АЛЕКСЕЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ ШАХМАТОВ КАК ДИАЛЕКТОЛОГ[116]
Б. М. Истрин. А. А. Шахматов как ученый (с. 25-26)[117]
lt;.. .gt; А. А. — лингвист по первоначальному своему образованию. Таковым мы знали его в Московском университете на студенческой скамье, и в своих первых трудах он и явился перед ученым миром исключительно как лингвист.
Его специальностью были судьбы древнерусского языка, и первые его крупные работы были посвящены детальной разработке частных вопросов в избранной им области. Но скоро из-под пера А. А. одна за другой стали появляться статьи по новой специальности, которая, на первый взгляд, мало связывалась с его предшествующими работами. Это были его исследования древнерусских литературных памятников, связанных с нашей Летописью. Для тех, кто не знал, что А. А. заинтересовался Летописью, готовясь к магистерскому экзамену, выступление его в качестве исследователя в новой области могло казаться несколько неожиданным и трудно объяснимым, так как издавна привыкли думать, что область языка и область литературы суть различные области и что одна специальность с другой имеет мало общего.Выступив перед ученой публикой в новой отрасли, А. А. как будто все свое внимание направил на разработку летописания. Раз за разом выходят из-под его пера статьи, и некоторые — довольно большого объема, касающиеся Летописи и множества связанных с ней памятников. Его работы пока исследуют лишь литературную сторону многочисленных памятников, могущих пролить свет на историю летописания. Своими статьями А. А. быстро приобрел славу одного из лучших знатоков истории летописания и дал почувствовать специалистам, что его исследования предвещают новую эпоху в этой трудной и пока во многих отношениях еще темной области. Однако и исследования по истории языка продолжались, но они пока оставались в его внутренней лаборатории, где они расширялись привлечением нового материала. Этим новым материалом явилось изучение живых говоров русского языка, главным образом говоров великорусских.
Начало этого изучения у А. А. относится еще к студенческомупериоду, когда он для проверки своих выводов о судьбе звуков е и Ъ в древнерусском языке совершил две поездки в Олонецкую губернию. Теперь старый интерес к диалектологии возобновился, что частью совпало с общим интересом к диалектологическим изысканиям, который стал обнаруживаться среди лиц, занимающихся русским языком и русской литературой. В этом пробудившемся интересе к изучению живых говоров А. А. принял самое деятельное участие — и непосредственное, совершая сам поездки для знакомства с некоторыми говорами, и посредствующее, устраивая для этой цели командировки, составляя программы, просматривая присылаемые со всех сторон материалы и печатая их в изданиях Академии. Но диалектология сама по себе есть дисциплина вспомогательная и частью она входит в языковедение, а частью — в этнографию. Изучающий живые говоры неизбежно становится и этнографом: из уст народа он слышит песни, сказки, легенды; записывая новые, не известные литературному языку слова, он знакомится с народным бытом, с его обычаями и повседневной жизнью. Это соприкосновение диалектологии с этнографией имело результатом то, что А. А. постепенно становился и этнографом, не ставя, впрочем, этнографию своей ближайшей специальностью. Однако из-под его пера вышло два больших этнографических сборника — один, содержащий в себе сказки Олонецкого края, собранные им еще в давнюю туда поездку, а теперь изданные в сотрудничестве с Ончуковым, и второй — Мордовский этнографический сборник, в котором к мордовским сказкам присоединено и исследование о мордовском языке. Последнее находилось в связи с его изучением финского языка, знание которого для него было необходимо для развития его взглядов на варяжский вопрос.
Так расширялись интересы А. А. До сих пор, так сказать, закладывался фундамент для построения грандиозных зданий, которые, как естественно было ожидать, должны будут стоять друг от друга поодаль, но которые чем-то между собой будут связаны.
