ДЕСКРИПТИВНАЯ СЕМАНТИКА И ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ТИПОЛОГИЯ*

Семантика^[1] осталась совсем в стороне от общего на­правления в развитии современной лингвистики. После посмертного опубликования в 1916 г. «Курса общей лин­гвистики» Соссюра в подходе к языку произошел пере­ворот, который справедливо сравнивается с революцией Коперника.

К этим двум основным принципам восходят в той или иной степени все наиболее крупные события послесоссю- ровской лингвистики: и само понятие фонемы, и успехи развития фонематического и морфологического анализа, и возникновение различных областей современного струк­турализма, и, наконец,— уже в другой плоскости — соз­дание новой науки — стилистики, как ее понимали Балли и его школа.

Нетрудно объяснить, почему семантике пока еще не удалось влиться в это новое русло. Словарь не поддается точному и исчерпывающему описанию при применении тех методов, которые используются при описании фонети­ческих и грамматических средств языка. Фонетические и грамматические средства языка ограничены в количест­венном отношении и строго систематизированы; в значи­тельной степени, хотя и не полностью, они не подвержены внешним влияниям. Словарь же представляет собой рас­плывчатую массу бесконечно большого числа элементов; границы его зыбки и трудно определяемы; характернейшим свойством словаря является его способность бесконечно разрастаться за счет новых слов и новых значений, кото­рые поступают из самых разнообразных источников.

Поскольку все попытки научно описать словарный состав того или иного языка терпят неудачу, не удиви­тельно, что исторический подход пользуется в этой об­ласти фактически полной монополией. Все классические работы по семантике XX в. так же углубляются в иссле­дования изменения значения, как это имело место в прошлом веке. Произошло только неизбежное смещение центра тяжести: семантические «законы» больше не нахо­дятся в центре внимания, и даже классификация изме­нений значения, которая пользовалась самым большим вниманием ранних семасиологов, оказалась отодвинутой на задний план^[3]. Последние годы историческая семантика занимается главным образом тем, что выясняет причины и условия — лингвистические, культурные, психологи­ческие, социологические,— вызывающие изменения^[4]. Из всех крупных семантиков один только Стерн подробно останавливается на тех психологических и логических факторах, которые связаны со значением; но Стерна в этом анализе, весьма затемненном диахронными сопо­ставлениями, больше интересует природа лингвистических знаков, чем структура словаря. Это же пристрастие свой­ственно большинству семантических исследований вплоть до настоящего времени; новейшая работа, изданная летом 1952 г.,обнаруживает такое же пристрастие к историческим экскурсам^[5]. Более специальные монографии, занимаю­щиеся семантикой различных языков, древних⁶ или но­вых ^[6], по своему методу также преимущественно диахро- ничны.

Тем не менее попытки развить дескриптивную сторону семантических исследований делаются снова и снова. О развитии «всеобщей описательной семантики» в теорети­ческом плане говорил А. Марти, но его работа по этому вопросу была опубликована только через много лет после его смерти^[7].

1) Составление идеологических словарей вызвало необ­ходимость выработать какие-то общие принципы класси­фикации значений слова. Недавно в данной области было

проведено несколько интересных опытов^[9], и этот вопрос должен был обсуждаться на VII Международном съезде лингвистов. Тем не менее от этих схем ничего значи­тельного для синхронной семантики ожидать нельзя, ибо, по существу, они основаны на внелингвистических априорных рассуждениях и не вытекают непосредственно из самого семантического материала. Они составлены в ос­новном для того, чтобы удовлетворить требования лексико­графов, но не семасиологов, интересующихся внутренней структурой словаря.

2) Новый подход к проблеме синхронной семантики был выработан в конце двадцатых — начале тридцатых годов Триром и другими сторонниками теории семанти­ческих полей Семантическое поле определяется как тесно связанный по смыслу раздел словаря, различные элементы внутри которого определяют границы друг друга и покрывают, подобно мозаике, сферу понятия. Та­кими полями являются, например, шкала цветовых обо­значений, термины, обозначающие интеллектуальные и моральные ценности, чувственные восприятия, мистиче­ские переживания и т. п. Каждое из этих полей является единственной в своем роде, отчетливо выраженной струк­турой, со своими собственными законами; оно воплощает в себе особое вйдение вселенной и иерархию ценностей, меняющихся от языка к языку и от периода к периоду. Трир продемонстрировал возможности этого метода в своем мастерски написанном трактате о словах средне­верхненемецкого языка, включенных им в поле «знание». Тем не менее представляется сомнительным, чтобы теория семантического поля смогла разрешить дилемму, перед которой стоит синхронная семантика.

3) Если первый из вышеуказанных методов, охватывая весь материал, является априорным, а второй, хотя он и не основан на синоптическом принципе, ограничен по своему охвату материала, то третий метод, несомненно, менее отработанный и последовательный, чем два дру­гих, имеет по крайней мере то преимущество, что он сво­боден от их ограниченности. Его цель — выявить харак­терные черты и тенденции в семантической структуре языка путем сопоставления одного языка с другими язы­ками и различных исторических фаз одного и того же языка. Мы часто сталкиваемся с отдельными наблюде­ниями подобного характера в различных областях се­мантики, но существует лишь одно подробное обозрение, проведенное в этом плане,— исследование Балли «Lingui­stique generate et linguistique frangaise»^[11], построенное на сравнении современного французского и современного немецкого языков. Однако Балли не ограничивается рас­смотрением одного словаря, его исследование охватывает всю структуру современного французского языка, и хотя семантическим наблюдениям уделяется достаточное вни­мание, они играют подчиненную роль в анализе, который является преимущественно грамматическим.

