Глава 2. Польский вопрос и польские студии 1830-х–1850-х годов

Восстание 1830–1831 годов, Ноябрьское восстание371, как его привыкли на- зывать поляки, стало катализатором, побудившим русское общественное мне- ние яснее обозначить свое понимание польского вопроса и по-своему стимули- ровавшим интерес к истории Польши, причем, рассматриваемой, как правило, в определенном – резко негативном по отношению к государственным институ- там былой Речи Посполитой и к ее внутренней и внешней политике – ключе.

Большинство из тех, кто публично или приватно высказался насчет собы- тий на Висле, негодовало. Полякам заодно припомнили участие в походе Напо- леона на Москву и прочие, более давние (прежде всего подразумевая Смуту) грехи. Чрезвычайно ко времени оказалось предание об Иване Сусанине, кото- рым в посленаполеоновские годы уже вдохновлялись наши авторы, как, напри- мер, упоминавшийся в предыдущей главе С.Н. Глинка (1818) или К.Ф. Рылеев (1822).

Известно, что вскоре после Ноябрьского восстания подвиг Сусанина вос- славит в «Жизни за царя» (1836) М.И. Глинка. Либретто оперы, написанное ба- роном Е.Ф. Розеном при участии В.А. Жуковского, Н.В. Кукольника и некото- рых других лиц, никак не могло притязать на историческую достоверность (равно как и либретто А.А. Шаховского, положенное в основу оперы «Иван Су- санин» (1815) обосновавшегося в Петербурге венецианца К.А. Кавоса). Зато, что и определяло популярность и успех подобного рода произведений, они вполне отвечали настроениям публики (публики, что греха таить, не слишком

ориентировавшейся в историческом контексте)372.

371 См., напр.: Powstanie listopadowe 1830–1831. Dzieje wewnetrzne. Militaria. Europa wobec powstania. Warszawa, 1980; Powstanie listopadowe 1830–1831. Geneza – uwarumkowania – bilans – porownania. Wroclaw; Warszawa; Krakow, 1983; Kłak Cz. Romantyczne tematy i dylematy.

372 О требованиях широкой читающей аудитории к историческим сочинениям (будить «счастливую гор-

Реакцию русского общества373 на Ноябрьское восстание настойчиво и де- тально изучала советская наука, руководствуясь идеями Маркса, Энгельса и Ле- нина, всегда симпатизировавших борьбе поляков с самодержавием. При этом отечественные исследователи нередко придавали непропорционально большое значение революционным связям народов России и Польши, подтверждением чему служит поистине огромный пласт литературы374. Правда, самым слабым местом ряда таких работ оказывалось следование жесткой схеме, где положи- тельное восприятие русским обществом XIX столетия польского национально- освободительного движения было намертво слито с понятием прогрессивности.

Вера в то, что «польское национально-освободительное движение вызывало го- рячие симпатии передовых кругов русского общества»375, проходит красной ни- тью через многие и многие статьи и книги.

Убежденность в том, что «разделы Польши оказали глубокое влияние на русское общество, заставив наиболее прогрессивную его часть (подчеркнуто нами. – Л.А.) осудить их, испытать чувство вины и стыда, выразить полякам симпатию и сочувствие, предложить им союз для совместной борьбы за свобо- ду»376, характерно и для постсоветских лет. Звучит это обнадеживающе. Но если попробовать от общих констатаций перейти на личности, то сразу возникают сомнения.

дость за отечество», творить национальный миф, проникнутый «русским духом») см., в частности, ука- занную статью Т.А. Володиной. – Володина Т.А. «Русская история» С. Н. Глинки и общественные на- строения в России начала XIX в.

373 Например, по мнению Т.Н. Жуковской, в правление Александра I в Российской империи уже «скла- дывается общество как институт, оно противопоставляет себя государству и ищет способы влияния на власть». – Жуковская Т.Н. Правительство и общество при Александре I. Петрозаводск, 2002. С. 3. Заяв- ление, впрочем, не бесспорное.

374 Русско-польские революционные связи 60-х годов и восстание 1863 года. М., 1962; Смирнов А.Ф.

Революционные связи народов России и Польши: 30 – 60-е годы ΧΙΧ в. М., 1962; Он же. Восстание 1863 г. в Литве и Белоруссии. М., 1963; Миско М. В. Польское восстание 1863 г., М., 1962; Русско-польские революционные связи. В 2 т. М. – Вроцлав, 1963; Дьяков В.А., Миллер И.С. Революционное движение в русской армии и восстание 1863 г. М., 1964; Фалькович С.М. Идейно-политическая борьба в польском освободительном движении 50 – 60-х гг. ΧΙΧ в. М., 1966; Революционная Россия и революционная Польша (Вторая половина ΧΙΧ в.). М., 1967; Связи революционеров России и Польши конца ΧΙΧ – на- чала ХХ вв. М., 1968; Яжборовская И.С. У истоков польского освободительного движения. М., 1976; Она же. Идейное развитие польского революционного рабочего движения (конец ΧΙΧ – первая треть ХХ вв.). М., 1973; Очерки революционных связей народов России и Польши: 1815–1917.1. М., 1976; и др.

375 Попков Б.С. Польский ученый и революционер Иоахим Лелевель: Русская проблематика и контакты. М., 1974. С. 169.

376 Фалькович С.М. Концепции славянского единства в польской и русской общественной мысли (Эпоха польских национально-освободительных восстаний) // Славянский вопрос: Вехи истории. М., 1997. С. 108.

При таком подходе тут же поименованный исследовательницей весьма плодовитый литератор, библиограф и переводчик Василий Григорьевич Анаста- севич377 (1775–1845) окажется одним из самых прогрессивных людей эпохи. В свое время его неброские, но действительно основательные, причем – антикре- постнические по своему духу, выступления в печати снискали известность.

направленности его ученых интересов говорят как раз осуществленные им пе- реводы с польского языка. В.Г. Анастасевич предпринял перевод с польского языка на русский одного из сочинений известного польского правоведа, некогда участвовавшего в разработке Конституции 3 мая 1791 г. (а с 1799 по 1806 г. – ректора Виленского университета), Иеронима Стройновского «Наука права природного, политического, государственного хозяйства и права народов» (Ч.1–

4. СПб., 1809)378. Внимание современников привлек также сделанный достаточ-

но оперативно (на следующий же год после издания на польском) перевод В.Г. Анастасевичем книги Валериана Стройновского (брата упомянутого выше Ие- ронима Стройновского) «О условиях помещиков с крестьянами» (Вильна, 1809)379, где были затронуты больные вопросы положения польской деревни. Для характеристики общественной позиции В.Г. Анастасевича – безусловно, требующей определенного гражданского мужества – не менее показательно и то, что, будучи на протяжении некоторого времени цензором, он лишился места

из-за того, что пропустил в печать поэму Адама Мицкевича «Конрад Валенрод».

Бесспорно, В.Г. Анастасевич – человек во многих отношениях примеча- тельный, достойный всяческого уважения. Но все-таки на общем культурном

377 На счету В.Г. Анастасевича как библиографа, в частности, такие труды, как: 1) Прибавление к систе- матической росписи российским книгам, изданным в 1821 году. СПб., 1822; 2) Прибавление к система- тической росписи российским книгам, изданным в 1823 году. СПб., 1824.

378 СДР… словарь. М., 1979. С. 51.

379 Stroynowski W. O ugodach dziedzicow z włościanami.

W. Ekonomika powszechna Kraiowa narodow. Warszawa, 1816; и перевод: Стройновский В. Всеобщая экономия народов. 4 т. Варшава, 1817.

фоне России первой половины XIX в. он был заметен меньше иных своих со- временников. Его влияние на русское общество380, вообще на развитие свобо- домыслия (даже с учетом способности принимать по-своему смелые – как в случае с поэмой Мицкевича, решения) не шло ни в какое сравнение с влиянием, скажем, П.Я. Чаадаева.

Между тем, если руководствоваться означенным критерием прогрессивно- сти, у Петра Яковлевича Чаадаева (1794–1856) не останется шансов оказаться в ряду «наиболее прогрессивной части общества», поскольку он прямо осудил восстание 1830–1831 гг., с нескрываемым восторгом откликнувшись на оды А.С. Пушкина «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». Правда, что касается этих знаменитых стихотворений Пушкина, представлявших в свое время своеобразный тест на патриотизм, то они, по мнению В.А. Францева, хоть и были написаны по поводу польского восстания, в действительности «направ- лены были исключительно против современной Франции, парламентские пред- ставители которой выступали /…/ с речами весьма резкими и исполненными

прямых угроз по адресу России»381. На наш взгляд, это говорит, во-первых, о

том, что Францев, вольно или невольно, будто умалял значение собственно польского вопроса – в ходе самого польского восстания, и, во-вторых, данный тезис Францева способен был напомнить, что Польша (хоть и славянское племя) в русском общественном сознании устойчиво ассоциировалась с Западом. Но тогда возникает вопрос, если так, если «особость» поляков как славянского племени почти не оспаривалась, то чем, кроме соображений геополитического порядка, было вызвано настойчивое стремление русской стороны подчинить се- бе сторону польскую? Действительно, для начала 1830-х гг. открытые разгово-

380 О зарождении русского общества, этапах его развития от начала XVIII до начала XX в.

381 Францев В.А. Пушкин и польское восстание 1830–1831 гг. // Пушкинский сборник. Прага, 1929. С.

65. По-другому расставляет акценты, например, О.С. Муравьева. – Ср. Муравьева О.С. «Вражды бес- смысленный позор…». Ода «Клеветникам Росси» в оценках современников // Новый мир. 1994. № 6. С. 198.

ры о национальности были преждевременными. Пройдет не одно десятилетие, прежде чем будут сформированы идеи, особенно ярко выраженные А.Г. Гра- довским, уверенным в том, что «национальный вопрос поставлен и сформули- рован в XIX веке. Он вытекает из факта признания в народе нравственной и свободной личности, имеющей право на самостоятельную историю, следова-

тельно на свое государство»382. Но в первой четверти XIX в., когда русское об-

щество все еще пребывало под впечатлением того факта, что Королевство Польское было поставлено в исключительное положение в составе Российской империи, о праве поляков на самостоятельную историю почти не могло быть речи. Вооруженное выступление поляков383 в 1830 г. было воспринято русским обществом, не дождавшимся введения в жизнь разрабатываемых Н.Н. Ново- сильцевым по поручению императора проектов «”законно-свободных“ учреж- дений для самой империи»384, как горькое последствие польских инициатив Александра I385.

В своем письме к Пушкину Чаадаев признавался: «Не могу выразить Вам того удовлетворения, которое Вы заставили меня испытать. /…/ Стихотворение к врагам России в особенности изумительно /…/. В нем больше мыслей, чем их было высказано и осуществлено за последние сто лет в этой стране»386. Когда В.А. Францев писал, что «пришло время выразить нравственное право России в решении ˮдомашнего старого спораˮ и указать всю неуместность притязания врагов России подчинить ее их воле»387, он в полной мере одобрял поэтическое выступление Пушкина и реакцию на него Чаадаева. У Пушкина аргументы гео- политического порядка прочитываются совершенно недвусмысленно: «За кем останется Волынь? За кем наследие Богдана? / Признав мятежные права, / От

382 Градовский А. Национальный вопрос в истории и в литературе. СПб., 1873. С. II.

383 См. об этом также: Шильдер Н. Император Николай I и Польша. 1825–1831 гг. // Русская старина. 1900; Вылежинский Ф. Император Николай Первый и Польша в 1830 году. Новые материалы для исто-

рии польского восстания 1830–1831 гг. СПб., 1903.

384 Пыпин А.Н. Общественное движения в России при Александре I. Исторические очерки. Спб., 1908. С. 359; 356–358.

385 Позднее, когда появится труд А.Н. Пыпина «Общественное движения в России при Александре I. Исторические очерки» (1870), где автор специально рассмотрит, в том числе, польский вопрос, труд этот приобретет большую популярность, и в 1908 г. (уже по смерти А.Н. Пыпина) выйдет четвертое его

издание.

386 Письмо П.Я. Чаадаева – А.С. Пушкину от 18 сентября 1831 г. // Чаадаев П.Я. Полное собрание сочи- нений и избранные письма. В 2 т. М., 1991. Т. 2. С. 72–73.

387 Францев В.А. Пушкин и польское восстание… С. 68.

нас отторгнется ль Литва?»388, но, другое дело, что геополитикой мотивация по- эта могла не ограничиваться.

Сохранившаяся в рукописи статья П.Я. Чаадаева «Несколько слов о поль- ском вопросе» не оставляет сомнений в том, что Чаадаев также был решитель- ным противником «отторжения нынешнего Царства с целью превращения его в ядро новой независимой Польши». Этот небольшой чаадаевский набросок как бы вобрал в себя два больных для России XIX столетия вопроса, а именно, – во- прос польский и вопрос русский. Стремление отстоять русский вопрос, русские интересы, выразилось у П.Я. Чаадаев в том, что, едва ли не буквально вторя Н.М. Карамзину (в его «Мнении русского гражданина» (1819), где официаль- ный историограф Российской империи говорил о грозящем «разделе России», если бы Александр I осуществил задуманное «восстановление Польши»), Чаа- даев заявлял, что: «Расчленять Россию, отторгая от нее силой оружия западные губернии, оставшиеся русскими по своему национальному чувству, было бы бе-

зумием. Сохранение же их составляет для России жизненный вопрос»389. Впро-

чем, очевидная четкость выражений Чаадаева не избавляет от сомнений, неиз- бежно возникающих при прочтении этих строк.

Заметим, что автор говорил о расчленении России, опасался такого расчле- нения, не беря в расчет, что Российская империя расширила свои пределы в хо- де расчленения Речи Посполитой, объявив, что возвращает «древнее наше дос- тояние», т.е. те земли, которые входили в состав Польско-Литовского государ- ства на протяжении не одного столетия. Здесь же идет речь о расчленении Рос- сии, подразумевая утрату империей земель, которые были включены в ее преде- лы чуть более тридцати пяти лет назад (если считать от 1793 г.). Понятно, что самоидентификация, выражаясь современным языком, обитателей присоеди- ненных западнорусских земель, по-видимому, не представляла проблему для тех, кто придерживался точки зрения Пушкина и его единомышленников. Хотя, как известно, летом 1812 г., когда Наполеон вступил в земли былой Речи По- сполитой,

388 Пушкин А.С. Бородинская годовщина // Пушкин А.С. Собр. соч. В 10 т. Т. 2. М., 1959. С. 342.

389 Чаадаев П.Я. Несколько слов о польском вопросе // Чаадаев П.Я. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 514.

Вместе с тем, упорное желание разобраться в том, что есть польский во- прос, приводило Чаадаева к убеждению, что «народ польский, славянский по племени, должен разделить судьбы братского (русского. – Л.А.) народа, кото- рый способен внести в жизнь обоих народов так много силы и благоденст- вия»390. Чаадаев по-своему проявлял заботу о польском народе, исходя из уве- ренности, что «в соединении с этим большим целым поляки не только не отре- кутся от своей национальности, но таким образом они ее еще более укрепят, то- гда как в разъединении они неизбежно подпадут под влияние немцев, погло- щающее воздействие которых значительная часть западных славян уже на са- мих себе испытала»391. Примечательно, что для Чаадаева нет сомнения в том, что «народ польский, славянский по племени», это как раз сближает его пози- цию в польском вопросе с позицией Пушкина («это спор славян между собою, / Домашний, старый спор»)…

Примерно то же самое можно сказать и о князе Петре Андреевиче Вязем- ском (1792–1878), строгом критике поэтических откликов В.А. Жуковского и А.С. Пушкина на польское восстание392. Его до глубины души возмущала их тональность. Особенно доставалось «шинельным стихам» Жуковского («такая пакость, что я предпочел бы им смерть»). Вяземский, противопоставляя свою позицию взглядам двух поэтов на польское восстание, признавался: «Я более и более уединяюсь, особнюсь в своем образе мыслей»393. Его оскорбляло уподоб- ление событий 1830 г. Отечественной войне: «Что /…/ за святотатство сочетать Бородино с Варшавой?». По его выражению: «Россия вопиет против этого без- закония. Хорошо Инвалиду («Русский инвалид». – Л.А.) сближать эпохи и собы- тия в календарских своих калейдоскопах, но Пушкину и Жуковскому, кажется бы, и стыдно»394. Мотивируя свое неприятие проведения подобной параллели,

390 Чаадаев П.Я. Несколько слов о польском вопросе. С. 515.

391 Чаадаев П.Я. Несколько слов о польском вопросе. С. 515.

392 На взятие Варшавы: Три стихотворения В. Жуковского и А. Пушкина. СПб., 1831. – Известно, что брошюра также была переведена на немецкий и французский языки. – Ивинский Д.П. Пушкин и Мицке-

вич. История литературных отношений. М., 2003. С. 224.

393 Вяземский П.А. Старая записная книжка. М., 2003. С. 635; Вяземский П.А. Пол. собр. соч. Т. I–XII. (1878–1886 гг.). СПб., 1884. Т. IX. С. 157–158.

394 Там же. С. 636.

он писал: «Там мы бились один против десяти, а здесь, напротив, десять против одного»395.

Вяземский считал, что Пушкину не годилось становиться «поэтом собы- тий (курсив в оригинале. – Л.А.), а не соображений», и потому, обращая внима- ние на непоследовательность в высказываниях своего друга, с нескрываемой иронией замечал: «Смешно, когда Пушкин хвастается, что мы не сожжем Варшавы их (курсив в оригинале. – Л.А.)». Он растолковывал приятелю: «Вы так уже сбились с пахвей в своем патриотическом восторге, что не знаете, на чем решится, то у вас Варшава неприятельский город, то наш посад»396. Не зная, как взять в толк происходящее, он раз за разом возвращается к непонятному для него слову – «взятие». «Да у кого мы ее взяли, – раздумывает он, – что за взятие (курсив в оригинале. – Л.А.), что за слова без мысли»397.

Однако подобного рода несообразности вполне уживались в нашей литера-

туре (когда традиционно громко превозносились имена усмирителей восстания

– как бы забывая о том, что речь шла о подавлении выступления подданных Российской империи, а не внешних врагов), точнее даже – в сознании многих представителей русского общества. Поэтому и в годину подавления очередного польского мятежа (1863 г.) стихотворение Пушкина «Клеветникам России» не утратило своей актуальности: настрой одних (победителей) и восприятие ими других (польских повстанцев) остались почти неизменными и спустя тридцати- летие. Так, в номере газеты «Русский Инвалид» за июль 1863 г. сообщалось, что во время прощального ужина по случаю проводов генерала И.С. Гонецкого один из его участников – П.С. Лебедев (бывший профессор Николаевской ака- демии генерального штаба) «с большим воодушевлением и с свойственным ему

уменьем /…/ прочитал “Клеветникам России” Пушкина»398. В других тостах с

тем же удовлетворением констатировалось, что «финляндцы напомнили восста- нию о силе русского штыка /…/ Услышали повстанцы и грозный крик во славу Русского царя, за родное достояние. Пусть же финляндцы услышат теперь наш

395 Вяземский П.А. Старая записная книжка… С. 632 – 633. См. об этом также: Мочалова В.В. Польская тема у Пушкина // А.С. Пушкин и мир славянской культуры. М., 2000. С. 139–140.

396 Вяземский П.А. Старая записная книжка… С. 636.

397 Там же. С. 634.

398 Корнилов И.П. Воспоминания о польском мятеже 1863 года. СПб., 1900. С. 6.

громкий привет в честь русского оружия, за славу русского победоносного вой- ска!»399

…Но, что показательно, П.А. Вяземскому (и, надо думать, не ему одному), вместе с тем, было не чуждо признание законности правительственной акции, что позволило, в конце концов, прибегнуть к многозначительному сравнению:

«Очень хорошо и законно делает господин, когда приказывает высечь холопа, который вздумает отыскивать незаконно и нагло свободу свою»400.

Симптоматично, что формулу – «передовая часть русского общества выра- зила свое сочувствие героической борьбе польского народа»401 – даже не пробо- вали прилагать к поэтическим («Клеветникам России», «Бородинская годовщи- на», «Перед гробницею святой») и прозаическим откликам А.С. Пушкина на бурные польские события 1830–1831 гг.

Лишний раз оговоримся, что обращение здесь к сюжету «Пушкин и Поль- ша» ни в коей мере не претендует на исчерпание темы, с давних пор активно разрабатываемой в российской и польской историографии. То же самое можно сказать и в целом об откликах на польское восстание 1830 г. в русской литера- туре XIX в.402, чему посвящена солидная русская и польская историография403. Задача данной работы, в основном видится в том, чтобы показать процесс

399 Цит. по: Корнилов И.П. Воспоминания о польском мятеже 1863 года. СПб., 1900. С. 6–7.

400 Вяземский П.А. Записные книжки. М., 1992. С. 151–152.

401 Очерки революционных связей народов России и Польши: 1815–1917. М., 1976. С. 83.

402 Максимович М. Воспоминания о польском восстании 1830 г. // Военный сборник. 1875. № 4; Выле- жинский Ф. Император Николай и Польша в 1830 году. СПб., 1905; и мн. др.

403 См., напр.: Беляев М.Д. Польское восстание по письмам Пушкина к Е.М. Хитрово // Письма Пушкина к Е.М. Хитрово. 1827–1832 / Труды Пушкинского Дома. Вып. XLVIII. Л., 1927; Сидоров А.А. Русские и

русская жизнь в Варшаве (1815–1895). Исторический очерк. Т. 1. Варшава, 1899; Францев В.А. Пушкин

и польское восстание 1830–1831 гг.: Опыт исторического комментария к стихотворениям «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина» // Пушкинский сборник. Прага, 1929; Хорев В.А 1) Роль польско- го восстания 1830 г. в утверждении негативного образа Польши в русской литературе // Поляки и рус- ские: взаимопонимание и взаимонепонимание. М., 2000. С. 100–109; 2) Польша и поляки глазами рус- ских литераторов. Имагологические очерки. М., 2005; Филатова Н.М. Русское общество о Польше и поляках накануне и во время восстания 1830–1831 гг. // Polacy i Rosjanie. 100 kluczowych pojeć. Warszawa, 2000; Mochnacki M. Powstanie narodu polskiego w roku 1830 i 1831. T. 1, 2. Warszawa, 1984 (Издания XIX века: Mochnacki M. Powstanie narodu Polskiego w roku 1830 i 1831. Paryż, 1834. Переизда- ния 1850, 1863 гг. и др.); Bortnowski W. Powstanie listopadowe w oczach Rosjan. Warszawa, 1964; Poezja powstania listopadowego. Wrocław, 1971; Kłak Cz. Romantyczne tematy i dylematy. Echa powstania listopadowego w literaturze, historiografii i publicystyce. Rzeszow, 1992; Znamirowska J. Liryka powstania listopadowego. Warszawa, 1930; Przybylski R. Symbolika powstania listopadowego // Powstanie listopadowe 1830-1831. Geneza – uwarumkowania – bilans – porownania. Wroclaw; Warszawa; Krakow, 1983; Orłowski J. Z dziejow antypolskich obsesji w literaturze rosyjskiej. Warszawa, 1992; Polacy w oczach Rosjan – Rosjanie w oczach Polakow. Warszawa, 2000; и др.

трансформации польского вопроса по мере эволюции общества – и, прежде все- го, в контексте развития российской исторической литературы.

Разумеется, что в самой польской литературе и поэзии отклики на восста- ние 1830 г. также составили значительный пласт произведений, оказавших за- метное влияние на дальнейшее развитие польской литературы (и не только пе- риода романтизма), что не раз становилось предметом специального исследова- ния, в том числе, российских авторов404. Нельзя, пусть с некоторыми оговорка- ми, не согласиться с мнением Н.М. Филатовой, что «восстание способствовало утверждению романтического автостереотипа польской нации как бастиона ев- ропейской свободы, защитницы республиканских ценностей /…/. Литература отразила и закрепила этот образ, воспев героизм, вольнолюбие и страдания по- ляков»405.

Что же касается того, что поляки воспринимали себя защитниками евро-

пейской (в более широком контексте – христианской) свободы, то оно все-таки сложилось гораздо раньше, и восходит, по крайней мере, к ΧVІ–ΧVІІ вв. Имен- но в Раннее новое время каждой из сторон – и Польше, и Русскому государству

– особенно перед лицом экспансионистских планов Оттоманской Порты – шаг за шагом приходилось отстаивать как собственные геополитические интересы, так и, что со временем приобретало все большее значение, собственную иден- тичность406.

…Так или иначе, советские ученые предпочитали отзываться о «Бородин- ской годовщине» и других откликах Пушкина на польские дела с деликатным неодобрением. Так, в 1952 г., в пору самого строгого надзора партийных ин- станций за состоянием умов, крайне осторожный в формулировках Д.Д. Благой констатировал: «Пушкин не смог увидеть и понять объективно освободитель-

404 См., напр.: Филатова Н.М. Образ врага в польской повстанческой поэзии 1830–1831 гг. // Культура сквозь призму идентичности. М., 2006. С. 85–102. – Ср.: Хорев В.А. Роль польского восстания 1830 г. в утверждении негативного образа Польши в русской литературе // Поляки и русские: взаимопонимание и взаимонепонимание. М., 2000. С. 100–109.

405 Филатова Н.М. Образ врага. С. 85.

406 См., напр.: Мочалова В.В. Представления о России и их верификация в Польше ΧVΙ–ΧVΙΙ вв. // Рос- сия – Польша. Образы и стереотипы в литературе и культуре. М., 2002. С. 44–64; Флоря Б.Н. Образ по-

ляка в древнерусских памятниках о Смутном времени // Флоря Б.Н. Польско-литовская интервенция в России и русское общество. М., 2005. С. 381–415; Kepiński A. Lach i Moskal. Z dziejow stereotypu. Warszawa; Krakow, 1990; и др.

ной стороны восстания»407. Или другой вариант: поэт, по выражению Б.С. Поп- кова, занимал «нереволюционные позиции по отношению к ноябрьскому вос- станию»408 и т.п.

Укоризну по адресу поэта принято было немедленно амортизировать ссыл- ками на смягчающие обстоятельства. Например, на консерватизм повстанческо- го руководства, благо под рукой имелась спасительная цитата из Ф. Энгельса, назвавшего польское восстание «консервативной революцией». Читателю пред- лагалось понимать дело так, что будь программа повстанцев более радикальной и не мечтай они о границах 1772 г. – Пушкин отнесся бы к «варшавскому бун- ту» иначе. По-своему заботясь о добром имени великого поэта, исследователи готовы были изобразить его едва ли не пассивной жертвой обстоятельств. «Вос- стание в Польше породило волну шовинизма настолько сильную, что в опреде- ленной мере она увлекла даже А.С. Пушкина», – уверял в 1970-е гг. В.А. Дья-

ков409.

Отечественные литературоведы и историки не любили особенно задержи- вать читательское внимание на пушкинских высказываниях по поводу взявших- ся за оружие поляков. И, надо сказать, цензура такому подходу способствовала. Впрочем, по обыкновению строгий Горлит вообще-то прямо не запрещал рас- суждать на данную тему. Но щекотливость темы и без того ощущалась, потому редакторы, вместе с большинством авторов, даже не ожидая начальственного окрика, сами проявляли требуемую деликатность. На личном опыте в этом убе- дился Л.Г. Фризман, написавший в 1962 г. содержательную, далеко вышедшую за рамки приглаженных, уклончивых формулировок, статью о реакции Пушки- на на восстание 1830–1831 гг. Статью тогда одобрили Б.С. Мейлах и другие специалисты. Однако каждый из них порекомендовал напечатать труд не в сво- ем, им возглавляемом издании, а в том журнале, за который он не нес ответст- венности. В итоге статья (в которую автор позднее включил и краткое описание

407 Благой Д.Д. Пушкин в неизданной переписке современников (1815–1837) // Литературное наследст- во. М., 1952. Т. 58. С. 19.

