5. Страх и самоотвержение  

Но в личности существует еще начало, подчиняющее ее другой, действительной или воображаемой, личности и подчиняющее добровольно, так что достоинство первой в ее собственных глазах остается ненарушимым. Это — самоотвержение. Страх предполагает невозможность борьбы и заменяется борьбой в самых разнообразных видах, как только ум допускает, что она возможна. Самоотвержение есть отвращение от борьбы даже тогда, когда ум видит ясно ее удобство и неизбежный успех. Самоотвержение есть желание подчиниться тому, кого мы считаем выше себя. Самоотвержение можно бы назвать тождественным с любовью, если из этого последнего чувства выделим мысленно, как делают весьма многие писатели, органическую привязанность, проявляющуюся в двух видах: как половое желание и как родительская забота; но злоупотребление словом любовь многочисленными авторами, о нем говорившими, делает весьма трудным его введение в правильную теорию.

Сказав, что самоотвержение есть желание подчиниться тому, кого мы считаем высшим себя, мы должны определить точнее правильное употребление этого слова.

Из предыдущего виден уже процесс, посредством которого эгоистическая личность достигает самоотвержения. Сначала чужое существо нам дорого как дополнение нашего благосостояния, нашего достоинства; мы готовы принести жертвы для его сохранения, потому что оно нам нужно. Вследствие творческого процесса идеализации мы признаем, что нам нужно лишь то, что имеет самостоятельное достоинство. Чем существо нам дороже, тем это самостоятельное достоинство растет в глазах наших. Мало-помалу оно подчиняет себе, в нашем сознании, все наши понятия о нашем личном наслаждении. Подчиняясь ему, мы невольно стараемся оправдаться перед собственным достоинством. Тогда творчество развертывает перед нами идеал самоотвержения. Наше достоинство, говорит оно, заключается в знании того, что истинно, и в действии, сообразном этому знанию; поэтому мы не унизились, но возвысились, признав высшим то, что действительно выше нас, и подчиняя нашу волю той, которую мы действительно признали высшею. Самоунижение, самоотрицание делается добродетелью, долгом, заслугой.

Всякая сильная привязанность в лучших личностях ведет к самоотвержению. Если человек не доходит до полного заклания собственного достоинства в честь чужого, то все-таки удовольствие, достоинство любимого существа делается для него столь дорогим, что он находит наслаждение в принесении ему в жертву более или менее значительной части своих эгоистических удовольствий, следовательно, подчиняет частью свое Я другому, внешнему Я, в котором живет помощью идеализации. Эта способность расширения своего достоинства помощью перенесения его в чужое во все времена так поражала человека, особенно среди массы личностей, неспособных к этому расширению, ограниченных всегда своими эгоистическими стремлениями, что человек видел в ней большею частью высшую способность, идеал, за которым уже ничего нет. Поэтому нравственные философы разных школ, начиная с Кхун- цзы до Шопенгауэра, ставили самоотвержение весьма высоко. Особенно в школах, вышедших из христианства, оно получило огромное, преобладающее значение, и до сих пор под именем учения любви оно поддерживается множеством писателей. Не только люди, проповедующие примирение подобно эклектику-платонику Симону, начинают нравственное учение обязанностью любви[***************************************************], но самые противники христианства и всякого религиозного догмата весьма часто ставят выше всего правила нравственности, завещанные Евангелием. Так, Шопенгауэр ставит любовь выше справедливости[†††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††] и видит высшее достоинство в самоотрицании воли, образцы которой ищет в житиях аскетов Индии и первых веков христианства[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡]; так,

вольтерианцы Конвента заимствуют из Библии нравственное начало, которое они ставят во главе своего законодательства: «Не делай другому того, чего не желаешь себе от него; делай постоянно другим добро, которое бы желал получить от них»[§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§].

точнее. Равенство, написанное на девизе республики, не делало ребенка равным взрослому, слабого — равным сильному, больного — здоровому, невежду — ученому и не могло даже мысленно уравнять их относительные обязанности. Равенство между ними заключалось в идеальном замещении другого собою и, наоборот, в возможном или действительном переходе каждой личности в разное время жизни через все эти различные положения. Поэтому точный смысл этого изречения в его многоразличных видоизменениях можно заключить в следующих словах: «Поступай с другим так, как бы ты желал, чтобы он поступал с тобой, если б вы поменялись положениями». В этой форме мы и постараемся исследовать действительное значение этого учения.

401

14 П. Л. Лавров

Следуя ему, я должен стать идеально на место человека, с которым нахожусь в сношении, должен спросить себя, что бы я желал в этом новом положении, и должен исполнить это желание. Очевидно, я делаюсь просто адвокатом моего ближнего и при своем действии принимаю в соображение лишь его желание, не обращая внимания на собственные. Например, я голоден и у меня в руке хлеб; мой ближний хочет отнять его, хотя, может быть, ел последний раз позже моего; я становлюсь мысленно в его положение и говорю: на месте его я желал бы получить этот хлеб без спора; я отдаю хлеб и, может быть, умираю с голода... Все это поступки заклания собственной личности во славу личности всех моих ближних; это — учение самоотвержения в пользу всех людей; это — отрицание собственного достоинства перед чужим. Это учение, как учение человеческое, нельзя себе представить, потому что оно предполагает сознание личности, что она по своему достоинству ниже всех других людей, не только известных ей, но и неизвестных. Совершенно другое значение получает это правило как учение религиозное, где личность приносит себя в жертву не ближним, но высшему существу, стоящему по достоинству неизмеримо выше ее и потому составляющему предмет ее обожания. Тогда человек преклоняется перед ближними не потому, что между ними и им самим существует

какая-либо нравственная связь, какое-нибудь право и обязанность. Он преклоняется перед ними потому только, что они суть орудия, помощью которых он может выказать свою преданность, свое самоотвержение тому, кто предписал ему правила жизни. С этой точки зрения понятно и оправданно правило самоотвержения, но не из природы человека, а вследствие всемирного закона, не подлежащего обсуждению. Но тогда разум является только исполнителем религиозного догмата. Вера предписывает ему идеал нравственности. Мы изучаем здесь только идеалы, которые человек черпает из самого себя, и потому довольствуемся тем, что доказали, как полагаем, следующее: правило «поступай с другим» и т. д. есть правило самоотвержения, а не справедливости. Самоотвержение как правило для отношений между людьми с точки зрения чисто человеческой, распространенной на всех ближних, нельзя себе представить. Оно получает значение только с религиозной точки зрения* на которой человеческие отношения делаются слишком малозначительны, чтобы служить предметом особой теории, и поглощаются вероучением.

