<<
>>

Раздел восьмой

«Суть всякой нравственной ценности поступков состоит в том, что моральный закон непосредственно определяет волю. Если определение воли хотя и совершается сообразно с моральным законом, но только посредством чувства, каким бы ни было это чувство, которое надо предположить, чтобы моральный закон стал достаточным определяющим основанием воли, следовательно, совершается не ради закона, - то поступок будет содержать в себе легальность, но не моральность».

Что значит «непосредственно»? значит ли это, что я ничего не знаю о законе, и моя воля сразу уже такова? И почему только «посредством чувства»? Разве не может «легальность» достигаться посредством рассудка или воображения, или памяти? Кроме того, «непосредственно определять» и «быть достаточным основанием» – это не одно и то же.

Проходной (= пошлый) смысл этого высказывания Канта понятен: не добр поистине тот, кто только притворяется добрым; но он легален, поскольку не преступает закона. Облекать этот доступный каждому житейский опыт в псевдо-учёную форму, – что за нужда!?

Есть ещё один важный момент, который нужно здесь уяснить себе – это кантова аналитика экономии воли. Которой различаются: мотив, как субъективная сила поступка, и закон, как объективная форма его: «Если под мотивом (elater animi) понимают субъективное основание определения воли существа, чей разум не необходимо сообразуется с объективным законом уже в силу его природы, то отсюда прежде всего следует, что божественной воле нельзя приписывать какие-либо мотивы, а мотивы человеческой воли (и каждого сотворенного разумного существа) никогда не могут быть ничем другим, кроме морального закона; стало быть, объективное основание определения, и только оно, всегда должно быть также и субъективно достаточным определяющим основанием поступка».

Из этого пассажа мы открываем, что есть разумные «существа, чей разум не необходимо сообразуется с объективным законом уже в силу его природы».

Вопрос: в силу природы разума или в силу природы существа? Исходя из того, что Бог, по мнению Канта, не может иметь в таком случае мотивов, поскольку Его разум и Закон суть одно, следует думать, что речь идёт о человеке; который признаётся смешанным существом: его разум мыслит закон, но одновременно мыслит и другие максимы, под воздействием чувственной природы. Таким образом, у разума возможны две моды активности: первая – божественная, когда разум мыслит закон, по причастности божественному Разуму, и вторая – когда разум изобретает способы обретения блага и избегания худа. Это известная схоластическая модель воли. А очищение разума от чувственных склонностей есть  «умное делание» – келейная монашеская аскеза, основанная именно на этой модели.

Следуя далее вместе с Кантом, «нам ничего не остается, как только точно определить, каким образом моральный закон становится мотивом, и если он мотив, то, что происходит с человеческой способностью желания, когда на нее оказывает воздействие это определяющее основание». Он говорит:

«Суть всякого определения воли нравственным законом состоит в том, что она как свободная воля определяется только законом, стало быть, не только без участия чувственных побуждений, но даже с отказом от всяких таких побуждений и с обузданием всех склонностей, поскольку они могли бы идти вразрез с этим законом. В этом отношении, следовательно, действие морального закона как мотива только негативно и как такой этот мотив может быть познан a priori».

«…мы можем a priori усмотреть, что моральный закон как определяющее основание воли ввиду того, что он наносит ущерб всем нашим склонностям, должен породить чувство, которое может быть названо страданием».

«…моральный закон сокрушает самомнение; но так как этот закон сам по себе есть нечто положительное, а именно форма интеллектуальной причинности, т. е. свободы, то, ввиду того, что он вопреки /…/ склонностям в нас, ослабляет самомнение, он вместе с тем есть предмет уважения, и так как он даже сокрушает это самомнение, т.

е. смиряет его, то он предмет величайшего уважения, стало быть, и основа положительного чувства; это чувство не эмпирического происхождения и познается a priori. Следовательно, уважение к моральному закону есть чувство, которое возникает на интеллектуальной основе; это чувство есть единственное, которое мы познаем совершенно а priori».

Может быть, у студента правового факультета и возникает чувство уважения к закону на интеллектуальной основе, с одной стороны, а с другой стороны «интеллектуальное презрение» к себе, как к субъекту низких мыслей, – но это вовсе не обязательно. Жаль, Кант не читал Достоевского, а то бы увидел, что не моральный закон «сокрушает самомнение» студента, а, напротив, его самомнение сокрушает любой моральный закон. Доказано, что основная черта всех патологических убийц – самомнение и неадекватная самооценка.

Тем не менее, Кант утверждает, что «самомнение моральный закон вообще сокрушает, так как все притязания высокой самооценки, которые предшествуют согласию с нравственным законом, ничтожны и необоснованны именно потому, что достоверность образа мыслей, совпадающих с этим законом, есть первое условие всех оценок лица».

Это можно было бы воспринять как отсылку к чувству правоты, однако здесь, скорее, имеем дело с уверенностью в себе мыслителя, который ощущает, что его мысль верна.