408 Попков Б.С. Указ. соч. С. 165.

409 Очерки революционных связей. С. 85.

своих хождений по редакциям) попала в печать лишь в 1992 г.410. Надо доба- вить, что за истекшие десятилетия она нисколько не устарела.

Наблюдения Фризмана существенно дополнила небольшая статья О.С. Муравьевой411, где была предпринята удачная, насколько можно судить, попыт- ка выяснить мотивы, какие двигали автором оды «Клеветникам России», его единомышленниками и оппонентами. Исследовательница, среди прочего, ут- верждает, что, исходя из посыла о невозможности существования Польши как суверенного государства (поскольку это противоречило интересам России), Пушкин «вдохновляется не тем, что “хорошо в поэтическом отношении”, а тем, что “правильно” в отношении политическом». На этом основании Муравьева вполне справедливо рассматривает пушкинские стихотворения «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина» в контексте традиции «русской государст- венно-патриотической поэзии, развивающей тему “Россия и Запад”»412. Извест- но, что эта тема – «Россия и Запад» (и, как составная ее часть, – тема «Россия и Польша») оставалась практически сквозной для русской общественной мысли

на протяжении всего ΧІΧ века, что, в свою очередь, неоднократно становилось предметом специальных исследований413.

К названным статьям Л.Г. Фризмана и О.С. Муравьевой примыкает, в ча- стности, работа В.В. Мочаловой, которая наглядно показала, насколько неодно- значна была в русском обществе реакция на «польские» стихи великого поэта. По крайней мере, в частной переписке, видные его представители (как, напри- мер, А.И. Тургенев в письме к брату414) позволяли себе самые нелицеприятные отзывы о Пушкине – как раз из-за его откликов на польское восстание: «Твое

410 Фризман Л. Пушкин и польское восстание 1830–1831 гг. // Вопросы литературы. 1992. Вып. 3. С. 209–237.

411 Муравьева О.С. «Вражды бессмысленный позор...»: Ода «Клеветникам России» в оценках современ- ников // Новый мир. 1994. № 6. С. 198–204.

412 Там же. С. 199, 202; – Ср. Ивинский Д.П. Пушкин и Мицкевич. История литературных отношений…

С. 222. – По мнению автора, Пушкин считал, что «от того, как решится участь восставшей Варшавы, зависит судьба России, исход ее противостояния Западу».

413 В связи с этим нельзя не отметить обстоятельные труды Анджея Валицкого, которыми был внесен существенный вклад в разработку данной проблематики. См., например: Walicki A. W kregu konserwatywnej utopii. Struktura i przemiany rosyjskiego słowianofilstwa. Warszawa, 1964 (сравнительно

недавнее издание. – Warszawa, 2002); On że. Rosja, katolicyzm i sprawa polska. Warszawa, 2002; On że. O

inteligencji, liberalizmach i o Rosji. Krakow, 2007; и др.

414 Мочалова В.В. Польская тема у Пушкина // А.С. Пушкин и мир славянской культуры. М., 2000. С. 140.

заключение о Пушкине справедливо: в нем точно есть варварство и Вяземский очень гонял его в Москве за Польшу /…/ Он только варвар в отношении к Польше»415.

Свобода от цензуры открыла дорогу не только исследованиям Л.Г. Фриз- мана и О.С. Муравьевой, – по-своему логично, что к суждениям Пушкина о польском вопросе апеллировали сторонники государственно-патриотической, имперской идеи. Так, А.С. Пушкарев рассмотрел проблему, отправляясь от про- возглашенной им (вернее – повторенной, поскольку то же самое задолго до него писали Н.Я.Данилевский416 и др.) исторической аксиомы: «Отечество наше не раз вело справедливые оборонительные войны и неоднократно приходило на помощь соседям, подвергшимся вражескому нападению, но при этом никогда не мстило побежденным и не пыталось решать свои проблемы за чужой счет»417.

Впрочем, у Пушкарева были, конечно, предшественники и в советской ис-

ториографии. Еще в доперестроечные годы А.В. Кушаков писал: «В 1830–1831 годах А.С. Пушкин относился к Польше, к польской теме, прежде всего как к теме военно-патриотической. Поэтому он в размышлениях и в творчестве часто сопоставлял 1830–1831 годы и 1812 год»418. Но у Пушкарева были все основа- ния не принимать обкатанного в советской литературе тезиса, согласно которо- му пушкинские оды 1831 г. общественного мнения не отражали, да и не были характерны для самого поэта. Однако, не остановившись на этом, Пушкарев ут- верждает, что заявленная в стихах позиция была абсолютно верна419.

Так или иначе, Пушкин (в этом, скорее всего, можно не сомневаться) дей- ствительно выражал, а во многом и формировал общественное мнение в поль- ском вопросе. Во всяком случае, к настоящему времени не осталось, пожалуй,

415 Цит. по: Мочалова В.В. Польская тема у Пушкина… С. 140.

416 Данилевский Н.Я. Россия и Европа. М., 1991. С. 27–44.

417 Пушкарев А.С. «Вы грозны на словах – попробуйте на деле»: А.С.Пушкин как выразитель русского общественного мнения о Польском восстании 1830–1831 гг. // Наш современник. 2001. № 6. С. 252.

418 Кушаков А.В. Пушкин и Польша. Тула, 1990. С. 83.

419 Обращаясь к восприятию этой темы уже в наши дни, заметим, что еще дальше в ревизии представле- ний о пушкинских одах и вообще о контактах России с Европой и «ее родной дочерью Польшей» по-

шел, в частности, активно эксплуатирующий тему «Россия и Польша» главный редактор журнала «Наш

современник» С.Ю. Куняев. На его взгляд: «Главный пафос стихотворения направлен против газетных и парламентских провокаторов, против европейского интернационала, против сатанинской антанты всех антирусских сил Европы». – Куняев С.Ю. Русский полонез. М., 2006. С. 23.

сомнений в том, что «стихотворение А.С. Пушкина “Клеветникам России” соз- давалось как произведение прямо публицистическое, непосредственный отклик на близившееся завершение девятимесячной борьбы с повстанцами»420. Его точку зрения на близкую и далекую от него по времени историю Польши, оче- видно, следует признать репрезентативной. Теперь, можно сказать, уже обще- признано, что именно Пушкину принадлежит решающая роль «в упрочении не- гативного образа поляка в русской поэзии»421.

Разумеется, импульсивным откликом на известие о восстании в Варшаве:

«наши исконние враги» либо вскоре прозвучавшим противопоставлением:

«кичливый лях иль верный росс»422 – не исчерпывалось восприятие польской истории как поэтом, так и солидарной с ним большей частью общества. Но его позиция по отношению к восстанию, бесспорно, была однозначно негативной.

При этом с уверенностью можно говорить, что оды «Клеветникам России»,

«Бородинская годовщина», «Перед гробницею святой» (которые польский пуш- кинист Вацлав Ледницкий назвал в свое время «антипольской трилогией»423) не транслировали предписанные свыше суждения. Скорее всего, здесь была бли- зость (если не совпадение) позиций, а не вынужденное или слепое следование императорскому диктату. Вместе с тем, в современной литературе звучат и та- кие оценки: «отношение к восстанию, сформулированное в ”польских“ текстах А.С. Пушкина, совершенно совпадает с официальным и в какой-то мере обслу- живает правительственный заказ»424. В данном случае, можно согласиться с мнением А.В. Липатова, по образному выражению которого, здесь мы наблюда- ем не что иное, как «возвышающийся над панславизмом и подчиняющий его российской государственной идее великодержавный патриотизм Пушкина»425.

Что же касается пушкинского понимания русско-польских взаимоотноше- ний в целом, то оно, хотелось бы подчеркнуть, вовсе не было примитивно-

420 Кацис Л.Ф., Одесский М.П. «Славянская взаимность»: Модель и топика. Очерки. М., 2011. С. 21.

421 Хорев В.А Роль польского восстания 1830 г. в утверждении негативного образа Польши в русской литературе // Поляки и русские: взаимопонимание и взаимонепонимание. М., 2000. С. 105.

422 Пушкин А.С. Полн. собр. соч. В 10 т. Т. Х. М., 1965. С. 325 и Т. III. М., 1963. С. 222.

423 Lednicki W. Aleksander Puszkin. Studja. Krakow, 1926. S. 36.

424 Кацис Л.Ф., Одесский М.П. «Славянская взаимность». С. 22.

425 Липатов А.В. Пушкин и Мицкевич: личная дружба или творческое содружество? // А.С. Пушкин и мир славянской культуры. М., 2000. С. 124.

однозначным, не сводилось к противопоставлению двух миров, свойственному обывательским или казенным представлениям (вне зависимости от позиции по- эта, какую он занял по отношению к польскому восстанию 1831 г.). Это нагляд- но демонстрирует трагедия «Борис Годунов», не случайно николаевская цензу- ра долго не пропускала ее в печать. Как известно, написанная в 1824–1825 го- дах, трагедия получила цензурное разрешение лишь в 1830 г. (и лишь в 1831 г. была напечатана), да и то с оговоркой: «…под его (т.е. Пушкина. – Л.А.) ответ-

ственность»426.

Несмотря на то, что в трагедии нет прямого противопоставления двух ми- ров – польского и русского, наблюдения над текстом «Бориса Годунова» не раз давали повод филологам к сравнению двух языков – польского и русского, ис- пользуемых Самозванцем. В данном случае подразумевается отмеченная в свое время Ю.М. Лотманом удивительная способность «поэта создавать образ чужо- го языка посредством родного»427. Дополняя наблюдения предшественников собственными наблюдениями, М.В. Безродный приходит к выводу, что поль- ский язык для Самозванца (читай – для Пушкина), уподоблен змеиному шипе- нию, а Марина Мнишек – змее. Но, что важнее, польский язык для Самозванца (по воле Пушкина), как считает современный исследователь, – это «язык дости- жения власти»428. Развивая эту мысль, можно добавить, что, в таком случае, есть основание говорить, пусть о подсознательном, ощущении поэтом существую- щего между двумя мирами различия. И это различие, прежде всего, касается власти. Характерно и другое наблюдение над текстом: по воле поэта, Самозва- нец лишь в порыве гнева на Марину (и ни в каком ином случае) позволяет себе назвать «ее соплеменников ”поляками безмозглыми“»429…

Нелегко складывалась судьба «Бориса Годунова» и в советскую эпоху. По

существу, повторилось нечто подобное тому, что и в николаевские времена.

426 Об обстоятельствах борьбы А.С. Пушкина за право напечатать свою «Комедию о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве» (т.е. «Бориса Годунова»), – борьбы, растянувшейся на несколько лет (1826–1831 гг.), – см., например: Ларионова Е.О. «Борис Годунов»: проблема критического текста // Пушкин и его современники. Вып. 4 (43). СПб., 2005. С. 281–286.

427 Цит. по: Безродный М.В. О польской речи в «Борисе Годунове» // Пушкин и его современники. Вып. 2 (41). СПб., 2000. С. 222.

428 Безродный М.В. О польской речи в «Борисе Годунове» // Пушкин и его современники. Вып. 2 (41). СПб., 2000. С. 224.

429 Безродный М.В. О польской речи в «Борисе Годунове». С. 223.

Трудно поверить, но в год пышно отмечаемого в СССР столетия со дня гибели поэта трагедию и ее автора заподозрили (ни много, ни мало) в полонофильстве. Это нашло выражение в том, что летом 1937 года Сталин запретил предпола- гаемую постановку «Бориса Годунова» в Московском Художественном театре. Мотивы своего запрета (который, разумеется, был строжайше засекречен) вождь сформулировал в беседе с А.А. Ждановым и П.М. Керженцевым: спек- такль не годится из-за «хорошего изображения Пушкиным поляков и Лжедмит-

рия и невыгодного изображения русских: приняли Лжедмитрия»430.

Позднее, в 1836 г. Пушкин писал о первом разделе Польши как о следствии войны, которую воспламенила Барская конфедерация431. Но, что представляется важным подчеркнуть, в обоих случаях участие России в разделах подано поэтом как непреложный – и, бесспорно, отрадный – факт.

Мимо польской проблематики, – и вопроса о роли магнатства в судьбах страны, в том числе, – не прошел в 1830-е годы Николай Васильевич Гоголь (1809–1852). Ему не нашлось места в словнике биобиблиографического словаря

«Славяноведение в дореволюционной России» (М., 1979), где представлены да- же, к примеру, А.Н. Радищев или В.Г. Белинский. Между тем, как известно, он был одним из первых отечественных славяноведов – равно как и одним из пер- вых отечественных медиевистов-западников432, что тоже нередко остается в те- ни. Писатель весьма недурно для того времени знал историческую литературу, его интересовали многие проблемы отечественной и всеобщей истории433. Бу- дучи недолгое время профессором Петербургского университета434, он разрабо-

430 Власть и художественная интеллигенция: Документы... о культурной политике. 1917–1953 гг. М., 1999. С. 774, примеч. 77.

431 Пушкин А.С. Полн. собр. соч. … Т. VII. М., 1964. С. 328.

432 Гоголь Н.В. «Заметки о крестьянском быте», «Лекции, наброски, материалы по всеобщей истории»,

«Наброски, материалы по славянской, русской и украинской истории» // Гоголь Н.В. Собр. соч. В 9 т. Т. 8. М., 1994.

433 Е.И. Анненкова, ссылаясь на В.Т. Семенова и Е.А. Косминского, напоминает, что Гоголь «по праву может быть назван одним из первых медиевистов, непосредственным предшественником Т.Н Гранов- ского». – Анненкова Е.А. Гоголь и русское общество. СПб., 2012. С. 355, а также подробнее специаль- ный раздел в книге Е.А. Анненковой: Гоголь и Т.Н. Грановский: концепция средних веков. С. 353–376. 434 Впрочем, что касается преподавательской деятельности Н.В. Гоголя, слушатели о ней отзывались по- разному, и не всегда лестно. Например, по воспоминаниям Н.И. Иваницкого «лекции Гоголя были очень

сухи и скучны», разве что кроме той, на которой – по его собственному приглашению – присутствовали

А.С. Пушкин и В.А. Жуковский. – Цит. по: Берков П.Н. Пушкин и Петербургский университет // Вест- ник Ленинградского университета. 1949. № 6. С. 122. – Примерно в том же ключе характеризуется Н.В. Гоголь В.П. Бузескулом, по словам которого, Гоголю «профессура оказалась не по его силам – он не

тал «План преподавания всеобщей истории» (1834)435, главная задача которой, на его взгляд, «показать /…/ великий процесс, который выдержал свободный дух человека кровавыми трудами, борясь от самой колыбели с невежеством, природой и исполинскими препятствиями». Поэтически трактуемая писателем

«цель всеобщей истории» заключалась в том, чтобы «собрать в одно все народы мира, разрозненные временем, случаем, горами, морями и соединить их в одно стройное целое; из них составить одну величественную полную поэму»436. Так или иначе, разработанный Гоголем план обнаруживал глубокое осознание необ- ходимости в совокупности рассматривать «все события мира», которые, как подчеркивал писатель, «должны быть так тесно связаны между собой и цеп- ляться одно за другое, как звенья в одной цепи». Вместе с тем, развивал Гоголь свою мысль, «связь эту не должно понимать в буквальном смысле. /…/ Она не есть та видимая, вещественная связь, которою часто насильно связывают про- исшествия, или Система, создающаяся в голове независимо от фактов, и к кото-

рой после своевольно притягивают события мира. Связь эта должна заключать- ся в одной общей мысли: в одной неразрывной Истории человечества /…/». Больше того, Гоголь настаивал, что при этом «преподаватель должен призвать в помощь географию, но не в том жалком виде, в каком ее часто принимают /…/. География должна разгадать многое, без нее неизъяснимое в истории /…/ »437.

Но все-таки здесь, важнее, наверное, другое. То, что Гоголь (как и Пуш-

кин), может быть отнесен, по выражению Л.В. Черепнина, к тому разряду писа- телей, которые «выступают в отдельных своих произведениях /…/ как истори- ки-профессионалы и тем самым становятся в ряд тех, кто внес непосредствен- ный вклад в развитие исторической науки в России», добавляя при этом, что

«большинство классиков русской литературы интересовались проблемами не только русской, но и всемирной истории»438. Развивая свою мысль, Л.В. Череп- нин справедливо отмечал, что «у Гоголя, как и у Пушкина, глубокий интерес к историческому прошлому был стимулом не только к художественному творче-

был к ней достаточно подготовлен». – Бузескул В.П. Всеобщая история… С. 70.

435 Гоголь Н.В. План преподавания всеобщей истории // ЖМНП. 1834. Ч. 1. С. 189–209.

436 Там же. С. 189.

437 Там же. С. 190–191.

438 Черепнин Л.В. Исторические взгляды классиков русской литературы. М., 1968. С. 5–6.

ству, но и к научному исследованию»439. Подтверждением тому могут служить его многочисленные выписки из книг, заметки, наброски, отчасти реализован- ные в статьях замыслы440.

Кроме того, полагая, что «народы, события – должны быть непременно живы, и находиться как бы пред глазами слушателей, или читателей, чтобы ка- ждый народ, каждое государство сохраняли свой свет, свои краски; чтобы народ со своими подвигами и влиянием на мир проносился ярко, в таком же точно ви- де и костюме, в каком был он в минувшие времена»441, Гоголь, можно сказать, выказывал себя сторонником своего рода исторических реконструкций. Поми- мо всего прочего, обращает на себя внимание, как Гоголь пишет о западноевро- пейском средневековье, когда «все обратилось в рыцарство, все кочует, все не- спокойно: каждый вместе и воин, полководец, и вассал и повелитель, и слуша- ется, и не слушается, – век величайшего разъединения, и вместе единства! Каж-

дый управляется своей волей и между тем все согласны в одной цели и мыс- лях»442. Гоголь здесь невольно выразил отношение к единовластию (или, точ- нее, к его отсутствию), и в данном контексте напрашивается аналогия с бичуе- мой в русской традиции золотой шляхетской вольностью. Гоголь, как видим, не усматривал ничего фатального в ситуации, когда «каждый управляется своей волей», поскольку это всем вместе это ничуть не мешает находить согласие «в одной цели и мыслях». Другое дело, что это никоим образом не было привязано к польским реалиям, что, по-видимому, объясняло столь широкий взгляд писа- теля…

Увлекаясь историей Малороссии, а с конца 1820-х гг. собирая материалы для обширного сочинения на эту тему, Гоголь, естественно, касался и польских дел. Замысел, правда, не был реализован. Однако известное представление о том, что думал писатель о польской шляхте, и как им понимались судьбы Речи Посполитой, дают его художественные произведения.

439 Черепнин Л.В. Исторические взгляды классиков русской литературы. С. 80, 100.

440 О Гоголе как об историке см., например: История исторической науки в СССР. Дооктябрьский пери- од. Библиография. М., 1965. с. 522–523; Айзеншток И.Я. Н.В. Гоголь и Петербургский университет //

Вестник Ленинградского университета. 1952. № 3. С. 17–38.

441 Гоголь Н.В. План преподавания… С. 190–191.

442 Там же. С. 201.

В первоначальной, опубликованной в 1835 году443, редакции «Тараса Буль- бы», разумеется, не было заметно каких-либо симпатий ни к шляхтичам, ни к королевской власти. Однако рассказ о казни Остапа в Варшаве сопровожден был пояснением. «Я не стану, – говорил автор от своего лица, – смущать чита- телей картиной страшных мук /.../. Они были порождение тогдашнего грубого, свирепого века /.../. Должно однако ж сказать, что король всегда почти являлся первым противником этих ужасных мер. Он очень хорошо видел, что подобная жестокость наказания может только разжечь мщение казачьей нации. Но король не мог сделать ничего против дерзкой воли государственных магнатов, которые непостижимою недальновидностью, детским самолюбием, гордостью и неосно-

вательностью превратили сейм в сатиру на правление»444.

При создании на рубеже 1830–1840-х гг. второй редакции «Тараса Буль- бы»445, когда, по словам комментаторов446, существенно обновился весь идейно- художественный замысел повести, изменения коснулись и процитированного выше отрывка. Теперь фрагмент звучал иначе: «Напрасно некоторые, немногие, бывшие исключениями из века, являлись противниками сих ужасных мер. На- прасно король и многие рыцари, просветленные умом и душой, представляли, что подобная жестокость наказаний может только разжечь мщение казачьей на-

ции. Но власть короля и умных мнений была ничто пред беспорядком и дерзкой волею государственных магнатов...»447. Писатель, по-видимому, не заметил в новом тексте известной несообразности: «некоторые, немногие, бывшие исклю- чениями из века» в следующей же фразе названы им «многими рыцарями». Но существенно то, что в прежнем варианте человеколюбием и прозорливостью

443 Заметим, что с этого же времени, с сер. 1830-х гг., как пишет Е.З. Цыбенко, произведения Гоголя ста- новятся известны в Польше. – Цыбенко Е.З. Гоголь и польская литературы // Н.В. Гоголь и славянские литературы. М., 2012. С. 227.

444 Гоголь Н.В. Собр. соч. в 9 т. Т. 7. М., 1994. С. 233–234.

445 Как отмечает А.Л. Хорошкевич, во второй редакции повести, «термин “Украина“ даже не варьирует- ся, а заменяется термином “Россия”, причем, с определением “Малая”», что Хорошкевич объясняет тем, что Гоголь «постепенно усвоил “столичное“ – имперское словоупотребление». – Хорошкевич А.Л. К истории создания повести «Тарас Бульба» Н.В. Гоголя в контексте русско-славянских отношений 1830-

х гг. и мифа эпохи романтизма о славянском единстве // Н.В. Гоголь и славянские литературы. М., 2012.

С. 84.

446 Гоголь Н.В. Собр. соч. в 9 т. Т. 1–2. С. 451.

447 Гоголь Н.В. Собр. соч. в 9 т. Т. 1–2. С. 314.

наделен был только король, а теперь к монарху добавлены «многие рыцари», правда, бессильные перед лицом магнатства.

Повесть Н.В. Гоголя мало поддается сколько-нибудь уверенной привязке к историческим реалиям448. Нет возможности определить, кого из польских коро- лей и каких рыцарей он мог иметь в виду. Но зато обе редакции «Тараса Буль- бы»449 позволяют без колебаний отнести автора к числу тех, кто видел главную беду Речи Посполитой во всевластии «государственных магнатов».

Подобный вывод находит подтверждение и в найденном в бумагах Гоголя наброске, который условно принято именовать «Размышление Мазепы» (напи- сано не позднее 1834 г.). В нем писатель воссоздавал ход рассуждений «пре- ступного гетмана», который помышлял о том, чтобы отделиться от России, а посему раздумывал над тем, на кого же из соседей он в этом деле сможет опе- реться. «Нужна была дружба такого государства, которое всегда бы могло стать посредником и заступником. Кому бы можно это сделать, как не Польше, со- седке, единоплеменнице?» Однако, как устами Мазепы констатировал Гоголь:

«царство Баториево было на краю пропасти и эту пропасть изрыло само себе. Безрассудные магнаты позабыли, что они члены одного государства, сильного только единодушием, и были избалованные деспоты в отношении к народу и непокорные демокра[ты] к государю. И потому Польша действовать решитель- но [не могла]»450. Насколько можно судить, фраза – «…сильного только едино- душием», косвенным образом свидетельствует о том, что Гоголь все же доволь- но высоко оценивал451 потенциал Речи Посполитой (как государственно- политической модели) в ее лучшие времена.

448 Вместе с тем, А.Л. Хорошкевич в своей статье приводит убедительные доводы в пользу того, что не- мало реалий, вошедших в повесть, Гоголь позаимствовал из «Описания Украины» Боплана. – Хорошке- вич А.Л. К истории создания повести «Тарас Бульба» Н.В. Гоголя в контексте русско-славянских отно- шений 1830-х гг. и мифа эпохи романтизма о славянском единстве. С. 89, 91, 93–95.

449 По-своему любопытно, что вплоть до начала XXI в. повесть Гоголя не переводилась на польский язык. Перевод, а также издание за свой счет, осуществил в 2001 г. Ежи Шот. Хотя в послесловии уже, так сказать, к официальному, варшавскому изданию, которое последовало годом позже (2002), Януш Тазбир сообщал, что впервые «Тарас Бульба» по-польски был издан в 1850 г. Однако в результате разы- сканий выяснилось, что издание 1850 г. являло собой перевод на «галицко-русский язык», как значилось на титульном листе. – Хорев В.А. «Тарас Бульба» в Польше // Н.В. Гоголь и славянские литературы. М.,

2012. С. 239.

450 Гоголь Н.В. Собр. соч. Т. 7. С. 150–151.

451 Что позволяет несколько усомниться в полонофобии Гоголя, о чем пишет А.Л. Хорошкевич (правда, в контексте исследования истории создания «Тараса Бульбы»). – Хорошкевич А.Л. К истории создания

Когда речь заходит о степени знакомства с польской историей и о воспри- ятии польского вопроса в России пушкинской поры, на первый план, естествен- но, выходят такие знаковые фигуры, как сам Пушкин или Гоголь. Но, напраши- вается вопрос, насколько их позицию по данным поводам можно признать ре- презентативной? С полной уверенностью говорить об объеме и эмоциональной окраске той информации о прошлом и настоящем нашего ближайшего западно- го соседа, какой оперировали страты тогдашнего российского общества, во многом мешает скудость, фрагментарность сохранившихся и введенных в науч- ный оборот свидетельств.

Поэтому, думается, есть смысл остановить внимание на тех суждениях по поводу Польши, какие находим в литературном наследии Дениса Васильевича Давыдова (1784–1839). Обстоятельства жизни и род занятий отнюдь не распола- гали к тому, чтобы он мог много времени уделять изучению исторической лите- ратуры. Тем не менее, его сочинения демонстрируют тот устойчивый интерес, какой проявлял Денис Давыдов к польским делам. Убеждения насчет поляков и русско-польских взаимоотношений, формировавшиеся у него, похоже, еще с детских лет и, не в последнюю очередь, под влиянием его кумира А.В. Суворо- ва, утвердились в ходе Отечественной войны, но особенно – в период польского восстания 1830–1831 гг.

Ко времени бурных варшавских событий он был уже в отставке, но поспе- шил вернуться на действительную службу (как затем чеканно напишет об этом в автобиографии: «Давыдов скачет в Польшу»452) и приложил руку к подавле- нию польского мятежа. О своих действиях во время польской кампании Давы- дов позднее расскажет и с гордостью, и довольно подробно, что дало повод од- ному из современных нам исследователей без лишних слов резюмировать: «ус- пешно подавил польский мятеж в 1831 году и получил желанный чин генерал- лейтенанта»453.

повести «Тарас Бульба» Н.В. Гоголя в контексте русско-славянских отношений 1830-х гг. и мифа эпохи романтизма о славянском единстве. С. 99.

452 Некоторые черты из жизни Дениса Васильевича Давыдова // Давыдов Д.В. Воен- ные записки. М., 1940. С. 34.

453 Сахаров В.И. [Вступительная статья] // Давыдов Д. Стихотворения. Военные записки. М., 1999. С. 7.