На последующих страницах я прежде всего попы­таюсь определить некоторые семантические черты и тен­денции, которые могут быть исследованы с помощью этого метода. Полученные таким образом результаты будут затем применены в трех отчетливо выраженных планах: при описании и характеристике одной синхронной сис­темы; при сравнении различных языков для выявления их близости или расхождения, наконец, при сравнении следующих друг за другом стадий в истории одного и того же языка.

I

Как установлено общей семантикой^[13], критерий, ко­торый требуется для этих трех поставленных нами задач, вытекает непосредственно из природы и структуры язы­ковых символов. Чтобы не касаться спорного вопроса о «значении значения», достаточно будет вспомнить, что у лингвистов и у философов установился в общем единый взгляд на природу языкового знака. По словам Урбана, между «знаком и обозначаемым предметом, тем, что озна­чает, и тем, что означено»,^[14] существуют биполярные отно­шения. По терминологии Соссюра в каждом знаке содер­жатся так называемые signifiant и signifie, или «название» и «смысл», которые способны ассоциироваться друг с дру­гом; эти взаимоотношения между названием и смыслом составляют «значение» слова. В идеально простых ситуа­циях имеет место только одно название и один смысл. Для такой простой семантической ситуации наиболее характерны следующие переменные величины: мотивиро­ванная или немотивированная природа названия, боль­шая или меньшая точность смысла и, наконец, эмоцио­нальные элементы, которые могут развиваться вокруг каждого из первых двух компонентов. Если отношения между этими элементами осложняются включением еще других факторов, возникает «многозначность». Она мо­жет быть представлена двумя вариантами: несколько наз­ваний для одного значения(синонимия)и одно название для -нескольких значений. В последнем случае может встре­титься несколько значений одного и того же слова (поли­семия) или несколько различных слов, одинаковых по форме (омонимия). Эти возможности составляют набор критериев для описания семантической структуры дан­ного словарного состава языка. Ими определяется:

1) доля мотивированных и немотивированных слов;

2) доля специальных и общих терминов;

3) особые способы передачи эмоциональных оттенков;

4) организация и распределение синонимических ре­сурсов;

5) относительная частота полисемии; формы, характер­ные для нее; средства преодоления неясности значения, которую она может вызывать;

6) относительная частота омонимии; средства преодо­ления конфликта между омонимами.

Объединяя выводы, к которым мы пришли по неко­торым из рассматриваемых выше вопросов (особенно это относится к двум первым и двум последним), мы получаем еще один критерий — семантической автономии слова в ис­следуемом языке—и узнаем, какую роль играет контекст в прояснении значения слова.

Все перечисленные выше критерии ни в коей мере не являются окончательными. Они предназначены лишь для того, чтобы выявить существенные черты и тенденции в каждой из основных областей семантического иссле­дования.

II

Установив, таким образом, ряд критериев для син­хронного анализа, мы должны затем показать, как можно применять их при описании данного словаря.

1) Мотивированные и немотивиро­ванные слова. Вопрос о мотивированных и немоти­вированных словах уже несколько десятилетий ждет своего разрешения в лингвистике; в данной статье нас ин­тересует только одна сторона этой проблемы. Соссюр, который провозгласил «произвольность» («arbitrariness») слова одним из двух основных принципов лингвистиче­ской структуры, успешно провел разделение языков на два типа: «грамматический» и «лексический». Первый тип оказывает ярко выраженное предпочтение мотивирован­ным словам, прозрачным по своей морфологической структуре; во втором преобладают простые, не поддаю­щиеся анализу, немотивированные слова^[15]. Сравнение французкого и немецкого языков дает яркий пример та­кого различия^[16]. В этом отношении, как и во многих других, указанные два языка представляют собой как бы два противоположных полюса языковой структуры. В то время как немецкий язык проявляет пристрастие к само- объяснимым сложным словам и словам производным (т. е. «мотивированным Словам»), французский язык отно­сительно беден такими образованиями. Во многих случаях простому неразложимому слову во французском соответ­ствует сложное выражение немецкого языка: de — Fin- gerhut «наперсток», gant — Handschuh «перчатка», pa- tin — Schlittschuh «конек», entrer — hineingehen «вхо­дить», sortir — hinausgehen «выходить», divorce — Scheidung «развод», celibat — Ehelosigkeit «безбрачие» и т. д.

Когда возникает необходимость образовать новое слово, во французском языке часто оказывается невоз­можным произвести это слово от того слова, которому производное должно быть семантически подчинено. Так, например, нельзя образовать прилагательное от сущест­вительного еаи; вместо такого прилагательного употреб­ляется латинизм, так называемое «ученое слово» (aqueux, aquatique), которое способны проанализировать только люди, получившие классическое образование. Этим объ­ясняется появление многочисленных гибридных пар, в которых исконно французское слово соотносится с про­изводным словом греко-латинского происхождения: ville «город»— urbain «городской», bouche «рот»—oral «ротовой», ecole «школа»— scolaire «школьный», eglise «церковь» — ecclesiastique «церковный», «духовный», eveque«епископ»— episcopal «епископский», semaine «неделя» — hebdomadaire «еженедельный», foie «печень» —hepatique «печеночный» и многие другие. Можно отметить, что в некоторых из этих пар, например в eveque — episcopal, оба слова являются исторически родственными, в то время как в других парах, например в semaine—hebdomadaire, слова исторически не связаны. Но подобные диахронические наблюдения неуместны в синхронном анализе; для чело­века, говорящего на современном французском языке, ни в одном из приведенных примеров этимологические связи не будут ощущаться.