Самоотвержение как побуждение деятельности человека относительно другого подобного ему человека по самому своему значению не может быть ни общим, ни продолжительным; оно может распространиться только на существа, которые мы действительно сознаем как высшие, и продолжаться лишь до тех пор, пока мы верим в их высшее достоинство. Но ясно, что с развитием нашего знания, нашей наблюдательности мы, оставаясь на точке зрения чисто человеческой критики, в большинстве личностей найдем недостатки и слабости, которые не дозволяют нам ставить эти личности по достоинству выше себя. Если они не освящены нашей верой, то за ними останутся случайные превосходства общественного положения, частного развития, лет, семейной связи, которые, как случайные, не могут обусловливать с нашей стороны самоотвержения, поглощения нашего достоинства их достоинством. Самоотвержение делается мгновенною вспышкою восторженной привязанности, временным отсутствием критики личностей. Тогда в обыкновенном состоянии нашего духа самоотверженные действия представляются нам как самозабвение, как отсутствие сознания. Чтобы оправдать их перед судом своего достоинства, мы должны будем стать, как увидим впоследствии, на другую, высшую точку зрения. На той точке, которой мы пока достигли, самоотвержение не может быть оправдано даже как случайный порыв. Оно еще предосудительнее, когда совершается бессознательно, по привычке, если мы, сознавая, что перед нами личность, низшая по достоинству, жертвуем ей собою, как бы признавая ее высшею вследствие случайных отношений, существующих между нами и этой личностью. Подобное добровольное унижение своего достоинства, не оправданное нашим сознанием, должно вести и обыкновенно ведет к действительному унижению нашего ума, наших чувств, нашего характера. Это состояние весьма мало разнится в сущности от самоунижения вследствие страха, о котором мы говорили выше. Вредные следствия в обоих случаях одинаковы.

Не находя себе пищи в действительных людях, высшее достоинство которых беспрестанно распадается перед критикой, самоотвержение создает себе идеальные личности, которые не имеют ни слабостей, ни недостатков. Из безграничного знания, безграничной силы, неуклонной и безошибочной воли складывается в душе человека существо, недоступное критике. Его достоинство поглощает все достоинства личностей. Относительно его человек может быть самоотверженным, не унижаясь. Это самоотвержение не может и не должно уменьшиться в человеке, потому что всю жизнь его перед ним стоит недостижимый идеал высшего существа. Преклонившись перед ним, человек тем самым признает ничтожными все прочие отношения, все прочие связи. Весь внешний мир, со всей человеческой историей, представляется мелкой забавой детей или суетной фантасмагорией перед созерцанием достоинства, затмевающего все собою и содержащего все в себе. Весь внутренний мир желаний, мысли, деятельности, эгоистической страсти и привязанности к ближним получает все менее и менее места в душе, полной одной мыслью — созерцанием недостижимого достоинства, одним желанием — позабыть мир и себя в этом достоинстве. Идеал религиозного аскета есть необходимая цель этого развития.

То же религиозное чувство, которое оправдывало самоотвержение во имя божества, оправдывает его в глазах верующего, когда оно распространяется на человеческие личности, но освященные религией. Святые, боговдохновенные люди, лица, освященные обрядом, отделяющим их от массы, становятся для верующего высшими, достойнейшими личностями независимо от их человеческих качеств или недостатков во имя их религиозного освящения. Пока он верует в это освящение, и настолько, насколько он верует, он чувствует обязанность быть относительно их самоотверженным. Вера ставит их неизмеримо выше его.

Многим из читателей могло показаться странным строгое осуждение правила «поступай с другим так, как бы ты желал, чтобы он поступал с тобой, если бы вы поменялись положениями». Если это правило считалось столькими мыслителями законом для человеческих отношений, если от Кхун-цзы до анархиста ГІрудона оно ставилось во главу нравственного учения, если каждый из нас, повторяя его, как бы инстинктивно говорит: «Это так», то возможно ли, чтобы оно не имело смысла само по себе, но получало его только как внешнее предписание? Не есть ли подобное предположение высокомерный софизм со стороны автора? Так вправе думать читатель, потому что нравственная истина не есть нечто столь таинственное и недоступное человеку, чтобы ряд веков мог пройти мимо нее, не заметив этой истины, и только счастливый случай доставил новому исследователю заслугу открытия. В науках, обнимающих внешний мир, подобные случайности наполняют историю мысли, но в психологии, логике и этике, черпающих свой материал преимущественно из сознания, немногие неоспоримые начала существуют уже издавна в своей совокупности. Труд исследователя заключается только в развертывании того, что было закрыто, в разделении того, что было смешано, в ограничении того, что было неопределенно, в уяснении того, что было туманно. Каждая новая формула нравственности заключает две части, которые вместе вмещают в себя всю истину прав и обязанностей человека: первая часть высказана, вторая — подразумевается. Поэтому самому первая часть, высказанная, никогда не достаточна. Взяв ее отдельно, без всяких подразумевающихся положений, ее легко привести к односторонности, ко лжи, к нелепости. Она получает настоящее значение лишь при освещении ее скрытым смыслом второй части. Главное затруднение в этике заключается в том, что следовало бы выразить высказываемой формулой все содержание нравственности, между тем как всякий писатель удерживает между строками нечто для него само собою разумеющееся; этим самым он дает своей формуле односторонность, которую можно заметить и привести к нелепости. Предыдущий анализ знаменитого правила заключался только в критике того, что в нем высказано, и предохранял читателей от признания этого правила так, как оно высказано, за кодекс справедливости, по словам многих писателей. Но из этого же правила можно перейти к высшему, если только дополним его тем, что подразумевали его проповедники.