Польская тема, мало кого оставлявшая равнодушным и раньше, в связи с восстанием 1830–1831 гг. приобрела особое звучание, отразив – в том числе, в ряде стихотворных откликов – гамму чувств, испытываемых в русском общест- ве по отношению к Польше и полякам. Крайние позиции здесь были обозначе- ны, с одной стороны, одами Пушкина «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина», а, с другой – достигшим столиц из далекого Нерчинска, темпера- ментным откликом на выступление польских повстанцев декабриста Александ- ра Ивановича Одоевского (1802–1839): «…на Висле брань кипит! / Там с Русью

лях воюет за свободу»454.

Трудно не заметить, что преобладавшее в обществе негодование на время свело вместе людей, которых, казалось бы, было трудно счесть единомышлен- никами. Сходство мнений по поводу поляков-повстанцев находим, например, у Д.В. Давыдова и П.Я. Чаадаева, хотя несколькими годами позже – после появ- ления знаменитого «Философического письма» – Давыдов в своем стихотворе- нии «Современная песня» (1836) с нескрываемой иронией (если не сказать, с издевкой) упомянет о Чаадаеве («Старых барынь духовник, / маленький абба- тик»). Похоже, в чаадаевских писаниях поэт усматривал возможность нежела- тельного развития событий, отсюда его настораживающий прогноз:

И весь размежеван свет Без войны и драки!

И России уже нет,

И в Москве поляки!455

И все же в стихотворном наследии Д.В. Давыдова польская тема представ- лена лишь эпизодически. Зато, тем более, не может не обратить на себя внима- ния стихотворение «Голодный пёс» (1832), редко включаемое в собрания его стихотворных произведений. Стихотворение, по признанию самого Давыдова, было написано под влиянием «мыслей и подозрения, невольно запавшего в ду- шу каждого солдата, что главнокомандующий (Дибич. – Л.А.) подкуплен врага- ми», и сразу получило, по словам самого автора, «некоторый современный ус-

454 Вольная русская поэзия второй половины XVIII – первой половины ХIХ в. Л., 1970. С. 520–521.

455 Давыдов Д. Стихотворения. Военные записки. С. 154.

пех». Однако напечатано стихотворение не было, а затем вошло в «Воспомина- ния о польской войне 1831 года»456. Даже отдельные выдержки из этого стихо- творения способны дать представление о произведении в целом, и, кроме всего прочего, объяснить причины его неприятия издателями.

Лях из Варшавы Нам кажет шиш,

Что ж ты, шаршавый, Под лавкой спишь? Задай, лаяка,

Варшаве чёс! Хватай, собака, Голодный пёс.

«Все это жжется…

Я брать привык, что так дается… Царьград велик.

Боюсь я ляха!..» А ты не бось! Хватай, собака, Российский пес.

Авторские эмоции по отношению к повстанцам здесь выражены совершен- но недвусмысленно. Что же касается несколько неожиданного для горячего патриота Давыдова (а в этом вряд ли кто мог усомниться) уподобления русской армии голодному и трусоватому псу, то в нем, очевидно, сквозит возмущение поэта нерешительностью и бездарностью действий военных властей в Царстве Польском, о чем Денису Давыдову доводилось писать и в прозаических сочине- ниях.

456 Давыдов Д. Воспоминания о польской войне 1831 года // Давыдов Д. Собр. соч. В 3 т. СПб., 1895. Т. 2. С. 250.

Действительно, в прозе Давыдова находим более подробное, чем в его сти- хах, – и не менее колоритное, – отражение чувств и представлений по поводу Польши и поляков.

Впрочем, наш «гусар и поэт» («красноречивый забияка», «повеса») имел случай высказывать свое мнение по поводу Польши и до 1830 года. Так, в очер- ке «1812 год» (1825) при описании войны с Наполеоном Варшава аттестовалась Денисом Давыдовым не иначе, как «горнило козней, вражды и ненависти к Рос- сии»457. Будучи поклонником, по его собственному выражению, «героя- полубога» А.В. Суворова, он именно его глазами смотрел на подавленное пол- ководцем «восстание Польши». В своем более позднем очерке «Встреча с вели- ким Суворовым» (1835), Давыдов не преминул подчеркнуть человеколюбие полководца. Суворов знал, что во время штурма Праги «остервенение наших войск /…/ достигло крайних пределов», поэтому, «вступая в Варшаву, [он] взял

с собою лишь те полки, которые не занимали /…/ столицы /…/ в эпоху веро- ломного побоища русских /…/, дабы не дать им [русским полкам] случая удов- летворить свое мщение»458.

Наиболее четко свою позицию в отношении Польши и польских дел Давы- дов определил после известия о восстании 1830 года. Ему сразу стало ясно: раз

«в Польше возникли беспокойства, полагать должно, что загремит скоро там оружие»459. Сколь опасным он считал это восстание для России, видно из того, что польскую войну 1830–1831 гг. Давыдов называл «близким родственником 1812 года»460.

Так или иначе, но, учитывая, что Денис Давыдов, по его собственному при- знанию, считал «себя рожденным единственно для рокового 1812 года»461, его реакция на польские события вполне предсказуема: «Какое русское сердце, чис-

457 Давыдов Д.В. 1812 год // Давыдов Д.В. Некоторые черты из жизни Дениса Васильевича Давыдова. Стихотворения. Военные записки. М., 1962. С. 398.

458 Давыдов Д. Встреча с великим Суворовым // Давыдов Д.В. Некоторые черты из жизни Дениса Ва- сильевича Давыдова. С. 168.

459 Письмо А.И. Чернышеву от 1 января 1831 г. // Давыдов Д.В. Собр. соч. В 3 т. СПб., 1893. Т. 3. С. 178.

460 Давыдов Д. Автобиография // Давыдов Д. Некоторые черты из жизни Дениса Васильевича Давыдо- ва… С. 34.

461 Давыдов Д. 1812 год. С. 281.

тое от заразы общемирного гражданства, – воскликнет он в автобиографических записках, – не забилось сильнее при первом известии о восстании Польши?»462.

«Воспоминания о польской войне 1831 года», где «Давыдов сводит счеты с современностью»463, в свое время получили широкое распространение в спи- сках. Об этом сообщает, в частности, К.А. Пузыревский в предисловии к своей

«Польско-русской войне 1831 г.»: «Записки Давыдова, написанные им в 1836 году, ходили долго по рукам в различных списках, наконец, у нас в России на- печатаны лишь в 1872 г. в ˮРусской Старинеˮ. Еще ранее того, а именно в 1863 г. они были изданы в Лондоне кн. Долгоруковым, но издание это не допущено к обращению в России»464. Причем, публикация этого сочинения Давыдова на страницах журнала не прошла незамеченной, но отзывы оказались разные. Ес- ли, к примеру, по мнению одного из авторов той же «Русской старины», где

«Воспоминания…» впервые увидели свет в России, это – «превосходные “За- писки”…»465, то, с точки зрения уже упомянутого К.А. Пузыревского, «”Запис- ки Давыдова“ отличаются более литературными нежели военно-историческими достоинствами». Пузыревского как профессионала в области военной истории, не устраивало то, что: «Принимая ограниченное участие на второстепенном те- атре войны, автор не дает никаких крупных фактических сведений; что же каса- ется оценки событий и лиц, то, крайне пристрастно относясь к Дибичу, Давыдов является одним из самых ненадежных рассказчиков об этой войне. Его нена- висть к фельдмаршалу переходит всякие пределы и вызывает явно несправед- ливые упреки»466. Безусловно, стоит прислушаться к мнению профессионала, для нас же в данном случае важнее не столько оценки Давыдовым русского ко- мандования (которые, впрочем, по-своему тоже показательны), сколько его су- ждения о Польше и поляках-повстанцах.

462 Давыдов Д. Автобиография // Давыдов Д. Некоторые черты из жизни Дениса Васильевича Давыдо- ва… С. 34.

463 Орлов Вл. Денис Давыдов и его «Записки» // Давыдов Д.В. Военные записки… С. 20.

464 Пузыревский К.А. Польско-русская война 1831 г. СПб., 1886. С. Х. – См. также: Записки партизана Дениса Давыдова: Воспоминания о польской войне 1831 г. // Русская старина. 1872. Т.VI. Июль. С. 1–38;

Октябрь. С. 309–390. См. также: Записки Дениса Васильевича Давыдова, в России цензурою не пропу-

щенные. Лондон, 1863.

465 Воспоминания Колзакова. 1815–1830 // Русская старина. 1873. Т. VII. С. 424.

466 Пузыревский К.А. Польско-русская война. С. Х.

Еще одно примечание по поводу издательской судьбы «Записок…» Д.В. Давыдова, а именно – первого, лондонского издания. Если точнее, то место из- дания «Записок…», во всяком случае, так явствует из титульного листа, – Лон- дон-Брюссель, но напечатаны они были в лондонской типографии кн. Петра Долгорукова. Следует уточнить, что в лондонском издании «Записок…» собст- венно «Воспоминания о польской войне 1831 года» составляют лишь одну из глав (глава IV, с. 88–152); а также содержат заметки «О польских событиях 1830 года» (глава V, с. 70–88), заметки, которые почти не встречаются в других изда- ниях сочинений Д.В. Давыдова. Есть основания полагать, – и это осталось вне поля зрения К.А. Пузыревского, – что в 1863 г. «Воспоминания о польской вой- не…» были напечатаны в сокращении, либо, учитывая, что они долгое время ходили в списках, в Лондоне был использован список, отличный от того, кото-

рый позднее будет воспроизведен в собрании сочинений Д.В. Давыдова467.

В «Воспоминаниях…» были освещены не только те события, непосредст- венным очевидцем которых был поэт. Там изложен – когда подробно, когда бу- квально в двух словах – весь ход польской кампании 1830–1831 гг. и весьма не- лицеприятно, и, по словам К.А. Пузыревского, «крайне пристрастно», охаракте- ризовано русское командование (чем как раз можно объяснить долгую задержку с публикацией). Но, что примечательно, здесь находим совпадение взглядов, ка- залось бы, антиподов (в восприятии польских событий) – Давыдова и Вяземско- го, который, как и Давыдов, считал, что «в Паскевиче нет ничего Суворовского,

а война наша с Польшей тоже вовсе не Суворовская»468. Уже одно это позволя-

ет, по крайней мере, усомниться в том, что упреки Пузыревского по адресу Да- выдова (как раз в пристрастности) были в полной мере справедливы. Что же ка- сается самого «гусара и поэта», то он также выражал, по меньшей мере, недо- умение и по поводу нерасторопных действий великого князя Константина Пав- ловича469.

467 Давыдов Д.В. Воспоминания о польской войне 1831 года // Давыдов Д.В. Собр. соч. В 3 т. Т. 3. СПб., 1895. С. 200–328. Достаточно сравнить листаж: в лондонских «Записках…» «Воспоминания…» зани- мают 65 стр., в журнальной публикации – 119 стр., а в издании 1895 г. – 128 стр. – Ср.: Отзывы и мнения военачальников о польской войне 1831 г. СПб., 1867; Неелов Н.Д. Воспоминания о польской войне 1830 г. СПб., 1878.

468 Вяземский П.А. Старая записная книжка. С. 636.

469 Впрочем, Давыдов был не первым и не последним, кто с упреком вспоминал о бездеятельности вели-

Так или иначе, но для Давыдова все-таки главный объект критики и нена- висти в контексте польских событий – конечно, мятежники-шляхтичи и их по- кровители на Западе. Не раз им будет подчеркнуто, что восстали именно шлях- тичи, помещики, если же оглянуться на «многочисленнейший класс народона- селения, состоящий из хлебопашцев, мещан и ремесленников», то он, на взгляд мемуариста, относится к русским вполне лояльно. Зато мятежникам (читай – шляхте) Давыдов адресует самые нелестные эпитеты. Для него мятежники – это

«одно шляхетство и городская сволочь из тунеядцев», «шляхетство и разная буйная сволочь, обитавшая в окрестностях [Варшавы]»470. Давыдов замечает, что, как и во времена Наполеона, «Варшава – /…/ гнездилище вражды против России»471. Персональные обвинения, коль скоро речь идет о шляхте, Давыдов обращает по адресу княгини Чарторыйской, – по его разумению, «главнейшей виновницы всех козней, заговоров и предприятий, возникавших в Польше про- тив России в течение шестидесяти лет сряду»472.

Поскольку былая Речь Посполитая ассоциировалась у Давыдова с правле- нием шляхты, проникнутой духом своеволия и «враждебной мудрому едино- державию»473, неудивительна та уничижительная оценка способностей поляков (по контексту Давыдова – шляхты), так сказать, к государственному устрои- тельству. Без малейшей тени сомнения Давыдов уверял своих потенциальных читателей, что «для Польши самостоятельность есть дело весьма трудное и до- селе невозможное, – до сего времени, едва лишь Польша была предоставлена самой себе, как она накликала на себя ряд бедствий и вмешательство сильных соседей становилось необходимым»474.

кого князя. Когда позднее писал о польских событиях 1830–1831 гг. Н.В. Берг, он вынес строгий вер- дикт: «Революция застала нас врасплох. Не будь этого, будь власти, особенно князь, хотя немного к этому приготовлены, думай о заговоре немного серьезнее, имей об нем более точные сведения, чем те, какие сообщались правительству в массе всяких секретных донесений, огонь мог быть потушен ту же минуту, и к утру 30 ноября (1830) многие жители даже и не знали бы, что приготовлялся какой-то нешу- точный взрыв». – Берг Н.В. Записки о польских заговорах и восстаниях. М., 1873. С. 9.

470 Давыдов Д. Воспоминания о польской войне. С. 218, 228.

471 Там же. С. 217. – Ср.: Свирида И.И. О гедонистической ипостаси топоса Варшавы / И.И. Свирида // Studia Polonica: К 70-летию Виктора Александровича Хорева. М., 2002. С. 398–408.

472 Давыдов Д. Воспоминания о польской войне. С. 224.

473 Там же. С. 232.

474 Там же. С. 207.

Но при этом Давыдов не задавался вопросом, по какой, собственно, причи- не «сильные соседи» проявляли такую готовность вмешиваться в польские дела, как только видели, что дела эти (с точки зрения, сторонних наблюдателей) по- шатнулись.

Давыдов, по-видимому, не отдавал себе отчета в противоречивости ряда своих суждений. Так, с одной стороны, у него звучало заявление, что «для Польши самостоятельность есть дело весьма трудное», с другой – отмечалось, что «инстинкт и разум народа гораздо проницательнее, чем полагают их воль- нодумные апостолы аристократического света», что, хоть и косвенным образом, свидетельствовало о достаточно высокой оценке способностей польского наро- да (включая шляхту) к самоорганизации.

Во втором издании своей автобиографии, которое увидело свет в 1832 г. (но, как и издание 1828 г., анонимно475), пытаясь понять смысл польских собы- тий 1830–1831 гг., Давыдов представил их следующим образом: «Низкопоклон- ная, невежественная шляхта, искони подстрекаемая и руководимая женщинами, господствующими над ее мыслями и делами, осмеливается требовать у России того, что сам Наполеон, предводительствующий всеми силами Европы, совес- тился явно требовать, силился исторгнуть – и не мог!»476 Обвинив во всех бедах Польши откровенно презираемую им шляхту, Денис Давыдов в характеристику последней ввел, как видим, колоритную деталь: корень зла, оказывается, лежал в губительном женском влиянии. Вообще-то гендерный, если воспользоваться привычным теперь для нас термином, мотив вовсе не был чужд российской ли- тературной традиции.

О чарах красавиц-полек у нас писалось не раз: достаточно вспомнить Ма- рину Мнишек из пушкинской трагедии или панночку, из-за которой покрыл се- бя позором младший из сыновей Тараса Бульбы, у Гоголя. Но Давыдов эту идею, можно сказать, генерализировал, усмотрев тут общее правило. Впрочем, примечательнее здесь другое: судя по всему, наш «гусар и певец» не отдавал себе отчета в том, насколько обоюдоострой была тема женского начала в поли-

475 Давыдов Д. Военные записки… С. 431.

476 Некоторые черты из жизни Дениса Васильевича Давыдова // Давыдов Д. Военные записки… С. 34.

тике. В конце концов, для Польши все более или менее оставалось на уровне ле- генд и домыслов, тогда как в Российской империи память о нравах при дворе матушки Екатерины и ее предшественниц на троне была еще свежа. Заметим, что сам Давыдов с большим почтением относился к императрице, утверждая, что «век Екатерины» – «век чудес»477, а «сама Екатерина – бессмертная Екате-

рина»478.

Попутно отметим, что представление Д.В. Давыдова о польской «шляхте, искони подстрекаемой и руководимой женщинами», как и иные встречающиеся в отечественной литературе высказывания по поводу пагубности женского влияния на польские дела, способны несколько поколебать поддержанный По- лом Вертом тезис479, согласно которому только после восстания 1863 года

«многие чиновники и публицисты /…/ определяли польский национальный ха-

рактер в терминах феминности», вследствие чего «”демонизация” польки стала ключевым аспектом русской полонофобии»480. Пожалуй, есть основание гово- рить о том, что поражение Январского восстания способствовало усилению ро- ли женщины-католички в процессе воспитания детей, но вряд ли можно согла- ситься с тем, что «”демонизация” польки» в русской общественной мысли не встречалась в более ранние времена481. Апелляция при этом к Ю.Ф. Самарину («злой дух Польши в образе ксендза-духовника запускает свое жало в сердце жены, а жена, в свою очередь, мутит воображение и совесть мужа»482) потребо- валась современным нам авторам в разных ситуациях. Если для Верта это – по- вод утвердиться во мнении, что «именно женская часть польской шляхты объ- являлась главным носителем польского национального сознания»483, то для рус- ского историка – подтверждение собственного заявления по поводу того, что

477 Давыдов Д. Некоторые черты из жизни Дениса Васильевича Давыдова. С. 168.

478 Давыдов Д. О России в военном отношении // Давыдов Д. Военные записки. С. 415.

479 При этом Пол Верт во многом опирается на те выводы, которые были сформулированы М.Д. Долби- ловым и Л.Е. Горизонтовым.

480 Верт П. Православие, инославие, иноверие: Очерки по истории религиозного разнообразия Россий- ской империи. М., 2012. С. 166.

481 См., например, любопытные, и аргументированные (как с филологической, так и исторической точек зрения) доводы о возможных, предложенных Пушкиным читателю, ассоциациях польки Марины Мни- шек в «Борисе Годунове» со змеей: Безродный В.С. Безродный М.В. О польской речи в «Борисе Году-

нове» // Пушкин и его современники. Вып. 2 (41). СПб., 2000. С. 223.

482 Самарин Ю.Ф. Современный объем польского вопроса // Самарин Ю.Ф. Сочинения. Т. 1. Статьи раз- нородного содержания и по польскому вопросу. М., 1877. С. 337.

483 Верт П. Православие, инославие, иноверие. С. 166.

русское общественное мнение, «отдавая дань очарованию польских женщин,

/…/ отводило им совершенно определенную роль в противоборстве двух наро- дов»484.

Давыдов, с давних пор проявлявший интерес к польским делам, рассказ о польском восстании и его предпосылках воспринял, помимо прочего, как повод для экскурсов в историю русско-польских отношений и даже больше того, – для изложения своих историософских взглядов. Так что его – пусть с оговорками, но и с известным на то основанием, – можно было бы причислить к первым российским историкам-полонистам. Автор «Воспоминаний о польской войне» не только пересказывает, но и приводит выдержки из дипломатических актов – к примеру, из русско-прусского трактата 1815 года. Очевидно и его знакомство с некоторыми из исторических сочинений, хотя Давыдов совсем не склонен вспоминать их авторов, – разве что называет решительно оспариваемого им Со-

лтыка485, «превозносящего героизм и самоотверженность поляков во время по-

следнего мятежа»486. Однако, судя по всему, основу его представлений о Поль- ше все же составила информация, почерпнутая преимущественно не из книг, – зато она (будучи соответственно подобранной и истолкованной) скорее лишь служит иллюстрацией к твердо им усвоенным антипольским стереотипам, кото- рые бытовали в русском обществе.

М.В. Лескинен в своей рецензии на книгу В.А. Хорева «Польша и поляки глазами русских литераторов. Имагологические очерки» (М., 2005), на наш взгляд, совершенно справедливо обращает внимание на основополагающую идею одного из составляющих книгу Хорева очерков487, которая заключается в том, что «негативно-критическое и даже во многом унижающее польское на- циональное достоинство отношение русского образованного общества к поля- кам формировалось на протяжении нескольких десятилетий – начиная с разде-

484 Горизонтов Л.Е. Парадоксы имперской политики: Поляки в России и русские в Польше. М., 1999. С. 86.

485 Трудно сказать наверняка, какого именно Солтыка имел в виду Давыдов, но, не исключено, что речь идет о Романе Солтыке (1791–1843), участнике Наполеоновских войн, вышедшем в отставку в 1816 г. в чине полковника, принимавшем участие в Ноябрьском восстании, с сентября 1831 г. – генерале, после

поражения восстания эмигрировавшем.

486 Давыдов Д. Воспоминания о польской войне... С. 206.

487 Хореев В.А. Стереотип поляка накануне и после национально-освободительного восстания 1830 г. // Хореев В.А. Польша и поляки глазами русских литераторов. Имагологические очерки. М., 2005.

лов Речи Посполитой»488. Вместе с тем, трудно согласиться с указанной здесь хронологической границей, а именно – «начиная с разделов Речи Посполитой». На наш взгляд, грань эту следовало бы отнести к временам значительно более ранним. Выбор именно такой хронологической черты принять тем сложнее, что тут же фигурирует признание самой М.В. Лескинен: «Ключевыми этапами на этом пути являлись художественные ”отклики“ на двухсотлетнюю годовщину Смутного времени, и воспринятая крайне отрицательно пронаполеоновская по- зиция поляков в русско-французском военно-политическом противостоянии 1804–1814 гг.»489. Но если, невольно возникает вопрос, признается воздействие на русское общественное мнение празднования двухсотлетней годовщины со- бытия, то отчего же на первый план в этом ряду – по силе воздействия – выве- дена двухсотлетняя годовщина, а не само событие двухсотлетней давности, т.е. 1612 год, событие, сыгравшее немалую роль в процессе формирования негатив-

ного образа поляка в русском обществе? Тем более что эти знаки исторической памяти, – 1612 – 1812 – 1830, – в русском общественном сознании первой трети ΧІΧ в. буквально витали в воздухе, и, что важно, оказывали значительное влия- ние, – причем, именно неразрывно связанные друг с другом.

Что касается Давыдова, то он, опираясь на собственные наблюдения, не- сколько смещал акценты. Самый важный с его стороны корректив: свои упреки он все-таки адресовал исключительно шляхте, только она, по его мнению, – яв- ляется носительницей всех национальных пороков и ненавистницей России.

«Истинный представитель характера польской нации» для мемуариста – это ге- нерал Ян Круковецкий: «Дерзкий и спесивый, проныра и низкопоклонный по обстоятельствам, властолюбец /…/ он не был способен ни к военному, ни граж- данскому делу»490. Именно к шляхте относил Давыдов обвинение поляков в не- постоянстве, а также в том, что им свойственны «несогласия и споры, /…/ меж- доусобные брани». Кроме всего прочего, «все польское шляхетство», не сомне-

488 Лескинен М.В. Рец. на: Хорев В.А. Польша и поляки глазами русских литераторов. Имагологические очерки. М.: Индрик, 2005 // Славяноведение. 2009. № 1. С. 113. – Ср. Филатова Н.М. «Гордый лях» в русских глазах // Новое литературное обозрение. 2006. № 1. С. 442–446. – Рец. На: Хорев В.А. Польша и поляки глазами русских литераторов. Имагологические очерки. М.: Индрик, 2005. 231 с.

489 Лескинен М.В. Рец. на: Хорев В.А. Польша и поляки глазами русских литераторов. Имагологические очерки. С. 113. С. 113–114.

490 Давыдов Д. Воспоминания о польской войне… С. 240.

вался автор, крайне неблагодарно. Подтверждения неблагодарности «шляхетст- ва» он без труда находил в событиях недавней эпохе.

Уступки со стороны Александра I, по его мнению, «великодушного, но слишком доверчивого монарха»491, проявившиеся в том, что «земледелие, про- мышленность, торговля царства», были приведены «в цветущее состояние /…/ попечениями российского правительства»492, равно как и мероприятия, способ- ствовавшие созданию польской армии – все это вместе взятое, по убеждению Давыдова, лишь давало «им средства к явному против нас возмущению», а так- же «новые поводы к усилению ненависти, питаемой к нам во все времена поля- ками»493. Потому не приходится удивляться, что стремления Александра I «на- всегда прекратить искони существующую между Россиею и Польшею вражду» названы автором не иначе, как «заблуждениями», которые «стоили нам дорого». Давыдов был абсолютно уверен, что истоки того, что поляки получили «огром- ные способы к восстанию и продолжительной борьбе с Россией, о коих они не смели и помышлять», следует искать в действиях предшественника Николая I на троне. Похоже, Давыдов не сомневался, что именно с тех пор «Польша, чре- ватая мятежом, зарожденным в ней Александром I в минуты несчастной либе- ральной склонности его, нетерпеливо ожидала срока своего разрешения»494.

Давыдов не питал никаких иллюзий насчет шляхты, в которой, на взгляд, господствует «дух своеволия, столь враждебный мудрому единодержавию»495. В то же время, нельзя не заметить, что когда заходит речь о требовании свобо- ды, Давыдов, создается впечатление, не слишком выделяет поляков среди про- чих европейских народов. По его глубокому убеждению, свобода вообще годи- лась только древним грекам и римлянам, «исполненным любви и самоотверже- ния и твердым в своих убеждениях», в современном же мире она гибельна. Ог-

лядываясь на окружавший его мир, он с грустью восклицал: «Денежная выгода и расчет – вот убеждения нашего века»496.

491 Давыдов Д. Воспоминания о польской войне С. 208.

492 Там же. С. 207–208.

493 Там же. С. 207.

494 Давыдов Д. Воспоминания о польской войне. С. 209.

495 Там же. С. 232.

496 Давыдов Д. Воспоминания о польской войне. С. 206.

Потому, считал мемуарист, «не желудкам нашего нравственно-хилого века переваривать такую пищу, как свобода /…/. Либо рабство, либо анархия»497, – и Давыдов безоговорочно отдает предпочтение первой из возможностей. Впро- чем, он говорит о несколько иной альтернативе, – «духу своеволия» и анархии противопоставляя «мудрое единодержавие». По мнению автора, «лишь подоб- ное единодержавие было в состоянии направить их [людей] частные усилия к одной общей цели»498. По-видимому, следует понимать дело так, что россий- ское самодержавие – при всех имеющихся у него, с точки зрения Давыдова, не- достатках – было вполне годной формой государственного устройства, и осо- бенно – по сравнению с «духом своеволия», характерным для шляхетской рес- публики.

Также следует отметить, что ликвидация Герцогства Варшавского на Вен- ском конгрессе Давыдовым названа «разделом Польши»499. Либеральная поли- тика Александра I в отношении Польши, предоставление особого статуса поль- ским землям, подвластным Петербургу, освещены им строго критически. По убеждению Давыдова, какое он не раз демонстрировал, полякам вообще нельзя предоставлять независимости500. Заметим, что подобное представление – по по- воду неспособности Польши к самостоятельному существованию – в русской среде оказалось чрезвычайно живучим. Спустя примерно два десятилетия, в разгар Крымской войны, М.П. Погодин сразу после восклицания: «Объявите не- зависимость Польши», тут же впадал в сомнения: «Но может ли Польша суще- ствовать особо? Рассматривая внимательно, хладнокровно, и беспристрастно Историю (курсив в оригинале. – Л.А.) Польши, чувствуешь, что она особо су- ществовать не может…», поскольку – без каких-либо доказательств заявлял ис-

торик, – «это есть страна дополнительная, пограничная, и отнюдь не самобыт- ная»501.