Скоро стали выстраиваться и стены для обоих зданий. В промежутке нескольких лет А. А. подарил ученому миру две крупные свои работы — одну, посвященную судьбам древнейшей русской Летописи, и другую, предлагавшую очерк древнейшего периода истории русского языка. lt;.. .gt;С. Ф. Ольденбург. А. А. Шахматов как человек и деятель
(с. 66-67)
lt;.. .gt; Мы видим то глубокое внимание к человеку, которое составляло отличительную черту Ал. А. и которое для него соединялось с представлением о точности в научной работе. Мы видим сплошь и рядом, как легко в научных работах ученые относятся к своим предшественникам, забывая о сделанном ими. Для Ал. А. чужая работа
была всегда важна и интересна, и о ней непременно надо было упомянуть; это чувство у него было уже тогда, когда он еще не мог вполне понять научного значения цитаты: десятилетний мальчик в своей истории России отмечает, что такое-то указание он нашел в книге из библиотеки его дяди. В предисловии к «Разысканиям о древнейших русских летописных сводах» мы читаем: «.. .ставлю себе в вину и то, что я не снабдил своего труда достаточным количеством ссылок на предшествующих исследователей. Перечитывая их труды во время печатания своей работы, я заметил, что в некоторых местах я высказываю положения, уже обнародованные раньше, а в других — я не обратил внимания на противоречащие моим утверждениям мнения... В поправках и дополнениях даю соответствующие ссылки».
То же внимание к человеку мы видели у Шахматова как рецензента: он всегда высказывает откровенно свое мнение, делает поправки, исправляет ошибки и делает это удивительно просто и внимательно. В этом отношении чрезвычайно показателен один пример: речь о дате — в книге ошибочно вместо 1036 г. поставлен 1166 г. Ал. А. пишет: в 1036 г., а не в 1166, как ошибочно у... такого-то. Обыкновенно мы нашли бы замечание о непозволительности делать такие ошибки в датах и суровый приговор тому, кто ошибся больше чем на столетие. Ал. А. считал, что важно указать на ошибку и незачем произносить приговор.
В одном из писем он пишет о неприятно поразившей его рецензии и спрашивает: «Неужели нельзя соблюдать вежливость?» Ал. А. глубоко понимал, как бесцельно и даже вредно, особенно у нас, резкими приговорами вызывать в человеке так называемое раскаяние: русский человек слишком и без того любит каяться, и в своем страстном раскаянии находит удовлетворение; увлекшись самобичеванием, он забывает, что его целью должно быть исправление, а не терзание себя. Ал. А. не любил этой русской черты, понимал всю ее бесплодность и безнравственность и потому всегда старался так относиться к людям, чтобы не вызывать в них этого безжизненного чувства раскаяния. Как человек дела он смотрел всегда вперед, — впереди возможность исправления большинства ошибок, назади — никому не нужные сетования. Сам он иногда мучился тем, что считал ошибкою, но мучение это было не бесплодное, а только заставляло его делаться еще вдумчивее, еще внимательнее. Ал. А. в его отношениях к людям помогало одно его удивительное свойство — простота. Происхождение этой исключительной черты в Ал. А. мне представляется очень сложным: во-первых, оно, конечно, составляло неотъемлемую часть его «я», нечто наследственно к нему перешедшее, но затем оно, несомненно, и развилось в нем на двух основаниях. Ученому приходится всегда стремиться к тому, чтобы в громадной сложности наследуемых факторов найти то основное, более простое, что одно дает руководящую нить понимания; для ученого это упрощение, т. е.выявление истинно существенного, решающего, есть необходимость, ему нужно найти упрощение, иначе он утонет в море безразличных фактов. Этот метод оставляет неизбежный след на самом человеке, но обыкновенно он недостаточно влияет, потому что мы постоянно видим людей науки совершенно не простых. На Ал. А. тут еще, и особенно, по-моему, сильно, повлияло то, что он человек деревни. Думаю, что те, кто близко знали Ал. А., согласятся со мной, что этот великий русский ученый был деревенский, а не городской человек. Нам, привыкшим соединять понятие культуры и науки только с городом, такое утверждение может показаться странным, между тем оно несомненно так.