Обращаясь к единице со словами поступай так-то, нравственное правило всегда предполагает более общую форму: все люди должны поступать на основании этого правила, и Кант превосходно заметил эту особенность нравственного начала, признав, что оно должно заключать в себе возможность сделаться общим законом, хотя исходит из единичной воли. Поэтому и правило, о котором сказано выше, предполагает одинаковую обязанность, лежащую на всех людях. Тогда общее самоотвержение как идеал взаимной привязанности членов общества, пожалуй всего человечества, не представляет противоречия. Я не знаю большинства моих ближних; но если я убежден, что все они одушевлены самоотвержением, то признаю в них высшее достоинство и чувствую в самом себе обязанность быть самоотверженным относительно каждого из них. Тут самоотвержение вытекает из метафйзи- ческой веры в человечество как составленное из единиц, взаимно развивающих и поддерживающих одна в другой самоотвержение. Но представляется вопрос: если мои ближние не следуют вышеприведенному правилу, как поступать мне? Только с точки зрения вне- человеческого догмата можно отвечать: все-таки поступай с ними, как они бы желали, чтобы с ними было поступлено. Не делай им неприятности, хотя бы они ее заслужили; доставляй им удовольствие, хотя бы это было несогласно с твоим убеждением. Это правило, как правило чисто человеческое, довольно высказать, чтобы в душе каждого читателя возбудить впечатление негодования и отвращения. Понятия о заслуге, о суде собственного моего убеждения восстают неотразимо и требуют другого начала для поступков, другого источника обязанностей и прав. Тем не менее мы видели, что это правило удержано современными мыслителями, которые, конечно, чужды идеального представления человечества как состоящего из самоотверженных единиц. В их учении скрыто другое предположение, и оно высказывается само собой, если мы сравним различные выражения, рассеянные в разных местах одного и того же автора. Нигде не развито так ясно и хорошо понятие о достоинстве личности, которое служит основанием всякому нравственному учению, как в том самом сочинении «О справедливости», откуда мы взяли и наше правило, оказавшееся в своем словесном смысле правилом самоотвержения. Оно выставлено там как правило справедливости. Но если поищем там же определение, данное автором последнему понятию, мы найдем их два, которые высказывают именно то, что подразумевалось в нашей формуле. «Чувствовать и утверждать наше достоинство сначала во всем принадлежащем к нам самим, потом в личности нашего ближнего, без всякого эгоистического побуждения, как без всякого постороннего соображения,— вот право. Быть готовым всегда защищать энергически это достоинство в случае нужды против самого себя — вот справедливость [****************************************************]. В другом месте автор говорит о справедливости: «Это внезапно прочувствованное и взаимно обеспеченное уважение человеческого достоинства, униженного в чьей бы то ни было личности и в каких бы то ни было обстоятельствах и какой бы опасности ни подвергла нас ее защита»[††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††]. Отсюда легко видеть, что автор нисколько не думает закалывать достоинство личности в честь ее ближних. Собственное достоинство подразумевается сохраненным, когда мы защищаем достоинство другого. Мы его защищаем даже перед самим собой, но не забывая своих прав на собственное уважение. К правилу «поступай с другим, как бы ты желал, чтобы он поступал с тобой, если бы вы поменялись положениями» автор прибавляет мысленно: если это желание справедливо и в этой оговорке скрывается собственно вся сущность положения, которое с ней перестает быть учением самоотвержения. В самом деле, тогда сущность дела заключается в том, что мы создаем себе и нашему ближнему равные права на поддержание нашего достоинства, именно права человека вообще. Это самое заставляет нас перейти к третьему случаю столкновения между двумя эгоистическими личностями, именно к двум равносильным личностям.

Повторим в нескольких словах полученный результат. Самоотвержение, выходящее из самоунижения, самоотвержение по привычке или в порыве страсти недостойно человека. Оно оправдывается религией, когда является ее догматом; в этом смысле оно выходит из нашего плана и относится к богословию. Самоотвержение относительно божественных личностей или относительно людей, освященных религией, естественно и оправдано нашей верой в божественность или святость этих личностей. Это опять область религии. Самоотвержение для помощи людям, когда мы находим эту помощь справедливой, ввиду защиты и поддержания чужого достоинства, не роняя собственного, вполне оправдано разумом, но сливается тогда с идеалом справедливости, как в первых случаях сливалось с идеалом религиозности.

6. Борьба личностей

Мы видели, что отношение эгоистической личности к слабейшей вело к тирании, к эксплуатации, смягченной учением милосердия. Оно возвышало личность в собственных глазах, но, принятое безусловно, оскорбляло и унижало все окружающее, а вследствие того сделало самое учение невозможным... Отношение эгоистической личности к сильнейшей имело следствием страх и раболепие. Творчество облагораживало это положение учением самоотвержения. Но самоотвержение не выдерживало критики, вело к возвращению в эгоизм или к унижению собственной личности. Оно находило себе правильное приложение только в предметах религии; тут оно вело к аскетизму. Посмотрим на следствие, выходящее из столкновения между двумя равносильными личностями.