497 Давыдов Д. Воспоминания о польской войне. С. 205.

498 Там же. С. 232.

499 Там же. С. 201.

500 Давыдов Д. Воспоминания о польской войне. С. 207.

501 Погодин М.П. Письмо о Польше // Погодин М.П. Польский вопрос: Собрание рассуждений, записок и замечаний. 1831–1867. М., 1868. С. 37. Попутно заметим, что свои способности, по крайней мере, к

самоорганизации, поляки продемонстрировали летом 1812 г. (на волне успехов продвижения Великой армии Наполеона), обнародовав Акт Генеральной Конфедерации Королевства Польского, в статье 2 ко- торой говорилось: «Генеральная Конфедерация, пользуясь всей широтой власти, принадлежащей Все-

Погодин, правда, не заметил закравшегося в его утверждение противоре- чия, даже несуразности. Какой смысл он вкладывал в понятие «пограничная страна»? В конце концов, каждая страна – пограничная с соседней. Если пони- мать Польшу как некую грань между Востоком и Западом (как, собственно, и было), то приходится признать, что земли, находящиеся по разные стороны от этой грани, в равной мере будут проявлять тяготение отодвинуть реальную гра- ницу, одна – на запад, другая – на восток. Иными словами, Погодин не сказал ничего нового, кроме того, что всем было известно, а вскоре будет четко сфор- мулировано С.М. Соловьевым по поводу неизбежности исхода длительного со- перничества между Польшей и Россией. Хотя, фраза Погодина звучала столь двусмысленно, что вообще-то могла означать, что подобное же «пограничное» состояние может оказаться не в пользу другой соседней страны, т.е. России…

Оперируя историческими доводами, Давыдов решительно отметал как все притязания поляков на независимость, так и обвинения по адресу России со стороны Запада – за нежелание таковую предоставить. «Борьба России с Поль- шей продолжалась несколько столетий сряду. Были времена, когда Волынь, часть Литвы и часть коренной Польши принадлежала России», – пишет автор, не давая никаких пояснений. «Была эпоха, – продолжает Давыдов, подразуме- вая, надо думать, период, который позднее назовут Смутным временем, – когда Польша около пяти лет сряду, и не далее двухсот лет тому назад, владычество-

вала над Россией оружием, но более всякого рода кознями и пронырствами»502.

Судя по всему, ситуацию, когда Россия, – по словам самого Давыдова, – теперь владычествует над Польшей, следовало воспринимать не только как состояние естественное, пришедшее на смену владычеству польскому, но и как то, что не может претерпеть изменений. Сравнивать же пятилетнее «польское владычест- во» с превосходящим его по продолжительности более чем в три раза россий- ским Давыдов, по-видимому, не собирался.

народному собранию, провозглашает Польское Королевство восстановленным и польский народ снова соединенным в одно целое». – Акты, документы и материалы о политической и бытовой истории 1812 года. СПб., 1909. С. 39.

502 Давыдов Д. Воспоминания о польской войне... С. 254.

Согласие России на восстановление независимости Польши, уверял Давы- дов, было бы для первой из них «политическим самоубийством». Здесь же ме- муарист формулировал причины, по которым, на его взгляд, невозможно допус- тить такого развития событий: тогда бы «ближайший угол» этого возрожденно- го государства «находился от Москвы не далее четырех, а от Петербурга не да-

лее пятисот верст!»503 Давыдов, увлеченный изложением своей мотивации, не

заметил, что здесь он явно не в ладах с картой – все-таки аппетиты польских повстанцев чаще всего не шли дальше границ 1772 года. Картину он при этом рисует крайне неоптимистичную: «Столь благодушным поступком, – рассуждал Давыдов, – Россия сама бы себя изгоняла из среды европейских государств, по- ступая добровольно в состав азиатских государств; передав в руки Польши все отверстия, чрез которые проникает к нам просвещение, она должна была со- вершенно отказаться от многих хозяйственных, финансовых и торговых пред- начертаний своих и беспрекословно покориться игу Польши и Европы, не имея, по их мнению, права отстаивать свое нравственное и вещественное могущест-

во»504.

Выходит так, что автор открыто признавал: Польша для России – это сво- его рода «окно в Европу», возможность на равных говорить с Западом в сфере просвещения, торговли и пр., и, напротив, потеря Польши – во всех смыслах нежелательный для России откат назад. Автор, должно быть, не замечал дву- смысленности столь нелестного для собственного отечества утверждения. При этом сам собой возникал (вообще-то весьма неприятный) вопрос: по какой при- чине наши авторы так дружно заявляли о неспособности Польши к самостоя- тельному существованию, коль скоро потеря Россией – всего лишь польских земель – по мнению одного из них, может для нее обернуться «политическим самоубийством»?

Кроме того, Давыдов настаивал на том, что Россия имеет все права на Польшу, «которой она владела в силу трактатов и с согласия всех государств Европы». Но дело даже не в том, что автор стремился призвать недоброжелате-

503 Давыдов Д. Воспоминания о польской войне... С. 254.

504 Там же. С. 254–255.

лей России соблюдать букву закона, – его беспокойство распространяется и на дальнейшие последствия, какие имела бы уступка со стороны Петербурга тре- бованиям западных либералов. «Россия, восстановив Польшу, нашлась бы вы- нужденной признать самостоятельность и других областей, поступивших иско- ни и силою оружия в состав ее? /…/ Не надлежало ли нам возвратить всем сосе- дям все земли, от них приобретенные?», – риторически вопрошал Давыдов. При этом автор не мог не напомнить Франции и Англии, особенно настаивавшим в 1830-е гг. «на добровольном с нашей стороны удовлетворении требованиям польских мятежников», что тогда и им самим пришлось бы лишиться многих из своих провинций. «Вообще нет государства, которое невозможно было бы разо-

блачить таким путем»505, – уверенно заявлял Давыдов.

Автору «Воспоминаний…» никак не откажешь в известной политической трезвости. Для него характерно, что в изобличении мятежников и их западных покровителей он не прибегает к столь частым в российской литературе ссылкам на этноконфессиональные мотивы в действиях русского правительства как при Екатерине II, так и при ее преемниках. Не ссылается Давыдов и на необходи- мость воссоединения исконно русских земель в ходе разделов Речи Посполитой. Его рассуждения основываются исключительно на геополитических, прагмати- ческих соображениях. Если о «праве меча» как основании законных притязаний России на территории, приобретенные в результате разделов Речи Посполитой, Н.М. Карамзин решался писать только во «Мнении Русского гражданина», кон- фиденциальной записке, представленной им императору, в своих же публикуе- мых произведениях предпочитая оперировать стандартно-патриотическими мо-

тивировками506, то Давыдов не стеснял себя подобного рода условностями.

Характеризуя атмосферу, в какой развивалось Ноябрьское восстание, ме- муарист, вопреки утверждениям либералов, подчеркивает, что оно не было ни всеобщим, ни национальным – восстала только шляхта. Впрочем, сходного мнения по поводу состава участников восстания (даже в более резких выраже-

505 Давыдов Д. Воспоминания о польской войне... С. 255.

506 Аржакова Л.М., Якубский В.А. Польский вопрос в русской историографии и публицистике первой трети XIX в. // Albo dies notanda lapillo. Коллеги и ученики – Г.Е. Лебедевой (Византийская библиотека). СПб., 2005. С. 176–177.

ниях) был и П.А. Вяземский, восприятие которым польских событий в целом заметно отличалось от того, что демонстрировал Давыдов. Тем не менее, оцени- вая первые, полученные им из Варшавы сообщения, Вяземский счел возмож- ным заявить: «Подпрапорщики не делают революции, а разве производят част- ный бунт. 14 декабря не было революцией», будучи совершенно «уверен, что все это происшествие – вспышка нескольких головорезов, которую можно и должно было унять тот же час, как то было 14 декабря». Но, с сожалением при-

знавал князь, «теперь дело запуталось, потому что его запутали»507.

Что же касается очевидца и участника событий с русской стороны – Давы- дова, то он-то ничуть не сомневался, что в восстании «средний класс и крестья- не» по своей воле в повстанческую армию не шли, а многие «от рекрутского на- бора /…/ скрывались в лесах». Однако Давыдов счел нужным сделать оговорку:

«находясь в рядах мятежников они (рекруты. – Л.А.) сражались храбро; это свойство славянских народов»508. Следует ли понимать это, – по-видимому, не- вольное, – признание как своеобразное (пусть подспудное) проявление Давыдо- вым чувства некой славянской взаимности, или это лишь иллюстрация к пуш- кинской картинке о «славянском море»?

Вместе с тем, нельзя не отметить, что о самом повстанческом диктаторе поляков – Юзефе Хлопицком, Давыдов отзывался с большой симпатией. Дело в том, что этот «кумир [польской] армии» всеми силами стремился «к прекраще- нию возникавшего между Россией и Польшей разрыва, не прибегая к оружию» и, к тому же, принимал меры «для прекращения безначалия»509. Нашему мемуа- ристу явно импонировало заявление (свидетельствующее о глубине внутренних противоречий в среде повстанцев), с каким тот выступил перед возмущенными его действиями повстанцами: «Если ваша совесть дозволяет вам разрывать узы клятв, данных вами законному государю, я вас с тем поздравляю; я не изменю

своих правил и все, что я делаю здесь, я действую лишь именем царя моего Ни- колая»510. Давыдов же считал, что в Хлопицком говорила его «совесть, чистая и

507 Вяземский П.А. Старая записная книжка… С. 627–628. 508 Давыдов Д. Воспоминания о польской войне… С. 257. 509 Там же. С. 236.

510 Давыдов Д. Воспоминания о польской войне… С. 237.

безмятежная»511. Примечательно, что «Санкт-Петербургские ведомости» (от 21 января 1831 г.), публикуя полученный из Варшавы отчет о начале работы сейма, на заседании которого «генерал Хлопицкий сильно и пламенно провозгласил, что нация не может нарушить присяги, данной ею императору Николаю»512, ссылаются примерно те же слова польского генерала.

С точки зрения Давыдова, империя «еще потому не могла удовлетворить их [повстанцев] требования, что они могли быть противны выводам в двадцать раз большей массы людей, не требовавших и даже избегавших сего удовлетво- рения»513. Иначе говоря, согласно логике мемуариста, Петербург не мог остать- ся безучастным к судьбам польского простонародья, не мог не выступить за- щитником их интересов514. Впрочем, эта гуманная мотивировка в рассуждениях Давыдова ничего по существу не меняла, поскольку им и так уже было провоз- глашено: независимость Польше не может быть возвращена потому, что нельзя отказаться от занятых территорий.

Судя по всему, польская тематика для Давыдова нередко оказывалась лишь поводом, чтобы высказать свое мнение, в том числе, и о происходящем в Евро- пе. «Свежа еще в нашей памяти французская революция, Июльский переворот и мятеж царства Польского, – все это, по мнению тогдашних говорунов, было со- вершено лишь для блага общего», – констатировал Давыдов. Но сам он на сей счет не обольщался: «Пусть назовут мне хотя одну личность из числа многих всплывших, так сказать, среди этих кровавых событий, для которого общее бла- го стояло бы выше собственного – к сожалению, вы не назовете ни одной. У ка-

ждого, как у лисицы Крылова, “рыльце в пуху”»515. В такой оценке современной

ему ситуации, по-видимому, скрывалось скептическое восприятие Давыдовым, в том числе, и требования свободы – от кого бы это требование ни исходило. Давыдов выражал уверенность, что «надо сперва постараться сделаться достой- ными этой небесной манны, и лишь тогда она сама собой низойдет к нам с неба;

511 Давыдов Д. Воспоминания о польской войне. С. 238.

512 Цит. по: Шайтанов И.О. Пушкин и польский вопрос в контексте идеи всемирной истории // Поляки и русские: взаимопонимание и взаимонепонимание. М., 2000. С. 78.

513 Там же. С. 256.

514 Там же. С. 256, 259.

515 Давыдов Д. Воспоминания о польской войне… С. 205–206.

но пока всепоглощающее “я” будет единым кумиром, единым рычагом всей нашей деятельности, все наши усилия и стремления будут тщетны»516.

Что же касается ответа на ключевой для судеб Польши, для русско- польских отношений вопрос, – кто виноват, – Давыдов над ним голову особо не ломал, изначально зная ответ, что виновница всех несчастий Польши – шляхта. При этом можно не сомневаться, что информация, на которую он при этом опи- рался, была почерпнута отставным генерал-лейтенантом преимущественно не из ученых сочинений. Скорее всего, он нередко повторял расхожие, уже вполне утвердившиеся в дворянской, в частности, военной, среде стереотипы, которые питались, помимо прочего, отвращением российских государственников к по- литическому устройству былой Речи Посполитой. Но, по всему видно, поляков Давыдов не жаловал. Мог, зная «дикий, необузданный нрав» Константина Пав- ловича, посочувствовать обывателям управляемого цесаревичем Царства Поль- ского. Но – не более того…

Примерно в те же годы, что и Д.В. Давыдов, к польской тематике обратил- ся профессионал-историк – адъюнкт, а затем профессор Московского универси- тета Михаил Петрович Погодин (1800–1875). В недалеком будущем он, ревно- стный и удачливый собиратель старославянских рукописей, и, заодно, их пуб- ликатор, автор множества работ, посвященных прошлому и настоящему России, славянских и иных стран, темпераментный публицист, живо откликавшийся на происходящее в мире и поддерживавший тесные связи со многими из россий- ских и зарубежных деятелей культуры, приобретет широкую известность. По-

годин не обойден и вниманием историографов517. Больше всего о нем писали и

пишут русисты518 (пусть и не всегда доброжелательно). Отечественными слави-

516 Давыдов Д. Воспоминания о польской войне. С. 205.

517 Конечно, главное свидетельство внимания к М.П. Погодину – это капитальный труд Н.П. Барсукова: Барсуков Н.П. Жизнь и труды М.П. Погодина. В 22 кн. СПб., 1888–1910.

518 О книге историка-русиста Н.И. Павленко «Михаил Погодин» (М., 2003) сдержанно критически ото- звался А.А. Ширинянц, особенно по поводу признания Н.И. Павленко, что тот, в основном, опирался при написании своей книги на 22-томный труд Н.П. Барсукова.– Ширинянц А.А. Русский хранитель. М., 2008. С. 265. Правда, Н.И. Павленко делает оговорку: что касательно «научных и публицистических трудов, его исторической концепции, то анализ и оценка их выполнены мною самостоятельно, незави-

симо от сочинения Н.П. Барсукова». Но при этом, как выясняется, современный автор столкнулся с

трудностями, пытаясь создать «портрет нашего героя», которые были вызваны неумением М.П. Пого- дина «сосредоточиться на том, что он сам считал для себя главным призванием». Такие признания, в свою очередь, способны вызвать у читателей немало вопросов к автору книги. – Павленко Н.И. Михаил

стами особенно подробно изучены его контакты с П.Й. Шафариком519, В.С. Ка- раджичем и другими видными деятелями славянского национального Возрож- дения. В статьях и книгах Л.П. Лаптевой, М.Ю. Досталь и других наших иссле- дователей520, естественно, рассматриваются и работы Погодина в области поло- нистики521. Но эта сторона его многогранной деятельности все еще освещена недостаточно. Пожалуй, наиболее часто цитируемые в связи с погодинскими историческими сочинениями о Польше работы – статьи А.Н. Бачинина «Россия

и Польша в историко-политической публицистике М.П. Погодина» и «М.П. По- годин в отечественной историографии: заметки»522, где автор рассматривает преимущественно публицистическую составляющую полонистического насле- дия М.П. Погодина523.

Наблюдения над текстами историко-публицистических сочинений М.П. Погодина приводит А.Н. Бачинина к небесспорному, на наш взгляд, выводу, что

«Погодин выдвинул парадигму этнополитического синтеза поляков и русских, обосновав идею культурно-исторической интеграции». Также сложно согла-

Погодин. М., 2003. С. 5.

519 См., например, специально посвященную изучению чешско-русских контактов диссертацию: Широ- кова Е.В. П.Й. Шафарик и М.П. Погодин. К вопросу о чешско-русских научных связях в 30–60-е гг. XIX

в. Дисс. … кин. М., 1999. О М.П. Погодине пишут

520 См., напр.: Лаптева Л.П. 1) Славяноведение в Московском университете в XIX – начале XX в. М., 1997. С. 31–39; 2) Павел Йозеф Шафарик и русское славяноведение первой половины XIX в. // Вестник Московского университета. Сер. 8. История. 1996. № 1. С. 10–21; 3) Чешско-русские научные связи в XIX в.: переписка П.Й. Шафарика и М.П. Погодина // Вестник Московского университета. Сер. 8. Исто- рия. 2003. № 2. С. 72–84; Досталь М.Ю. 1) Славистика в университетских курсах М.П. Погодина (1833–

1844) // Славянская филология. К Х Международному съезду славистов. Межвузовский сборник. Вып.

VI. С. 24–34; 2) Славистика в университетских курсах М.П. Погодина (1825–1844) // Досталь М.Ю. Ста- новление славистики в Московском университете в свете архивных находок. Избранные очерки. М., 2005. С. 6–16; Савран Е.В. В.И. Григорович и М.П. Погодин (по данным переписки) // Славистика в университетах России. Тверь, 1993. С. 68–81.

521 В книге А.А. Ширинянца специальная глава отведена анализу историографии творчества М.П. Пого- дина. Этот содержательный историографический очерк лишний раз убеждает, что полонистическое на- следие М.П. Погодина до сих пор остается недостаточно исследованным. Что же касается заявления К.Б. Умбрашко о существовании «множества работ», которые будто посвящены разным «политическим сюжетам» (и, значит, в том числе, польскому вопросу), затрагиваемым Погодиным-публицистом, то, как справедливо обратил внимание Ширинянц, Умбрашко затруднился дать ссылки на такие работы (за ис-

ключением единственного автореферата). – Ширинянц А.А. Русский хранитель. М., 2008. С. 255–280.

522 Бачинин А.Н. Россия и Польша в историко-политической публицистике М.П. Погодина // Балканские исследования. Вып. 16. М., 1992. С. 165–174. – Ср. Бачинин А.Н. М.П. Погодин в отечественной исто- риографии: заметки // Вестник РГГУ. № 7 (50) / 10. Сер. Исторические науки. Историография, источни- коведение, методы исторических исследований. М., 2010. С. 28–42.

523 Зато А.А. Ширинянц высоко оценивает совместную работу А.Н. Бачинина и В.И. Дурновцева «Разъ- яснять явления русской жизни из нее самой: Михаил Петрович Погодин» (в кн.: Историки России XVIII

–XX вв. М., 1996), в которой, на взгляд Ширинянца, не только подведены некоторые итоги советской историографии творчества М.П. Погодина, но и дано «концептуальное осмысление исторической и ис- ториософской концепции русского мыслителя». – Ширинянц А.А. Русский хранитель. М., 2008. С. 261.

ситься с тем заключением Бачинина, что «польский вопрос, т.е. вопрос о дости- жении прочного мира с Польшей, трактовался Погодиным в рамках внешнепо- литического проекта, который можно условно квалифицировать как либераль- ный империализм», согласиться с данным тезисом тем более трудно, что автор статьи не вдается в подробности того, как, собственно, он толкует определение

«либеральный империализм»524. Кроме того, возникает вопрос, как можно гово-

рить о «достижении прочного мира с Польшей /…/ в рамках внешнеполитиче- ского проекта» и, одновременно, утверждать, что «Погодин никогда не допус- кал мысли о нарушении территориальной целостности России и был в этом смысле неистощим на разного рода аргументы»525. И, кстати сказать, что каса- ется суждений о польских делах, то отметим, забегая вперед, что с обосновани- ем и аргументацией дело у Погодина обстояло все-таки неважно…

Среди тех, кто в последние годы идет по стопам А.Н. Бачинина, можно на- звать, в частности, Р.Е. Стайцова526. Правда, не со всеми наблюдениями и этого автора можно согласиться. Трудно принять сторону современного исследовате- ля, когда в контексте рассуждений по поводу идеи объединения славян под эги- дой Петербурга он, насколько можно судить, свое собственное недоумение вы- дает – за недоумение Погодина: «… разработав программу создания союза, По- годин встречает на своем пути преграду – Польшу, которая никак не вписывает- ся в рамки нового объединения»527. Одним из объяснений тому может служить то, что польские сюжеты М.П. Погодина разбираются преимущественно в пуб- лицистическом ключе, отстраненно от истоков его собственно исторических воззрений на Польшу, в основном сконцентрированных в работах 1830-х гг.,

524 Бачинин А.Н. Россия и Польша в историко-политической публицистике М.П. Погодина. С. 173.

525 Там же..

526 Стайцов Р.Е. 1) М.П. Погодин и польское восстание 1830–1831 гг. // Платоновские чтения: материалы и доклады ΧІV Всероссийской конференции молодых историков. Самара, 2008. С. 124–127; 2) Тема

Польши в публицистике М.П. Погодина (50-е годы ΧІX в.) // Вестник Нижегородского университета им.

Н.И Лобачевского. Сер. История. 2010. № 6. С. 222–228. – Во второй из указанных статей без каких- либо комментариев (на наш взгляд, совершенно необходимых) автор приводит красочную (значит, раз- деляя ее) оценку-характеристику А.Н. Бачинина о статье М.П. Погодина «Исторические размышления об отношениях Польши к России» – как блистательном образце ранней имперской публицистики». – Стайцов Р.Е. Тема Польши в публицистике М.П. Погодина (50-е годы ΧІX в.)… С. 222. Что касается употребления подобного рода эпитетов – «ранняя имперская публицистика», они требуют пояснения хотя бы потому, что влекут за собой вопросы: что было до «ранней», какая стадия последовала за ней, или чем, скажем, «ранняя» отличалась по своим идеям от «поздней» и т.д.

527 Стайцов Р.Е. Тема Польши… С. 223.

что, в конечном счете, затрудняет в должной мере проследить эволюцию взгля- дов М.П. Погодина на польские дела528.

По-своему характерно и то, что в университетском учебнике по славянской историографии его имя даже не упомянуто, несмотря на то, что о Погодине бы- тует мнение, что «по многообразию сфер приложения сил и способностей»529 среди коллег-историков ему не было равных. Между тем в ряду Погодинских печатных произведений труды на польскую тему занимают, пусть не первое, но видное место. Когда в 1865 г. М.П. Погодин взялся за большую, в известной ме- ре, итоговую статью «Польское дело», у него были основания сказать о себе:

«Много я писал, читал, думал, говорил о польском вопросе – в продолжение со- рока почти лет – с поляками и русскими, разных оттенков и возрастов; вопрос был переворочен, кажется, на все стороны»530. Сам автор придавал немалое зна- чение своим писаниям о Польше и потому в начале 1860-х годов задумал со- брать их воедино.

Весной 1863 г. им было составлено предисловие к предполагаемому сбор- нику, но появлению книги помешали, как позднее уклончиво выразится автор,

«цензурные недоразумения»531. Но книга «Польский вопрос: Собрание рассуж-

дений, записок и замечаний» смогла выйти только спустя четыре года532. Новое собрание статей из польского цикла Погодин подготовил в начале 1870-х годов в виде раздела в пятом томе своих сочинений, озаглавленном «Статьи полити- ческие и польский вопрос (1856–1867)», правда, эта книга увидела свет в 1876 г., уже после смерти ученого. Двумя годами раньше, еще при жизни историка, вышел другой сборник его работ: «Историко-политические письма и записки в продолжение Крымской войны (1853–1856)»533. Как предупреждает заголовок, в издание 1876 г. вошли лишь публикации о польском вопросе, появившиеся по- сле окончания Крымской войны. По каким-то причинам сюда не попала из пер-

528 О польских статьях М.П. Погодина 1830-х – начала 1840-х гг. см., напр.: Павленко Н.И. Михаил По- годин. М., 2003. С. 233–235.

529 Павленко Н.И. Михаил Погодин. С. 76.

530 Погодин М.П. Польский вопрос: Собрание рассуждений, записок и замечаний. 1831–1867. М., 1868. С. 488

531 Там же. (Предисловие 1863 года) С. IV.

532 Примечание: на обложке указан 1868 год, на титульном листе – 1867.

533 Погодин М.П. Историко-политические письма и записки в продолжение Крымской войны. 1853– 1856. М., 1874.

вого сборника статья «По поводу новых слухов», хотя по хронологии (написана в 1863 г.) она вполне подходит. Более ранние работы теперь были рассредото- чены по отведенным истории, критике, публицистике томам (так и не реализо- ванного в полном объеме) собрания сочинений ученого.

Названные два сборника не охватили всего написанного Погодиным на польскую тему. Кое-что способны добавить, например, его «Исторические афо- ризмы». Польские сюжеты присутствуют в ряде его книг по русской истории, они также неоднократно затрагиваются в его обширнейшей переписке (среди Погодинских корреспондентов были и поляки – например, известный историк права Вацлав Мацеёвский и др.)534. Кстати сказать, в издательском проекте

«Письма к Вячеславу Ганке из славянских земель», осуществленном старания-

ми В.А. Францева535, значительное место отведено научным контактам чешско- го архивиста и историка как с русскими, так и с польскими историками (в част- ности, с упомянутым в связи с Погодиным В. Мацеёвским, а также Т. Дзялын- ским, В. Цыбульским и др.). Отметим также, что решение опубликовать пере- писку было принято, в том числе, с учетом пожеланий, выраженных в польской исторической периодике («Kraj», «Kwartalnik historyczny»)536. Своеобразным лирическим знаком, подтверждающим активно развивавшиеся в первой трети ΧІΧ в. русско-польско-чешские научные контакты можно счесть и то, что для предисловия к этому изданию, в качестве эпиграфа, взяты слова видного поль- ского просветителя Гуго Коллонтая: «В поисках материалов рождается исто- рик»537.

На протяжении долгих десятилетий постоянно, и настойчиво, возвращаясь

к так называемому польскому вопросу, Погодин вкладывал в это обиходное для Российской империи словосочетание самый широкий смысл. Оно фактически включало в себя весь клубок социально-политических и этнокультурных про- блем, так болезненно преломлявшихся в российско-польских взаимоотношени-

534 См., например: Письма М.П. Погодину из славянских земель. Вып. Ι – ΙΙΙ. М., 1880 (Здесь так же, как и в случае со сборником статей встречаются разночтения по поводу года издания, поскольку на обложке указан 1880 год, а на титульном листе – 1879 г.); и др.

535 Письма к Вячеславу Ганке из славянских земель. Варшава, 1905.

536 Письма к Вячеславу Ганке. С. 7.

537 Письма к Вячеславу Ганке. С. 5.

ях, и особенно – в пору военных конфликтов, в которых участвовала Россия, а поляки, с точки зрения большинства представителей русского общества, не оп- равдывали возлагаемых на них ожиданий538. Однако соотношение между со- ставными частями этого сложного, выражаясь современным языком – ком- плексного, понятия, со временем заметно трансформировалось.

Если в самом начале своей ученой и публицистической карьеры М.П. По- годин больше внимания уделял польской исторической проблематике (напри- мер, выступив с обширной рецензией на «Историю Польши» Георга Бондтке), то в последующие годы исторические экскурсы заметно отходят на задний план, уступив место сугубо злободневным сюжетам, продиктованным сиюми- нутными политическими соображениями. По этой причине погодинские работы 1830-х годов – работы, в которых не только был затронут ряд существенных проблем истории Польши, но и уже достаточно четко отразилось свойственное ученому представление об особенностях ее исторического пути – заслуживают

особого внимания539.