Кант отрицает так называемое «моральное чувство», говоря: «нет надобности признавать какой-либо особый вид чувства под именем практического или морального как предшествующего моральному закону и лежащего в его основе»; и конструирует это чувство из смирения по отношению к умопостигаемому лицу – субъекту чистого практического разума, и уважения к закону, который это лицо необходимо мыслит:

«как воздействие сознания морального закона по отношению к некоторой

умопостигаемой причине, а именно к субъекту чистого практического разума как к

высшему законодателю, это чувство разумного субъекта, побуждаемого склонностями,

и называется смирением (интеллектуальным презрением), но по отношению к закону, называется вместе с тем и уважением к закону, для которого не существует никакого чувства; в суждении разума, так как этот закон устраняет противодействие, устранение какого-нибудь препятствия ценится одинаково с положительным содействием причинности.

Вот почему это чувство можно назвать и чувством уважения к моральному закону, а по той и другой причине - моральным чувством».

Между тем нам известно по меньшей мере одно моральное чувство под названием Любви, о которой Фома Аквинский сказал: «любовь, которая относится к воле, есть более сильное движение, чем познание», – читай: познание морального закона.

Но Кант предпочитает истинному чувству, рождающемуся в общении, псевдочувство – а именно раздражение чувственности умом, интеллектуальную мастурбацию. Этому псевдочувству он не может подобрать названия:

«Таким образом, это чувство (под именем морального) возбуждается исключительно лишь разумом. Оно служит не для того, чтобы судить о поступках или же основать сам объективный нравственный закон, а служит лишь мотивом, дабы сделать его нашей максимой. Но каким именем лучше всего можно было бы назвать это странное чувство, которое нельзя сравнивать ни с каким патологическим? Оно до такой степени своеобразно, что, кажется, находится в распоряжении одного лишь разума, а именно практического чистого разума».

Чувство, возбуждаемое умом, во всяком случае, нельзя называть уважением, потому что уважение есть отношение одного лица к другому. Кант признаёт это после того, как объявил уже, что чистый разум возбуждает уважение к закону:

«Уважение всегда питают только к людям и никогда не питают к вещам». Актуально закон обнаруживается в поступке лица. Так что феноменально закон это не вещь, но персональный акт. Представление о законе – это понятие. Понятие также не вещь, оно обнаруживается в суждениях лица, то есть в актах. Отсюда, «уважение к закону» не может быть ничем иным, как уважением к лицу, понимающему и исполняющему закон. Лицо проявляется в общении. Выделить роль разума в уважительном отношении и общении нелегко. Поскольку человек существо разумное, интеллигенция присутствует во всех его актах.

Кант полагает, что чувству предшествуют акты разума, являющиеся условием возникновения чувства (то есть разносит деятельности чувств и разума во времени):

«благодаря тому, что представление о моральном законе лишает себялюбие его влияния, а самомнение – иллюзии, препятствие для чистого практического разума ослабляется и возникает представление о превосходстве его объективного закона над побуждениями

чувственности, стало быть, устранением противовеса в суждении разума закон приобретает вес (по отношению к воле, на которую воздействуют побуждения чувственности)».

Кто желал бы согласиться с этой психологической моделью должен помнить, что Кант говорит о превосходстве не просто закона, но «его – сиречь, практического разума, – объективного закона»:

«признание морального закона есть сознание деятельности практического разума из объективных оснований, которое только потому не оказывает воздействия в поступках, что ему мешают субъективные (патологические) причины». Иными словами, устраните чувственное пьянство, и тогда трезвый ум тут же сформулирует истинное правило, и если я принимаю это правило, значит, я полагаю, что суждение моего разума «объективно». Что это могло бы значить? Ведь победа над пристрастиями, отсечение склонностей, означает только беспристрастность. Объективность же есть нечто другое – космичность, принадлежность к тектонике мироздания, предпосланной существованию всякого субъекта.

Далее, вывод об увеличении веса закона (как мысли чистого разума) в суждении нечистого разума делается Кантом на основе линейной модели экономии воли: амплитуда одной силы уменьшилась, пропорционально увеличилась относительная величина другой силы. Но это «увеличение веса» одного из слагаемых простой суммы можно ли считать «уважением к закону? Или это логическая анатомия того, что мы называем уважением?

Кант высказывается здесь достаточно осторожно: «следовательно, уважение к моральному закону надо рассматривать как положительное, но не непосредственное воздействие его (чистого разума) на чувство, поскольку он ослабляет тормозящее влияние склонностей через смирение самомнения, стало быть, как субъективное основание деятельности, т. е. как побуждение к соблюдению этого закона и как основание для максимы сообразного с ним поведения». И также: «смирение в чувственной сфере, есть возвышение моральной, т. е. практической, оценки самого закона в сфере интеллектуальной, одним словом, есть уважение к закону». Боюсь, чисто интеллектуальная оценка закона отличается от моральной и правовой. Например, высокую интеллектуальную оценку математиком какого-либо математического выражения едва ли мы назовём «уважением» к формуле, хотя бы эта оценка и была достигнута через устранение самомнения, позволившее ему оценить талант оппонента.