Эгоистическая личность в присутствии другой, ей равносильной, точно так же как в присутствии сильнейшей личности, чувствует перед собой врага, помеху полному развитию своих желаний, своих стремлений, своего достоинства. В последнем случае, который мы уже рассмотрели, борьба невозможна, потому что все существо слабейшей личности поглощено опасением, страхом. В первом случае борьба невыгодна и неверна, потому что вероятности торжества и поражения одинаковы с обеих сторон. Если при изменении жизненных обстоятельств я во многих случаях нахожусь в выгоде против моего ближнего, то ясно сознаю, что изменения подобного же рода могут скоро поставить его вы - шеменя. Это разнообразие обстоятельств тем более удерживает меня от злоупотребления моей выгоды, чем яснее оно представляется моему уму. Первая забота каждой личности обращается на обеспечение себя от возможности невыгодных случайностей, подчиняющих ее произволу других личностей. Для этого представляются различные средства. Первое, самое обыкновенное до нашего времени, заключается в наилучшем пользовании тем временем, когда можешь преобладать над другими и их эксплуатировать. Личность, которая становится на эту точку зрения, говорит себе: «Если я случайно попал в силу, то постараюсь приобрести себе столь выгодное положение, чтобы случайности не имели на меня влияния. Всеми средствами я увеличу свою власть, награблю себе возможно большее богатство, поставлю возможно большее число людей в неразрывную зависимость от моего произвола. Все, что меня окружает, я постараюсь до такой степени запугать, задавить, чтобы все было готово служить мне орудием, чтобы все личности исчезали перед моей личностью. Я буду проповедовать теорию самоотвержения, теорию порядка, уважения к существующему, чтобы все около меня не только из страха, но и по убеждению преклонялось предо мной. — Если я поставлен в более мелкое положение, то постараюсь всеми средствами, происками, интригами, правдой и неправдой, если нужно, то наружным унижением моей личности достичь на время, до власти, силы и влияния, а тогда... тогда моя очередь». Эта жизненная теория есть в человечестве теория большинства, потому что она всего проще и наиболее непосредственно выходит из эгоистического развития личности независимо от других. Ей следует более или менее откровенно масса тружеников, которые на разных путях жертвуют всем, что составляет человеческое достоинство, гонясь за мечтой неверного будущего, когда для них придет день тирании над окружающими; ей следуют могучие мира сего, заставляя толпу клиентов унижаться перед их золотым мешком, перед общественным влиянием. Она господствует в образованном обществе Европы, что ясно видно из созданий современных беллетристов, несмотря на разнообразие достоинства последних. Между тем эта теория основана на недостаточном знании жизни, на недостаточно глубоком изучении того, как и чем может наслаждаться человек. Дикий и ребенок не подумают о продолжительности наслаждения; они наслаждаются мгновением. С развитием умственным человек ценит более и более продолжительность удовольствия, благосостояния. Он хочет быть уверен, что завтра, если захочет, может наслаждаться так, как сегодня. Эта уверенность составляет приращение его сегодняшнего наслаждения. Только опьяняясь насильно шумной веселостью, заглушая в себе насильно сознание ее непродолжительности, развитой человек может тратить в несколько часов все свои деньги, чтобы потом голодать или жить на счет приятелей. Не столько действительное наслаждение земными благами, как убеждение во всегдашней возможности ими пользоваться составляет сладостное ощущение богатства, и это чувство так истинно, что имеет даже возможность дорасти до исключительного, патологического состояния, до страсти, в которой идеальная возможность наслаждаться земными благами отрицает самое наслаждение ими. В безумии скупца выказывается всего яснее сила наслаждения, испытываемого человеком от одной мысли, что завтрашнее наслаждение принадлежит ему, если только он захочет. Человек, вечно сомневающийся в продолжительности своего благосостояния, как бы велико оно ни было в данную минуту, страдает более от недостатка уверенности в будущем, чем другой, с меньшим благосостоянием, но относительно более обеспеченный от случайностей, чувствует недостаток своих наслаждений. Поэтому эгоизм, опирающийся на ум и знание, говорит человеку: жертвуй частью сегодняшнего наслаждения, чтобы тем обеспечить себе завтрашнее; это обеспечение есть наслаждение высшее самой обеспечиваемой цели.