Вполне естественный для историка-русиста М.П. Погодина интерес к поль- скому прошлому получил во второй половине 1820-х – начале 1830-х гг. доба- вочный стимул в силу сугубо житейских обстоятельств. У способного питомца Московского университета, чья магистерская диссертация «О происхождении Руси» (1824) получила высокую оценку, были известные основания смотреть на себя, как на законного преемника своего учителя – М.Т. Каченовского по ка- федре русской истории. Но исполнения надежд пришлось ждать долго. Только в 1835 г. Каченовского переведут на вновь созданную кафедру истории и литера- туры славянских наречий, и Погодин займет его прежнее место.

В ожидании русской кафедры Погодин в 1826 г. принял приглашение на кафедру всеобщей истории. Там он охотно занимался, помимо прочего, поль- ской тематикой, которая в ближайшем будущем, с началом Ноябрьского вос- стания, приобретет особую актуальность. В 1830–1831 академическом году он

538 Показательным в этом смысле можно считать как раз сборник: Погодин М.П. Историко- политические письма и записки в продолжение Крымской войны…

539 Аржакова Л.М. «Польские» статьи М.П. Погодина 1830-х годов // Славянский альманах. 2007. М., 2008. С. 66–78.

прочтет студентам лекционный курс по истории Польши540. В основу курса им был положен только что появившийся, выполненный по изданию 1820 г., рус- ский перевод книги известного польского ученого Ежи (в русской передаче – Георга) Самуэля Бандтке «История Государства Польского» (СПб., 1830).

Что касается фигуры самого автора «Истории Государства Польского» – Е.С. Бандтке (1768–1835), то нельзя не отметить, что он оставил заметный след в истории польской культуры, получил известность как филолог, библиограф, историописатель541. На заре своей юности он окончил гимназию в Бреслау (Вроцлаве), затем продолжил образование в Галле, Йене, после чего состоял домашним учителем в семействе графов Ожаровских и вместе с графской семь- ей некоторое время прожил в Петербурге. Следующая страница его биографии связана с преподавательской деятельностью в Бреслау, а с 1811 г. он становится профессором библиографии в Ягеллонском университете (каковой в ту пору именовался Краковской Главной Школой).

Из ученых трудов Бандтке можно назвать трехтомную «Историю типогра- фий в Польше и Великом Княжестве Литовском» (1825–1826). Кроме того, рос- сийские читатели могли помнить его статью «Замечания о языках богемском, польском и нынешнем российском», напечатанную в «Вестнике Европы» за 1815 г.542.

Изданная в Петербурге в год Ноябрьского восстания «История Государства

Польского», в оригинале (увидевшем свет в 1820 году в Бреслау) была озаглав- лена несколько иначе – «История Королевства Польского» и состояла из двух томов. Примечательно, что ей предшествовал изданный десятью годами ранее более краткий – хоть также в двух томиках, очерк польской истории. Позднее, в 1835 году, появится еще и третий, расширенный и переделанный вариант книги,

540 Лаптева Л.П. История славяноведения в России в ХIХ веке. М., 2005. С. 93. Как отмечает М.Ю. Дос- таль, именно польское восстание 1830 г. побудило М.П. Погодина к составлению курса «История Цар- ства Польского», что в определенной мере явилось дополнением к лекциям по славянской филологии М.Т. Каченовского. – См.: Досталь М.Ю. Славистика в университетских курсах М.П. Погодина (1825– 1844) // Становление славистики в Московском университете в свете архивных находок. Избранные очерки. М., 2005. С. 10.

541 О нем см., напрр: Barycz H. Jerzy Samuel Bandtkie zalożyciel studium historycznego w Krarowie // Barycz

H. Wśrod gawedziarzy, pamietnikarzy i uczjnych galycyjskich. T. 2. Krakow, 1963; о Бандтке также: Лапте- ва Л.П. История славяноведения в России в XIX веке. М., 2005.

542 Вестник Европы. 1815. № 21. С. 23–25; № 22. С. 118–124.

который получит то же самое название, что и сочинение Нарушевича: «История народа польского». Понятно, что именно Ноябрьское восстание сделало сюжет переведенной в России книги максимально злободневным. Не удивительно, что московский историк счел нужным не только обратить внимание читающей пуб- лики на появление такого перевода, но и особо при этом подчеркнуть, что, по его мнению, польский автор верно расставил, так сказать, идейные акценты.

Итак, молодой московский историк выступил в только что начавшем выхо- дить журнале Н.И. Надеждина «Телескоп» с обширной рецензией на этот пере- вод, аттестовав книгу как «первый опыт полной истории государства Польского на нашем языке»543. Собственно говоря, автор книги в определенной степени мог бы притязать на первенство также и в польской историографии. Ведь его предшественник, знаменитый Адам Нарушевич (1733–1796), довел свою «Исто- рию народа польского» только до 1386 года, тогда как у Бандтке излагались со- бытия вплоть до конца правления Августа III. Заметим, что тридцатилетие правления последнего польского короля Станислава Августа автором практиче-

ски не освещено, о состоянии же дел после разделов, начиная с 1796 г., была дана лишь краткая справка.

Что особенно понравилось в книге Бандтке рецензенту, так это тезис, со- гласно которому вошедшие в польскую практику со времен Людовика Венгер- ского соглашения между монархом и дворянством стали источником «споров о престоле, которые впоследствии довели было до мнимого свободного избрания и, так названной золотой вольности, погубившей Польшу и многие другие госу- дарства»544. Почти дословно передав мысль Бандтке о золотой вольности как причине падения Польши и многих других государств и воздержавшись от комментариев, Погодин, очевидно, солидаризировался с поляком, который в этом вопросе отходил от распространенного представления, что «золотая воль- ность» была сугубо польским феноменом.

Но рецензент предпочел оставить без внимания присутствующее в тексте

«Истории Государства Польского» авторское примечание. В нем Бандтке, пере-

543 Погодин М.П. Рецензия польской Истории Бандтке // Погодин М.П. Польский вопрос… С. 11.

544 Погодин М.П. Рецензия… С. 16.

числив эти «многие государства», – так же, как и Польша пострадавшие от «так названной золотой вольности», – наряду с Империей Римско-Немецкой, Боге- мией, Венгрией, Королевством Иерусалимском, Латинской империей, «Швеци- ей, соделавшейся достоянием Дании», вспомнил и о «России, подпавшей татар- скому игу на 240 лет»545.

Погодину, однако, показалось, что мысль Бандтке о причине падения

Польши все-таки прозвучала недостаточно ясно. Потому, дойдя в своем изло- жении содержания книги до ситуации в Речи Посполитой XVIII века, он уже от собственного имени заключил: «внимательный и знающий читатель /…/ сам может сделать математическое заключение, что такое государство без посто- ронней чужой помощи не могло сохранить свою политическую самобытность, что и действительно случилось»546.

Польский историк, действительно, не был апологетом золотой шляхетской

вольности, и это очень импонировало как М.П. Погодину, так и ряду близких к нему по мировоззрению ученых и публицистов, до И.В. Ягича включительно. Последний по поводу Бандтке писал, что «он тяготился односторонним на- строением польской современной науки, не выносившей голоса истины, если он не льстил национальному самолюбию»547.

Отрекомендовав сочинение Бандтке как первый опыт такого рода на рус-

ском языке и, в целом, одобрив подход польского историка к оценке государст- венного строя давней Польши, рецензент, тем не менее, предъявил автору серь- езные претензии. Если полвека спустя Н.И. Кареев авторитетно скажет, что курс польской истории Бандтке – был «хороший для своего времени»548, то рецен- зент 1831 г. оказался куда более строг и категоричен. «Бандтке, – по словам По- година, – /…/ принадлежит к старой школе историков, которые в истории обра- щали главное внимание на внешние сношения, то есть на войны, миры, приоб- ретения и потери, и которые почти совершенно упускали из виду последова- тельность умственного личного образования, промышленности, нравственно-

545 Бандтке Г.С. История государства Польского. СПб., 1830. С. 258.

546 Погодин М.П. Рецензия… С. 16, 27.

547 Ягич И.В. История славянской филологии. СПб., 1910. С. 147.

548 Кареев Н.И. Падение Польши в исторической литературе. СПб., 1888. С. 32.

сти, религиозных понятий, – или упоминали об них только мимоходом»549. Как считал Погодин, «в лабиринте собственных имен и мелких происшествий автор забывает человека, видя лишь гражданина или, менее того, воина»550. В вину своему польскому коллеге-историку было поставлено и то, что в его книге не выяснены коренные причины, обусловившие своеобразие польских государст- венных учреждений, остается неясность в освещении происхождения дворянст- ва и крепостного крестьянства, в показе «причин преимущества дворянства над удельными князьями»551.

Бесспорно, критические замечания рецензента были вполне дельными. Бандтке по своим воззрениям, действительно, принадлежал скорее эпохе Про- свещения. Романтическим веяниям он остался чужд, не восприняв ни социаль- но-политических, ни сугубо научных идей Лелевелевской школы. Политиче- ская, событийная история в его глазах заслоняла собой все остальные стороны жизни общества.

Справедливости ради надо сказать, что Бандтке в своем сочинении не про- шел мимо сообщений об успехах земледелия, ремесел, торговли в пору Казими- ра Великого (что как раз осталось не подчеркнуто рецензентом), который «ре- шительно воспретил /…/ междоусобия в Польше, от чего земледелие начало процветать, число народа увеличилось, и города украсились стенами и велико- лепными зданиями. Торговля и ремесла возродились под покровительством ко- роля /…/. Краков превосходил даже и Бреславль, будучи столицей государства, и имея в своих руках всю торговлю медью и вином». Например, по отношению к 1385 году упоминается о польских сукнах, привезенных для продажи в Вели-

кий Новгород552.

Хотя, конечно, напрасно было бы искать в книге Бандтке глубокий анализ социальных процессов, а тем более – убедительное выяснение породивших их первопричин. Вопрос, однако, в том, как понимал смысл своих упреков сам По-

549 Погодин М.П. Рецензия… С. 27.

550 Там же.

551 Погодин М.П. Рецензия… С. 27.

552 Бандтке Г.С. История… С. 259, 266–267.

годин и что он сам был способен противопоставить ретроградной, на его взгляд, позиции автора «Истории государства Польского».

Задуматься над этим заставляет, прежде всего, сам характер Погодинской рецензии. Примерно девять десятых всего ее немалого объема занял бесхитро- стный пересказ рецензируемого труда (в скобках заметим, что подобная манера писания рецензий не изжила себя и в наши дни) – Погодин, не мудрствуя, пере- числил одного за другим фигурировавших в книге польских князей и королей вместе с главными, пришедшимися на их правления, деяниями.

Роль России, само собой, рисовалась в самых светлых тонах. Погодин не забыл воздать хвалу «великодушному посредничеству императора Российского Александра», которому «Польша в 1814 г. одолжена возвращением к политиче- ской жизни и таким благоденствием, которого давно она не имела и при самых знаменитых своих государях»553. Само по себе все это было отнюдь не ориги- нально: и здесь, и в других своих работах на польскую тематику Погодин мало в чем выходил за рамки той же, по его неодобрительному выражению, «старой

школы историков» с присущими ей (и им же самим перечисленными) чертами.

Если перечень претензий рецензента к сочинению Бандтке рассматривать как некую позитивную программу исторических изысканий, то придется, пожа- луй, признать, что она бесспорно хороша, но в условиях первой половины ХIХ в. едва ли была выполнима. Решение столь категорично поставленных слож- нейших задач, скорее всего, вообще было не по силам тогдашней полонистике – и уж совершенно ясно, что оно превышало возможности самого Погодина. Лишним подтверждением тому может служить итоговое признание рецензента, что «мало еще история русская и польская проверены одна другою. /…/ Надле- жало бы разобрать древние свидетельства. Утвердить или отвергнуть их, или

хотя оставить под сомнением, но только в обеих историях»554.

Иначе говоря, масштаб задач, необходимость решения которых деклариро- вал М.П. Погодин, не может не впечатлять, в то же время совершенно опреде- ленным образом характеризуя масштаб личности самого историка. Как в свое

553 Погодин М.П. Рецензия… С. 27.

554 Погодин М.П. Рецензия… С. 28.

время напишет о нем В.О Ключевский, «природа несомненно наделила его ис- торич[еским] чутьем; а это – драгоценный дар историка. Погодина как будто невольно тянуло к историческим фактам, в которых чуялся научный вопрос, и он умел иногда угадывать путь, которым надо идти, чтобы найти ответ»555. Впрочем, Ключевский – довольно строгий критик. Наряду с очевидными досто- инствами Погодина-историка, он не закрывал глаза и на его явные недостатки как профессионала: «Вина Погодина в том, что он не позаботился обработать свое природное чутье в научное понимание, несомненно тлевший в нем огонек, порывисто вспыхивавший своенравными догадками, раздуть в ровный урегули- рованный свет знаний»556. Не будет, наверное, большим преувеличением ска- зать, что подобные наблюдения Ключевского как нельзя лучше могут быть про- иллюстрированы польскими опытами Погодина.

В том же 1831 г. в «Телескопе», вышла еще одна работа М.П. Погодина, небольшая по объему, но весьма звучно озаглавленная и, так сказать, проблем- ная статья557, в которой своеобразно преломлялся польский вопрос. Пожалуй, следует признать справедливость замечания А.А. Ширинянца, который уточнил и дополни мнение П.В. Стегния, «почему-то игнорировавшего роль М.П. Пого- дина в формировании ”национальной“ концепции раздела Польши», напомнив, что «задолго до выхода в свет исследования С.М. Соловьева, его учитель – М.П. Погодин, в своих трудах, начиная со статьи 1831 года ”Исторические размыш- ления об отношениях Польши к России“, твердо и последовательно проводил

идею о том, что в результате разделов Польши Россия ”возвратила“ то, что ей искони принадлежало»558.

Итак, статья называлась «Исторические размышления об отношении Польши к России», в журнальном тексте имелся еще и подзаголовок (опущен- ный при перепечатке в сборнике 1868 года), который гласил: «По поводу раз- ных статей о том же предмете, помещенных в иностранных журналах». Статья,

555 Ключевский В.О. М.П. Погодин // Ключевский В.О. Неопубликованные произведения. М., 1983 . С. 149.

556 Ключевский В.О. М.П. Погодин. С. 149.

557 По мнению М.Ю. Досталь, как раз эта статья вместе с рецензией на книгу Г. Бандтке дает общее представление о содержании курса М.П. Погодина «История Царства Польского». – Досталь М.Ю. Сла- вистика в университетских курсах М.П. Погодина… С. 10.

558 Ширинянц А.А. Русский хранитель. М., 2008. С. 140.

в которую автор, по его уверению, включил «мысли, родившиеся /…/ при чте- нии польской истории, без всякого отношения к нынешним происшествиям», содержала резкую отповедь «западным писателям», которые говорят о польских делах, но не имеют надлежащего понятия о славянских народах и «при истори- ческих рассуждениях своих уклоняются от славянской истории общими места- ми или даже проходят ее молчанием». И это при том, напоминал историк, что

«славянские народы составляют почти десятую часть всей земной поверхности, и наконец, в лице России, занимают первое место в системе государств, следо- вательно имеют всемирное значение»559. Упрек Погодин адресовал даже Ф. Ги- зо, чьи заслуги он всегда признавал, и здесь отметив, что француз, подобно Л. Шлецеру560 и Й. Гердеру, открыл новую эру в исторической науке.

Погодин был обеспокоен проникновением в Россию ложных, на его взгляд, западноевропейских воззрений. Как на пример он ссылался на «повторяемую даже в некоторых наших официальных учебных книгах» мысль об участии Рос- сийской империи в разделах Польши. По его уверениям, тогда, в 1770–1790- годах, «Россия не сделала никаких похищений, как обвиняют наши враги, не сделала никаких завоеваний, как говорят наши союзники, а только возвратила себе те страны, которые принадлежали ей искони по праву первого занятия, на-

равне с коренными ее владениями»561.

В подтверждение сказанного историк перечислил все некогда утраченные Россией владения, стараясь не упустить ни одного города, ни одной земли, при- надлежавших в свое время «внукам Ярославовым». В итоге выходило, что и за Литвой «что /…/ останется? Только часть губернии Виленской и Гродненской. Но и в сих местах литовцы (племя по своему происхождению столь же чуждое Польше, как и России), – вразумлял Погодин читателей, – с незапамятных вре- мен платили дань князьям русским, наравне с прочими славянскими и фински-

559 Погодин МП. Исторические размышления об отношении Польши к России // Погодин М.П. Поль- ский вопрос… С. 1.

560 См. статью А.Б. Каменского, где автор, в частности, пишет, что: «Присмотревшись к обзору источ- ников в Опыте Миллера, нетрудно заметить, что по составу и построению он очень близок к принятой в

современной науке классификации письменных источников по истории России XVI–XVII веков». – Ка-

менский А.Б. У истоков исторической науки: Г.Ф. Миллер // Историческая культура императорской России: формирование представлений о прошлом. М., 2012. С. 50.

561 Погодин М.П. Исторические размышления… С. 2.

ми племенами, вошедшими в состав Русского государства». Поэтому русский историк без тени сомнения заявлял: «Кто же может сказать, что Россия имеет на Литву меньшее право, чем Англия на Валлис (т.е. Уэллс – Л.А.), или Франция на Бретань?»562.

Вопреки нападкам «европейских политиков» Погодин доказывал, что при-

обретение Александром I Царства Польского было вполне легитимным. Неоп- ровержимым, как он считал, аргументом служила ссылка на то, что «со смерти последнего Пяста, в XIV столетии, на престоле польском последовательно си- дели и литовские, Семиградские князья, и французские, шведские принцы, и саксонские курфюрсты», а также на то, что вольных в полном смысле слова, без подкупов и вмешательства чужестранцев, избраний короля в Польше никогда не бывало563. «Почему же кажется /…/ странным, что этот престол занял отныне российский император?», – возмущенно вопрошал Погодин, восклицая при этом: «И я не знаю, найдется ли во всей польской истории хотя одно восшествие

на престол благороднее Александрова – был ли избран сей российский импера- тор по единогласному желанию сената и представителей польских, или по со- глашению с прочими государствами, решавшими в ту пору судьбу Европы, или как победитель, пришедший вслед за поверженными неприятелями, которые дымились еще кровию родных его детей!»564.

Автор, руководствуясь идеей о действующем в истории человечества воз-

мездии и о том, что оно «нигде /…/ не совершалось столь кротким, можно ска- зать, христианским образом, как в России», признавал виноватой в русско- польских конфликтах только одну сторону. Он задавался вопросом: «От осно- вания Русского государства и до позднейших времен, /…/ от IX-го столетия и до XVII-го, посягал ли русский меч хотя на одну каплю польской крови? /…/ Исся- кали ли хотя на короткое время, в продолжение сих столетий, реки русской кро- ви, пролитой польскою, литовскою саблею /…/ – крови, пролитой из самого

562 Погодин М.П. Исторические размышления… С. 4. 563 Погодин М.П. Исторические размышления… С. 4. 564 Погодин М.П. Исторические размышления… С. 5.

сердца России, Москвы?»565. Для самого Погодина в обоих случаях отрицатель- ный ответ был бесспорен.

«Неужели, – вновь задавался он вопросом, – за тяжелые страдания России

– например, в эпоху католического могущества в Украине, /…/ за судорожные мучения /…/ при самозванцах, поляки заплатили нам шестнадцатилетним под- данством императорам Александру и Николаю, когда они были едва ли не сча- стливее своих предков, в эпоху их величия и славы»566? Склонный к широким обобщениям, автор далее развивал мысль о том, что каждое государство, по- добно небесному светилу, проходит через свой зенит. Чем позже государство его достигнет, тем оно дольше в нем останется. Для Польши он датировал эпоху максимального подъема XVI столетием, что следует подчеркнуть, – поскольку в данном случае автор не входил в противоречие ни с русской, ни с польской ис- ториографией. Здесь же перечислив, что полякам тогда досталось (Богемия,

Венгрия, Молдавия, Запорожье, Украина, Россия, Лифляндия, Пруссия, Поме- рания, Ганза, Швеция), Погодин, с нескрываемым удовлетворением, констати- ровал: «Немногого недоставало, чтоб она удержала владычество над всеми сими обширными странами, но сего немногого не достало!..» Объяснение того, поче- му так случилось, историк не давал, ограничившись лишь туманным заявлени- ем, что, мол, тогда «Польша не успела, не могла воспользоваться благоприят- ными обстоятельствами, с своим liberum veto; и, – что было особенно важным для него самого, и необходимым напоминанием для российского читателя, – с

той минуты, при Сигизмунде III, начинается ее поступательное падение»567. Ка-

залось бы, гипотетичность посылок автора статьи очевидна, но это ему не ме- шало делать глобальные выводы. Наверное, у В.О. Ключевского были основа- ния утверждать: «Своим чутьем он схватывал смысл отдельных явлений; но ни этот смысл, схваченный ощупью, не развивался в научное положение, ни от- дельные явления не связывались в последовательное, стройное историческое

565 Погодин М.П. Исторические размышления… С. 5.

566 Погодин М.П. Исторические размышления… С. 6.

567 Погодин М.П. Исторические размышления… С. 6–7.

течение, потому что одного чутья далеко не достаточно, чтобы уловить связь исторических явлений»568.

От Польши, продолжал Погодин, роль лидера в Восточной Европе перешла к Швеции, а та, при Карле XII почти покорив Данию и Польшу, после Полтав- ской битвы уступила первенство России. По поводу своего отечества автор вы- ражался осторожно, сказав, что оно «стремится к зениту своего могущества, воззывая к новой жизни те земли, которые Провидение к ней присоединило»569. Обращает на себя внимание, что на сей раз о преходящем характере такого ли- дерства не упоминалось.

Усмотрев в возвышении Российской империи «действие Провидения», он заключал: «Россия и Польша соединились между собою, кажется, по естествен- ному порядку вещей, по закону высокой необходимости для собственного и общего блага». В оправдание такого соединения следовала ссылка на переход целых областей и стран под власть новых династов путем бракосочетаний (Ма- рия Бургундская принесла Максимилиану Австрийскому Бургундию и т.п.). С одной стороны, историк готов был признать неестественной практику, когда це- лые народы доставались в приданое «почти в сундуках, вместе с рухлядью», но, с другой, не мог не напомнить: «сими несообразными действиями утвердилась в Европе XVI столетия спасительная власть монархическая и дорушено здание

феодализма»570. Но если установившаяся власть монархическая – «спаситель-

ная», то зачем же мешать ее новым деяниям, «может быть, благодетельнейшим для человеческого рода»?571.

В принципе признавая право народа на политическую независимость –

«независимость народов священна», даже говоря по этому поводу, что «я согла- сен», историк здесь же задавал каверзный вопрос, а «что значит независимость, и где сии независимые народы?» Он был свято уверен, что распад империй на этнические части чрезвычайно опасен: «разделять химически эти части, желая возвратить им независимость – предприятие /…/ суетное, невозможное, безум-

568 Ключевский В.О. М.П. Погодин… С. 150.

569 Погодин М.П. Исторические размышления… С. 6. 570 Погодин М.П. Исторические размышления… С.7–9. 571 Погодин М.П. Исторические размышления… С. 9.

ное»572. В таком случае, предупреждал историк, «всю Европу надобно будет по- ставить верх дном, погрузив в бездну междоусобий, разъединить гражданские общества, чтоб возвратить народам, или лучше, уже семействам их прежнюю независимость, вместе с варварством»573.

«Чем, – вопрошал Погодин, – состояние Шотландии, Ирландии, /…/ Болга- рии, Кроации, Славонии, Далмации, отличается в этом смысле от Польши?». Увлеченный полемикой, настоятельно доказывая законность владения Россий- ской империей польскими землями, Погодин не заметил, что такое сопоставле- ние Царства Польского с Болгарией звучало, по меньшей мере, двусмысленно – тогда получалось, что историк ставил на одну доску положение угнетаемых турками болгар с положением поляков (славян-одноплеменников) под властью Петербурга…

Но российские читатели, по-видимому, таким образом, как предлагал им Погодин, сопоставление не истолковали. Во всяком случае, никто автора за него не упрекнул. Напротив, «Исторические размышления…» встретили самый теп- лый прием, обозначив благоприятный поворот в карьере Погодина. Он отправил свою статью начальнику Третьего отделения графу А.Х. Бенкендорфу, который принял ее благосклонно, автор же был удостоен награды (статья привлекла внимание сильных мира сего к способному и трезвомыслящему начинающему ученому).

Своего рода итогом занятий Погодина на кафедре всеобщей истории стали

«Исторические афоризмы» (М., 1836). В ряду содержавшихся там весьма сме- лых, нередко экстравагантных историософических построений Польше тоже нашлось место. Один из сформулированных Погодиным афоризмов гласил:

«Вся история народа явствует из первых его действий, как все огромное дерево заключается в зародыше, как в младенце виден уже весь будущий человек»574, при этом явно перекликаясь с провозглашенным им раньше, в 1831 г., (и проци- тированным выше) тезисом: «Прочитав внимательно начало и продолжение

572 Погодин М.П. Исторические размышления… С. 8.

573 Погодин М.П. Исторические размышления… С. 8–9.

574 Погодин М.П. Исторические афоризмы. М., 1836. С. 53.

польской истории, предчувствуем окончание»575. Казалось бы, применительно к Польше такая идея наталкивала историка на обращение к польским древностям, которое должно было пролить свет на корни запутанных поворотов в судьбе не- когда могущественной, притязающей на главенство в Восточной Европе, а по- том пришедшей в ничтожество Речи Посполитой.

На деле получалось скорее наоборот. Археология тогда практически ничем не помогала. Легенды, связанные с рождением Польского государства, вдох- новляли фантазию, но не способны были служить твердой опорой. Неудиви- тельно, что незаметным для Погодина образом то исследование, которое долж- но было восходить от седой древности к Новому времени, обратилось в уже привычную – и достаточно субъективную – ретроспекцию. Уверовав в аксиому,

– «Польша пала не от политики соседей, а первоначально от своего безначалия, от форм правления. Здание должно было рухнуть, ибо подпоры были негодные,

– вот содержание польской истории до кончины последнего короля»576, – Пого-

дин надлежащим образом препарировал летописные предания и наслоившиеся на них реляции давних и новых авторов. В духе популярной в XIX веке теории завоевания истоки польской государственности он увидел в нашествии на стра- ну иноземцев, которые, покорив аборигенов, установили феодальные порядки.

Погодин констатировал: в других землях феодализм (т.е. политическая раздробленность, – в понимании той эпохи) со временем трансформируется в

«государство в настоящем смысле этого слова», иными словами – в самодержа- вие, но в Польше этого не произошло. В разные годы по-разному – то лаконич- но, то с подробностями – Погодин излагал свою версию польской истории, но суть оставалась прежнею.

Правда, историк не решался сказать, кем были завоеватели, составившие господствующий слой – шляхту, но полагал все же, что «она имеет в себе зна- чительную примесь крови западной, не славянской, а кельтической». И все-таки главная, на его взгляд, причина польской аномалии – отнюдь не этническое раз- личие само по себе, а многочисленность «пришлого племени», в силу чего

575 Погодин М.П. Исторические размышления… С. 7.