Различие между двумя указанными типами структуры слов определяется той ролью, которую играет ономато- поея в немецком и французском языках. Хотя оценка экспрессивной значимости звуков является весьма слож­ным вопросом и во многих случаях бывает субъективной, некоторые общие тенденции проявляются здесь достаточно отчетливо; так, например, общеизвестно, что немецкий язык исключительно богат подражательными словами, мотивированными их фонетической структурой, в то время как французский язык, хотя он ни в коей мере не яв­ляется менее экспрессивным, чем немецкий, использует подобные эффекты значительно реже.

Доля мотивированных и немотивированных слов зави­сит от результата сложного взаимодействия многих фак­торов, и не все они действуют в одном и том же направ­лении. Иллюстрацией может служить современный итальянский язык. В целом ряде черт итальянский язык совпадает с французским, склоняясь к немотивированной структуре слова. Подобно французскому языку, италь­янский язык часто предпочитает простое слово в тех случаях, когда немецкий язык пользуется сложным или производным словом; в качестве доказательства можно взять итальянские соответствия хотя бы некоторым из только что приводившихся примеров: pattino «коньки», quanto «сколько», entrare «входить», sortire «выходить», divorzio «развод», celibato «безбрачие». Так же, как и во французском языке, в итальянском языке много гиб­ридных пар: Ьосса «рот» — orale «ротовой», «устный», chiesa «церковь»—ecclesiastico «церковный», fegato «печень»— ера- tico «печеночный». Следует добавить, что fegato также имеет исконно итальянское производное fegatoso, но подобного производного нельзя образовать от франц. foie. Кроме того, итальянский язык часто использует собственный итальянский материал в тех случаях, когда французский язык заимствует слова из латинского и гре­ческого языков: vescovo «епископ»— vescovile «епископ­ский», eveque «епископ»—episcopal «епископский», setti- mana «неделя»— settimanale «еженедельный», semaine «неделя»—hebdomadaire «еженедельный». Между тем итальянский язык ближе к латинскому, чем французский, так что разрыв между учеными и исконными словами в итальянском языке не так велик: altro «другой», alterare «изменять»—autre «другой», alterer «изменять»; acqua «вода», acquatico «водяной» — еаи «вода», aquatique «водяной».

В других отношениях расхождение между этими двумя романскими языками проявляется еще более отчетливо. Изобилие деривационных процессов, особенно для выра­жения уменьшительных, увеличительных, уничижитель­ных и прочих подобных оттенков является одной из наи­более характерных черт итальянского словаря (ср. такие ряды слов, как povero «бедный»—poverino «бедно»—poveret- to «бедняк, беднячок»—poveraccio «совсем обедневший»; bene «хороший» — benino «хорошо»—benone «очень хо­рошо»— benissimo «отлично» и т.п.). Итальянский язык значительно шире, чем французский, использует и оно­матопею. Перечисленные расхождения между этими двумя языками являются свидетельством глубокого различия между ними, выявление которого не входит в задачи данного исследования: свободному и непосредственному характеру итальянского языка противостоят рационализм и сдержанность, свойственные французскому языку^[17].

2) Специальные и общие слова. Ни один из наших критериев не имеет такого значения для выявления взаимодействия языка и мышления, какое имеет преобладание в словаре неясных общих слов над словами четко определенными и конкретными. Различия между этими двумя типами можно яснее всего обнаружить при сравнении немецкого и французского языков. Извест­но, что для немецкого языка характерна такая структура слова, которая выражает малейшие подробности и от­тенки значения, оставшиеся не выраженными в соответ­ствующем слове французского языка: эти оттенки во фран­цузском языке могут быть или совсем не обозначенными, или выражаются контекстом и какими-либо подобными иными средствами. В этом смысле о французском языке можно говорить как о языке в высшей степени «абстракт­ном»^[18], хотя последнее отнюдь не значит, что во фран­цузском языке употребляется больше обычных абстрак­ций, чем в немецком.

Существует ряд симптомов подобного отсутствия сим­метрии между двумя словарями. Одним из наиболее ярких симптомов является широкое использование в не­мецком языке глагольных префиксов для обозначения некоторых тонких смысловых оттенков, которые во фран­цузском языке остаются невыраженными. Различия, наблю­даемые между arbeiten «работать» и bearbeiten «обрабаты­вать», schreiben «писать» и niederschreiben «записывать», brechen «ломать» и zerbrechen «разламывать», wachsen «расти» и heranwachsen «подрастать», во французском языке игнорируются; при этом, для передачи собственно глагольного значения употребляется простой глагол: travailler «работать», ecrire «писать», casser «ломать, раз­бивать», grandir «расти», а в остальном говорящий пола­гается на контекст, который может снабдить слово необ­ходимыми дополнительными ключами. Подобным же образом французский язык опускает сложные пространст­венные различия, передаваемые в немецком с помощью вы­бора между herein и hinein «внутрь», heraus «наружу» и hinaus «вон» в зависимости от того, где находится гово­рящий, и с помощью адвербиальных фраз типа tiber etwas hinweg, hinter etwas hervor и тому подобное^[19]. Другим проявлением абстрактного характера француз­ского языка является его пристрастие к словам общего зна­чения с несколькими частными употреблениями в тех случаях, когда немецкий употребляет отдельные слова для каждой из этих функций: aller соединяет в себе значе­ния gehen «идти», reiten «ездить», fahren «ехать»; mettre — значения setzen «сажать», stellen «ставить», legen «класть», hangen «вешать»; etre — значения sitzen «сидеть», stehen «стоять», liegen «лежать», hangen «висеть». Если во фран­цузском языке необходимо подчеркнуть то дополнитель­ное значение, которое присуще немецкому глаголу, это можно сделать добавлением, скажем, assis «сидя» или debout «стоя» к нейтральному £tre «быть»; но в большин­стве случаев даже это не является обязательным. Частое употребление во французском языке пустых слов, так на­зываемых «mots-omnibus», таких, как chose «вещь», affaire «дело», machine «машина», machin «как бишь его...», true «трюк», «штука», faire «делать», отражает ту же са­мую характерную тенденцию.