Но разбираемая теория страдает именно недостатком спокойствия тех, которые ей следуют сознательно, не говоря уже о том, что следующие ей бессознательно страдают недостатком знания источника собственных действий,следовательно, унижают собственное достоинство, в котором знание составляет существенный элемент. Тот, кто следует этой теории, носит в себе всегда непримиренную двойственность идеала могущества, преобладания над другим и ежеминутного сознания, что он в настоящем сам оскорбляет свое достоинство, чтобы вознаградить себя в будущем. «Что ж,— ответят мне,— это приложение предыдущего правила: он отказывается от наслаждений в настоящем, чтобы приобрести их более в будущем. Он поступает как хороший хозяин, откладывающий часть доходов, чтобы составить капитал на старость». Допустим, что это сравнение возможно, но положение этих двух лиц различно во всех отношениях. Первый с каждым шагом вперед увеличивает в себе раздражительность, происходящую от различия между тем, что он есть, и тем, чего добивается, или притупляет в себе более и более сознание своего достоинства; в обоих случаях это сознание и удовольствие, им доставляемое, все уменьшается. Второй уменьшает в себе впечатлительность к ежедневным удовольствиям, от которых отказывается, чтобы увеличить с накоплением капитала идеальное наслаждение возможностью его тратить; его наслаждение постепенно увеличивается. Первый знает, что из большого числа людей, стремящихся занять в обществе первые места в каком бы то ни было отношении, достигает до цели несколько единиц особенно способных и счастливых (преимущественно последние), следовательно, огромная вероятность против него. Последний имеет перед собой всегда возрастающий капитал и уменьшающиеся потребности: если он не достигнет цели, которую себе назначил, если остановится вследствие непредвиденных обстоятельств на полдороге, то он все-таки кое-что скопил; он не отброшен от своего идеала в противоположную сторону; он только не дошел вполне до этого идеала. Первый не может остановиться, потому что если не заставляет других подчиниться своему произволу, то страдает от этого; если он сознал невозможность достичь до преобладания, то отброшен от своего идеала в самый крайний конец; ему остается вечно мучиться, грызя свои цепи, или стремиться всеми средствами к отупению, к отрицанию своего достоинства. Но положим, что человек, которого мы взяли, достиг своей цели; в его руках власть; он может окружать себя удовольствиями, давить других, эксплуатировать их по произволу. Наслаждается ли он так, как мог бы наслаждаться? Каждое его действие увеличивает число врагов его; все, что его окружает, все, что перед ним преклоняется, готово унизить его, задавить при первой возможности, и он это знает. Он должен каждую минуту смотреть за собою, чтобы какая-нибудь слабость, какая- нибудь неосторожность не предала его завтра во власть сегодняшних рабов. Конечно, в вечной борьбе и в гордости торжества есть своего рода наслаждение, но оно непродолжительно и ряд побед не спасает от поражения, как двадцать счастливых спекуляций не спасают от разорения на двадцать первой. Неуверенность в завтра неизбежна для того, кто сознает, что его значение не имеет другой опоры, кроме его самого и случайных обстоятельств; опасение стоит за его стулом во время пира; забота ложится с ним в постель; тревога души не оставляет его ни за рабочим столом, ни в объятиях любовницы. Если бы еще он мог застраховать себя от всех случайностей, но миллионы примеров ему повторяют, что весьма немногие из подобных ему дошли удачно до могилы, большинство же оборвалось на своем пути, чтобы сделаться жертвой своих противников. Вероятность против него. Неужели это вечное опасение завтрашнего дня есть наслаждение? Одно опьянение успехом, одно самозабвение спасает от этой тревоги; но оно усиливает вероятность падения и, даже в случае удачи, унижает достоинство человека, лишая его сознания его положения, сознания действительности всего окружающего мира. Мы говорили выше, что жить в фантастическом мире недостойно человека даже с эгоистической точки зрения. Таким образом, анализ душевного состояния личности, следующей эгоистическому идеалу в отношении к другим людям, приводит нас к заключению, что подобные личности не могут достигнуть высшего удовольствия, вероятного обеспечения своего будущего, иначе как жертвуя частью своего достоинства — ясным сознанием своего положения.

Но в действительности существуют некоторые обеспечения благосостояния для того, кто успел приобрести последнее. Это положительное законодательство и гражданские учреждения, о значении которых мы будем иметь случай подробнее говорить во втором отделе, разбирая различные общественные формы. Здесь заметим только, что принудительное значение общественных форм для личностей, которых идеал заключен в сфере эгоизма, всего откровеннее высказано знаменитым журналистом Эмилем Жирарденом в его многочисленных политических и политико-экономических изданиях [‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡]. Он прямо признает эгоистический идеал для каждой личности за действительный и для обеспечения каждого от случайностей зла, от рисков жизни рассматривает гралчданское общество как общество взаимного страхования от подобных рисков. Подобная система есть единственно логическая с точки зрения чистого эгоизма; но и она есть далеко не обеспечение каждой личности от произвола всех прочих. Если бы человеком управляло только благоразумие, то, конечно, он удержался бы от всякого дурного поступка» от всякого вреда своим товарищам-акционерам, потому что всякий, будучи акционером, терял бы от вреда, нанесенного каждым, присматривал бы за другими во имя собственной выгоды, охранял бы других во имя той же выгоды, и взыскание общественного убытка было бы неизбежно при подобной позиции. Но человек действует не только под влиянием благоразумия, а весьма часто, даже всего чаще, вред другому наносится под влиянием страсти. Тогда собственная выгода и страх наказания суть слабые обеспечения общественного порядка. Страх наказания (никогда не представляющегося неизбежным) бессилен перед верным удовлетворением страсти. Очевидно, и тут обеспечение будущего, хотя гораздо более вероятное, чем в обществе, составленном из эгоистов, ничем не связанных, все-таки ограничено страстью, которая есть главный источник взаимного вреда и беспрестанных столкновений между людьми. Для уменьшения этих столкновений, для обуздания страсти нужен, очевидно, двигатель, находящийся не вне человека, как положительный закон, не в области рассудка и знания, но в той же области, как все страсти.

Этот двигатель существует, и его источник лежит там же, где нашлось первое развивающее побуждение человека, то, которое противопоставило непосредственному мгновенному побуждению сознание личного достоинства. Способность творчества, расширяющая личный идеал достоинства по мере расширения человеческих отношений, является и здесь на помощь человеку. Столкновения с равносильными личностями беспрестанны; беспрестанна необходимость уступок и требований уступок от других. В своем творчестве, в своем идеале человек стремится к примирению с этим положением, и перед ним возникает вместо равносильных представление равноправных личностей. Он сознает между личностями отношения справедливости. Проследим процесс уяснения этого чувства сознанием. «В нас есть нечто общее: я чувствую в себе его страдание,— говорит эгоист в присутствии низшего.— Мне жаль его; я должен быть милосердным». «В нас все общее: я наслаждаюсь, живя его жизнью,— говорит он в присутствии высшего существа.— Самоотвержение есть мой долг». «В нас общи наши высшие качества,— говорит человек в присутствии равного.— Мы оба равно уважаем свое достоинство; мы оба равно сознаем, что другой уважает свое достоинство. Это равенство уважения и сознания нам обще. Оскорбление достоинства того, кого я признал равным, есть во мне оскорбление сознания этого равенства, следовательно, оскорбление и моего достоинства. Я должен быть оскорблен оскорблением достоинства равной мне личности, как всякая равная мне личность должна быть оскорблена оскорблением моего достоинства. Я должен чувствовать в себе не только свое, но и чужое достоинство, наслаждаться наслаждением того и другого, страдать от унижения того и другого. Если я оскорбляю достоинство личности, мне равной, то я оскорбляю самого себя. Поэтому я должен при каждом столкновении с равной мне личностью сознавать в себе как свое, так и чужое достоинство и потому решиться на действие во имя равноправности обеих наших личностей на обоюдное наше уважение. Не признавая чужого достоинства, я эгоист; признавая только чужое, я подчиняюсь самоотвержению; равно уважая свое и чужое достоинство, я справедлив, и справедливость есть расширение моего достоинства». В этом тройном процессе выслушивания в своем уме адвоката своего достоинства, адвоката чужого достоинства и беспристрастного судьи заключается процесс справедливости. Это знаменитое suum cuique (каждому свое) римского юриста.