576 Погодин М.П. Отрывок из донесения Министру народного просвещения о путешествии по славян- ским странам // Погодин М.П. Польский вопрос… С. 31.

«пришлецы польские» сохранили свою обособленность (в отличие от Руси, где, по Погодину, пришедшие туда норманны за двести лет совершенно ославяни- лись). Из этой обособленности – заметим, только постулируемой, не подтвер- ждаемой никакими вескими доказательствами – ученый выводил губительные по своим последствиям черты шляхетского характера: «Совершенное отчужде-

ние от прочих славянских племен577, которых Польша никогда знать не хотела,

хотя и жила рядом с ними /.../ Презрение к собственному племени, то есть к кре- стьянам, что свидетельствуется всеми местными наблюдениями, и происходя- щая оттуда ненависть между сословиями...»578. Однако такого рода наблюдения над картиной межсословных отношений не подводили автора к необходимости хоть минимального сопоставления польской ситуации с ситуацией в соседних с Польшей землях.

К названным работам М.П. Погодина по времени и по духу примыкает

«Отрывок из донесения Министру народного просвещения о путешествии по славянским странам» (1839). Но в данной статье центр тяжести перенесен авто- ром с прошлого Польши на современное состояние Царства Польского и его учебных заведений, в частности. Поспешив отрекомендовать поляков как «са- мое живое, впечатлительное племя», с которым, если не оскорблять их самолю- бия, «еще более лаская оное, можно делать /…/ что угодно»579, автор далее ос- танавливался на рекомендациях по части преподавания польского языка и поль- ской истории в школах Царства Польского. Известно, что как прежде, так и по- сле поражения Ноябрьского восстания – тем более, одна из ключевых задач

российских властей по отношению к полякам заключалась в том, чтобы «при- мирить их с нами, ибо они все еще ненавидят нас»580. Для этого, на взгляд По- година, необходимо было оказывать «покровительство их языку, литературе,

577 Как позднее твердо объявит А.Ф. Гильфердинг: «Поляки стоят одинокими в славянском мире». – Гильфердинг А.Ф. Развитие народности у западных славян // Гильфердинг А.Ф. Соб. соч. С. 2. СПб., 1868. С. 68.

578 Погодин М.П. Исторические афоризмы… С. 176–177.

579 Ср. эту погодинскую характеристику поляков с характеристикой Вяземского: «Польши слабая струна есть национальность, и поелику поляки народ ветреный, то им довольно поговорить о национальности;

играя искусно этой струной, Наполеон умел вести их на край света и на ножи. У нас же, напротив, хотят

оборвать эту струну и удивляются, что дела идут нехорошо». – Цит. по: Вяземский П.А. Старая запис- ная книжка… С. 628.

580 Погодин М.П. Исторические афоризмы… С. 177.

истории»581. Автор «Донесения…» выступал за то, чтобы в учебных заведениях язык польский преподавали наравне с языком русским. Вполне сознавая, что

«мысль уничтожить какой-нибудь язык есть мысль физически невозможная», он воспринимал проблему сугубо прагматически. Погодин, что подтвердится в скором будущем, справедливо опасался, что, в случае исключения польского языка из преподавания «поляки будут доучиваться ему дома гораздо с большим рвением и успехом, и мы не только не достигнет своей цели, но еще более отда- лимся от нее и сверх того будем вооружать тайных врагов»582.

Но, руководствуясь своего рода чувством самосохранения, и потому про-

являя озабоченность сохранением в образовательной сфере польского языка, Погодин, тем не менее, ни в коей мере не хотел нанести ущерба позициям рус- ского языка. Русский язык, без сомнения заявлял он, «так могуществен и заклю- чает в себе столько свойств, принадлежащих всем славянским наречиям по- рознь, что может почитаться их естественным представителем, и /…/ без всяких насильственных мер, рано или поздно, сделается общим литературным славян- ским языком». Сама по себе идея была отнюдь не нова, в свое время, как из-

вестно, ее пропагандировал Юрий Крижанич583. Но Погодин и сам сознавал, что

это дело будущего. Но пока, по словам историка, «всякий поляк должен знать по-русски», уже будто отрешившись от опасения, что требование «знать по- русски» могло войти в противоречие со стремлением сохранить свой родной, польский язык, стремление, как он сам писал, способно было лишь усугубить остроту польского вопроса. Однако Погодин, как видно, не склонен был куль- тивировать собственные опасения, предпочитая акцентировать перспективы распространения русского языка во всем славянском мире, и пионерами этого движения сделать поляков. Придавая при этом большое значение лингвистиче- ским изысканиям, Погодин в качестве образца ссылался на «сравнительный словарь польский и русский, над которым трудился знаменитый Линде», и вы-

581 Погодин М.П. Отрывок из донесения Министру народного просвещения о путешествии по славян- ским странам // Погодин М.П. Польский вопрос… С. 29.

582 Погодин М.П. Отрывок из донесения. С. 29.

583 Об этом см., например: Воробьева И.Г. Юрий Крижанич и его трактат «Объяснение сводное о письме славянском» // Тверская рукопись Юрия Крижанича. Тверь, 2008. С. 7–23. – См. также: Запольская Н.Н.

«Объяснение сводное о письме славянском»: графико-орфографические опыты Крижанича // Там же. С. 181–197.

ражал уверенность, что осуществление такого предприятия «есть не только ве- ликое дело литературное, но и политическое»584.

Наметив некоторые действительные, по его выражению, меры по части ут- верждения польского языка в учебных заведениях, он обратился к не менее сложной проблеме – преподаванию польской истории. Московский ученый се- товал на то, что в настоящее время польскую историю преподают не отдельным курсом, а только как составную часть всеобщей истории. Он же утверждал, что

«польская история, беспристрастная, правдивая, подробная, есть самая верная союзница России, которая может принести нам пользы более нескольких крепо- стей». Именно «основательное изучение польской истории», был убежден По- годин, позволит примирить «новое поколение поляков с настоящим порядком вещей, убедить в необходимости соединения Польши с Россией»585.

Причем, автор в своем «Донесении…» не ограничился абстрактным проти-

вопоставлением «беспристрастной, правдивой, подробной» польской истории и

«истории польской злоупотребленной», которая «умышленно направлена к без- законной цели». Им были даны и чисто практические рекомендации. Во- первых, злоупотребительную историю «должно преследовать, как злостный об- ман, как оскорбление науки, как святотатство». Во-вторых, необходимо «напи- сать вновь польскую историю для училищ». Впрочем, Погодин допускал, что начальный период польской истории можно читать «по Бандтке, даже /…/ по

/…/ Лелевелю»586. Но тогда неизбежно возникает вопрос, как Погодин предпо-

лагал отличить одну разновидность истории от другой? По его мнению, две эти разновидности польской истории отличались тем, какого ответа та или другая придерживались на вопрос о причинах гибели Речи Посполитой. Правдивая ис- тория, по мысли историка, это так, которая, как нетрудно предположить, пола- гала, что «Польша пала не от политики соседей, а первоначально от своего без- началия, от форм правления». Что касается России, то она, по мнению Погоди- на, в сложившихся в соседнем государстве обстоятельствах, не могла оставаться сторонней наблюдательницей – ей просто «нужно /…/ было заботиться /…/,

584 Погодин М.П. Отрывок из донесения… С. 30.

585 Там же. С. 31.

586 Погодин М.П. Отрывок из донесения … С. 31.

чтоб здание не задавило», да, к тому же, «распорядиться так, чтоб камни, падая, улеглись на земле в порядке, не ушибя того и другого, иногда правого наравне с виноватым». Оставалось лишь еще раз напомнить, что «России из упавшего здания достались только свои собственные древние материалы»587. Таково, по логике Погодина, должно было быть изложение правдивой, беспристрастной польской истории. Наряду с курсами польской и русской истории, считал Пого- дин, «должно преподавать историю прочих славянских государств и показы- вать, как искони раздор и несогласие губили и подвергали жестокому игу ино- племенников, под которым нигде и никогда славяне не были счастливы»588.

Предлагаемые Погодиным «действительные меры» преследовали не столь-

ко цели нравоучительного характера («показывать, как искони раздор и несо- гласие губили» и т.д.), сколько политического свойства. Наверное, надо согла- ситься с мнением, что «оппозиция в отношении поляков была характерной чер- той русского национализма уже на самых ранних стадиях его развития»589 Ха- рактерно, что автор «Отрывка из донесения…» выражал беспокойство по пово- ду того, что «соединение многих молодых людей вместе» может быть опасно. Проявляя заботу о «покровительстве языку, литературе, истории, и вообще про- свещению в Польше», Погодин уточнял, что такое покровительство должно осуществляться «в пределах благоразумия и осторожности», и, что для истори- ка, по-видимому, было главным, – «без ущерба русскому началу». Недаром, на-

поминал он, «славяне обвиняют вообще поляков в легкомыслии, накликавшем и накликающем на себя беды, многие русские меры приписывают коварным сове- там австрийцев, а более всего считают оные временным последствием беспре- станно открываемых польских заговоров, и уверены, что при исправлении по- ляков, русское управление примет другой характер»590.

Трудно сказать, подействовали ли на начальство рассуждения Погодина о

пользе преподавания истории Польши в школах Царства Польского или идея эта и без того носилась в воздухе, но в том же 1839 г. министр народного про-

587 Там же. С. 32.

588 Погодин М.П. Отрывок из донесения … С. 33–34.

589 Миллер А.И. Империя Романовых и национализм. Эссе по методологии исторического исследования. М., 2008. С. 161.

590 Погодин М.П. Отрывок из донесения … С. 34.

свещения граф С.С. Уваров ввел в гимназиях «Привислинского края» препода- вание польской истории. Естественно, предмет этот, как и прочие предметы, должен был читаться на русском языке.

Возвращаясь к М.П. Погодину, надо отметить, что и в дальнейшем, на про- тяжении не одного десятилетия, многократно обращаясь к прошлому и настоя- щему Польши, он нередко пересматривал свои оценки событий. Так, если в

«Исторических размышлениях…», как видели, вся вина за польско-русские столкновения, происходившие на протяжении столетий, безоговорочно возлага- лась на поляков, то четверть века спустя историк скорректирует свою позицию.

Так, в своем «Послании к полякам» (1854) он вопрошал: «На что разрывать священные для нас могилы и искать там виновников? Вины были, разумеется, на обеих сторонах, точно как обе стороны находились попеременно в счастли- вых и несчастливых обстоятельствах»591.

Подобно тому, как даже те авторы, кто был далек от самостоятельных ис- торических изысканий в области польской истории, но писал о польских делах, оглядываясь при этом на картинки из прошлого русско-польских отношений, Погодин тем более не обошелся без экскурсов в историю. Он вспоминал, что

«было время, когда Владислав IV избирался на всероссийский престол, а ныне Николай I занимает польский престол. Вы завоевали у нас прежде всю страну, почти до Москвы – мы возвратили ваше завоевание и пошли далее. Явления обыкновенные в истории всех смежных государств»592. Но на какое понимание со стороны поляков, возникает вопрос, рассчитывал автор, если он тут же заяв- лял: «В прежнее положение ни нам, ни вам, прийти нельзя, как нельзя никому воротить вчерашнего дня»593?

Правда, создается впечатление, что такой решительный пересмотр вывода (сочетаемый с заметным смягчением самой тональности изложения) был про- диктован ничем иным, как изменившейся внешнеполитической конъюнктурой. Писалось это в годы Крымской войны, когда неудачи севастопольской кампа- нии явно склоняли к миролюбию. Потому исключительно обстоятельствами

591 Погодин М.П. Отрывок из донесения … С. 43.

592 Погодин М.П. Отрывок из донесения. С. 44.

593 Там же. С. 43–44.

можно объяснить оптимизм тогдашнего заявления Погодина: «Теперь мы мо- жем привлечь поляков на свою сторону, теперь они обрадуются неожиданному счастию, теперь они станут в наши ряды, благородные и готовые на службу, против общих врагов, врагов России и всего славянского союза, а после – о, это будет уже совсем другое дело. Надо ковать железо пока горячо»594. Видимо, как раз подобный настрой московского профессора позволил современному иссле- дователю прийти к выводу (справедливому, на наш взгляд, лишь отчасти), что

«для Погодина интересы России объективно совпадали с интересами всех сла- вян. Последовавшая защита и реализация российских интересов (включая выс- шие, т.е. национальные, интересы славян) – таково политическое и моральное кредо историка»595. Во всяком случае, резко негативная реакция историка на восстание 1863 г. доказывает, что погодинского миролюбия в отношении поля- ков хватило ненадолго.

Суждения Погодина о Польше и до Крымской войны, и после нее нередко бывали продиктованы политической злободневностью – что, к примеру, под- тверждает статья «Записка о Польше» (1856), где Погодин прямо говорит со- отечественникам: «на Польшу /…/ необходимо обратить нам великое внима- ние», и при этом поясняет – почему: если «возникнет где-нибудь европейская война, /…/ Польша сделается нашею пяткою, открытою вражеским, ядом напо- енным, стрелам, пяткою, чрез которую, уязвленную, антонов огонь может раз-

литься по всему организму»596. Впрочем, автор ясно сознает, что ситуация не

остается неизменной, и потому, даже если «Польша была для России самою уязвимою, опасною пяткою: Польша должна сделаться крепкою ее рукою». И, с другой стороны, если «Польша отдаляла от нас весь славянский мир: Польша должна привлечь его к нам», и, больше того, «Польшею мы поссорились с луч- шею европейскою публикою: Польшею мы должны и примириться с нею»597.

594 Погодин М.П. Письмо о Польше // Погодин М.П. Польский вопрос. Собрание рассуждений, записок и замечаний. 1831–1867. М., 1868. С. 42.

595 Бачинин А.А. Россия и Польша в историко-политической публицистике М.П. Погодина // Балканские исследования. Вып. 16. М., 1992. С. 173.

596 Погодин М.П. Записка о Польше // Погодин М.П. Статьи политические и польский вопрос (1856– 1867). М., 1876. С. 335.

597 Там же. С. 339.

По всему видно, что в условиях 1856 г. Погодин был готов на многое. Ни много ни мало, он выражал уверенность, что «достигнуть такой блистательной цели» можно «очень просто». Не опасаясь быть непонятым, он рекомендовал соотечественникам: «Дайте ей [Польше] особое, собственное управление. Оста- ваясь в неразделенном владении с империей Российской, под скипетром одного с нею государя, с его наместником, пусть управляется Польша сама собою, как ей угодно, соответственно с ее историей, религией, народным характером, на-

стоящими обстоятельствами»598.

Так или иначе, неизменным оставалось одно: в основе убеждений, и суж- дений Погодина всегда лежала твердая вера в величие Российской империи, со- вершеннее которой ничего в мире не было и нет (что он и пробовал аргументи- ровать, например, еще в статье 1832 г. «Взгляд на русскую историю»599). Как известно, ученый вполне верноподданнически отреагировал на восстание 1830– 1831 гг. и приветствовал правительственные репрессии. Восстание 1863 г. его еще более возмутило. Он сожалел по поводу излишней, на его взгляд, умерен- ности действий правительства, восклицая: «Не только постой, но экзекуции и контрибуции принадлежат к числу самых законных наказаний для Царства Польского»600

Однако сентенциями, доказывавшими приверженность М.П. Погодина

идеям самодержавия, православия и народности (но порой несколько расхо- дившимися с сиюминутными правительственными соображениями и потому порой вызывавшими неудовольствие цензуры), не исчерпывалось содержание его статей и заметок о Польше. Даже за сильно политизированными, злобо- дневными высказываниями по поводу поляков стояло основательное по тем временам знание предмета и чутье историка.

Рассуждая о тесно переплетавшихся судьбах двух соседних народов – рус- ских и поляков, историк стремился обнаружить действовавшие здесь законо- мерности и для этого прибегал к историческим параллелям, к сравнительному

598 Там же.

599 Погодин М.П. Взгляд на русскую историю // Погодин М.П. Историко-критические отрывки. М., 1846. С. 1–18.

600 Погодин М.П. Записка о Польше. С. 339.

рассмотрению процессов, наблюдаемых здесь и в иных краях. Русский (всегда остававшийся в центре его исследовательских интересов) и польский феномены настойчиво осмысливались Погодиным как разновидности общеевропейского развития. Занимаясь конкретными, даже мелкими вопросами, он охотно прибе- гал к аналогиям с другими странами, отыскивал в наблюдаемых явлениях черты сходства или различия. По меркам той эпохи его польские студии вообще отли- чал концептуальный подход. При этом, как убеждает сопоставление ранних и поздних трудов ученого, его представления о Польше и ее истории в основном сформировалась именно в 1830-х годах.

В писаниях на польскую тему патриотические чувства иной раз брали верх над рациональными доводами. М.П. Погодин упорно выступал в роли ревност- ного защитника России от упреков за соучастие в разделах Польши и возму- щался, встречая «повторяемую даже в некоторых наших официальных учебных книгах»601 мысль – пусть и одобрительную – об участии Екатерины II в дележе. Его логика была проста: раз императрица не завладела этническими польскими землями, то, значит, говорить так недопустимо. Поэтому он, как видно, не со- мневался, что «предоставление Польши самой себе /…/ есть вместе искупление великого европейского греха (не нашего), которое не может остаться без вели- кого вознаграждения»602.

В 1772, 1793, 1795 гг., настаивал историк, Россия просто возвращала себе

исконные земли – и то не все. Почему такое возвращение исключает дележ го- сударственной территории Речи Посполитой (она же – Польша), Погодин не считал нужным объяснять. Увлекаемый эмоциями, он не заметил, что, если принять его точку зрения, то о втором разделе Речи Посполитой вообще не при- дется говорить. Раздел ведь предполагает наличие нескольких, по меньшей ме- ре, двух, партнеров. Кто же тогда делил в 1793 г. Польшу – одна лишь захват- чица-Пруссия?

Нельзя попутно не отметить, что подобного рода построения, при всей сво- ей несостоятельности, оказываются весьма долговечными – примерно ту же на-

601 Погодин М.П. Польский вопрос… С. 2.

602 Погодин М.П. Записка о Польше… С. 341.

ивно-патриотическую софистику, которая и в XIX веке не украшала ученого, использовали некоторые наши историки в послевоенные годы. Со всей нагляд- ностью это отразил изданный в 1951 г. первый том университетского учебника по Новой истории. Соответствующий параграф там был озаглавлен: «Частич- ный раздел Речи Посполитой Пруссией и Австрией в 1772 г. и возвращение России ряда древних русских земель», а в тексте автор (А.Я. Манусевич) сооб- щал, что «Пруссия захватила /.../, Австрия захватила /.../, Россия возвращала свои древние земли, а также приобрела польскую часть Лифляндии» (подчерк-

нуто нами. – Л.А.)603. Впрочем, и в учебной литературе последнего десятилетия

находим примерно те же формулировки, лишь отчасти смягченные: «Австрия захватила /…/, Пруссия захватила /…/, Россия получила /…/; Австрия и Пруссия захватили /…/, к России отошли /…/»604.

Попутно отметим, что это, не первое в данной работе, обращение к учеб- ной литературе дает повод солидаризироваться с мнением, согласно которому

«учебники представляют собой комплексный источник информации об уровне и качестве освоенных культурой знаний, об особенностях коллективного и инди- видуального мышления, о способах и формах их передачи»605.

Больше того, в некоторых изданиях постперестроечного периода такая тенденция была доведена до полного абсурда. «Участие России в “разделах Польши” конца XVIII века – либеральный миф», – провозгласил В.В. Кожинов, безоговорочно поддержанный С.К. Куняевым606. Выходит, что для них, скажем, Карамзин, который не раз писал об участии Екатерины II в разделах – это тоже либерал-мифотворец607…

Невольно возникает вопрос: почему не обремененный излишней учено- стью Д.В. Давыдов и вполне эрудированный историк М.П. Погодин одинаково

603 Новая история. Т. I. М., 1951. С. 363–364..

604 История России. С начала XVIII до конца XIX века. М., 2001. С. 255, 265.

605 Лескинен М.В. «Отечество» и «Родина» в российских учебниках географии последней трети XIX в. Конструирование территориальной идентичности // Культура сквозь призму идентичности. М., 2006. С. 126.

606 Куняев С. Указ. соч. С. 56

607 По логике Кожинова – Куняева, к мифотворцам, очевидно, надо отнести саму Екатерину II и ее ди- пломатов, которые в Петербурге договорились со своими австрийскими и прусскими коллегами об

«окончательном разделении» Польши, «разделе этой республики между соседними державами» (Дого- воры, относящиеся к разделам Речи Посполитой. – Цит. по: Стегний П.В. Разделы Польши и диплома- тия Екатерины II: 1772, 1793, 1795. М., 2002. С. 442, 445).

видели в шляхте основного губителя Польского государства? Нельзя сказать, чтобы они оба пришли к подобным выводам, располагая весомыми аргумента- ми. Скорее всего, в дело вступали политические страсти, с заметно этноконфес- сиональной окраской. Альтернативные объяснения причин падения Речи По- сполитой ни тем, ни другим автором даже не брались в расчет. Мысль о том, что хотя бы часть вины ложится на Россию как покровительницу политической смуты в Речи Посполитой и соучастницу разделов608, отметалась с порога.

Но даже если искать только внутренние причины польской национальной

катастрофы, то все равно под рукой был еще один вариант объяснения, которо- го, как было показано, придерживался Н.В. Гоголь. В польской историографии и публицистике давно и настойчиво звучали доводы в пользу того, что не мел- кая и средняя шляхта, а именно магнатство больше всего виновато в разгуле по- литической анархии XVII–XVIII вв., а затем и в прямом предательстве государственных интересов Речи Посполитой. Трудно сказать, был ли осведом- лен о таких обвинениях генерал-лейтенант в отставке, но ординарный профес- сор Московского университета наверняка слышал об антимагнатских филиппи- ках Станислава Сташица и других общественных деятелей, о популярности этих филиппик в радикальных, близких к национально-освободительному движению кругах, где тон задавала шляхта. Впрочем, последнее обстоятельство, скорее всего, способно было лишь усилить нелюбовь российских авторов к «кичливым ляхам» – шляхтичам.

Тексты Пушкина, Давыдова и других упоминаемых здесь авторов по- своему зафиксировали как представления их создателей о прошлом и настоя- щем Польши, так и, что не менее существенно в контексте заявленной темы, эмоциональное восприятие ими польского вопроса. В этом отношении данные тексты, можно полагать, достаточно репрезентативны, позволяя, в целом, су- дить о распространенности антипольских настроений в русском обществе, по- трясенном Ноябрьским восстанием. Этому, думается, не противоречит бесспор- ное присутствие тех крамольных, так сказать, политических симпатий к поля-

608 Об этом см., например: Cegelski T., Kądziela Ł. Rozbiory Polski. 1772 – 1793 – 1795. Warszawa, 1990. S. 98–101, 112–113, 231, 233–240; Konopczyński W. Dzieje Polski nowożytnej. T. II. Warszawa, 1986. S. 239–

243, 252–253; и др.

кам вообще, к восстанию 1830 года в частности, какие запечатлелись в уже ци- тированных стихах декабриста А.И. Одоевского либо в воспоминаниях А.И. Герцена: «Мы радовались каждому поражению Дибича, не верили неуспехам поляков»609. Такого рода симпатии вызывают глубокое уважение. Они также важны для характеристики общественных течений в Николаевской России. Но, тем не менее, подобное восприятие событий все-таки оставалось маргинальным. Голоса в защиту Польши, нельзя не признать, были почти не слышны не только из-за правительственных репрессий, но и по причине того, что такие чувства все-таки преимущественно шли вразрез с настроениями, царившими в русском обществе.

Среди множества откликов на польское восстание 1830 г. (которые в своей сумме демонстрируют самый широкий диапазон мнений с явным преобладани- ем неодобрительных оценок) небезынтересны суждения о восстании, о поляках, вообще о польском деле декабриста Михаила Сергеевича Лунина (1787–1845).

Подполковник Лунин, участник кампаний 1805 и 1807 гг., войны 1812 г. и заграничного похода, судя по рассказам современников, был человеком неза- урядным, всегда привлекая к себе внимание. Кумир своего времени (наряду с Денисом Давыдовым), он бывал «прежде всего храбр, остроумен, дерзок с выс- шим начальством», и, кроме прочего, принадлежал к числу тех, кто сумел «сде-

латься не только “людьми оригинальными”, но и “историческими людьми”»610.

Принято считать, что он был «близок наиболее просвещенным кругам страны», да и сам образ его мыслей, «его особый взгляд на Польшу объективно способст- вовали революционному сближению двух славянских народов»611 (как раз по- следнее, разумеется, особо подчеркивала советская историография). Польшу он знал неплохо, на протяжении некоторого времени будучи адъютантом великого князя Константина Павловича в Варшаве, свободно овладел польским языком. Как отмечено Н.Я. Эйдельманом, в бытность свою в Царстве Польском М.С. Лунин стремился – явно в противовес действовавшей тогда системе Н.Н. Ново-

609 Герцен А.И. Собр. соч. в 30 т. М., 1956. Т. VIII. С. 134.

610 Эйдельман Н.Я. Лунин и его сочинения // Лунин М.С. Сочинения, письма, документы. Иркутск, 1988. С. 11, 14–15. – См. также: Лунин М.С. Письма из Сибири. М., 1988.

611 Там же. С. 17.

сильцева, которую «отличала “пламенная ревность к исключительным пользам России”» – отстаивать «необходимость уступок, ревность также и к “пользам” польского народа»612.

За участие в восстании декабристов приговоренный к десяти годам катор- ги, а с 1836 г. переведенный на поселение под Иркутск, М.С. Лунин не утратил интереса к животрепещущим проблемам политики. Свои суждения по польско- му вопросу он изложит в «Письмах из Сибири» и в статье «Взгляд на польские дела г-на Иванова, члена Тайного общества Соединенных славян». Написанные в 1839–1840 гг., т.е. спустя десятилетие после варшавских событий, эти сочине- ния, пожалуй, могут служить лишним подтверждением того, сколь мощное воз- действие оказало Ноябрьское восстание на русское общество. Дополнительным стимулом к тому, чтобы обратиться к польской теме, для ссыльного Лунина, по- видимому, стало и появление в Сибири польских ссыльных.

Едва ли не главный вывод, к которому он приходит, говоря по поводу тра- гических польских событий, содержится в его грустной констатации: «Рассмат- ривая этот вопрос политически, найдем, что таковое множество изгнанников – потеря для Польши без малейшей пользы для России»613. Как показывают на- блюдения над текстами «Писем из Сибири», и особенно – статьи «Взгляд на польские дела», восприятие Луниным русско-польских взаимоотношений от- нюдь не было однозначным.

Несмотря на почти одновременное появление и «Писем…», и «Взгляда…», их тональность в том, что касается поляков, различна, что уже не раз было от- мечено в литературе614. В «Письмах из Сибири» М.С. Лунин больше был скло- нен к тому, чтобы пропагандировать «общее мнение», которое сводилось к то- му, «что надо что-нибудь сделать для поляков», особенно учитывая признание ими «отеческого права власти, которая их карает, они ждут помощи от руки, их сокрушившей»615. Он не сомневался сам и стремился внушить своим читателям

612 Эйдельман Н.Я. Лунин и его сочинения… С. 17.

613 Лунин М.С. Письма из Сибири // Лунин М.С. Сочинения… С. 104.

614 См., например: Окунь С.Б. Декабрист М.С. Лунин. Л., 1962. С. 223–225; Эйдельман Н.Я. 1) Лунин и его сочинения… С. 47–48; 2) М.С. Лунин и его сибирские сочинения // Лунин М.С. Письма из Сибири. М., 1988. С. 325–327.

