4. Властолюбие и милосердие
Но осуществление этого всемирного деспотизма личности невозможно. Перед человеком с этой точки зрения все предметы разделяются на три разряда. Предметы природы, не представляющие сопротивления, животные, силы природы, более и более покоряющиеся знанию человека, слабейшие его люди — все это составляет первый разряд, на который личность может распространить свой эгоистический идеал. Второй разряд составляли личности, ей равносильные или считаемые такими. Третий разряд составили сильнейшие личности, силы природы и общественные группы. Отношение человека к предметам этих трех разрядов весьма различно, и следствием этого различия являются новые чувства, развивающиеся в душе человека и невозможные до тех пор, пока он имеет в виду только собственную личность.
Следствием этого являются и новые черты, прибавленные к идеалу человеческого достоинства.
Властолюбие личности в отношении ко всему, что слабее ее, что могло быть ею подчинено своему произволу, не встречает препятствия в самих предметах, на которые оно обращено; поэтому человек считал и считает собственность, владение землей и вещами, им приобретенными, своим правом. Он считает своим правом обрабатывать землю, ему принадлежащую, или оставлять ее впусте, вырубать свои леса, затоплять луга, распоряжаться растительностью почвы по произволу. В отношении к царству животных он становится тоже неумолимым врагом или эгоистическим повелителем. Одних он истребляет всеми средствами на охоте, других выкармливает, растит и холит на убой. Большая часть человечества еще находит совершенно невинным мучение животных. Значительная часть человечества смотрит на женщину и на детей как на собственность отца семейства. Рабство еще очень распространено не только фактически, но и в убеждении народов. Людоедство еще не исчезло с поверхности земли. Эксплуатация пролетария фабрикантом, бедного богатым, слабого сильным есть ежедневный факт в образованной Европе.
Тем не менее владычество эгоистического идеала уменьшается, и это уменьшение имеет два источника. Один есть следствие постепенного распространения на слабейшие существа того начала, которое определило отношение между равными; об этом мы поговорим ниже; другой источник вышел из самого отношения сильного к слабым.
Себялюбие было единственным началом развития отдельной личности, но оно перешло в высших натурах в поклонение своему достоинству. В отношениях к внешним предметам себялюбие развило другое чувство. Человек не относится одинаково ко всем предметам, ему подчиненным. Одни ему доставляют более физического или эстетического наслаждения, чем другие; к некоторым он совершенно равнодушен; еще к другим он чувствует отвращение или потому, что они ему вредны, или просто гадки. Таким образом он делает выбор между существами, его окружающими, и его предпочтение обыкновенно падает на те существа, жизнь которых ему понятнее или известнее.
К камню человек совершенно равнодушен; хищное животное он убивает охотнее, чем домашнее, к которому привык; лошадь и собака — это любимые товарищи человека; он понимает их взгляд и их движение; но ближе всего ему все-таки человек, который говорит, чувствует и мыслит, как он сам. Существует физиологический факт, что судорожные движения, нами видимые, производят судорожное состояние в самом зрителе, изменяющееся от едва заметного неприятного ощущения до сильного припадка[††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††]. Чем выше развит человек, сле- довательно, чем его нервная система чувствительнее, тем неприятнее состояние зрителя чужого страдания. Это нервное состояние отражается в душе чувством отвращения к чужому страданию, а в лучших натурах — чувством сожаления. Эти натуры вносят чувство сожаления к страждущим в понятие о своем достоинстве, и деспотизм ничем не ограниченной личности встречает ограничение в милосердии. Сожаление, по теории Шопенгауэра, как по теории Руссо, делается началом нравственных отношений между личностями[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡]. Но в сущности милосердие есть только добродетель высшего и предполагает произвол личности, способной помиловать. Ныне проповедуют милосердие к животным и жестокое обращение с ними вызвало против себя общества, даже в иных странах вмешательство закона. Милостыней называем мы унизительную помощь, даваемую ближнему, не из уважения к его праву, а из сожаления. Еще значительная часть человечества не требует своего права, но просит милости... Во многих обычаях еще остались следы этого подчинения силе, этого искания милости, и мы становимся на эту точку зрения, начиная машинально письмо словами милостивый государь.Милосердие, как безусловное начало, скоро приводит к резким противоречиям в духе человека. Происходя из отношения к слабейшим, оно не предоставляет возможности распространения на остальные существа, равносильные и сильнейшие, которые в нем не нуждаются. Оно в этом случае явилось бы мечтою помешанного, который воображает себя олимпийцем и в своем бреду не хочет употребить свою безграничную силу, когда в действительности он этого не может.