Так что, хотя Кант и употребляет слово «следовательно», из его экономии воли уважение никак не следует. Видимо ощущая это,  Кант прибегает к иллюстративным примерам, которые по содержанию значительно отличаются от его рассуждений, так как вводят в оборот межличные отношения:

«перед простым, скромным гражданином, в котором я вижу столько честности характера, сколько я не сознаю и в себе самом, склоняется мой дух, хочу ли я этого или нет и буду ли я так ходить с высоко поднятой головой, чтобы от него не скрылось превосходство моего положения. Почему это? Его пример напоминает мне о законе, который сокрушает мое самомнение, когда я сопоставляю его со своим поведением и вижу, что на деле доказано соблюдение этого закона, стало быть, его исполнимость».

Представляется, однако, что тот, кто умеет уважать, тот будет уважать. Другой человек может своими проявлениями внушить уважение к нему, если я имею опыт уважения.  Само же невыгодное сравнение себя с ближним может родить самоуничижение, признание его превосходства, желание убить его, желание убить себя, но не обязательно уважение.

Вообще, кажется, Кант здесь передёргивает карты. Начав с косвенного отрицательного воздействия на чувство, он неясным образом перескочил к положительному понятию мотива, и далее, уже не стесняясь, обогащает свою экономию воли следующими положительными понятиями. Он говорит:

«Из понятия мотива возникает понятие интереса, который приписывается только существу, обладающему разумом, и означает мотив воли, поскольку он представляется через разум. А так как сам закон должен быть мотивом в морально доброй воле, то моральный интерес есть чистый, свободный от чувственности интерес только практического разума».

Можно, конечно, представить себе чисто интеллектуальный интерес, как важность (чего-то) понятую и оцененную исключительно разумом, и этот интерес может выступать мотивом, но каково происхождение этого интереса? В непридуманной жизни значение (и, соответственно, интерес) вещам и делам придаётся общественностью, ближней и дальней; у Канта же происхождение интереса остаётся смутным – мы видим лишь простую игру логической и семантической связи понятий мотив-интерес. Кроме того, он смешивает интерес в социологическом смысле с интересом в психологическом смысле, когда говорит: «На понятии интереса основывается и понятие максимы. Максима, следовательно, лишь тогда в моральном отношении подлинна, когда она основывается только на интересе к соблюдению закона». Но прямой «интерес к соблюдению закона» скорее нужно счесть социальным, чем персональным мотивом.

Вообще, мотив для Канта это принадлежность несовершенного существа: «Все три понятия – мотива, интереса и максимы – применимы только к конечным существам /…/; это потребность быть чем-то побуждаемым к деятельности, так как этой деятельности противодействует внутреннее препятствие. Следовательно, к божественной воле они не применимы». То есть, Бог помыслил и этим уже сделал, а проведение в действительность мысли человека требует усилия преодолении «низших природ».

Поэтому без мотива разум, может быть, и будет чистым, но не сможет быть практическим. Отсюда так важна для Канта трансформация мысли в чувство. Притянув за уши чувство уважения, он тут же забывает о хлипкости своей конструкции и предаётся своему восхищению перед уважением закона в нас: «Есть что-то необычайное в безгранично высокой оценке (или высоко-уважении) чистого, свободного от всякой выгоды морального закона в том виде, в каком практический разум представляет его нам для соблюдения». Сомнительное чувство, появляющееся на негативном фоне ослабления склонностей, как слабый сигнал, до того задавленный помехами, здесь превращается уже в безгранично высокое оценивание.

Дальше – больше: от этого безграничного уважения у закона появляется голос, который бросает в дрожь: «голос его заставляет даже самого смелого преступника трепетать и смущаться перед его взором». Что за наивность?!

Необычайность, на которую указывает здесь Кант,  заключается для него в порождении чувства идеей: «нет ничего удивительного, что это влияние чисто интеллектуальной идеи на чувство считают непостижимым для спекулятивного разума и приходится довольствоваться тем что можно еще постичь a priori, а именно что такое чувство неразрывно связано с представлением о моральном законе в каждом конечном разумном существе».

Мы уже отмечали патологичность подобных «пигмалионовых чувств» творческого человека, раздражающего свою чувственность сотворёнными им самим артефактами. И думаем, что подлинное уважение к закону принадлежит человеку общественному, его нравственному облику; и рождается не «чисто интеллектуальными идеями», а опытом жизни в людях.