615 Лунин М.С. Письма из Сибири… С. 108.

мысль о том, что «варшавские высшие общества, увлекая массы, неспособные рассуждать, восстали не против народа, но против русского правительства»616.

Во «Взгляде…» же определяющим становится иной настрой. Здесь автор при анализе действий польских повстанцев заметным образом отдает предпоч- тение скепсису. В статье сквозит плохо скрываемое неудовольствие по поводу того, что «волнения в Царстве Польском возбудили политический вопрос, вы- зывающий сочувствие народов и привлекающий внимание правительств». Лу- нина раздражала «словесная война, последовавшая за вооруженным столкнове- нием». Он заявлял: «Вместо того чтобы успокоить умы, уяснив им их истинные

интересы, и сблизить братьев, она лишь разожгла новые страсти»617.

Но если можно согласиться с мнением С.Б. Окуня, что Лунин в статье 1840 г. фактически полемизировал с польской эмиграцией, сосредоточенной вокруг отеля «Ламбер», то оценка Н.Я. Эйдельмана, считавшего, что, отказавшись от

«односторонней защиты польской позиции», Лунин дал «довольно объективный анализ ошибочности, авантюрности многих повстанческих действий»,618 пред- ставляется недостаточно аргументированной. Лунин отнюдь не оставался рав- нодушен к тому, как в свете польских событий выглядела Россия, иначе как объяснить его призыв: «Воспользуемся случаем доказать Европе, что Россия может сделать все, что пожелает»619.

Однако нельзя не заметить, что столь ощутимый в статье «Взгляд на поль- ские дела» критический подход в известной мере обнаруживает себя и в «Пись- мах…». Не о том ли свидетельствуют слова Лунина: «Спросите всех и каждого (поляков. – Л.А.): какая была у них цель? Никто не сумеет отвечать вам»620. Трудно сказать, на чем основывалась эта уверенность автора в том, что у вос- ставших поляков отсутствовала внятная национальная идея. Но пройдет еще почти четверть века и И.С. Аксакова озадачит аналогичный вопрос: «Да и кто скажет нам: чего хочет Польша?»621…

616 Там же. С. 106.

617 Лунин М.С. Взгляд на польские дела // Лунин М.С. Сочинения... С. 152.

618 Эйдельман Н.Я. Лунин и его сочинения… С. 48.

619 Там же.

620 Лунин М.С. Письма из Сибири // Лунин М.С. Сочинения… С. 104.

621 Аксаков И.С. Полное собрание сочинений. Т. 3. Польский вопрос и Западно-русское дело. Еврейский вопрос. М., 1886. С. 58.

Если вполне можно принять точку зрения Н.Я. Эйдельмана, считавшего,

«что, по всей видимости, предполагаемым адресатом “Взгляда на польские де- ла” была общественность Западной Европы», и потому в этой статье «требова- лась более широкая, общая оценка»622, то нельзя также не сказать и о другом. Получалось, что (вольно или невольно) Лунин в значительной мере оправдывал если не самодержавие – как систему власти, то действующее в непростых об- стоятельствах правительство.

Эти два понятия в его восприятии тесно связаны друг с другом, однако да- леко не совпадают. И оценивает их автор по-разному. Сквозь осторожные фор- мулировки отчетливо проступает неодобрение политики самодержавия, то есть политического строя России, прочно сложившегося порядка вещей. Тогда как к российскому правительству – людям, в условиях этого порядка управляющим страной – Лунин относится даже с известным пониманием. Им подчеркнута сложность того положения, в каком правительство оказалось, будучи лишенным

«средств, коими государства с представительным образом правления распола- гают для распознания истины и направления своих действий сообразно с нею». Ведь, напоминал он, «печать нема – как ей положено при самодержавии; ино- странная же пресса, полная слепой ненависти к русским, не вызывает дове- рия»623.

Рассуждая о польском восстании 1830 г., взвешивая слабые и сильные сто-

роны участников конфликта, М.С. Лунин все-таки оставался верен убеждению, что «хотя русское правительство и несет долю ответственности за беспорядки, оно не могло поступить иначе, как покарать виновников восстания и восстано- вить свой поколебленный авторитет». Как здесь не вспомнить П.А. Вяземского, возмущенного стихотворными откликами Пушкина и Жуковского и, в то же время, – одобрявшего правительственные меры! На взгляд Лунина, правитель- ство имело право прибегнуть к репрессиям против поляков, поскольку те сами

«ему дали на это право, взявшись за оружие»624.

622 Эйдельман Н.Я. Лунин и его сочинения… С. 47–48.

623 Лунин М.С. Взгляд на польские дела… С. 158.

624 Там же. С. 157.

Однако даже порицая русское правительство, вставшее на «ложный путь гонений, облеченных в форму законности, вместо того чтобы укрепить свой ав- торитет широкими милостями», Лунин, создается впечатление, остается при убеждении, что «репрессивные меры отнюдь не находят сочувствия и у русско- го народа». Народ, по его словам, «осуждает ничтожность амнистий /…/, доро- гостоящее и безнравственное использование шпионов /…/, сооружение Варшав- ской цитадели, которая сможет заменить распущенную армию; упразднение

двух университетов для основания третьего»625. Примечательно, что тут же он

все-таки делает и оговорку: «Впрочем, значение репрессий не следует преуве- личивать». И сам же объясняет, почему: «Так как правительство действует без участия народа, сфера его нравственного воздействия по необходимости огра- ничена, чтобы не сказать ничтожна»626.

К тому же, считает нужным пояснить автор, русское правительство «лише-

но национального характера», и уж по одной этой причине не могло, как каза- лось Лунину, «уничтожить польскую национальность»627, что следует, по- видимому, расценить как вариант ответа на упреки Запада в подавлении интере- сов польского меньшинства.

Еще раз хотелось бы подчеркнуть, что ни Лунин, ни другие авторы, воз- зрений которых мы коснулись выше, разработкой истории Польши специально не занимались (хотя порой и высказывали весьма плодотворные идеи на этот счет – как, к примеру, Гоголь по поводу роли магнатства в судьбе Речи Поспо- литой). Говоря об интересе русского общества той поры к прошлому и настоя- щему польского народа, о появляющихся изысканиях на эту тему, разумеется, необходимо к материалам такого рода присоединить предпринимавшиеся тогда публикации источников, а также те работы, которыми вводились в научный оборот новые источники, и исследовалось прошлое самой России.

Восстание 1830 г. в Королевстве Польском, вызвав ужесточение цензуры по отношению к литературе на интересующие нас темы, в то же самое время, дало стимул соответствующим образом ориентированным научным изысканиям

625 Лунин М.С. Взгляд на польские дела… С. 157.

626 Там же. С. 158.

627 Лунин М.С. Взгляд на польские дела… С. 157.

и введению в научный оборот новых исторических источников. Большую из- вестность приобрели тогда публикации Павла Александровича Муханова (1798–1871), который, будучи офицером Генерального штаба и участвуя в кам- пании 1831 г., а после того, занимая видные посты в Царстве Польском, обза- велся ценными польскими рукописями. На основе собственного собрания и ар- хивных находок он опубликует немало памятников в «Русской старине», «Рус- ском архиве» и других изданиях.

В 1834 г. в Москве вышло собрание русских и польских документов 1606– 1622 гг., озаглавленное: «Подлинные свидетельства о взаимных отношениях России и Польши, преимущественно во время самозванцев, собрал и издал гвардии полковник Павел Муханов» (шесть лет спустя, т.е. в 1840 г., поляки пе- реиздадут эту книгу в Силезии).

Свою публикацию П.А. Муханов предварил кратким пояснением того, что подвигло его к публикаторской деятельности. Сообщив читателям, что волею случая он получил «на время» доступ к нескольким рукописям, «из коих боль- шая часть принадлежит к XVII веку», и, зная, что «эпоха, к которой они отно- сятся, в русской истории или мало или вовсе не описана», сделал с них списки. Кроме того, «опасаясь, чтобы подлинные рукописи /…/ не затерялись или не сделались жертвою времени», он – главным образом заботясь о том, чтобы

«принести посильную дань на алтарь отечественного просвещения», приступил («не щадя ни трудов, ни издержек») «к изданию сих рукописей с единственною целью доставить пользу занимающимся отечественною историей»628.

Чтобы опубликованные источники были «одинаково удобными для рус- ских и поляков», объяснял Муханов, они были изданы им на языке оригинала и в переводе (т.е. по-польски, и по-русски). Собственно публикации источников был предпослан исторический очерк «Поход Владислава в Россию в 1617 и 1618 годах», в котором, в частности, говорилось: «Сигизмунд III, рассчитывая, что удобнейшее время для Польши выгодно окончить дела свои с Россией, пока сия последняя не успела еще совершенно оправиться от продолжительных войн, и

628 Муханов П.А. Подлинные свидетельства о взаимных отношениях России и Польши преимуществен- но во время самозванцев. М., 1834. С. I–II.

следственно не будет иметь достаточно средств для защиты своей, вознамерил- ся вновь вторгнуться в Россию»629. Муханов, опираясь на работы польских ав- торов (Нарушевича, Немцевича и др.), следующим образом сформулировал

«цель сей войны». Она, по его разумению, заключалась в том, чтобы «распро- странить владения Польши на счет России, и, как Нарушевич говорит, время было Посполитой Речи искренно подумать об увеличивавшейся опасности со стороны Москвы, а предлог – дабы Владислав силою оружия добивался Мос- ковского престола, на который не имел более прав»630.

Помимо этих «Подлинных свидетельств…» Муханов издавал записки

Жолкевского (оригинальный текст и русский перевод): «Начало и успех Мос- ковской войны в царствование е.в. короля Сигизмунда III под началом пана Станислава Жолкевского» (М., 1835), и «Записки гетмана Жолкевского о Мос- ковской войне» (СПб., 1871). Финалу восстания Костюшки была посвящена публикация «Штурм Праги 24 октября 1794 г.» (М., 1835). Кроме того, полторы сотни грамот, записок и пр., в том числе по истории русско-польских отноше- ний, составили «Сборник» (так наз. «Сборник Муханова») (М., 1836, второе, дополненное издание – 1876). Сборник, в котором были помещены источники XIV–XVIII вв. (на долю XVIII в. досталось меньше всего памятников, примерно поровну – на XVI и XVII вв., и, пожалуй, больше всего, на XV в.), был снабжен

именным и географическим указателем631.

На этом фоне несколько особняком выглядит сочинение П.А. Муханова, в самом названии которого содержится рекомендация: «Что желательно для рус- ской истории»632. Важным здесь для нашей темы является то, что среди прочих рецептов и рекомендаций, в этом сборнике есть специальный параграф под на- званием «О необходимости основательного изучения истории Польши и об из- дании подробной польской истории на русском языке», в котором автор, в част- ности, четко заявляет: «Для основательного изучения истории России, необхо- димо изучить историю Польши». И тут же дает лаконичное пояснение, почему

629 Поход Владислава на Россию в 1617 и 1618 годах // Муханов П.А. Подлинные свидетельства о вза- имных отношениях… С. 3–4.

630 Поход Владислава на Россию в 1617 и 1618 годах… С. 4–5.

631 Сборник Муханова. М., 1836. С. 1–14.

632 Муханов П.А. Что желательно для русской истории. СПб., 1870.

это необходимо сделать: «Борьба этих государств, продолжавшаяся в несколько веков, ясно указывает на эту необходимость»633.

Сознавая, что между польской и русской историей существует тесная связь, специальный параграф (содержащий конкретные рекомендации) Муханов так и озаглавил: «Каким образом воспользоваться польскими источниками для русской истории», дополнив его рассуждением – «Об исторических актах, отно- сящихся к русской истории, писанных на польском языке»634.

В развернутой властями, и нашедшей понимание у большей части россий-

ского общества, антипольской пропагандистской акции принял участие и Алек- сей Федорович Малиновский (1762–1840). Сенатор и опытнейший архивист, ко- торый в свое время участвовал в издании «Слова о полку Игореве»635, Малинов- ский опубликовал в «Трудах и летописях Общества истории и древностей рос- сийских при Московском университете» (Ч. 6, 1833) статью «Исторические до- казательства о давнем желании польского народа присоединиться к России». Престарелый автор, возглавлявший Московский главный архив Коллегии ино- странных дел, соответственно компонуя материалы, всячески доказывал благо- детельность и спасительность для поляков, которых губило их республиканское правление, вхождения в Российскую империю. Важно, что статью сопровожда- ло документальное приложение – публикация ряда актов 1570–1674 гг.636.

По ходу дела Малиновский будто включался в давнюю полемику относи-

тельно характера польской монархии637, утверждая: «Хотя поляки никогда не переставали называть своего Королевства избирательным; но беспрерывный ряд веков противоречит сему общенародному их мнению. Легко доказать можно, что в первых трех династиях Леха, Пяста и Ягеллона обладание Польшею пере-

633 Там же. С. 86.

634 Там же. С. VІІІ.

635 СДР… словарь. С. 232–233.

636 Малиновский А.Ф. Исторические доказательства о давнем желании польского народа присоединить- ся к России // Труды и летописи общества истории и древностей российских, учрежденного при Импе- раторском Московском университете. Часть VI. М., 1833. С. 195–275.

637 Еще Бишинг отстаивал подобную точку зрения. Польша, по его словам, «была прежде сего государ- ство наследственное, но после того до вступления в государствование нового короля, объявление его

королем государственными чинами предшествовало; но короли не только по согласию народа, а паче и

по праву наследства Польского государства и всех присоединенных к нему земель, наследниками назы- вались». – Королевство Польское и Великое Герцогство Литовское с присоединенными к оному земля- ми из Бишинговой географии. СПБ., 1775. С. 41–42.

ходило из рода в род наследственно»638. Можно, наверное, было бы и обойтись без особых уточнений, но автор счел необходимым расставить все точки над i, сообщив читателям: «Если бы польский народ всегда властен был избирать себе королей по своему произволению, то не для чего было в 1041 году посылать во Францию отыскивать там постриженного в монахи Казимира I и возвесть его на престол польский единственно потому, что он вел род свой от Пияста. /…/ из- бирательною корона польская сделалась с тех пор, когда, по пресечении рода Ягеллонов, начали возлагать ее на другие роды, и когда перестала она оставать- ся в потомстве тех королей, которые по одному только праву избрания облада-

ют оною»639.

Но, естественно, для Малиновского важнее все-таки было другое. Его ос- новная мысль сводилась к тому, что «сродно было Российским государям про- стирать свои виды на обладание Королевством Польским, потому что Великое Княжение Литовское, вмещавшее в себе тогда Киев, Полоцк со многими други- ми городами, Галиция и Волыния были издревле достоянием России»640. Поми- мо прочего, представляется небезынтересной (по-своему даже показательной) предложенная автором интерпретация сюжета, касавшегося участия «Иоанна Васильевича, по кончине Сигизмунда II» в избирательной кампании по выбору на польский престол, коему («избранию царя /…/ в польские короли»), на его взгляд, не только «воспрепятствовали происки французской партии, не щадив-

шей ни золота, ни льстивых обещаний, для доставления сей короны принцу Генриху», но и то, что «царь и сам не пожелал еще тогда (подчеркнуто нами. – Л.А.) обладать поляками»641.

В 1843 г. к этому довольно пестрому по своему характеру и уровню набору работ, так или иначе касавшихся истории Польши (число которых, понятно, не ограничивается перечисленными), присоединился сравнительно большой об- щий обзор польской истории – «История Польши. В виде учебника» Н.И. Пав- лищева.

638 Малиновский А.Ф. Исторические доказательства… С. V.

639 Там же. С. V–VI.

640 Малиновский А.Ф. Исторические доказательства…. С. Х.

641 Там же. С. 22.

Создается впечатление, что имя Николая Ивановича Павлищева (1801– 1879) мало что говорит современному читателю. В качестве историка- полониста Павлищев и вовсе давно забыт.

Выпускник Царскосельского лицея, окончивший это учебное заведение двумя годами позже Пушкина, подававший надежды литератор, который дру- жил с Дельвигом, печатался в «Литературной газете», Павлищев в 1828 г. по- роднится с великим поэтом. Ольга Сергеевна Пушкина вопреки воле родителей вышла за него замуж, и потому имя его не раз будет фигурировать в пушкин- ской корреспонденции. Впрочем, по большей части оно упоминалось в не слишком благожелательном контексте – зять сильно докучал Пушкину, добива- ясь от него сведений по поводу крайне запутанных финансовых дел, связанных с имениями родителей поэта.

Н.И. Павлищеву не нашлось места ни в биобиблиографическом словаре

«Славяноведение в дореволюционной России» (М., 1979), ни в обобщающем труде «Славяноведение в дореволюционной России: Изучение южных и запад- ных славян» (М., 1981). Правда, статья о нем вошла в биографический словарь

«Русские писатели. 1800–1917» (М., 1999), но при всей содержательности этой статьи, об исторических писаниях Н.И. Павлищева в ней говорится в мини- мальной дозе642. Справедливости ради надо, впрочем, сказать, что полонисти- ческие изыскания Н.И. Павлищева были отмечены литературоведом В.Э. Вацу- ро, подчеркивавшим, что Павлищев, «обосновавшись в Варшаве, принялся за серьезное изучение польской истории и культуры и впоследствии стал автором обширных исторических сочинений»643.

Между тем, Павлищев, безусловно, принадлежал к числу далеко не самых малозначительных отечественных полонистов XIX века. Как-никак на его счету был гимназический учебник, который на фоне отечественной (не такой уж бога- той) литературы первой половины XIX столетия выглядел вполне прилично. Из других, имевшихся в те годы популярных очерков по истории Польши, можно

642 Штакельберг Ю. Н.И. Павлищев // Русские писатели. 1800–1917. М., 1999. Т. 4. М–П. С. 478–479.

643 Вацуро В.Э. Мицкевич и русская литературная среда 1820-х годов (Разыскания) // Вацуро В.Э. Из- бранные произведения. М., 2004. С. 680. – Ср. также. Литературные связи славянских народов: Исследо- вания. Публикации. Библиография. Л., 1988. С. 22 – 57.

назвать разве значительно проигрывавшее «Истории Польши» Н.И. Павлищева

«Краткое начертание истории государства Польского» (1847), – анонимную брошюру, единственным, пожалуй, достоинством которой был иллюстративный материал (галерея портретов польских князей и королей), текст же был пред- ставлен крайне скупо. Некоторое представление о том, какого рода сведения он содержал, могут дать, например, следующие цитаты: «Владислав скончался на 53 году. Он получил отличное воспитание и путешествовал по Европе», речь идет о Владиславе IV (1632 – 1648). Или другой пример: «Но вскоре смерть лишила Польшу Августа II. Он был красив наружностью и владел удивитель- ною силою. Август III, сын Августа II любил науки, искусства. Доказательством

этому служит открытая им Дрезденская картинная галерея»644. Понятно, что

русскому читателю, в руках которого оказалось бы «Краткое начертание…», было бы затруднительно составить представление о польской истории, разо- браться в перипетиях внутрисословной политической борьбы или характере противоборства между королем и шляхтой.

Помимо названного учебника, на счету Н.И. Павлищева еще несколько крупных монографий (о чем речь пойдет в главе 3). Незаслуженное забвение за- ставляет несколько подробнее остановиться на самой этой фигуре и его трудах. Стимулом к занятиям польской историей послужил перевод тридцатилетнего петербургского чиновника Коллегии иностранных дел в Варшаву. Произошло это в 1831 году, так что Павлищев еще застал в Царстве Польском непосредст- венные отголоски Ноябрьского восстания. Зарекомендовав себя способным, инициативным администратором, отнюдь не только по обязанности претво- ряющим в жизнь правительственные предначертания, он сделал там блестящую карьеру. Среди сменявших друг друга на протяжении сорока лет его службы в Польше постов и званий – помощник статс-секретаря Государственного совета Царства Польского, обер-прокурор общего собрания варшавских департаментов Правительствующего сената и др.

И все же Павлищева, среди всей его разнообразной занятости, больше привлекали вопросы, касавшиеся учебных заведений и печати. Он становится

644 Краткое начертание истории государства Польского. СПб., 1847. С. 59, 66–67.

членом Совета народного просвещения, директором периодической печати и

«Всеобщего дневника», издаваемого как по-русски, так и по-польски. Одно время ему довелось совмещать административные должности с преподаванием истории России, и этот факт его служебной биографии не забыт в современной польской литературе645. В годы пребывания в Польше Павлищев активно печа- тался, выпустил «Исторический атлас России» (1845), «Гербовник дворянских родов Царства Польского» (1853) и пр.

Когда заходит речь о решении графа С.С. Уварова ввести в гимназиях

«Привислинского края» преподавание истории Польши (непременно на русском языке), как-то забывается, что сама эта идея возникла во многом, что называет- ся, с подачи Павлищева. Дело в том, что осенью 1839 г. он отправил на имя ми- нистра народного просвещения записку, которая – вместе с упомянутым ранее

«Донесением…» М.П. Погодина, – можно думать, и побудила С.С. Уварова

«ввести в преподавание Польскую историю и для написания ее объявить кон- курс». В этой записке Павлищев, в частности, отмечал, что в гимназиях Царст- ва Польского преподается лишь русская история по «известному сочинению профессора Устрялова», однако «история Устрялова, – считал Павлищев, – не удовлетворяет здесь по двум главным причинам: во-первых, потому что она не заключает в себе польской истории, необходимой для юношей здешнего края, и, во-вторых, потому что она не пользуется здесь тем уважением, какое по спра-

ведливости заслужила в империи»646.

Кстати сказать, Н.И. Павлищев в своей записке даже не упоминал о другой, существовавшей тогда учебной книге по русской истории: «Начертание русской истории» (1837) М.П. Погодина. Следует признать, что она, действительно, ма- ло годилась для того, чтобы обучать юных поляков истории их отечества. В ней, безусловно, присутствовали упоминания о польских правителях (князьях или королях), но это были не более чем глухие привязки к сообщениям о событиях русской истории.

645 См.: Wołczuk J. Rosja i Rosjanie w szkołach Krolestwa Polskiego. 1833–1862. Wrocław, 2005. S. 130–131, 145, 318.

646 РО ИРЛИ. Ф. 221. Ед. хр. 31172. Л. 2 об.

Приведем лишь некоторые выдержки: «Изяслав был потом дважды изгоня- ем из Киева /…/ тщетно просив помощи у короля польского, императора немец- кого Генриха IV и римского папы Григория VII»; «сестра его Мария, прозван- ная Добронегою, была в супружестве с Казимиром, королем польским, которо- му Ярослав помогал много. Сыновья были женаты также на иностранных княж- нах, /…/ Изяслав на сестре Казимира Польского»; «…князья, ссорясь, мирясь, воюя, помогая друг другу, вступая в брачные союзы, находились в беспрерыв- ных сношениях между собою, и их владениями, их покорениями, как в осталь- ной Европе ленами, обозначались пределы будущего государства. Язык и вера сохраняли всего более единство между ними»; «Польша была очень расстроена; но наконец Владислав с осьмитысячным войском предпринял поход на Россию (1616), и многие воеводы начали ему сдаваться. /…/ Малочисленное войско польское, не получая жалованья, бунтовало, и многие поляки оставили Влади-

слава /…/»647, и т.д. Иными словами, сведения о польской истории – но, глав-

ным образом, о польских правителях – в буквальном смысле слова растворялись в русском материале, который, разумеется, в «Начертании русской истории» по праву превалировал.

Так или иначе, Павлищев довольно быстро, судя по всему, обосновавшись в Королевстве Польском, пришел к убеждению, что «польскую историю нужно знать не только здешним уроженцам, но каждому русскому», подчеркивая при этом: «если вспомним слова императрицы Екатерины, что “всякому народу зна- ние своей собственной истории и географии нужнее нежели посторонних, одна- ко ж без знания иностранных народов истории, наипаче же соседственных /…/ своя не будет ясна и достаточна”»648. Так, цель была поставлена, задача ясна, оставалось еще раз внимательно рассмотреть имевшиеся в распоряжении у Пав- лищева исторические курсы с точки зрения их годности для польского юноше-

ства. Итак, опыты в области русской истории Н.Г. Устрялова, автора «Русской истории», выдержавшей несколько изданий, и др. сочинений (тоже не раз пере-

647 Погодин М.П. Начертание русской истории. Для гимназий. Издание второе, исправленное и умно- женное. М., 1837. СС. 34, 27, 37, 260, и др.

648 РО ИРЛИ. Ф. 221. Ед. хр. 31172. Л. 3.

издававшихся)649 для обучения польского юношества Павлищевым были от- вергнуты. Но дело не только в том, что Павлищев, в целом критически оценивая уровень современной ему русской исторической науки, не видел возможности адаптировать «Русскую историю» Н.Г. Устрялова для польских гимназистов. Нельзя было не учитывать того, что признавал сам автор: «К концу ΧVІІ в. /…/ Русь восточная образовала могущественное царство, в котором все носило пе- чать народности самобытной; Русь западная, не успев слиться с восточною, подпала игу поляков. Отселе главный предмет нашей истории – судьба восточ- ной Руси, судьба России»650.

Строгий Павлищев был убежден, что «едва ли есть наука, для изучения ко-

ей требовалось бы столько трудов, столько напряженных усилий, столько тща- тельных изысканий /…/ как русская история», но тут же с горечью был вынуж- ден констатировать: «Поля ее еще так мало возделаны, что редкий соберет с них обильную жатву»651. Но дело в том, что Устрялов, и это следует особо отметить, в принципе сомневался в возможностях познания прошлого. Он прямо писал, что «…при всем уважении к истине, при всем беспристрастии и трудолюбии, мы не имеем счастливого дара переноситься воображением в минувшие веки, отделяться от современных понятий и представлять события в истинном их све- те и значении»652.

У Павлищева, пожалуй, были основания отказаться адаптировать «Русскую

историю» Устрялова для обучения польских гимназистов (да, к тому же, ему отнюдь не были свойственны сомнения Устрялова в познании истории). Пав- лищев пояснил, почему, на его взгляд, необходимо «знакомить здешних юно- шей с деяниями их предков», поскольку – «в противном случае мы оставим их искать разрешение вопросов о минувшем в таких сочинениях, которые совер- шенно противны понятиям о настоящем порядке вещей»653. Удалось ли достичь поставленной цели, как ее сформулировал для себя Павлищев? Заметим, что ко-

649 Например: Устрялов Н.Г. 1) Сказания современников о Дмитрии Самозванце. Вып. 1 – 4. СПб., 1859;

2) Сказания князя Курбского. СПб., 1868; и др.

650 Устрялов Н.Г. Русская история. Ч. 2. Новая история. СПб., 1855. С. 5.

651 Устрялов Н.Г. Исследование вопроса, какое место в русской истории должно занимать Великое кня- жество Литовское? СПб., 1839. С. 7.

652 Там же. С. 8.

653 РО ИРЛИ. Ф. 221. Ед. хр. 31172. Л. 3 об.