Эта фикция всемогущества и милосердия имела еще не очень давно действительное проявление в манифестах китайского богдыхана, который объявлял, что милует рыжих варваров, когда на самом деле они предписывали ему законы.Но и в отношении к слабейшим противоречие неизбежно. Некоторые из лиц слабейших не хотят моего милосердия, другие принимают его. Естественно, принимая милосердие за достоинство, следовательно за мое право и мою обязанность, я смотрю на людей, возмущающихся против него, как на людей злых, порочных, дурных. Я могу продолжать быть в отношении к ним милосердным, но тогда в моей душе живет неразрешенное противоречие между понятием об этих людях и моим к ним расположением; потому что истинное милосердие не заключено в одних действиях, но проникает мою душу как чувство и мысль. Это противоречие неразрешимо, пока я не признал за моими ближними права отвергать мое милосердие; но это признание выходит из другого начала, о котором будем говорить ниже, с точки же зрения милосердия я один имею право и обязанности, а чужих прав я не знаю. С другой стороны, я могу отречься от милосердия в отношении к тем, которые не хотят его, или потому, что они более недостойны моего милосердия, или потому, что я не хочу более быть милосердным. В первом случае я действую в противоречии с моим началом, потому что признаю влияние на мое действие не только моего достоинства, из которого истекает мое милосердие, но чужого достоинства, которое, с моей точки зрения, не имеет значения. Во втором случае я тоже противоречу сам себе, потому что перестаю быть милосердным во имя начала милосердия.
Но противоречие за мною следует и в последнюю группу людей, в группу существ, подчиняющихся моему милосердию. Я делаю им по возможности добро. Что это значит? Для меня добро есть развитие, расширение знания, укрепление характера, возрастание уважения к собственному достоинству. Буду ли я в них развивать то же самое? Это может мне удасться или нет. Положим, мне удалось. Но как только они почувствовали уважение к собственному достоинству, они отреклись от моего милосердия: оно для них оскорбительно.
Следовательно, цель моего действия противо- речит его началу. Если мне не удалось и я вижу, что во имя милосердия я порчу людей, вместо того чтоб их возвышать; если я замечаю, что они делаются от беспрестанного ожидания моей милости недеятельнее, уже мыслью, ниже характером, порочнее (что действительно бывает всего чаще), тогда я пришел к новому противоречию с самим собой. Я хотел сделать добро, а делаю зло и сознаю, что это зло. Но может быть, я считаю для них добром другое, чем для себя. Я хочу развиваться, совершенствоваться, делаться умнее, самостоятельнее, а для них считаю полезнейшим не развиваться, жить со дня на день, не создавать себе идеала своего достоинства вне деятельности — словом, остановиться на точке, которая очерчена в первых строках параграфа о достоинстве эгоистической личности[§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§]. Если так, то я в себе ношу противоречие двух идеалов добра: одии — для себя, другой — для остальных людей. Но это самый редкий случай, самое невероятное предположение. Впрочем, допустив его, я унижаю собственное достоинство, потому что или не сознаю двойственность собственного идеала добра, значит, не развил свой ум, или я не способен согласить противоречие этих идеалов, значит, не развил в себе творчества... Есть еще предположение, именно что я считаю их недостойными того развития, которое себе приобретаю, но здесь мы избегаем противоречия двух идеалов, только признавая за другими лицами достоинство и определяя его меру, следовательно, впадаем в новое противоречие с теорией милосердия, по которой я один имею достоинство.Впрочем, эта двойственность идеалов добра в большей части случаев примиряется тем, что один из них переходит в другой. Если я распространю свой идеал добра на других людей, то тем самым сойду с точки зрения милосердия, как видели выше. Если я распространю на себя идеал добра для других, то отрицаю тем самым свое собственное достоинство, схожу с точки зрения милосердной и вообще достойной эгоистической личности па точку зрения существа, живущего вне всякого развития.
Значит, и здесь милосердие приводит к противоречивым результатам.Итак, теория милосердия, как безусловная, непри- ложима в отношении к людям. Она приводит к повсеместным противоречиям. Всего чаще она унижает все вокруг личности, ей слепо следующей, но часто она унижает и самую личность, потому что последняя, расточая вокруг себя милости, более и более отделяется в мысли от других людей, более и более уединяется в своем фантастическом превосходстве над ними, мало- помалу теряет ясное сознание своих способностей, своей деятельности, окружает себя призраками, обращает свою внутреннюю жизнь в бред полоумного, свою внешнюю жизнь — в театральное представление перед самим собой и перестает быть человеком, живущим в действительном мире для действительных целей.
Но вся эта критика относится к теории милосердия лишь настолько, насколько мы признаем милосердие безусловным началом. Тогда милосердие, видоизменение эгоизма, не допускающего вне себя достойных личностей, есть зло и ведет ко злу. Совсем другое представляется нам, когда милосердие мы ставим нравственным идеалом во имя религиозного учения или во имя справедливости; тогда оно оправданно, но теряет свою безусловность; оно имеет свое начало вне себя. Кто милосерд во имя религии, для того выше всего идеал религиозности. Кто милосерд, потому что находит милосердие в данном случае самым справедливым побуждением, тот преклонился перед идеалом справедливости, а не милосердия. Религия как источник нравственности вне плана нашего сочинения. О милосердии как побуждении справедливом, а потому вполне нравственном для человека скажем ниже10.