Кажется, Кант интуитивно прозревает патологичность чувства, рожденного идеей, но теория, выдуманная им столь дорога ему, что он отводит патологии определённый им самим загон в виде наслаждения и всего что связано именно с последним; он говорит: «Если бы это чувство уважения было патологическим, следовательно, чувством удовольствия, основанным на внутреннем ощущении…». Таким образом он ограждает своё «чувство уважения к закону», – отличающееся от привычного нам, и потому «необычайное», – от обвинения в патологии.

Связь этого чувства с априорной идеей Кант доказывает от противного, в той же фразе, говоря: «Если бы это чувство уважения было чувством удовольствия, то было бы тщетно обнаружить связь с какой-либо априорной идеей».

Не с идеей вообще, а именно с априорной идеей; потому что «априорные идеи», предшествующие всякому опыту,  представляют собой, по мысли Канта, пустые формы, которые только в опыте получают конкретное наполнение, и, как таковые, в силу отсутствия предметности, не могут возбуждать удовольствие или неудовольствие.

Неясно только одно: каким способом беспредметные идеи могут воздействовать на чувственность? Корреляция абстрактных идей и чувственности предполагает в человеке абстрактную эстетику, подобную эстетике математика или художника-абстракциониста. Такая эстетика, несомненно, является расширением природной чувственности на сферу артефактов, и получается в ходе длительного обучения и соответствующих практики и общения. Если «моральное чувство» Кант относит именно к этой категории чувств, то, несмотря на априорность идеи, соответствующая ей эстетика должна формироваться в общественном обороте. Иначе она останется лишь потенцией, только случайно осуществляющейся в жизни. А то, что Кант имеет ввиду как раз абстрактное чувство, подтверждается его словами: «оно есть чувство, которое присуще представлению о законе исключительно по его форме, а не ввиду какого-то его объекта; оно, тем не менее, возбуждает интерес к соблюдению закона который мы называем моральным интересом; способность проявлять такой интерес к закону (или иметь уважение к самому моральному закону) и есть, собственно говоря, моральное чувство».

«Бремя моё легко» – сказал Иисус. Но бремя Кантова «уважения к закону» нелегко: оно сопряжено с репрессией по отношению к себе: «Сознание свободного подчинения воли закону, связанного, однако с неизбежным принуждением по отношению ко всем склонностям, но лишь со стороны собственного разума, и есть это уважение к закону».

Таким образом, Кант, в отличие от Христа Иисуса, отрицает органичность нравственного человека, единство его составов в Любви и Правде. Его моральный субъект больше походит на строителя морального облика; закон есть лекало для кроя его костюма. Составы человека не вовлекаются вдохновенно в акты нравственной воли, но принуждаются к таковым. Излишне говорить, что в этом случае мы получаем лишь робота, имитирующего морального человека. Едва ли мы можем подозревать Канта в том, что он является моральным роботом; но его дискурс, способ описания человека именно таков. Его мышление – техническое моделирование, – со всей ограниченностью такого мышления в применении к человеку.

Сказанная ограниченность видна и в понимании «свободы». Из цитированного пассажа следует, что свободное подчинение воли закону означает принуждение, но только лишь со стороны своего разума. Таким образом, Кант исключает из рассмотрения свободу, как свободное согласие с разумом другого человека. То есть ему непонятна свобода, как тип отношений в обществе, и он понимает её чисто машинообразно, как самодвижение, в отличие от движимости внешней силой. Соответственно, в его описании нет энергий одобрения или порицания со стороны ближнего, как вовлечённых в осуществление морали; вместо них работает сила «самоодобрения», – всё из-за того же неверного понимания свободы:

«так как это принуждение осуществляется только законодательством нашего разума, то оно содержит в себе также некоторое возношение, и субъективное воздействие на чувство можно в отношении этого возношения назвать самоодобрением».

Это «самоодобрение» вызывает к жизни интерес к поступку, сообразному с долгом: «интерес к сообразному с долгом поступку советует не какая-либо склонность; такой интерес не только безусловно предписывается, но и вызывается разумом через практический закон, поэтому он называется совершенно своеобразно, а именно уважением». Действительно своеобразно, ибо едва ли можно отождествлять интерес и уважение. Ведь интерес можно проявлять и к червяку, уважение же только к равному и превосходному лицу. Кроме того, невозможно предписывать интерес; также интерес не может вызываться разумом, поскольку разум не является объектом самого себя.

Таким образом мы получаем сомнительное определение «уважения», но при этом встречаемся с новым термином – «долг»; понятие о котором имеет Кант, но мы не имеем. Кант пишет в следующем абзаце:

«понятие долга объективно требует в поступке соответствия с законом в максиме поступка, а субъективно – уважения к закону как единственного способа определения воли этим законом. На этом основывается различие между сознанием поступать сообразно с долгом и сознание поступать из чувства долга, т.е. из уважения к закону; причем первое (легальность) было бы возможно и в том случае, если бы определяющими основаниями воли были одни только склонности, а второе (моральность), моральную ценность, должно усматривать только в том, что поступок совершают из чувства долга, т. е. только ради закона».

