его словам, в последние годы жизни философ был занят религиозно-философскими исследованиями. В ноябре 1919 г. Лопатин писал II.П. Корелиной: «(...) Устали мы бесконечно, замучены страшно, и просвета нигде не видно. Это не значит, что его и к самом деле нигде нет. Опыт жизни научил меня, что в исторических событиях обыкновенно происходит не то, что кажется наиболее вероятным и чего все ждут, а наступает нечто совсем неожиданное, о чем никто не думал. - Вера моя меня не покинула, хотя опирается она не на исторические, наглядные основания, а имеет религиозный характер. Я убежден, что все происходящее нужно, что оно представляет болезненный и мучительный процесс возрождения человечества (да, человечества, а не одной России) от задавившей его всяческой неправды и что приведет он к хорошему, светлому и совсем новому. Конечно, тут много трагического, но вольно же было современным нам, хмурым, серым и жизнелюбивым людям так основательно забыть, что жизнь человечества в ее целом, да и жизнь каждого человека, являет собою великую трагедию. И вот на этих хмурых жизнелюбцев обрушилось такое море трагедий, которых не изобразить и двадцати Шекспирам и которым и сам Шекспир далеко не всегда мог бы придать художественно-примирительную форму. Мне кажется, и это было нужно, нужно, чтобы поняли люди серьезность смысла жизни и строгую высоту ее задач»[27].
В марте 1920 г. Лев Михаилович Лопатин, по-прежнему живший в мезонине родительского дома — к тому времени сильно «уплотненного», — в своей «детской», заболел гриппом, осложнившимся воспалением легких, и 8 (21) марта скончался. Привычная для него жизнь была разрушена, и от наступившего холода и голода его не могли спасти ни барашковая шапка, ни толстый длинный шарф, ни галоши, которые он, по воспоминаниям друзей, носил иногда до середины лета...[28]