Ал. А. ближе всего была деревня и крестьянин. Здесь людские отношения поневоле более ясны и просты, последствие каждого поступка дает себя знать почти всегда сразу. lt;...gt;Е. Ф. Карский. А. А. Шахматов как историк русского языка
(с. 80-81)
lt;.. .gt; Области фонетики языка и отчасти тех же звуков посвящена его [А. А. Шахматова] диссертация «Исследования в области русской фонетики» (Варшава, 1893), за которую Московский у-т, минуя магистра, сразу дал автору степень доктора русской и славянской филологии. Здесь приводится масса исторических и диалектических данных, больше собранных самим автором, для определения характера древнерусских звуков оие. Тут, например, основание (д) для живого русского перехода е ударяемого, стоящего перед твердым согласным, в о (жена — жоны) возводится не только к прарусскому, но даже к праславянскому языкам; также и для разных замен основных русских о и е в наречиях русского языка указываются в зародыше основания еще в прарусскую эпоху. Здесь же находим подробную историю звука Ъ в русском языке, да и вообще тут рассмотрена судьба важнейших явлений в области русского вокализма. В ряде исследований под общим заглавием «К истории звуков русского языка» (печатавшихся в «Известиях Отделения русского языка и словесности АН») рассмотрены вопросы о смягченных согласных, об общеславянском а, о первом, втором и третьем полногласии и т. п. Области современного русского литературного и народного языка посвящена его работа «Русское и словенское аканье» (Русский филологический вестник.— 1902).
Данные живых русских говоров привлекаются не только для уяснения судьбы древнерусского вокализма и консонантизма, но и служат предметом самостоятельных изысканий. А. А-ч знакомился научно с народным языком не только по многочисленным собраниям других лиц, но и сам дважды (в 1884 и 1885 гг.) ездил в Олонецкую губернию для изучения северновеликорусских говоров; изучал ельнинские и мосальские говоры, чему и посвящена особая работа в Русском филологическом вестнике за 1897 г., ездил в Егорьевский и Спасский уезды Рязанской губернии (в 1911 и 1912 гг.), изучал на месте и белорусские говоры в Борисовском уезде Минской губернии (1908 г.).
Рано заинтересовался Шахматов вопросом о русском праязыке и об образовании русских наречий. Первая попытка дать точную формулировку этого вопроса в связи с историей народа относится уже к 1894 г. (Русский филологический вестник). В переработанном виде под заглавием «К вопросу об образовании русских наречий и народностей» статья об этом явилась в Журнале Министерства народного просвещения в 1899 г. Здесь А. А-ч для древнейшей эпохи предполагал распадение прарусского языка на три части: говоры южнорусские, легшие в основу малорусского наречия, среднерусские — в своей восточной ветви послужившие основой южновеликорусского наречия, а в западной —для белорусского, наконец, севернорусская часть прарусских говоров дала северновеликорусское наречие. Однако эта стройная гипотеза не удовлетворила взыскательного автора. Новые факты, накопленные диалектологией, и исторические исследования языка постепенно заставляют его углублять и изменять указанную схему. Уже в своих литографированных лекциях (СПб., 1910-1911) он старается более точно формулировать высказанный раньше взгляд, «что в северном Поднепровье в эпоху общерусского единства различались три племенные группы: северная группа, отошедшая впоследствии к северу, восточная, отошедшая на восток, и западная, оставшаяся на прежних местах... Четвертую группу составляли южные племена, занявшие среднее, а затем южное Поднепровье». Со временем, под давлением кочевников, восточнорусы с юго-востока стремятся в прежние свои пределы в верхнем Поднепровье и, слившись с оставшимися здесь племенами, образуют белорусскую народность; и южнорусы, несколько потесненные с юга, объединив все южные племена, дают народность малорусскую; восточнорусы и севернорусы оказывают взаимное влияние друг на друга и образуют великорусскую народность.
Во введении к «Очерку древнейшего периода истории русского языка» (Пг., 1915) А. А-ч уже решительно утверждает, что «общерусский праязык выделил из себя первоначально три наречия — южное, северное и восточное». В белорусском наречии тут он видит уже не западную ветвь среднерусских говоров, а «соединение северной группы южного наречия с западной группой восточного»; да и великорусское наречие рассматривается как соединение северного наречия с восточной группой восточного наречия. В том и другом не приходится усматривать ветви распавшегося общерусского праязыка, а необходимо будет признать образования эпохи, наступившей вследствие влияния одних наречий на другие в дальнейшей жизни языка. lt;...gt;
Е. С. Истрина.