Нам кажется, что таким образом определено «законопослушание», а не «долг». Ибо сознание долга есть сознание своих обязательств по отношению к другим лицам. Эти обязательства могут регулироваться законом, а могут и не регулироваться. Безусловно, среди порядочных людей существует такая моральная максима, что принятые обязательства должны быть исполнены. С этим исполнением может быть связано и «чувство долга», как проявление периферийного сознания долга. Долг или исполняется или нет; нельзя поступать «сообразно с долгом», как нельзя поступить сообразно с отданием занятых денег, а можно просто их отдать.

Но Кант здесь говорит о субъективной мотивации: он предполагает аморального субъекта, который может отдать долг, когда ему это выгодно или хочется, и не отдавать, когда невыгодно или не хочется; и противопоставляет его моральному субъекту, для которого исполнение обязательств является самостоятельной ценностью, а не относительной к другой ценности, – например к тщетной славе.

«Во всех моральных суждениях в высшей степени важно обращать исключительное внимание на субъективный принцип всех максим, чтобы вся моральность поступков усматривалась в необходимости их из чувства долга и из уважения к закону, а не из любви и склонности к тому, что эти поступки должны порождать».

Характерно замечено, что не из любви к кому, а из любви к тому – к результату деяния.

Если бы Кант рассуждал в терминах общественных отношений, а не в терминах делания, то противопоставление долга и любви имело бы смысл. Хотению же противопоставляется не долг, а запрет. Ибо желание что-то сделать, сотворить (напр. подложить колючку на стул учителя) принадлежит несвободному состоянию и соприкасается с властью отца, запрещающего пакости. Тогда как обязательство принадлежит свободному состоянию, и есть следствие свободной транзакции, договора, и соприкасается не с властью, а с судом. Как было отмечено выше, Кант рисует нам образ человека-раба, творца, делателя, которому закон мешает осуществлять свои проекты невозбранно. Свободный человек не работает, не делает, не творит; он вступает в отношения; и закон ему не мешает, но, напротив, помогает, защищая его свободные соглашения с ближними от неравенства, лжи, злонамеренности, ущемления интересов третьих лиц.

Человеку-творцу закон, согласно Канту, помогает совсем в другом – в стремлении к идеальному состоянию человечества, царству чистого разума. Кант пишет:

«Если бы разумное существо могло когда-нибудь дойти до того, чтобы совершенно охотно исполнять все моральные законы, то это, собственно, означало бы, что в нем не было бы даже и возможности желания, которое побуждало бы его отступить от этих законов…. Как будто мы могли бы когда-нибудь добиться того, чтобы без уважения к закону, которое связано со страхом, обладать святостью воли сами собой, как бы благодаря ставшему для нас второй натурой и никогда не нарушаемому соответствию воли с чистым нравственным законом (который, таким образом, поскольку мы никогда не могли бы быть введены в искушение отступить от него, в конце концов перестал бы быть для нас велением). Но никогда ни одно существо не может дойти до такой ступени морального убеждения.

Хотя мы законодательные члены возможного через свободу царства нравственности, представляемого практическим разумом и побуждающего нас к уважению, но вместе с тем мы подданные, а не глава этого царства….» Поэтому «Мы подчинены дисциплине разума и во всех наших максимах не должны забывать о подчиненности ему, в чем-либо отступать от него…».

За разумом, «дисциплине которого мы подчинены» стоит «всесовершеннейшее существо», чья воля свята: «Моральный закон именно для воли всесовершеннейшего существа есть закон святости, а для воли каждого конечного разумного существа есть закон долга, морального принуждения и определения его поступков уважением к закону и из благоговения перед своим долгом». То есть, воля бога моральна по причине его святости, или чистой духовности, а воля человека моральна  от исполнения долга. «Нельзя брать другой субъективный принцип в качестве мотива», говорит Кант. Порок этой логики в отчуждённом человеке; отчуждённом от себе подобных. Человек Канта находится не в обществе, а в среде – вещественной и речевой. В результате, вместо обязательства перед своим партнёром, он имеет дело с понятием долга, и вместо закона, как тектоники взаимоотношений с партнёром, имеет дело с правилом поведения, ошибочно именуемом «законом». Отсюда и такой сомнительный мотив, как уважение к закону и благоговение перед долгом, – вместо уважения к партнёру и законодателю,  и благоговения перед авторитетным судом.

Этот порок логики позволяет Канту не выделять человека из воображаемого семейства разумных существ: «Нравственная ступень, на которой стоит человек (а по нашему мнению, каждое разумное существо), есть уважение к моральному закону». Ему кажется, что этим он расширяет своё описание на весь Универсум, но вместо этого он сужает человека, – потому что человек это больше, чем просто «разумное существо»: ведь ум имеет дело только с логическими формами, а человек, сам будучи лицом, имеет дело с лицами. Ему решительно не даётся отношение к Богу, как лицу. Бог для него – термин императивной формулы; а евангелие – собрание моральных предписаний. Он пишет:

«Таким образом, этот закон всех законов (люби бога больше всего, а ближнего своего – как самого себя), как всякое моральное предписание Евангелия, представляет нравственный образ мыслей во всем его совершенстве, коль скоро он как идеал святости недостижим ни для одного существа; но он прообраз, приблизиться к которому и сравняться с которым в непрерывном, но бесконечном прогрессе мы должны стремиться».