На этом начале сходится большая часть разнообразных учений. Догматики освящают его религию. Жу- фруа [§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§] и Симон[*****************************************************] выводят его из естественного права, служащего дополнением человеческой свободе. Фихте младший [†††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††] видит в нем изречение божественного гения, вырабатывающегося в душе человека из естественного состояния (Naturell) в характер. Наконец, писатель, о котором мы говорили выше, посвящает развитию и приложению этого начала всю ту часть своего обширного сочинения, которая не занята полемикой против католицизма. В следующих отделах нам придется преимущественно встречаться с мнениями других писателей; здесь же, при анализе первоначальных понятий этики, они все уступают в диалектическом искусстве и в ясности представлений автору «О справедливости». Поэтому уважение к его таланту возлагает на нас обязанность указать на все пункты, в которых увлечение лишило его выражения точности. «Это — внезапно прочувствованное и взаимно обеспеченное уважение человеческого достоинства»,— говорит автор в цитате, приведенной выше, о справедливости; но это прекрасное определение не совсем точно, потому что заключает в себе невысказанное предположение: все люди равны и справедливость существует лишь между людьми. Первая часть предположения есть закон справедливости нашего времени и отрицает справедливость в минувших отношениях между людьми, следовательно, делает ее случайным приобретением новейшего времени, свойством, которое могло быть и не быть в человеческом обществе и в природе личностей. Последняя часть слишком решительно отрицает будущее, допуская, что справедливость никогда не может быть распространена на отношения человека к прочим существам. Эта исключительность и обращение в общее научное определение современного состояния нравственных понятий есть печать школы, из которой вышел Прудон, школы, считавшей современный разум безусловным разумом. Но историю отрицать нельзя, и всякая формула, ее исключающая, тем самым отрицает себя как формулу общечеловеческую. Все, что прилагается к природе человеческой вообще, должно допускать историческое развитие в прошедшем и в будущем. Идея человечества, которая в наше время есть высшая общественная форма, не всегда была таковой и, может быть, не всегда ею останется. Было время, когда человек признавал равными себе лишь членов одного племени, одной касты; еще во многих образованных государствах Европы, если не во всех, разница общественных положений составляет существенное различие достоинств личностей, и для многих так называемых образованных людей человечество есть только слово. Для действий большинства людей эгоизм составляет главный двигатель. Но тем не менее, допустив где-нибудь отрицание, полное отсутствие справедливости, мы признаем ее случайностью, могущей быть и не быть, между тем как она есть и должна быть невыделимым свойством человека. В самом деле, она родилась в то же время, как человеческое сознание и человеческий эгоизм. С первым обществом, с первой встречей между людьми, которая не решилась борьбой и подчинением одного другому, начало равноправности, обоюдного права на взаимное уважение достоинства являлось по логической необходимости в душе человека. До сих пор оно не вошло в практику жизни, но давно уже проникает в нравственный идеал, и справедливость составляет нераздельное начало человеческого достоинства, необходимую и единственную прочную связь между людьми. Понятие о существах равноправных изменяется, расширяется со временем, но в каждое историческое мгновение для каждой личности существует кружок существ, ей равноправных, в отношениях к которым человек требует от себя и от других не милосердия, не самоотвержения, а справедливости. С тем вместе в сознании человека безграничные права личности обращаются с помощью этого начала во взаимно признанные, взаимно уважаемые, но взаимно друг друга ограничивающие права всех равноправных личностей. В наше время для большинства мыслителей достоинство отдельного Я делается достоинством человека. Этим самым достоинство каждой личности возвышается, потому что она в себе сознает достоинство всех людей, сознает свое право на уважение прочих личностей и в себе уважает обязанность уважать эти личности как ей равные по праву. Действительные силы личности также возрастают, потому что она для достижения всех своих наслаждений, не нарушающих ни ее достоинства, ни достоинства ее ближних, может опираться не только на свои собственные силы, но и на силы остальных людей. Каждый имеет право требовать от других всякую поддержку для развития своего достоинства, насколько это не вредит достоинству других. Всякий обязан поддерживать в себе и в других человеческое достоинство, и это обязанность не относительно других, но относительно самого себя, для развития в себе сознания справедливости и способности осуществить ее.

Таким образом, идеал человеческой личности к эгоистическому праву и к эгоистическому долгу развивать в себе тело, мысль, характер прибавляет право и обязанность быть справедливым. Это новое начало, как видели, не отрицает личного достоинства, но расширяет его, потому что справедливость делается необходимым и высшим условием собственного достоинства личности. Столкновение эгоистического побуждения и начала справедливости в душе самого человека не может вести ни к каким взаимным уступкам, потому что справедливость признает эгоизм как свое начало, как необходимый элемент своего существования, но дополняет его сознанием равноправности эгоизма других и равной обязанности для каждого уважать чужое и свое достоинство. Это начало равенства, заключающееся в сознании справедливости, делает всякое, даже малейшее, отступление от справедливости совершенным отрицанием ее. Она в каждой отдельной личности в данное мгновение не допускает степеней. Немножко справедливым быть нельзя, как можно быть более или менее знающим, твердым в своих мнениях, более или менее страстным, самоотверженным, милосердным. Кто несколько отступает от справедливости в чувствах и в действиях, тот совершенно несправедлив. Но мы видели, что справедливость есть самый естественный плод эгоизма, поставленного в столкновение с другими эгоизмами и примиряющегося со своим положением силой своего творчества. Как необходимое понятие, заключающее в себе эгоизм и не допускающее уступок, очевидно, справедливость должна составлять высшее достоинство личности, перед которым эгоистические побуждения, как самостоятельные, обязаны уступить. С тем вместе справедливость делается лучшим обеспечением спокойствия всех членов общества, потому что каждая личность носит в самой себе уважение всех прочих личностей и это уважение есть не рассудочное понятие, но высшая часть того, что для человека всего дороже, того, что составляет источник всех его страстных влечений,— это высшая часть его достоинства. Следовательно, в начале справедливости мы находим средство для присоединения к наслаждению расширения личности еще незаменимого наслаждения обеспечения будущего, насколько оно зависит от личностей, нас окружающих. Если бы это начало не было в природе человека, то все люди и общества, облеченные силой и властью, должны бы стремиться внушить его отдельным личностям. Но к счастью, его нечего внушать, потому что оно невыделимо из природы человека, хотя беспрестанно им нарушается в практике. Все страждущие, обиженные, слабые прибегают к этому началу в своих протестах. Даже справедливо страждущий никогда не скажет: «Я не хочу страдать», но: «Я стражду несправедливо» — и постарается найти в уме или в воображении доводы для доказательства верности своих слов. Правда, что большинство людей, наслаждающихся благами мира, пренебрегают на деле справедливостью; но и тут значительная часть их старается перед своей совестью или перед общественным мнением построить какую-нибудь кажущуюся теорию справедливости, которая бы заключала их действия. Немногие ответят, как бушмен, которого спросили о различии добра и зла: хорошо отнять чужую жену; дурно, когда своя жена отнята [‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡]. Большинство не развило в себе понятия о справедливости в ее приложениях, но каждый носит это понятие в условиях своего духа, в строении своего мозга и видит лишь вследствие неразвитости побочных понятий справедливость не в том, в чем она заключается для более развитой личности.

В самом деле, если проследим психологический процесс справедливости, то заметим в ее развитии следующие условия: 1) сознание, что другая личность нам равна; 2) анализ в нашей душе того, что составляет ее достоинство; 3) одновременное признание права нашей собственной личности и чужой на наше уважение; 4) решимость требовать от себя и от других людей действий, сообразных с этим обоюдным уважением. Из этих четырех пунктов третий составляет самый узел процесса, его сущность, и, только погрешая против него, мы существенно отрицаем справедливость. Первый пункт зависит от нашего исторического и жизненного развития; это развитие определяет кружок личностей, которые мы считаем себе равными, и указывает нам личности, высшие нас. Второй пункт зависит от развития нашего ума, от нашей способности анализа. Четвертый пункт зависит от силы нашей воли, от способности всегда удерживать в памяти надлежащую перспективу между тем, что мы вообще сознаем более сообразным с нашим достоинством, и тем, в чем мы видим наслаждение, расширение нашего Я, приращение нашего достоинства в данное мгновение. При каком бы то ни было изменении каждого из этих четырех условий изменяется наше понятие о справедливости; но если внимательно проследим, что тут изменяется, то заметим различные понятия о равенстве, различное умение судить о требовании чужого достоинства, различные степени силы воли; но сущность справедливости остается все та же. Все одинаково сознают, что должно поступать с каждым сообразно • его достоинству. Это позволило нам сказать выше, что понятие о справедливости неизменно в природе человека. Мало того, можем сказать, что оно совершенно обще, невыделимо, участвует во всех наших побуждениях, рождающихся вследствие наших отношений к другим существам. Преобладает ли в нас эгоизм, милосердие, самоотвержение, мы все-таки считаем справедливым поступать так, как нас побуждает поступать наше чувство. Высокомерный эгоист требует подчинения прочих личностей, потому что считает чужое достоинство ниже собственного и находит справедливым, чтобы его достоинство, как высшее, решительно преобладало над низшими. Пограничные колонисты на мысе Доброй Надежды не находят ничего предосудительного в своих ничем не вызванных набегах на бушменов, в грабеже и убийстве этих несчастных, но находят весьма дурным, когда бушмены им отвечают тем же [§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§], и это потому лишь, что не могут признать бушменов себе равноправными существами, считают их ниже достоинством и видят несправедливость в равенстве прав и обязанностей с низшими существами. Те же отношения в Европе между собственником и пролетарием. Точно так же доминиканцы мучили еретиков и колдуний; Людовик XIV изгонял протестантов; во время французской революции одна партия возводила другую на гильотину; недавно еще австрийцы расстреливали итальянцев и венгров12; католики крали сына Мортары — все это не из несправедливости, нет; все эти люди партий религиозных и политических, ставя себя на место другого, не могли порядочно анализировать, в чем состоит чужое достоинство. Они воображали, что некоторый догмат, религиозный или политический, написанный на их знамени, составляет самую существенную часть человеческого достоинства, воображали, что, отрекшись от этого догмата, человек теряет всякое достоинство и, следовательно, с ним можно поступать как с существом без всякого достоинства. Тут был недостаток знания, ума, а не отсутствие справедливости. Точно так же огромная масса несправедливостей, нами совершаемых ежедневно, ежеминутно, суть следствие нашей нерешительности, нашего недостатка воли, недостатка энергии, характера, этой современной эпидемии, грозящей обществу самыми большими опасностями. Мы очень хорошо сознаем, как бы следовало поступить, но нас пугает борьба и увлекает рутина; а там привычка нарушает сознание чужого и своего достоинства, и мы, как говорит Симон, суживаемся умственно.

— Идеал справедливости присутствует и в милосердии, потому что главное побуждение последнего заключается в том, что существо, внушившее нам сожаление, его заслуживает. Он присутствует и в самоотвержении, потому что и здесь мы приписываем действительной или фантастической личности, в которой поглощаем свое достоинство, какие-либо действительные или воображаемые качества, на основании которых она получает право на наше самоотвержение. Как только мы признали существо заслуживающим наше милосердие или наше самоотвержение, то значение этих качеств совершенно изменяется. Как следствие справедливости, как ее видоизменение, они теряют все, что дозволяло нам их подвергнуть выше критике. Справедливое милосердие и справедливое самоотвержение не унижают ни того, кто действует под.влиянием этих побуждений, ни того, на кого они обращены. Справедливость, в них присущая, не дозволяет нам принять фантастические, уродливые размеры. Справедливость делает их обязанностью для одного из действователей, правом для другого. Она возвышает достоинство обоих, потому что оба в них видят справедливое отношение между равноправными личностями. Сколько мне кажется, трудно привести пример, где бы начало справедливости воздавай каждому по достоинству не присутствовало бы вполне в душе человека, но оно вечно искажается исторической или общественной привычкой, недостатком ума, недостатком знания, всего же более извращается в своем приложении недостатком характера. Человек всегда справедлив. Ни воспитание, ни законы, ни обстоятельства не могут сделать человека справедливее по его сущности; но все это может развить или исказить его ум и характер, может сделать его рабом привычек или врагом всякой рутины. Каждый раз, когда мысль делает шаг вперед, горизонт приложений для справедливости расширяется, ее сознание делается яснее. Каждый раз, когда характер укрепляется, справедливость переходит более и более из сознания в действие. Таким образом, развивая свои эгоистические качества, ум и характер, человек более и более развивает в себе все необходимые условия справедливости. Чем выше развита эгоистическая сторона человеческого достоинства, тем лучше он видит, как ему и другим должно чувствовать и поступать, чтобы быть справедливым. Для развитого человека ясна несправедливость действия или суждения, в котором низкая личность видит правильное или по крайней мере непредосудительное решение вопроса. В развитии ума и характера заключается воспитание человека к правильному совершению процесса справедливой мысли и справедливого действия, процессу, самая сущность которого невыделима из души человека и заключена в правиле воздавай каждому по достоинству.

Здесь только, на точке зрения справедливости, понятия права и обязанности получают действительный смысл и являются жизненными формами отвлеченного понятия справедливости, из которого они невыделимы, но в то же время по сущности нераздельны одно от другого, беспрестанно переходя из одного в другое. Сознав, что справедливо, человек получает одновременно право и обязанность требовать осуществления справедливости. Требуя от себя поддержки своего и чужого достоинства, он налагает на себя обязанность. Требуя того же от других, он пользуется своим правом. Но человек обязан пользоваться всяким сознанным правом и обладает невыделимым правом исполнять всегда свою обязанность.

Легко заметить, что слова право и обязанность расширяют свое приложение далеко за пределы этого зна- чения. Мы видели, что на точке зрения эгоистической личности человек называет правом все, что ему необходимо или что кажется необходимым, называет обязанностью стремление к достижению всего ТОГО, ЧТО ему необходимо. Мы увидим при разборе общественных форм, что человек считает правом то, что дозволяет ему буква закона, или обычай, или общественное мнение, обязанностью — принуждение, имеющее те же источники. В обоих этих случаях слова эти, почерпнутые из теории справедливости, применяются к случаям преобладания других начал, следовательно, применяются неточно. Но самая эта неточность служит доказательством невыделимости понятия о справедливости из всех явлений человеческого духа. Чтобы обозначить побуждение к деятельности, не допускающее, по его мнению, спора, человек не умеет ничего найти выше понятия, почерпнутого из начала справедливости, и называет подобное побуждение правом или обязанностью, смотря по тому, видит ли он преимущественно в других или в себе препятствие для этой деятельности. И здесь, как везде, справедливость является идеалом для жизненной практики даже тогда, когда эта практика в сущности имеет совсем другой источник.

Исторические предрассудки еще живут среди современного человечества, затмевая ум помощью общественного мнения, искажая волю помощью принудительных мер. Они еще связывают нераздельно достоинство человека с бесчисленным множеством случайностей. В случайности происхождения, богатства, общественного положения, какого-либо правила, принятого на веру, мы еще часто видим существенное различие людей по достоинству, часто чувствуем и еще чаще поступаем согласно этим предрассудкам. Но в передовых мыслителях уже господствует чистейшее учение. Везде, где существуют условия справедливости — сознание и воля, говорят они, там есть существо, нам равноправное. Это признаки человека, входящего в круг деятелей, достойных уважения, и эти способности доставляют человеку право быть самостоятельным деятелем, не терпящим принуждения со стороны других личностей, одаренных тоже сознанием и волей. Все люди равны, насколько они сознательны и насколько могут располагать своими действиями... Отсюда легко вывести все обязанности и права личностей, находящихся во взаимных отношениях. Разнообразие развития ума и характера в различных личностях делает приложения начала справедливости весьма разнообразными и рождает понятие о различных качествах человека (правдивость, бескорыстие, беспристрастие, откровенность, услужливость и т. д.), каждое из которых составляет возвышение человеческого достоинства, но лишь настолько, насколько рассматриваемое качество справедливо.Таким образом, все общественные добродетели опираются на справедливость, как все личные добродетели на самоуважение; те и другие — на правильно понятое уважение своего достоинства. Говоря в последнем отделе об обществе, мы будем иметь случай вернуться к этому положению.