Хотя все эти факты и являются общепризнанными, дальнейшее более широкое и глубокое применение дан­ного принципа оказывается весьма противоречивым. Пси­хологи, антропологи и даже лингвисты нередко утверж­дают, что языки нецивилизованных народов богаты кон­кретными, частными словами и бедны словами общего значения. Так, в языке зулусов нет слова, означающего «корова», в языке могикан нет слова, значащего «резать»; в языке аборигенов центральной Бразилии нет слова, означающего «пальма», и слова, значащего «попугай», но зато в них имеется множество выражений для специаль­ных видов и подклассов всех этих понятий. Американские ученые, изучающие языки индейцев, решительно отвергли эту теорию, как и определение относительной ценности языков, вытекающее из первой. В недавно опубликован­ной статье А. А. Хилл успешно опроверг миф о том, что у чироки нет ни одного слова, имеющего значение «мыть», но существует четырнадцать различных глаголов для обо­значения особых специальных видов этого действия; он доказал, что миф этот восходит к рассказу одного миссио­нера, жившего в начале XIX в., а четырнадцать различ­ных глаголов в действительности представляют собой две морфемы, входящие в целый ряд регулярных сочетаний ^[20]. Вполне возможно, что и другие примеры подобного рода при внимательном исследовании окажутся ложными. В то же время в пользу данной гипотезы собрано слишком много свидетельств, чтобы совсем отказаться от нее. По­этому необходимо критически и непредубежденно пере­смотреть весь накопившийся материал. Каковы бы ни были результаты, они могут иметь значение и для сравни­тельного языкознания, ибо те, кто пользовались в речи протоиндоевропейскими и прочими реконструирован­ными протоглоссами, находились, по всей вероятности, не на более высоком культурном уровне, чем упоминав* шиеся выше туземцы. Следует также иметь в виду, что изо­билие конкретных слов не обязательно связано со способ­ностью к абстракции, а всего лишь является отражением специальных интересов, которые требуют тонкой сети лексических разграничений. Этим, возможно, объясняется, например, большое количество слов, применяемых для обозначения различных видов «снега»^[21] в лапландском языке, а также перенасыщенность узкоспециальными сельскохозяйственными терминами в литовском языке, который был низведен соперничающими с ним соседями до положения чисто крестьянского^[22]. Как бы то ни было, нельзя допускать, чтобы рассуждения об относительной ценности затемняли эту проблему, в связи с чем следует избегать и выражения «примитивные языки», которое является типичным примером вводящего в заблуждение небрежного словообразования.

3) Способы выражения эмоциональ­ных оттенков. Каждый язык имеет свои собствен­ные способы передачи эмоциональных оттенков. Эти спо­собы могут быть либо фонетическими, либо лексическими, либо синтаксическими. Звуковые элементы, используе­мые для выражения эмоциональных оттенков, известны в фонологии как «стилистические варианты»; ими зани­мается та отрасль фонологии, которую Трубецкой назвал «звуковой стилистикой»^[23]. Ее единицы занимают проме­жуточное положение между фонемами и собственно ва­риантами; с одной стороны, они не отличаются семанти­ческой индифферентностью вариантов, с другой стороны, им не свойственно то различение смысла, которое свойст­венно фонемам; их функция — выражать различные эмо­циональные оттенки и передавать ту или иную стилисти­ческую окрашенность. Так называемое эмоциональное ударение во французском языке является как раз именно таким звуковым элементом; оно падает на первый слог слов, начинающихся с согласного звука, и на второй слог

В словах, начинающихся с гласного звука (imiserable — epouvantable), и может сопровождаться другими звуко­стилистическими признаками: удлинением предшествую­щего согласного, гортанной смычкой (glottal stop) перед начальным гласным и т. д.

В лексическом плане ту же самую функцию могут вы­полнять суффиксы, несущие эмоциональную нагрузку. Как уже отмечалось, итальянский язык содержит боль­шое количество уменьшительных образований, и некото­рые из них отличаются друг от друга только эмоциональ­ными нюансами. В качестве примера можно привести три производные от donna: donnina, donnetta и donnettina. Чтобы выразить эти тонкие оттенки в других языках, требуются специальные эпитеты.

В синтаксисе современного французского языка самой простой формой передачи эмоциональной окрашенности является место прилагательного. Большинство прила­гательных могут как предшествовать существитель­ному, так и следовать за ним. Если прилагательное сле­дует за существительным, оно несет лишь свое понятийное значение; если же оно предшествует существительному, включается какой-то добавочный эмоциональный оттенок: C’est une nouvelle importante «Это новость важная» яв­ляется объективным утверждением; C’est une importante nouvelle «Это (с эмоцией) важная новость»— эмфатическим высказыванием, которое может быть усилено эмоциональ­ным ударением и другими способами звуковой стили­стики.