Кант, впрочем, чувствует абсурдность этого «закона законов»: «любовь к людям хотя и возможна, но не может быть нам предписана как заповедь, так как ни один человек не может любить по приказанию». Предложение, включающее в себя невозможность исполнения, не может быть законом; также неверно называть его «заповедью», поскольку заповедь есть запрет, то есть отрицательное, а не положительное предписание (к сожалению, немецкий язык Канта не делает различия между предписанием и заповедью, называемых одним словом Gebot).

Кант замечает по этому поводу: «любить бога – значит охотно исполнять его заповеди; любить ближнего – значит охотно исполнять по отношению к нему всякий долг. А заповедь, которая делает это правилом, не может предписывать иметь такое убеждение в сообразных с долгом поступках, а может лишь предписывать стремиться к нему. В самом деле, заповедь, гласящая, что нечто должно делать охотно, заключает в себе противоречие: если бы мы уже сами знали, что нам надлежит делать, и, кроме того, сознавали, что мы сделаем это охотно, то заповедь относительно этого была бы совершено излишней…».

Тем не менее, хотя и невозможно предписать любовь, и, тем более сделать её законом, это не означает, что человек не может любить. Может ли человек любить ближнего и иметь эту любовь основанием своего этоса? Несомненно, да. Может ли человек любить Бога и иметь эту любовь основанием своего этоса? Разумеется, да, если Бог есть конкретное лицо (а не фантазм или эйдол). Но Кант почему-то отказывает человеку в такой любви. По его мнению, это слишком легко, быть моральным, когда любишь; более того, чувственная любовь – источник нравственной коррупции. Поэтому из любви Бога и к Богу он исключает всякий эрос, одновременно лишая Бога конкретного лица: «любовь к богу как склонность (патологическая любовь) невозможна, так как бог не предмет [внешних] чувств»; «любовь к людям хотя и возможна, но не может быть нам предписана».

Однако, то, что любовь не может быть предписана, не означает, что любовь не может служить основанием морали. Напротив, нам кажется, это единственное истинное основание.

Кант пишет: «Нравственная ступень, на которой стоит человек, есть уважение к моральному закону». Но уважение к закону, есть производное от уважения к законодателю, как лицу; а уважение к лицу есть составляющее любви к нему.

почему-то Кант не хочет видеть этой душевной экономии; он сильно снижает человека, полагая, что, только понуждая своё естество, тот может исполнять закон, как форму: «Если бы разумное существо могло когда-нибудь дойти до того, чтобы совершенно охотно исполнять все моральные законы, то это, собственно, означало бы, что в нем не было бы даже и возможности желания, которое побуждало бы его отступить от этих законов; ведь преодоление такого желания всегда требует от субъекта самоотверженности, следовательно, нуждается в самопринуждении, т. е. во внутреннем принуждении к тому, что делают не очень-то охотно. Но никогда ни одно существо не может дойти до такой ступени морального убеждения».

Разумеется, нет, – если считать «святую волю» следствием «нравственно совершенного образа мыслей», как это делает Кант: «закон всех законов (люби бога больше всего,

а ближнего своего - как самого себя) представляет нравственный образ мыслей во всем его совершенстве, коль скоро он как идеал святости недостижим ни для одного существа».

Думается, что «нравственный образ мыслей» не столь уж недостижим, особенно для тех, кто предпочитает мыслить, избегая поступать. Вместе с тем, если считать «святую волю» выражением любви, а не «образа мыслей», то любовь – не предмет достижения (или не достижения); любовь присуща человеку: она есть выражение присутствия Бога в доме души. Если окоротить себя, в том числе (и особенно) в части разумного оформления воли, и дать жить Христу в себе, то Его любовь обязательно явит себя, и станет основанием воли. Напротив, если стремиться к «закону законов», принуждая себя отдавать долги и полагая, в то же время, что идеал будет достигнут, когда станешь отдавать с охотой, то и действительно, едва ли когда-нибудь добьешься этого. Впрочем, Кант этого и не хочет. Идеал нужен лишь как охапка сена перед мордой осла, – чтобы бежал резвее…

Творческий человек всегда создаёт себе кумиров; к числу последних относятся и образы человека чести, человека долга и т.п. От имени такого «человека долга» Кант восклицает:

«Долг! Где же твой достойный тебя источник и где корни твоего благородного происхождения, гордо отвергающего всякое родство со склонностями, и откуда возникают необходимые условия того достоинства, которое только люди могут дать себе?»