гда годы спустя, после подавления Январского восстания вновь встанет вопрос о преобразованиях в учебной сфере, на этот вопрос будет дан отрицательный ответ. Во всяком случае, официозная констатация дает основания считать имен- но так: «Тридцать лет мы в Польше учили целые поколения по-русски, знако- мили их с силою и славою нашего отечества, с историческими недугами Поль- ши, сделавшими невозможным ее независимое существование. Однако учение наше не переделало ни одного из них, ибо характер и образ мыслей слагаются под влиянием религии, семьи и общества, а не под одним действием внешнего

знания, приобретаемого уроками»654…

Уже в своей записке 1839 г. Павлищев показал себя если не знатоком поль- ской истории, то вполне уверенным критиком полонистических студий. Так, он безапелляционно провозглашал, что «польской истории нет»655. Основанием для такого громкого заявления стала его уверенность в том, что «единственное, почти полное и правдоподобное сочинение Г. Бандтке /…/ не заслуживает име- ни истории и должно быть причислено лишь к материалам, и то бессвязным и нестройным и, к сожалению, не всегда верным». Иными словами, взявшись за написание учебника по польской истории, Павлищев, по его собственным сло- вам, возлагал на себя, в том числе, «утомительную обязанность опровергать на каждом шагу небылицы, внесенные другими в летописи Польши»656.

Когда в 1840 г. конкурс на написание учебника был объявлен, Павлищева

(сотрудник российской администрации) пригласили принять в нем участие, он приглашение принял – и победил. Впрочем, одержать победу было не так уж трудно – особого ажиотажа конкурс не вызвал. Пожелали в нем участвовать, помимо Павлищева, еще два человека, поляки – историк и литератор, и лишь один из них в срок представил свою работу. Сам Павлищев довольно скупо упоминает о двух других участниках конкурса, называя лишь их имена – Балин- ский и гр. Леон Потоцкий657.

654 Общая объяснительная записка об устройстве учебной части в Царстве Польском (лето 1864 г.) // Из переписки князя В.А. Черкасского и Н.А. Милютина. Реформа учебной части в Царстве Польском // Славянское обозрение. 1892. июль – август. С. 313.

655 РО ИРЛИ. Ф. 221. Ед. хр. 31172. Л. 3 об.

656 Там же.

657 Там же. Л. 11, 20; От издателя // Павлищев Н.И. Сочинения. Т. 1. СПб., 1878. С. 5.

Одержавшая победу на конкурсе «История Польши. В виде учебника» вы- шла в Варшаве, как уже сказано, в 1843 году, и была удостоена премии минист- ра народного просвещения. На следующий год ее издадут – уже на польском языке. Перевод учебника на польский язык (куда Павлищев внес некоторые до- бавления, включив при этом внушительный список привлекаемых им польских, русских и иных изданий), однако, не предназначался гимназистам, – его целью было «ознакомить родственников и воспитателей учащегося юношества», не читающих по-русски.

Каких-либо научных новаций школьный учебник, понятно, не содержал. На протяжении без малого трехсот страниц в нем излагалась политическая ис- тория по правителям, начиная с абсолютно легендарного Земомысла (начало властвования которого отнесено к 860 г.), вместе с еще двумя другими предше- ственниками князя Мечислава (Мешко), и заканчивая Станиславом Августом Понятовским. Потому и оглавление учебника являло собой простой перечень князей и королей с обозначением дат их правления и отсылкой к нужным стра- ницам.

Павлищев писал историю именно государства, его подъема и краха, выводя отсюда надлежащую мораль. Как он констатировал, «польская история начина- ется в половине IX века основанием Польского государства и оканчивается па- дением его в исходе XVIII века»658. События в польских землях после 1795 г. в историю Польши Павлищева уже не попадали, в книге о них не сказано ни сло- ва. На том основании, что в гимназии «преподается русская история, заклю- чающая в себе между прочим дела России с Польшею», русско-польские отно-

шения были охарактеризованы автором кратко, «в объеме, какой нужен для со- блюдения связи в повествовании»659. Однако показу благотворности русского влияния и пагубности для Речи Посполитой любых антироссийских интриг Павлищев место нашел, уделив этому вопросу внимание самое пристальное. Другая основополагающая мысль, проходящая через весь учебник, сводилась к

658 Павлищев Н.И. Польская история. В виде учебника. СПб., 1843. С. I

659 От автора // Павлищев Н.И. Польская история. (Вне пагинации).

тому, что – к упадку, а затем к гибели Речь Посполитую привело ограничение шляхтой самодержавия.

Соответственно имевшимся у автора учебника представлениям (и знаниям) строилась периодизация: вся тысячелетняя польская история в учебнике была разделена на три периода. Первый длился, как сосчитал Павлищев, 526 лет, ох- ватывая времена династии Пястов вместе с недолгим правлением Людовика Венгерского и его дочери (до того, как Ядвигу выдали замуж). Хотя Польша и пережила длившийся два столетия распад на уделы, тем не менее, к удовлетво- рению автора, самодержавное начало его все-таки преодолело, воссоединив земли. С воцарением Ягеллонской династии, каковым открывается второй пе- риод (длившийся 186 лет), «настали лучшие времена Польши». Однако под- черкнуто, что постепенно происходило «ограничение самодержавия», развива- лось господство шляхты, которое со смертью Сигизмунда Августа «утвердилось

с решительным понижением прочих сословий»660. Отличительный же признак

последнего, третьего периода – «безусловно избирательный престол», все эти 223 года (1572–1795) шло «постепенное развитие анархии, беспримерной в но- вейшей истории». В полной же мере анархия проявила себя в 1696–1795 годах (это период определен как «время разрушения»). Тогда, как сказано в учебнике,

«Речь Посполитая осталась без всякого правительства и, как неспособная к су- ществованию самобытному, вошла постепенно в состав соседних, благоустро- енных держав»661.

Гимназистам предлагалось усвоить, что к разделам Речи Посполитой вели дело Австрия и Пруссия. Говоря об ответственности Австрии и Пруссии, Пав- лищев отдавал дань традиции, хотя ранее, в своей записке 1839 г., настаивал, что «мысль раздела Польши (подчеркнуто Павлищевым. – Л.А.) гораздо древ- нее, нежели ее до сих пор считали: я нашел ее в XVI веке, в сношениях с Авст- риею». И на этом основании Павлищев утверждал, что «раздел 1773 года, при- писываемый обыкновенно замыслам Пруссии, родился и созрел в Венском ка-

бинете»662. Что касается роли России, то, на взгляд автора, Петербург вынужден

660 Павлищев Н.И. Польская история. С. 70 –71.

661 Павлищев Н.И. Польская история. С. III.

662 РО ИРЛИ. Ф. 221. Ед.хр. 31172. Л. 9 об.

был согласиться на раздел только в силу неблагоприятных политических об- стоятельств. Екатерина и после 1772 г. «проявляла /…/ живейшее участие в судьбе Польши». Однако Четырехлетний сейм «начал действовать неприязнен- но против России», принял законы, «противные всем прежним договорам», и императрица, естественно, поддержала конфедератов, выступивших против

«нового устава» (т.е. Конституции 3 мая). Примерно в том же ключе были опи- саны второй раздел, восстание Тадеуша Костюшки и его разгром. Зато штурм Праги солдатами Суворова, по разумению автора, – «украшение военной исто- рии веков прошедших и будущих»663. Автор учебника не упустил случая под- черкнуть, что по третьему разделу «Екатерина присоединила к Империи Литву и остатки Подолья, Волыни и Белой Руси, предоставив собственно Польскую землю во власть своих союзников».

Черпая сведения главным образом у Иоахима Лелевеля (которого он при- знавал «ученейшим из польских историков»664) и у других поляков, Павлищев, разумеется, адаптировал трактовку исторического процесса к российским офи- циозным представлениям. Лелевелевская идеализация шляхетской демократии была им безоговорочно отброшена, зато в самых розовых тонах обрисована по- литика Петербурга. Все это писалось, насколько можно судить, вполне искрен- не, лукавить Павлищеву не приходилось.

Иной опыт интерпретации польской истории принадлежит перу Осипа Максимовича Бодянского (1808–1877), которого, как известно, отличала широта научных интересов. Занимаясь различными периодами славянской истории и филологии, углубленно изучая славянские древности, фольклор, свободно опе- рируя русским, чешским, южнославянским материалом, он не обошел внимани- ем и польскую проблематику. Польской истории Бодянский отводил значитель- ное место в своих общих лекционных курсах – в частности, в читаемом им в Московском университете общем курсе истории славян, где он главным обра- зом останавливался на периоде независимого государственного бытия славян-

663 Павлищев Н.И. Польская история. С. 271

664 Павлищев Н.И. Польская анархия при Яне Казимире и война за Украину // Он же. Соч. Т. 1. СПб., 1878. С. 13.

ских стран. Потому историю Польши в этом курсе Бодянский доводил до 1795 года665. Вместе с тем им был разработан и отдельный курс истории Польши666.

В рукописном отделе Российской национальной библиотеки хранится ру- копись лекционного курса, который читался Бодянским в 1858 году667. Текст, занявший полтысячи двойных листов, охватывает период от начала польской государственности – иначе говоря, от середины X в., и до середины 80-х гг. XVI в., заканчивая правлением Стефана Батория. Лектора живо интересовали даже детали описываемых событий. Но особенно привлекал Бодянского XVI век. Этому столетию (вернее, первым восьми с половиной его десятилетиям) посвя- щено более половины всего текста.

Для лекционного курса естественно, что в нем далеко не всегда указыва- лось, откуда почерпнута информация. Лишь изредка даются постраничные ссылки. Составленный автором перечень привлекаемых трудов и источников заведомо неполон. В этом перечне преобладали немецкие работы, здесь же при- сутствовали и русские источники – летописи и другие памятники. Из россий- ских славистов Бодянский несколько раз ссылался на А.Ф. Гильфердинга, на его

«Историю балтийских славян». Из чешских историков назван Франтишек Па- лацкий. Из поляков Бодянский обращался к Иоахиму Лелевелю, ссылаясь на его

«Историю Польши», реже – на труд Адама Нарушевича (доведенный, как из- вестно, только до конца XIV века).

При характеристике особенно интересовавшей Бодянского польской лите- ратуры XVI в. названы Матвей Стрыйковский, Мартин Бельский, Мартин Кро- мер и некоторые другие. Отдельные разделы в своем лекционном курсе Бодян- ский посвятил видным польским поэтам XVI в. – Яну Кохановскому и Николаю Рею, а также польскому политическому писателю Анджею Фрычу Моджевско- му и его знаменитому трактату «Об исправлении Речи Посполитой».

В лекциях уделено внимание как внешнеполитическим, так и внутриполи- тическим делам. Правда, внешняя политика описывается автором так, как будто

665 Лаптева Л.П. История славяноведения… С. 138.

666 Об этом см.: Аржакова Л.М. О.М. Бодянский и польская проблематика // О.М. Бодянский и проблемы истории славяноведения (К 200-летию со дня рождения ученого). М., 2009. С. 158–165.

667 ОР РНБ. Ф. 86, Ед. хр. 2.

она являла собой процесс, абсолютно не связанный с тем, что происходит внут- ри страны668. Следует также отметить, что Бодянский, говоря о Речи Посполи- той, говорил о собственно Польше, т.е. о Короне, не касаясь Великого княжест- ва Литовского.

Повествуя о давних временах, Бодянский обычно воздерживался от пря- мых оценок. Тем не менее, видно, что и здесь его симпатии были скорее на сто- роне королевской власти, а не ее противников. Когда же историк переходил к XVI веку, им будут четко расставлены, как говорится, все точки над і. Обращает на себя внимание явно антишляхетская тональность лекционного курса. Вместе с тем, Бодянский все же избегал крайностей. Он вполне был согласен с тем, что

«прекрасно равенство, как противоположность /…/ самовластию, попранию всяких прав», но тут же спешил добавить, что «нежелательны пределы, перехо- дя за которые сама добродетель становится пороком»669.

Стремясь быть правильно понятым своими слушателями, он еще раз по- вторит, что не имеет ничего против «прекрасного братства, как противополож- ности высокомыслию, заносчивости, нечеловечности, но и братство, – настаи- вал он, – не должно быть доведено, /…/ до отречения всякого порядка и закон- ности, не до безрассудства». Что же касается Речи Посполитой, то в ней, на его взгляд, возобладало именно безрассудство. Это как раз и привело «к ограниче- нию, с одной стороны, королевских прав, а с другой /…/ к умножению сво-

бод»670.

Бодянский, рассуждая о достоинствах и недостатках различных форм госу- дарственной правления, безусловно, отдавал предпочтение абсолютной власти (хотя не употреблял подобной терминологии). Для него была неприемлема польская модель государственного устройства, при которой «ограничение коро-

668 В противоположность тому можно привести мнение С.М. Соловьева, который в своей лекторской деятельности исходил, по его собственному признанию, из убеждения, что «нет никакого основания поднимать вопрос о преимуществе истории внешней над внутренней. Это – две стороны народной жиз- ни, которые тесно связаны друг с другом и не могут быть поняты одна без другой». На этом основании А.Н. Шаханов делает вывод, что, по мнению Соловьева, «только сбалансированность в подаче материа- ла внутренней и внешней истории способствует максимально полному раскрытию предмета». – Цит. по: Шаханов А.Н. С.М. Соловьев как преподаватель // История и историки. 2002. М., 2002. С. 103.

669 Там же. Л. 236.

670 Там же.

левской власти вызвало господство шляхты»671. Не исключено, что как раз по этой причине Бодянский практически обошел молчанием принятые в 1454 г. Нешавские статуты, а также крайне скупо упомянул о возникновении при Яне Ольбрахте вального сейма. Создается впечатление, что он просто не считал не- обходимым говорить обо всем спектре польских политических сил, характери- зовать возникавшие политические институты (хотя вопрос – не поздно ли? – а также сравнение с соседними землями, вроде, подразумевались). Заранее зная, в каком направлении будет развиваться ситуация в Речи Посполитой, зная, что постепенное укрепление политических позиций шляхты, перерастание шляхет- ской республики в магнатскую олигархию не доведут до добра, он, по- видимому, считал не обязательным задерживать внимание слушателей на этих сюжетах.

Когда Бодянский писал о польских монархах, он не скрывал, что его сим- патии – на стороне Сигизмунда I Старого. Им, в частности, подчеркивалось, что

«вся его (польского короля. – Л.А.) мощь, казалось, обращена не столько на борьбу с внешними врагами, сколько с внутренними, в силу того положения своего престола, в которое поставили [его] он и предшественники его»672. На вопрос: «Какие же это внутренние опасности, с которыми он (Сигизмунд. – Л.А.) так упорно сражался и которые все-таки не в состоянии был окончательно победить?», – историк тут же отвечал: «Те же самые, что и его предшественни- ков. Дворянство, преследуя свои виды, более и более выносило себя над про- стым народом»673.

Бодянский, похоже, даже сочувствует польскому королю Сигизмунду, ко- гда пишет: «Напрасно король силился улучшить состояние большинства наро- донаселения: дворянство ничего не смущалось, издавало законы только в свою пользу…»674. О своего рода сочувствии свидетельствует и другая констатация:

«Сигизмунд особенно старался о законодательстве и при нем столько составле-

671 Там же. Л. 237.

672 Там же. Л. 304.

673 Л. 304 об.

674 Там же. Л. 305 об.

но было их (законов. – Л.А.), сколько ни при одном из /…/ государей /…/ хотя, к сожалению, большая часть этих законов не могла быть осуществлена…»675.

Бодянский, буквально в одной фразе попытался четко изложить причины и следствия польских бед, как он их понимал. С одной стороны, это, на его взгляд,

– «безграничное властолюбие вельмож и необузданность дворянства, а с дру- гой, совершенная безгласность и отстранение от всякого участия в общем деле простого сословия, подкапывали очень сильно и быстро самые основания госу- дарственной жизни»676.

Для восприятия Бодянским польской истории характерно акцентирование им бедственного положения польских крестьян. Его возмущала ситуация, когда

«при этой золотой вольности, составляющей верховный закон для всех и во всем, вся тяжесть бремени падала на бедных хлопов»677. При этом он не забывал подчеркнуть, что польское «простонародье /…/ не только исключено было от участия в государственной жизни, но и лишилось свободы, будучи отдано в полную зависимость /…/ посредством прикрепления к земле»678. На взгляд Бо- дянского, подобного рода тезисы должны были, очевидно, пробудить в русских слушателях сочувствие к польскому народу, пребывавшему в столь плачевном состоянии. Как видно, нашему автору представлялось совсем не обязательным или, во всяком случае, неуместным сопоставлять положение крестьянского со- словия в Польше XVI века и в России как XVI, так и XIX в., где лишь спустя два года будет отменено крепостное право.

В своих лекциях О.М. Бодянский без тени сомнения воспринимал свиде- тельства современников описываемых им событий – суждения, в том числе, то- го же Яна Кохановского или Анджея Фрыча Моджевского. О том, что они мог- ли неверно оценить обстановку или сознательно, в полемических целях, преуве- личить масштабы изобличаемых ими пороков, Бодянский, по-видимому, не ду- мал.

675 Там же. Л. 306, 306 об.

676 Там же. Л. 486.

677 Там же. Л. 238.

678 Там же. Л. 402, 402 об.

Автор, взявшись за разработку курса лекций по польской истории, можно полагать, стремился, прежде всего, показать, что в польской модели государст- венного устройства, в «шляхетской республике», были изначально заложены те пороки, что приведут ее, в конце концов, к гибели. Не исключено, что как раз в этом была одна из причин, по которой Бодянский свой курс ограничил XVI ве- ком, – временем, которое Иоахим Лелевель и его последователи ассоциировали с «золотым периодом» польской государственности и польской культуры.

Если, характеризуя отечественную историческую продукцию 1830–1850-х гг., так или иначе касавшуюся Польши и ее прошлого, сопоставить с работами, где на первом плане стоял польский вопрос, с теми, где центр тяжести смещался в сторону разработки сугубо исторической проблематики, то безусловный пере- вес окажется на стороне сочинений первого типа. Сиюминутная политика са- мым наглядным образом теснила исторические студии. Даже история русско- польских взаимоотношений – неотъемлемая часть истории отечественной – ос- тавалась изученной слабо.

Подтверждением тому может служить казус с не слишком удачной сдачей С.М. Соловьевым в 1845 г. магистерского экзамена, о чем позднее расскажет сам историк в свих «Записках». В качестве вопроса по русской истории М.П. Погодин предложил своему нелюбимому ученику «изложить историю отноше- ний России к Польше с древних времен до настоящего времени». У Соловьева были все основания, вспоминая далекое прошлое, назвать такой вопрос «неле- пым», ибо «для сколько-нибудь удовлетворительного решения этого вопроса

тогда не сделано было ничего»679. Все, что известно о состоянии отечественной

полонистики той поры, подтверждает справедливость этой строгой (и нелице- приятной) оценки.

В середине века положение все же стало заметно меняться в лучшую сто- рону, и во многом к этому приложит руку сам С.М. Соловьев. Выходившие, на- чиная с 1851 г., регулярно, год за годом, тома «Истории России с древнейших времен» знаменовали разрыв с привычным каноном, являя собою «качественно

679 Соловьев С.М. Мои записки для детей моих, а если можно, и для других // Соловьев С.М. Соч. в 18 кн. М., 1995. Кн. ХVIII. С.594–595.

новое явление в сравнении с трудами Н.М. Карамзина и М.П. Погодина»680. Менялась не только стилистика, но и суть повествования. Но, что обращает на себя особое внимание, политическая история при этом по-прежнему доминиро- вала. Государство представлялось Соловьеву высшей ценностью, наиболее пол- ным воплощением жизни и духа русского народа681. Однако в научной среде, как известно, выход в свет первого тома «Истории России с древнейших вре- мен» вызвал самые противоречивые, преимущественно критические отклики, и главным образом со стороны М.П. Погодина682. Один из рецензентов так и зая- вил, что, мол, «наука Истории России нисколько не обязана новому труду гос- подина Соловьева: ни на шаг он не подвинул ее с пьедестала, воздвигнутого Ка- рамзиным…»683.

Соловьев тяжело переживал подобные нападки, понимая, «что в окруже- нии Погодина вызывает раздражение как “дерзкий, которому исполнилось три- дцать лет”, но который “в Карамзины лезет” и хочет быть господствующим ав- торитетом»684. Появление следующих томов «Истории…» также не обходилось без критических замечаний, но уже не было ничего похожего на то, что было раньше (когда, например, К.С. Аксаков заявил, что «история России г. Соловье- ва – не история»685), а вскоре даже заядлые критики были вынуждены прислу- шаться к мнению К.Н. Бестужева-Рюмина, расценившего труд С.М. Соловьева как серьезный шаг на пути развитии русской исторической науки686.

Что касается писательской манеры Соловьева, то изложение политических событий (нередко, если это позволял источник, с передачей мельчайших дета- лей), как правило, оставалось на первом плане и занимало львиную долю лис-

680 Носов Б.В. Разделы Речи Посполитой в трудах польских и российских историков второй половины ХIХ – начала ХХ вв. и становление современной историографии // Российско-польские научные связи в ХIХ–ХХ вв. М., 2003. С. 105.

681 См., например: Błachowska K. Narodziny imperium... S. 161–162, 166–167.

682 Подробнее об этом см., например, у А.Н. Цамутали, где суммированы критические отзывы на выход первого тома «Истории..» С.М. Соловьева: Цамутали А.Н. Борьба течений в русской историографии во второй половине XIX века. Л., 1977. С. 97–114, 115–126; Киреева Р.А. К.Н. Бестужев-Рюмин и истори- ческая наука второй половины XIX в. М., 1990. С. 172–190; Шаханов А.Н. С.М. Соловьев как препода- ватель // История и историки. 2002. Историографический вестник. М., 2002. С. 111.

683 Цамутали А.Н. Я родился историком: Сергей Михайлович Соловьев // Историки России. XVIII – на- чало ХХ века. М., 1996. С. 226.

684 Цамутали А.Н. Я родился историком. С. 227.

685 Цамутали А.Н. Борьба течений… С. 109.

686 Там же. С. 124.

тажа. Однако в поле зрения историка попадали и некоторые социально- экономические сюжеты. Он старался осветить положение сельского люда, изу- чая, в частности, ход прикрепления крестьян к земле. Не меньше его интересо- вала городская жизнь, особенно развитие торговли. Иначе говоря, историк из- начально осуществлял ту задачу, которую сформулировал в Предисловии к І тому своей «Истории…»: «Не делить, не дробить русскую историю на отдель- ные части, периоды, но соединять их, следить преимущественно за связью яв- лений, за непосредственным преемством форм, не разделять начал, но рассмат- ривать их во взаимодействии, стараться объяснить каждое явление из внутрен- них причин, прежде чем выделить его из общей связи событий и подчинить

внешнему влиянию»687.

Как видно, такого рода критика затрагивала и польские экскурсы, содер- жавшиеся в первых томах «Истории…» С.М. Соловьева, которым уже в 1850-е годы отводилось, иной раз весьма значительное, место. Судить об этом позво- ляет хотя бы третья глава седьмого тома (первое издание – 1857 г.). Несмотря на то, что она названа «Продолжение царствования Феодора Иоанновича», поль- ским делам посвящено в ней больше половины текста и действие по преимуще- ству развертывалось на территории Речи Посполитой, на сейме или в кулуарах польской политики.

Открывающий главу раздел «Состояние Польши в начале царствования Феодора» начинался с очень характерного для С.М. Соловьева рассуждения по поводу Стефана Батория, который и до того уже многократно выступал на стра- ницах шестого и того же седьмого томов «Истории России», а теперь «оканчи- вал свое царствование». По словам историка, «Баторий принадлежал к числу тех исторических лиц, которые, опираясь на свои личные силы, решаются идти наперекор делу веков и целых поколений, и успевают на время остановить ход неотвратимых событий; эти люди показывают, какое значение может иметь в известное время одна великая личность, и в то же время показывают, как ни-

687 Соловьев С.М. Соч. В 18 кн. Кн. І. История России с древнейших времен. Т. 1–2. М., 1998. С. 51.

чтожны силы одного человека, если они становятся на дороге тому, чему рано или поздно суждено быть»688.

Король ставил перед собой цель утвердить могущество Польши, уничто- жив могущество Московского государства. В этом он во многом преуспел. «Но,

– продолжает Соловьев, – когда он вздумал нанести этому государству реши- тельный удар, то внутри собственной страны встретил тому препятствия, приго- товленные веками и сокрушить которые он был не в состоянии». Он не мог справиться с могуществом вельмож, каждый из которых преследовал свои цели, но все они были согласны в одном – «не дать усилиться королевской власти»689. В подтверждение тому историк подробно рассказывает о распре братьев Збо- ровских с Яном Замойским и ее последствиях для Польши.

Еще более детально описано междуцарствие после смерти Батория и со- перничество между русским царем, австрийским эрцгерцогом и шведским ко- ролевичем, в результате чего корона Речи Посполитой досталась последнему…

Автор «Истории России» здесь широко использовал иностранную литера- туру, в том числе польскую. Но в основном он опирался на архивный материал, главным образом на «Польские дела», во многом выступая первооткрывателем. Исследовательский характер польских экскурсов С.М. Соловьева неоспорим. Вместе с тем, изложение в «Истории…» не выходило за рамки политики, вклю- чая разбор мелочных интриг, которые так или иначе влияли на русско-польские отношения. В отличие от основных разделов капитального труда, посвященных России, социально-экономические моменты здесь не стали предметом наблюде- ний. Встречающиеся время от времени сообщения о том, что казна пустовала, и королю нечем было расплатиться с войском или что такие-то села и города бы- ли разорены войной, – понятно, в расчет приниматься не могут. Но едва ли Со- ловьеву по этому поводу можно предъявить упрек в непоследовательности. В самой польской историографии социально-экономическая проблематика оста- валась почти незатронутой, а используемые московским историком архивные документы не содержали нужной информации.

688 Соловьев С.М. Соч. М., 1989. Кн. IV. С. 193–194.

689 Там же. С.194

В связи с проблемой состояния источникового фонда и его пополнения следует упомянуть о переиздании в Петербурге – на рубеже 1850–1860-х годов, свода польских законодательных памятников 1347–1780-х гг., выпущенного в XVIII столетии орденом пиаристов (в основном – стараниями Станислава Ко- нарского), и к середине ХIХ века ставшего библиографической редкостью: Volumina legum. T. 1–8. SPb., 1859–1860. Переиздание было предпринято Юзе- фатом Огрызкой (1826–1890), видным литератором, принадлежавшим к поль-

ской диаспоре российской столицы690.

Следует отметить, что активная научная деятельность польской диаспоры в России, выходившие под ее эгидой издания на польском языке в данной работе не рассматриваются: это – весьма интересная, и многогранная, но все-таки со- вершенно особая тема. Однако выход в Петербурге капитального восьмитомни- ка, которым до сих пор пользуются ученые, – равно как и выход там же, выпол- ненного В.Д. Спасовичем по находившимся в Публичной библиотеке двум ма- нускриптам, перевода с латыни на польский такого важного источника, как

«Восемь книг бескоролевья» Свентослава Ожельского, очевидца и участника описываемых событий – избрания на польский трон Генриха Валуа, а затем Стефана Батория691, едва ли можно здесь хотя бы не упомянуть.

Подводя итоги, приходится констатировать, что при всех бесспорных ус- пехах отечественной исторической мысли, в середине ХӀХ в. история Польши все еще оставалась слабо изученной научной сферой, хотя ситуация менялась буквально на глазах, главным образом, благодаря архивным разысканиям и ак- тивной исследовательской деятельности С.М. Соловьева.

690 Как характеризовал его впоследствии член Виленской особой следственной по политическим делам комиссии Н.В. Гогель, – «довольно популярное лицо /…/. тип поляка на русской службе и вместе с тем – агент варшавского ржонда». – Цит. по: Гогель Н.В. Иосафат Огрызко и Петербургский ржонд в деле последнего мятежа. Вильна, 1866. С. 3–4.

691 Swetosława Orzelskiego beskrolewia ksiąg ośmioro. SPb., 1856. T. 1–3.