4) Синонимия. Понятие синонимии, как известно, весьма расплывчато, ибо между двумя словами, которые на первый взгляд могут показаться равнозначными, всегда есть незначительная разница в значении, в сфере употребления или в эмоциональной окраске. Поэтому всякое суждение о синонимическом богатстве того или иного языка неизбежно оказывается субъективным. С точки зрения структуры языка более важным представ­ляется то, как организуются и распределяются языко­вые ресурсы. В некоторых языках имеется два или даже три ряда синонимов. Во французском языке существует двойной ряд: исконно французские слова и наряду с ними ученые слова греко-лгтинского происхождения: secheresse «засуха»—siccite «сухость», nourissant «питательный» — nutritif «питательный», pourriture «гниль» —putrefac­tion «гниль», aveuglement «ослепление» — cecite «сле­пота» и т. д. Различия между этими двумя рядами весьма устойчивы; по сравнению с исконно французскими сло­вами ученые слова греко-латинского происхождения ока­зываются обычно более «холодными», формальными и точ­ными. В большинстве случаев оба слова исторически восходят к одному и тому же корню, хотя встречаются и исключения, например: aveuglement —cecite, но диа­хронические связи, кроме тех случаев, когда сходство столь велико, что его приходится принимать во внимание как явление синхронии, не представляют интереса для дескриптивной семантики. В английском языке многие синонимические пары представляют собой такое же про­тивопоставление исконно английского слова слову греко­латинского происхождения: help — aid «помощь», weak — feeble «слабый», hearty — cordial «сердечный», deep — profound «глубокий». Однако здесь наблюдаются и более сложные соотношения синонимов, построенные на противо­поставлении трех рядов: исконно английские слова — слова французского происхождения — слова греко-ла­тинского происхождения: rise—mount — ascend «подъем», time — age — epoch «время»; французские слова занимают промежуточное положение; они менее формальны, чем ученые слова греко-латинского происхождения, но более формальны, чем слова исконно английские^[24].

Дескриптивная семантика интересуется дистрибуцией синонимов в словаре и, в частности, тем, как они кон­центрируются в разных сферах мышления. Большое ко­личество синонимов свидетельствует о том, что говорящее на данном языке общество придает огромное значение явлению, имеющему эти синонимы; так, например, весьма знаменательно, что в Беовульфе мы встречаем двенадцать слов, означающих «битва» и «борьба», семнадцать— «море- и не менее тридцати семи означают «герой» и«принц»^27. Систематическое изучение этих, по выражению Шпер» бера, «центров притяжения» (centers of attraction) про­лило бы новый свет на структуру словаря, на образ мыс­лей и интересы людей, пользующихся данным словарем.

5) Полисемия. Оттенки значения бывают иногда слишком неясны и изменчивы, чтобы их можно было точно перечислить; не существует также четкой границы между несколькими оттенками одного и того же значения или несколькими значениями одного и того же слова. Тем не менее, для каждой языковой системы характерны опре­деленные формы и тенденции полисемии, тесно связанные с внутренней структурой всей языковой системы. Напри­мер, в языках, подобных французскому, полисемия по со­вершенно очевидным причинам должна была получить особенно широкое распространение. С одной стороны, кос­венной причиной полисемии является пристрастие фран­цузского языка к немотивированным словам и незначи­тельное число в нем сложных и производных слов; вместо того чтобы создавать новые слова, французский язык использует слова, уже существующие в языке, придавая им в добавление к уже имеющимся новые значения. Таким образом, в каждом языке создается свое, особое, непрочное равновесие между различными методами, ко­торыми пользуется язык, чтобы заполнить пробелы в сло­варе. Далее, другим мощным стимулом полисемии во французском языке является его абстрактный характер: в тех случаях, когда немецкий для каждого дополнитель­ного значения использует особое слово, французский язык довольствуется словом общего значения, предостав­ляя контексту определять выбор подходящего дополни­тельного значения. Отсюда те широкие семантические раз­ветвления вокруг слов, подобных faire и mettre, которые уже неоднократно отмечались лингвистами.

Каждый язык пользуется своими излюбленными фор­мами полисемии, которые либо совсем отсутствуют в дру­гих языковых системах, либо встречаются в них редко. Французский, например, очень любит метонимические переносы от абстрактного к конкретному: des gloires «почести», des graces «милости», des piqfires «укусы»; он прибегает к этому методу «косвенного словообразования» (implicit derivation) в тех случаях, когда немецкий использует простое словосложение: un cuivre — Kup- fergeschirr «медная посуда», des pluies—Regengiisse «ливни», des deces — Todesfalle^[25] «смертельные случаи». Еще более характерными являются различные типы «конверсии», или синтаксической полисемии, т. е. переходы из одного класса слов в другой. Эти явления в значительной сте­пени зависят от грамматической системы языка: так, если конверсия в английском языке играет большую роль, чем в любом другом языке, это объясняется главным об­разом аналитической природой английского языка с его весьма ограниченным употреблением падежных оконча­ний и глагольных флексий, что способствует большей эластичности всего процесса словопроизводства и делает возможным, например, такие переходы, как переход на­речия в глагол (to down tools «прекращать работу»), существительного в глагол (to sack «грабить»), глагола в существительное (to be in the know «обладать знанием») и т. д. Немногие языки способны использовать одну слово­форму в пяти различных синтаксических функциях, как это имеет место в английском языке со словоформой round, где в дополнение к ее основному значению при­лагательного она применяется также в роли существи­тельного, глагола, наречия и предлога.

Основной гарантией против неясности значения, воз­никающей при полисемии, является контекст, который исключает все неуместные значения. Однако существуют и другие методы отделения одного значения слова от дру­гого. Для этой цели в языке может использоваться грам­матическая категория рода, как это имеет место во французском языке: le pendule «маятник» — la pendule «часы», le manche «ручка», «рукоятка» — la manche «рукав», «пролив», le voile «газ», «вуаль» —la voile «парус». С одной и той же формой единственного числа могут соотноситься две формы множественного, имеющие разное значение: brothers «братья» — brethren «собратья», ai’euls «предки»—аїеих «предки» (собират.), Worte «речь»— Worter «слова». Для обеспечения более четкой дифферен­циации значений род может даже объединяться с флек­сией, как это имеет место в немецком языке: der Band,die Bande «том» — das Band, die Bander «лента»; в переносном значении последнее слово имеет даже еще одну форму множественного числа — die Bande «узы». Комбинирован­ный способ имеет место и в итальянском слове muro, которое обладает двумя формами множественного числа, различающимися как по роду, так и по форме: і muri — обычные стены и le mura — стены города. Порядок слов также может помочь избежать неясности. Многие прила­гательные во французском языке имеют различные зна­чения в зависимости от того, предшествуют ли они суще­ствительному или следуют за ним: un pauvre homme «недалекий человек»—un homme pauvre «бедный человек»; une vraie epopee «подлинная эпопея» — une epopee vraie «эпопея подлинна»; sa propre main «его собственная рука»— sa main propre «его рука чиста». Языки с так называемой «нефонетической» («unphonetic») орфографией часто ис­пользуют чисто графические различия, например: metal «металл» — mettle «пыл» в английском языке, dessin «чертеж», «рисунок» — dessein «замысел», «набросок» во французском языке (ср. design для обоих значений в анг­лийском языке). Некоторые из приведенных выше приме­ров, особенно те, в которых различаются род и написание, по существу, занимают промежуточное положение между полисемией и омонимией, ибо хотя между дублетами и существует несомненная семантическая связь, они все же воспринимаются как два отдельных слова. На более позд­ней ступени развития языка связь может полностью утра­титься, как это произошло с английскими словами flower «цветок» и flour «пудра» (последнее писалось flower еще в словаре Джонсона). Все приведенные формы полисемии, конечно, подчинены внутренней структуре каждого языка, его системе флексий, родовым различиям, поряд­ку слов, орфографии.

Конфликты между несовместимыми значениями од­ного и того же слова могут возникнуть, где угодно: однако некоторые языки и периоды их развития оказываются более чувствительными, чем другие, к опасности возникно­вения двусмысленности. О том, что говорящий на совре­менном языке сознает возможность двусмысленности, свидетельствуют лишь неясные показатели: прямое ис­пользование двойного смысла слова, каламбуры, нелов­кость, возникающая в разговоре в результате двусмыс­ленности, умышленная двусмыслица и т. п. На основании исторических^[26] и географических^[27] данных, которые пока­зывают, как впоследствии разрешались конфликты, можно установить, каковы были конфликты значений в более ранние периоды. Так, многие неясности во французском языке, с которыми мирились в XVI в., в силу повышенной языковой чуткости в эпоху классицизма устраняются^[28].

6) Омонимия. Факторы, определяющие сферу дейст­вия омонимии, являются ясными и точными; они при­сущи фонологической структуре каждого языка. Решаю­щее значение имеет, очевидно, длина слова: чем короче слово, тем скорее оно может совпасть с другим словом. Отсюда следует, что чем больше в языке односложных или других коротких слов, тем больше в нем будет омо­нимов^[29]. Другие фонологические факторы, такие, на­пример, как структура слога или начальные звуковые комплексы, также влияют на омонимию. Взаимодействие всех этих различных факторов можно изучить на основа­нии подробного статистического анализа^[30]; но даже и для случайного наблюдателя должно быть ясно, что языки, в которых, подобно французскому и английскому, одно­сложные слова превалируют, будут особенно богаты омо­нимами. Такие сложные ряды омонимов, как, например, во французском языке: ver «червь»—verre «стекло» —vert «зеленый»—vair «мех белки» — vers «стих» (существитель­ное)— vers «к» (предлог), возможны только в таких языках, где преобладают односложные слова; эпизодиче­ские же совпадения двух-трех слов могут иметь место, где угодно, и даже в тех языках, в которых преобладают многосложные слова (ср. венг. eg «небо» — eg «горит», аг «цена» — аг «поток» — аг «шило»).

Средства против омонимической двусмысленности почти те же, что и против полисемии, хотя некоторые из них (род, написание) используются значительно шире. Омонимы,принадлежащие к одному и тому же классу слов, могут различаться по роду (французские le page «паж» —la page «страница»), по окончанию (латинские os, ora — os, ossa) или и по тому и по другому (немецкие der Kiefer, die Kiefer «челюсть»— die Kiefer, die Kiefern «мех»). Когда орфография не основывается на фонетичес­ком принципе, она может играть важную роль в разли­чении омонимов, а короткие слова при такой орфографии бывают более ощутимыми и основательными (ср. франц. sain «здоровый» — saint «святой» — sein «грудь» — seing «подпись» — cinq «пять» — ceint «опоясанный» и англ. meat «мясо»—meet «встречать»—mete «граница»). Не случайно, что именно такие языки, как английский и французский, изобилующие короткими словами, а следовательно и омонимами, сохранили архаический способ написания. В китайском языке связь между этими двумя явлениями достигает своей крайней формы. Бывает, что подобное «нефонетическое» написание вступает во взаимодействие с произношением; тогда, для того чтобы избежать столкно­вения омонимов, начинают произносить немые буквы. Так, например, во французском языке Christ произно­сится [kri] в сочетании с Jesus-Christ, т. е. в том случае, когда не может возникнуть никакой двусмысленности, но если это слово стоит одно, оно произносится [krist], чтобы предупредить возможное смешение с cri^[31]. Фран­цузский язык обладает еще одним любопытным способом различать омонимы: в нем употребляется так называемое придыхательное h, которое, по существу, запрещает лье- зон и элизию перед определенными словами, написание которых начинается с буквы h (само h никогда не произ­носится): l’etre —le hetre, les etres —le(s) hetres.

О том, что язык реагирует на опасность омонимии, сви­детельствуют те же симптомы, что и при полисемии, но реакция на омонимию приводит обычно к значительно более точным результатам. Там, где имеются соответст­вующие лингвистические атласы, конфликты омонимов более ранних периодов и их разрешение могут быть рекон­струированы почти с математической точностью. Именно на основании подобного материала Жильерон и его школа разработали свою теорию «омонимичности» (homonymies), оказавшуюся столь плодотворной для современной лин­гвистики³'. Однако омонимические конфликты можно устанавливать и на основании чисто исторических данных, о чем свидетельствуют недавние исследования в области английского языка⁵⁰. Здесь опять, как и в случае поли­семии, чтобы пролить свет на синхронические явления, используются факты диахронии; таким образом, пока конфликты омонимов сами по себе синхронны, они разре­шаются в языке путем различных изменений (модифика­ций, подстановок, замен и т. п.), то есть путем процессов диахронии. При изучении этих непрочных положений опи­сание и история тесно взаимодействуют друг с другом, но даже и при таком тесном взаимодействии их нельзя смешивать друг с другом". Когда мы устанавливаем от­ношение данного языкового коллектива к конфликту омонимов, следует иметь в виду, что неясность может возникать не только из-за действительной двусмыслен­ности, но также и из-за случайного созвучия, вызываю­щего какие-то нежелательные ассоциации; так, чрезмерно чувствительный XVII век пытается объявить вне закона глаголы inculquer и confesser в связи с тем, что средний слог в этих двух словах случайно оказался близким по звучанию двум вульгарным словам.

7) Семантическая автономия. Некото­рые из случаев, рассмотренных ранее, имеют непосред­ственное отношение к семантической автономии слова. То, что контекст играет важную роль при выявлении значе­ния, подразумевается самим различением понятий langue и parole. Только в контексте, речевом или ином, потенци­альные элементы значения актуализируются и приобре­тают определенность, характерную для данной конкрет­ной ситуации. Но у контекста есть еще другая сторона, она не одинакова в разных языках и тесно связана с се­мантической структурой данного языка. Нечеткие слова общего характера больше зависят от контекста, чем слова специализированного значения. Многозначные слова больше зависят от контекста, чем слова однозначные, монолитные. Омонимы можно отличить друг от друга только тогда, когда они включены в контекст. Отсюда следует, что в тех языках, где преобладают слова общего значения и где полисемия и омонимия особенно распро­странены, контекст имеет большее значение, чем в языках с иной лексической структурой; например, французское слово характеризуется сравнительно меньшей семанти-

«Language», 12, 1936, р. 229—244; Е. R. W і 1 1 і a m s, The conflict of homonyms in English, «Yale Studies in English», № 100, 1944.

” Cp. Wartburg, Problemes et mGthodes, p. 123—140.

ческой независимостью, чем немецкое. Сопоставление ясной, прозрачной структуры слова в немецком языке с неясным, немотивированным значением большинства слов во французском языке подтверждает правильность вышеупомянутого общего вывода.

III

Вышеизложенные критерии могут рассматриваться как элементарные экспериментальные основы лингвисти­ческой типологии, основанной на семантических принци­пах. До сих пор мы использовали эту типологию для определения наиболее характерных семантических черт какой-то одной синхронной системы, привлекая другой материал лишь в качестве противопоставления. Но по­добные исследования не должны ограничиваться сферой только одного языка. Следует систематически сравнивать друг с другом несколько систем, чтобы выявить общие черты и расхождения в их семантической структуре. По­добное исследование, проводимое в сравнительном ас­пекте, будет тем не менее исследованием синхронным. Я попытаюсь проиллюстрировать этот метод беглым сравнением английского, французского и немецкого язы­ков. Мы уже знаем, что во многих отношениях француз­ский и немецкий языки оказываются диаметрально про­тивоположными друг другу. Положение английского между этими двумя языками несколько неопределенно: у него есть сходные черты с каждым из них и в то же время — колебания между этими двумя крайними типами лексической структуры.

В некоторых немаловажных отношениях английский язык обнаруживает большое сходство с французским языком. Как и французский язык, английский обычно отдает предпочтение простым немотивированным словам в тех случаях, когда немецкий язык использует сложные слова или производные; это можно проиллюстрировать на нескольких уже приводившихся выше примерах: франц. de —англ. thimble — нем. Fingerhut «наперсток»; gant — glove — Handschuh «перчатка»; patin — skate — Schlitt- schuh «конек»; divorce — divorce — Scheidung «раз­вод»; celibat — celibacy— Ehelosigkeit «безбрачие» и т. д. В английском языке, так же как и во французском, не­редко отдается предпочтение ученым словам латинского

и греческого происхождения даже в тех случаях, где можно использовать исконное производное слово; отсюда и возникают такие гибридные пары, как: ville «город», urbain «городской» — town «город», urban «городской»; bouche «рот», oral «ротовой» — mouth «рот», oral «рото­вой»; eveque «епископ», episcopal «епископский»— bishop «епископ», episcopal «епископский»; eglise «церковь», ecclesiastique «духовный» — church «церковь», ecclesiasti­cal «духовный». Второй чертой, объединяющей эти два языка, является организация синонимических ресурсов. Как мы уже видели, и тот и другой язык имеют в своем распоряжении двойной ряд синонимов, весьма близких по эмоциональной окраске, хотя в английском языке существует еще более сложная система, состоящая из трех рядов. Наконец, как английский, так и французский богаты односложными словами, а следовательно, и омо­нимами; оба языка упорно придерживаются нефонетиче­ского архаического метода написания, что в какой-то степени ослабляет действие омонимии.

Этим сходным чертам можно противопоставить не менее важные расхождения. Хотя английский язык и отдает известное предпочтение немотивированным словам, но он не идет в этом так далеко, как французский язык, и пользуется производными более свободно: имеются слу­чаи, когда французский язык пользуется гибридными па­рами типа еаи «вода»—aqueux «водянистый», mois «месяц»— mensuel «месячный», semaine «неделя»—hebdomadaire «еже­недельный», в то время как английский язык использует в этих случаях собственно английские производные: water «вода» — watery «водянистый», month «месяц» —monthly «ежемесячный», week «неделя» — weekly «еженедельный». В английском языке звукоподражательных образований больше, чем во французском, но меньше, чем в немецком. Другое существенное отличие английского языка заклю­чается в том, что он является языком значительно менее «абстрактным» в указанном выше смысле, чем француз­ский. Хотя английский язык и пренебрегает некоторыми незначительными нюансами, передаваемыми с помощью префиксов и наречий в немецком языке, он использует много других способов выражения, которые игнорируются во французском языке; сюда относятся прежде всего пост­позитивное наречие: write down «записывать», go up «подниматься», cut off «отрезать» и т. д. Можно сказать,

что подобные сочетания не являются одним словом, как их немецкие эквиваленты, тем не менее глагол и наречие образуют семантическое единство, хотя они связаны довольно свободной морфологической связью. Англий­ский язык стоит ближе к немецкому, чем к французскому языку также в том отношении, что он имеет отдельные слова для передачи значений, остающихся невыражен­ными во французском языке: sit, stand, lie, hang; set, stand, lay, hang; go, ride и т. д. Вследствие своего более конкретного характера и большого использования произ­водных слов английский язык по сравнению с француз­ским оказывается менее подверженным полисемии, если, конечно, не учитывать столь характерную для англий­ского языка конверсию в другие части речи — процесс, который нередко ведет к двусмысленности. Таким обра­зом, в целом можно как будто сделать вывод, что анг­лийское слово пользуется большей степенью семантической автономии, чем французское, хотя английское слово менее независимо, чем немецкое. Наблюдаются также раз­личия и в способах выражения эмоциональных оттенков во французском и в английском языках; эмфатическое уда­рение и необязательная препозиция прилагательного, используемые во французском языке, являются совер­шенно чуждыми фонологической и синтаксической струк­туре современного английского языка.

Кроме этого, есть еще один момент, объединяющий французский и немецкий языки и отличающий их от анг­лийского языка: первые могут использовать грамматиче­скую категорию рода для различения омонимов и раз­личных значений одного и того же слова, тогда как в анг­лийском языке этого нет, что роднит его с финно-угор­скими и алтайскими языками, которые вообще не знают родовых различий.

IV

Дескриптивная семантика только регистрирует рас­смотренные выше сходные черты и расхождения; их объяс­нение составляет особую проблему, одной из сторон кото­рой является вопрос об исторических истоках этих явле­ний. Но наша типология может быть без труда применена к потребностям диахронической семантики: вместо срав­нения разных языков мы будем сопоставлять друг с дру­гом последовательные ступени развития одного и того же языка. В каком-то отношении этот метод будет означать шаг вперед по сравнению с ортодоксальной соссюрианской концепцией исторической лингвистики, сближаясь с тео­рией семантического поля и другими современными мето­дами исследования. Для Соссюра было аксиомой, что син­хронический метод имеет дело с системой, в то время как диахроническое исследование является в основном ато­мистическим и может изучать только отдельные единицы последовательно расположенными на оси времени. Совре­менное языкознание отказывается принять эту антиномию и стремится распространить положения структуральной лингвистики на изучение исторических процессов^[32].

Достаточно привести один или два примера, чтобы по­казать, что представляют собой эти сопоставления в прак­тике. Нередко отмечалось, что лексическая структура древнеанглийского языка диаметрально противоположна лексической структуре современного английского языка и значительно шире пользовалась мотивированными сло­вами. Когда англосаксам пришлось вырабатывать новую терминологию для объектов и институтов, связанных с христианством, они заимствовали много слов из других языков и изменили значения существующих слов, но также широко использовали исконно английские сложные слова и производные, образуя прозрачные по своей струк­туре образования типа f riness — для «троицы», laece- craeft, т. е. «лекарское искусство» — для «медицины», tungol-witegan, т. е. «звезда» + «мудрецы» — для «трех волхвов», sunfolgend — для heliotrope «гелиотроп» и т. д.^[33].

Склонность к немотивированной структуре слова поя­вилась лишь тогда, когда начался наплыв французских и греко-латинских слов, и приблизительно в это же время зарождается тот характер синонимии, который свойствен современному английскому языку. В другом же чрезвы­чайно важном отношении структура древнеанглийского словаря коренным образом отличалась от его современ­ного состояния. Слова в древнеанглийском языке были- фонетически более весомы, они имели полные окончания, поэтому древнеанглийский язык обладал меньшим

количеством односложных слов, и омонимия в нем была не столь частым явлением. Многие омонимы современного английского языка в древнеанглийском еще различались и содержали больше фонем или даже слогов: sew <