Как уже указано выше, мы полагаем, что источник долга в отношениях людей, как друзей Бога; а источник достоинства – взаимное признание ими своего высокого положения друзей Бога.

Для Канта же, который строит не социологию, а метафизику нравственности, источник долга в едином общемировом порядке, космосе, охватывающем и Природу и Духовность: «Это может быть только то, что возвышает человека над самим собой (как частью чувственно воспринимаемого мира), что связывает его с порядком вещей, единственно который рассудок может мыслить и которому вместе с тем подчинен весь чувственно воспринимаемый мир, а с ним – эмпирически определяемое существование человека во времени – и совокупность всех целей (что может соответствовать только такому безусловному практическому закону, как моральный)». Что же это? Попробуй угадай!

Ключевыми словами здесь оказываются: «то, что возвышает человека над самим собой». Именно, источник достоинства, которое человек даёт сам себе, есть почитание себя во внутреннем разделении; так что лицо, как принадлежащее чувственно воспринимаемому миру почитает личность, как принадлежащее к умопостигаемому; сиречь, феномен почитает свой ноумен: «Это не что иное, как личность, т. е. свобода и независимость от механизма всей природы, рассматриваемая вместе с тем как способность существа, которое подчинено особым, а именно данным собственным разумом, чистым практическим законам; следовательно, лицо как принадлежащее чувственно воспринимаемому миру подчинено собственной личности поскольку оно принадлежит и к умопостигаемому миру; человек как принадлежащий к обоим мирам должен смотреть на  собственное существо (по отношению к своему второму и высшему) только с почтением, а на законы его – с величайшим уважением». Таким образом, уважая своё умопостигаемое, нахожу обязательным для себя следовать в деяниях его логическим содержаниям, – и это называется «долгом».

Можно согласиться с тем, чтобы в определённом контексте рассматривать лицо, как явление личности. Но невозможно из этой логики прийти к тому, чтобы явление почитало свою сущность. Также нельзя сводить лицо (Person) к физиономии и физическим действиям, поскольку Лицо определяется преимущественно в социальном контексте; а личность нельзя назвать «свойством существа», ибо личность, – если брать за идею таковой личность Иисуса Христа, – определяется в тайных отношениях с Богом. Отсюда личность есть сокровенное лица, а вовсе не умопостигаемое. И если говорить о соотношении лица и личности (Person und Personlichkeit), то лицо зависит от мира (в смысле общества), а личность, как определяемая в тайных отношениях с Богом Отцом, принадлежит Царству Сына и, через это, не зависит от мира. Это, согласитесь,  нечто иное, нежели «свобода и независимость от механизма всей природы» – вещь совершенно невозможная и губительная. Кроме того, несмотря на все усилия Канта, долг по-прежнему возникает из уважения к другому лицу, а не к лучшей части себя. Абсолютный долг, – в смысле его независимости от существования социальных обязательств, – возникает из уважения к абсолютной Личности. И  хотя эта Личность может присутствовать тайно, в доме души, где и происходит общение с нею, это не означает, что она есть нечто умопостигаемое. По аналогии с «чистым разумом» Канта, её можно назвать «чистой личностью», как существующей только в общении, и не нуждающейся в теле для этого общения. То есть эта личность незнакома с проблемой призрака лица, который хочет, но не может сообщить себя людям именно из-за отсутствия у него тела.

Из определяемого вышеуказанным образом (по причастности царству ноуменов) достоинства человека, Кант выводит максиму: «Во всем сотворенном все что угодно и для чего угодно может быть употреблено всего лишь как средство; только человек, а с ним каждое разумное существо есть цель сама по себе». Эта максима давно стала расхожей и привычной слуху либерального интеллигента, так что кажется понятной. На деле не вызывает сомнений только её отрицательная (заповедная) часть: человек не должен быть средством; положительная же часть: быть целью, – обоснована только логически: устойчивой антитезой средство-цель. Однако, если вдуматься, то человек в равной степени не должен быть и целью, – ибо цель есть объект инструментального деяния. Что значит быть целью? Человек не может быть достигнут, или сотворён, или приобретён…. Так что это высказывание следует признать метафорическим.

Следующая фраза: «Именно он субъект морального закона, который свят в силу автономии своей свободы», – просто бессмысленна. Известная из опыта способность нравственного существа человека к сопротивлению злой воле, когда человек не подчиняется аморальному приказу и не соглашается на преступное деяние, в метафизике Канта находит причудливое отражение:

«Именно поэтому каждая воля, даже собственная воля каждого лица, направленная на него самого, ограничена условием согласия ее с автономией разумного существа, а именно не подчиняться никакой цели, которая была бы невозможна по закону, какой мог бы возникнуть из воли самого подвергающегося действию субъекта».

Образно говоря, это можно было бы описать так, что я не могу отдавать приказы равному мне по званию, поскольку он стоит на той же командной высоте и имеет собственную связь со штабом. В нашем понимании «штаб» – это канцелярия небесного Господина; в понимании Канта это «чистый разум». Разумеется, Кант может обвинить нас во внесении в учёный дискурс средневековых иррациональностей, за которыми в каждом персональном случае может стоять что угодно; и заявить, наконец, что наша неопределённая «связь с небесным господином», у него обретает конкретное психическое содержание – понятие разума. Мы же возражаем, говоря, что разум не знает закона и не может его придумать или добыть путём размышления. Кант соглашается со сказанным, и для того чтобы обойти эту очевидность, разделяет разум на спекулятивный, или теоретический, и практический: «Аналитика чистого теоретического разума имела дело с познанием предметов, которые могут быть даны рассудку; следовательно, она должна была начинать с созерцания, стало быть (так как это созерцание всегда чувственно), с чувственности, только от них перейти к понятиям (предметов этого созерцания) и, лишь предпослав и то и другое, могла завершиться основоположениями. Практический же разум имеет дело не с предметами с целью их познания, а со своей собственной способностью осуществлять эти предметы (сообразно с их познанием), т. е. с волей; следовательно, он должен указать не объект созерцания, а только закон его». Так что «практический разум» не придумывает закон; он осуществляется в виде закона (определения воли); закон есть его энтелехия. Вместе с тем, Кант сохраняет  единство разума и утверждает, что это тот же самый разум, что и спекулятивный – отличающийся только в применении: «практический разум имеет в своей основе ту же самую познавательную способность, что и спекулятивный, поскольку оба суть чистый разум». Нам же кажется, что это другой разум, – если  сохранять именование. Что это разум отношений с Господином: разум актов любви, верности, внимания и послушания. Самосознание, поглощённое «Я-деятелем», который всё стяжает  себе, просто не различает этих отношенческих актов, и поэтому имеет только готовый результат – оформленную определённым образом волю.

Таким образом, мы подвергаем сомнению «чистоту» разума, и полагаем, что Кант сильно упрощает, когда определяет чистоту последнего как независимость от чувственных данных. Ведь отсутствие опоры на чувства не означает ещё опоры на собственные силы разума: есть ещё сфера общности и общения, в которой чувственные восприятия играют служебную подчинённую роль, так же, как и разум. Недостаточно, таким образом, различать в человеке только чувственность и интеллигенцию; нужно видеть также общественность.

Бедность кантовского различения сказывается в том, что сопротивление злу нравственного существа описывается им как противоборство чувственного и рационального: «Неоднородность определяющих оснований (эмпирических и рациональных) обнаруживает себя в этом противоборстве практически законодательствующего разума со всякой примешивающейся склонностью…». Но «рациональное» чаще всего есть просто расчетливое, а вовсе не моральное. Гораздо правильнее выглядела бы тройственная борьба – рационального с чувственным и моральным, и морального с чувственным и рациональным; поскольку расчёт, подчиняя эмоции, отнюдь не всегда совпадает с моралью, и чаще выступает против неё. То есть, моральное нельзя отождествить с рациональным, основываясь только на противопоставлении того и другого чувственным склонностям. Поэтому, если говорить о неоднородности оснований воления, то нужно различать, по меньшей мере, сказанные три: чувственное, рациональное, и моральное. Справедливо полагать, при этом, что собственно человеческое, или человечность как таковая, являет себя, когда моральное преобладает как над чувствами, так и над «ratio».

Из указанной «неоднородности определяющих оснований» (воли) Кант делает следующий вывод: «неоднородность определяющих оснований обнаруживает себя столь разительно и столь явно, что каждый даже самый обыденный человеческий рассудок на приводимом ему примере должен сразу же убедиться, что ему могут, правда, советовать следовать искушениям через эмпирические основания воления, но никогда нельзя требовать, чтобы он повиновался какому-нибудь другому закону, кроме одного лишь закона чистого практического разума».

Эта фраза убеждает нас в том, что Кант не имеет опыта жизни в правовом обществе, ибо менее всего можно требовать(!) от человека, чтобы он следовал закону собственного разума. Кто вправе выставить такое требование?! Требовать можно только исполнения публичных законов, принятых соответствующей процедурой, или свободных договорных обязательств. Остальное – личное дело каждого. По Канту же выходит, что нельзя требовать повиновения публичным законам. Такое мышление не назовёшь иначе как революционным и анархическим. Что это именно так подтверждается следующей фразой: «практическую свободу можно определить и как независимость воли от всякого другого закона, за исключением морального». Ну, а морально то, что соответствует универсальному закону для всех разумных существ…. Отсюда один шаг до «революционной сознательности», заменяющей собой все законы, обычаи и нравы.

<< | >>
Источник: В. Александровский. Философия морали Им.  Канта: Обретение или потеря? 2008. 2008

Еще по теме Раздел восьмой: