ЛЕКЦИЯ ЧЕТВЕРТАЯ

0. Система понятий и обозначений [42], которую я из­ложил в этих лекциях, способна представлять последова­тельность событий во времени, одновременность явлений, выбор из контрастивного набора, "обстановку" или аспекты сцены, остающиеся константными на протяжении суще­ствования сцены, перекрестные ссылки в случаях согла­шений и контрактов, а также условия включения в сцену представления самого коммуникативного акта, текст кото­рого подвергается анализу в рамках данной сцены.

В этой заключительной короткой лекции я намереваюсь сделать три вещи: изложить проблему репрезентации про­тиворечащих друг другу моделей мира, рассмотреть воз­никающие при этом терминологические проблемы и дать обзор в принятых нами терминах некоторых традицион­ных понятий и проблем семантической теории.

1. Одной из проблем представления является демон­страция того, каким образом модель мира одного чело­века может включать информацию о модели мира другого человека. Данная проблема представления имеет дело с включением (embedding) сцен. Традиция комиксов дает условные обозначения, которые могли бы быть исполь­зованы, например изображение мыльного пузыря, в котором представлены речь и мысли персонажей, но проблема вклю­чения становится серьезной как раз потому, что возможны включения неограниченной глубины. Для того чтобы про­анализировать предложение типа "Джулия думает, что ее папа был честен", необходимо выразить идею, что модель говорящего для Джулии включает модель Джулии для ее отца, а эта последняя включает модель отца для мира, которая совместима с той моделью для мира, которая полу­чает отражение в его высказываниях. Проблема понятности содержания мыльного пузыря, помещенного над персона­жем комикса и включенного в другой мыльный пузырь, помещенный над другим персонажем, входящим в неко­торый фрейм, настолько очевидна, что не требует иллю­страций.

2. Другая часть интересующих меня примеров ка­сается лексики, выражающей человеческие эмоции. Неко­торые эмоциональные слова, думается, могут быть охва­чены единичными сценами в том смысле, что называемые ими эмоциональные состояния относительно просты и обладают свойствами, которые могут проявляться в не­который данный момент времени. В качестве таких связан­ных с единичными сценами эмоций можно назвать excite­ment ‘возбуждение’, anger ‘гнев’, peacefulness ‘спокой­ствие’, joy ‘радость’.

Эмоции, связанные с несколькими сценами,— это те эмоции, которые неизбежно влекут за собой целую историю. Для ряда слов, обозначающих эмоции, правильное упо­требление и понимание обеспечивается лишь в том случае, если переживание данной эмоции рассматривается как один из этапов некоторой истории. Указанный аспект эмоциональной лексики подчеркивается, в частности, Ан­ной Вежбицкой ^[43] в работе, из которой я и заимствую свои примеры. Используемое Вежбицкой стандартное опи­сание эмоции имеет форму: The way someone feels when... ‘Способ, каким кто-либо чувствует, когда...’ В наших терминах эмоциональная лексика обозначает конечную сцену в истории, при условии, что испытывающий эмоцию (experiencer) реагирует на эту историю нормальным, или прототипным, образом.

Прототипная характеристика слова disappointment ‘ра­зочарование’ может выглядеть примерно следующим обра­зом: disappointment описывает чувство, которое испытывает тот, кто хотел, чтобы нечто произошло, у кого были осно­вания полагать, что это произойдет, и кто обнаружил, что ожидаемого события не произошло. (...)

Вот еще несколько слов, которые можно толковать ана­логичным образом. Значение слова frustration ‘разочаро­вание, расстройство’ мы можем описать как чувство, кото­рое испытывает тот, кто хотел добиться чего-то, неодно­кратно предпринимал попытки сделать это и только что осознал, что это сделать невозможно. Surprise ‘удивление’ описывает чувство, испытываемое тогда, когда ожидается А, а происходит не-А.

Во всех этих случаях дефиниции слов, обозначающих эмоции, требуют понимания конфликта между миром и моделью мира, которая имеется у какого-то человека. Либо мир, которого кто-либо желает, не таков, каким он его видит, либо мир, в который кто-либо верил, оказы­вается отличным от того, с которым он столкнулся в дей­ствительности.

3. Из этих примеров явствует, что мое предшествующее изложение ситуативной семантики не дает еще всех не­обходимых разграничений. В частности, я предоставил слову сцена слишком широкие полномочия. Ниже следуют некото­рые разграничения, которые представляются мне важными.

В первую очередь нам необходимо учитывать сцены ре­ального мира, в терминах которых люди научились осу­ществлять категоризацию и благодаря которым приобрели свои первичные сведения об объектах и ощущениях, пре­доставляемых реальным миром, так же как необходимо учитывать и сцены реального мира в качестве контекста и побудительных причин для текущего восприятия и по­ведения.

Во-вторых, следует учитывать находящиеся в созна­нии людей (и прошедшие определенную обработку) воспо­минания о сценах реального мира, которые могут подвер­гаться переструктурированию, обусловленному вхожде­нием людей в определенную общность, когда некоторые аспекты сцен забываются или подавляются, а другие уси­ливаются.

В-третьих, существуют схемы понятий, стереотипы знакомых объектов и актов, стандартные сценарии для знакомых действий и событий, о которых можно говорить независимо от опыта, сохраняющегося в памяти данного конкретного индивидуума.

В-четвертых, существуют воображаемые сцены говоря­щего, оказывающие воздействие на формулирование им текста. В-пятых, существуют воображаемые сцены интер­претатора, дающие о себе знать, когда он стремится по­строить модель мира, соответствующую тексту, который он интерпретирует.

И наконец, существуют совокупности языковых вы­боров, предоставляемых данным языком, и способы, по­средством которых они активизируют конкретные концеп­туальные схемы (или, наоборот, активизируются этими схемами).

Все это весьма сложные понятия, и я, как и многие другие, никогда не испытывал чувства ясности по поводу совокупности всех этих понятий. Именно для этой сложной области исследователи, занимающиеся разработкой систем понимания языка в русле проблемы искусственного ин­теллекта, предложили термины сцена, фрейм, схема, опи­сание, шаблон, сценарий, прототип, модуль и модель.

Можно предложить следующие терминологические раз­граничения. Мы можем использовать термин сцена, когда имеются в виду почерпнутые из реального мира опытные данные, действия, объекты, восприятия, а также инди­видуальные воспоминания обо всем этом. Мы можем ис­пользовать термин схема, когда имеется в виду одна из концептуальных систем или структур, которые соединя­ются в нечто единое при категоризации действий, инсти­тутов и объектов, а также для обозначения различных репертуаров категорий, обнаруживаемых в наборах про­тивопоставлений, прототипных объектах и т. д. Мы можем употреблять термин фрейм, когда имеется в виду специ­фическое лексико-грамматическое обеспечение, которым располагает данный язык для наименования и описания категорий и отношений, обнаруженных в схемах. И мы можем использовать термин модель, когда разумеем точку зрения конкретного человека на мир или то представление о мире, которое строит интерпретатор в процессе интерпре­тации текста. Под моделью текста можно разуметь ансамбль схем, созданный интерпретатором и обусловленный его знанием фреймов в тексте, который в конечном счете моде­лирует некоторый набор потенциальных сложных сцен.

Об интеграции этих понятий можно сказать следующее: из опыта, охватываемого сценами реального мира, люди черпают концептуальные схемы; при усвоении схем для обозначения тех или иных их частей иногда выучиваются единицы языковых фреймов; слова из языкового фрейма активизируют в сознании говорящего весь фрейм и ассо­циируемую с ним схему; схемы могут быть использованы в качестве инструмента построения блоков для конструи­рования (на основе слов в тексте) модели текста, то есть модели мира, совместимой с текстом.

Мы можем разуметь под схемой, как здесь уже указы­валось, стандартный набор условий или концептуальную структуру, характеризирующую идеальные или прототип­ные образцы определенной категории. Будучи людьми, мы можем интерпретировать опыт, если нам удастся приписать ему ту или иную концептуальную схему, или, иными сло­вами, локализировать опыт как образец схемы. Во многих случаях такого рода приписывание осуществляется "до известной степени", то есть оказавшаяся под рукой сцена может не совсем точно соответствовать схеме, но аппрок­симировать ее с определенной степенью точности.

Мы можем беседовать о некотором опыте, если мы можем приписать ему схему и если мы знаем языковой фрейм, подходящий к этой схеме. Люди смогут понять то, что мы говорим, если их языковой репертуар активизирует такие же или сходные схемы и если их опыт по освоению этих схем сравним с нашим. Наши собеседники могут понять то, что мы говорим, если они способны состыковать в единый ансамбль схемы, введенные нами в модель потенциальной сцены, которая соответствует модели, сообщаемой им нами. Короче говоря, процесс интерпретации текста мыслится как процесс, включающий набор процедур для построения связной модели возможного мира.

Один из видов возражений против концепции интер­претации текста, основанной на построении мира или по­строении образа, касается трактовки отрицательных пред­ложений. Каким образом, могут нас спросить, следует вообразить мир или сцену, которые соответствовали бы предложению "Сегодня в моей кухне нет слонов"? До­вольно просто представить себе кухню без слонов, но в такой кухне нет ничего такого, что делало бы ее более соответствующей данной сцене, чем бесконечное множество других отрицательных предложений, совместимых с той же сценой. Мой ответ требует, естественно, учитывать раз­личие между внутренней и внешней контекстуализацией текста. Иными словами, сцена должна содержать произне­сение данного предложения и понимание, которое мы имеем в виду,— это понимание тех типов ситуаций, в ко­торых было бы уместно произнести это конкретное отри­цательное предложение.

4. Моя последняя задача — показать, что тот подход к значению, который я изложил здесь, способен предоста­вить в распоряжение исследователя достаточно продуктив­ный метод или, во всяком случае, не менее продуктивный, чем более традиционные семантические теории, для рас­смотрения традиционных семантических понятий.

4.1. Начнем с понятия неоднозначности. Мы можем утверждать, что предложение неоднозначно, когда неко­торая лингвистическая форма соотносится с двумя раз­личными фреймами. Предложение My desk drawer is ten inches deep. ‘Ящик моего стола имеет глубину 10 дюймов.’ двусмысленно, потому что слово deep ‘глубокий’ входит в два различных набора противопоставлений, совместимых с ситуацией измерения, которая здесь наличествует. В од­ном из своих смыслов оно противопоставляется слову schal- low ‘мелкий’, и оба они составляют полярную оппозицию, причем слово deep используется при описании результатов измерений. В этом смысле предложение может быть по­нято как указание на размер ящика в направлении сверху вниз. В другом смысле слово deep противопоставляется слову wide ‘широкий’, и оба образуют пару для измере­ния какого-либо продолговатого объекта либо в направ­лении от одной стороны к другой (wide), либо — от перед­ней стороны к задней (deep). В этом смысле наше предло­жение может быть понято таким образом, что оно указывает на размер ящика от передней стороны до задней.

4.2. Предложение является неопределенным (vague) в той мере, в какой постепенен переход от сцен, явно соот­ветствующих активизируемому фрейму, к сценам, которые явно ему не соответствуют. Предложение My desk drawer is deep. ‘Ящик моего стола глубок.’ и неопределенно и неоднозначно. Оно неопределенно, поскольку нет четкой границы между глубоким и неглубоким — в обоих смыслах слова deep.

4.3. Слово является относительно общим по своему характеру, а не конкретным, если описание ассоциируемой с ним сцены относительно менее детализировано, чем для любого другого слова, привлекаемого для сравнения. Отсюда следует, что детализированных сцен, соответст­вующих слову, больше для общих терминов, чем для более конкретных. Однако одно лишь это условие не покрывает понятия общности значения. Слово calf ‘теленок’ может быть использовано для обозначения детеныша коровы, гиппопотама или слона, а поэтому я не склонен утверж­дать, что оно является более общим, чем если бы оно отно­силось лишь к детенышу коровы. Характеристика слова calf с помощью единичного фрейма, если бы она оказалась возможной, должна была бы включать информацию о том, что это слово не применимо к детенышам лошадей, волков и т. д.

4.4. Два слова являются синонимами, если допустимы различные лексические выборы для одного и того же эле­мента в одном и том же фрейме. Очевидно, eye doctor ‘глаз­ной врач’ и oculist ‘окулист’ являются в этом смысле си­нонимами; точно так же обстоит дело с furze ‘дрок’ и gorse ‘дрок’.

Более интересной, чем полная синонимия, является частичная синонимия. Слова являются частичными сино­нимами, если некоторые части фреймов, в которых они употребляются, идентичны, а другие части различны. Pro­mise ‘обещать’ и guarantee ‘гарантировать’ — частичные синонимы. Оба слова совпадают в том, что обеспечи­вают в будущем совершение определенного действия. Но гарантия дополнительно предоставляет человеку определенные права по отношению к дающему гарантию, если обещание не будет выполнено. Signature ‘подпись’ и autograph ‘автограф’ — также частичные синонимы, где последний отличается от первого теми деталями сцены, которые связаны с мотивами и интересами личности, полу­чающей подпись.

4.5. Понятие селекционных ограничений (или ограниче­ний на совместную встречаемость) может истолковываться в терминах языковых фреймов, ассоциируемых с данными схемами. Некоторые слова ограничены определенным кругом схем, активизируемых ими, и могут, следовательно, соче­таться только с теми словами, которые принадлежат к фреймам, соответствующим таким схемам. Таким образом, понятие селекционного ограничения может быть формули­ровано в терминах свойств фреймов и схем, а не обычным способом, то есть в терминах подбора имманентных и ди­стрибутивных признаков лексических единиц.

4.6. Понятие антонимии более или менее полно покры­вается понятием контрастивного набора, затрагивавше­гося выше в связи с тем, что я называл выбором. Если фрейм допускает один выбор из набора взаимно исключающих категорий, то последние образуют антонимичный набор. В обычном смысле антонимия покрывается ситуацией, в которой антонимичный набор содержит ровно два катего­риальных члена.

4.7. Понятие категориальных границ слов следует пере­смотреть в терминах понятия прототипа. Исследования Лабова относительно границ таких понятий, как чашка, кувшин, стакан и т. д., предоставляют отличную возмож­ность обсуждения стратегий, посредством которых субъ­екты используют прототипные элементы в схемах. Схемы набора вещей, которые можно найти в кухне, включают прототипы чашки, кувшина и стакана. Если субъекты выносят суждения относительно необычного вида чашки, представленной им в экспериментальной обстановке, они в действительности решают не вопрос о границах катего­рии чашки, а скорее пытаются установить, в какой мере новый объект достаточно близок к тому, чтобы быть ку­хонной принадлежностью и выдержать сравнение со схе­мой кухни — это в первую очередь, а затем уже опреде­ляется, насколько этот объект близок к тому или иному прототипу, чтобы классифицировать его как образец дан­ного типа, а не другого. Эксперименты с категориальными границами в действительности являются экспериментами, направленными на установление стратегий, которые ис­пользуются людьми при переходе от прототипа к непрото- типному образцу категории.

4.8. Понятие семантического поля может быть интерпре­тировано посредством обращения к понятию схемы, а род­ственное понятие лексического поля можно отождествить с понятием фрейма и с различными видами связок между фреймами. Установленная человеком схема цветов иден­тифицирует семантическое поле цветовых терминов; схема коммерческой деятельности лежит в основе лексического поля продажи и покупки и т. д.

Схема и связанные с ней языковые фреймы, относящиеся к человеческому телу, обусловливают поле наименований частей человеческого тела, а также словарь для обозна_: чения положений и движений тела. Я полагаю, что виды определений, которые иногда даются тем или иным формам телесной деятельности, могут иметь осмысленный характер, если только мы признаем существование связанной с телом схемы и если она интерпретируется, как я предлагаю, в терминах прототипов. Ю. Найда предложил анализ оп­ределенных видов телесной деятельности, который можно представить следующим образом. Обозначим через Л одну человеческую ногу и через П — другую и допустим, что употребление этих символов означает, что обозначенная тем или иным символом нога соприкасается с землей. А че­рез О обозначим период, когда ни одна, ни другая нога не касается земли. Тогда hop ‘скакать’ мы можем определить формулой ЛОЛОЛО..., skip ‘прыгать’ —формулой ЛОЛО- ПОПОЛОЛОПОПО, a run ‘бежать’ — через ЛОПОЛОПО... и walk ‘ходить’ — через ЛПЛПЛП... Хочу, однако, отме­тить, что эти определения могут быть приемлемы только при условии постулирования прототипного понятия для человеческих движений. Другими словами, я уверен, что вполне возможно удовлетворить условиям определения какого-то из этих слов и тем не менее совершать действие, которое нельзя будет квалифицировать как тип движения, которое обычно обозначают выбранным словом. Короче говоря, я думаю, что только в том случае, если мы уже располагаем представлением о том, как обычно люди дви­гаются, и если мы держим в уме набор возможных здесь выборов, эти определения могут правильно и четко отде­лять друг от друга различные типы движений.

4.9. Семантическое понятие конверсивности может ин­терпретироваться следующим образом. Если наличествуют два слова в предикатной функции, принадлежащих к одному и тому же фрейму, но использующихся в синтакси- чееких структурах, которые требуют того, чтобы единицы ассоциируемой схемы упоминались в разном порядке, тогда эти два слова являются конверсивами друг друга. Конверсивами в этом смысле являются покупать и прода­вать, так же как выше чем и ниже чем или муж и жена.

4.10. Я думаю, что традиционное лингвистическое по­нятие основного значения (Grundbedeutung) языковой формы может получить ясное истолкование в предлагаемых мною здесь терминах. Целью лингвиста, стремящегося скон­струировать или раскрыть основное значение языковой формы, является установление такого описания ее упо­треблений, которое покрыло бы все случаи. Цель, следо­вательно, заключается в сведении к минимуму полисемии. Мне представляется, что эта цель вообще непригодна для лингвистической семантики. Возвратимся к примеру со словом calf ‘теленок’. Я бы сказал, что в этом случае мы имеем дело с членом нескольких языковых фреймов, и, возможно, добавил бы, что в каждом из этих фреймов его отношение к ассоциируемой схеме тождественно, а не стал бы пытаться формулировать в качестве значения слова calf одно-единственное утверждение, которое бы точно покрыло все случаи его употребления. Другими словами, я полагаю, что наиболее полезную информацию о лексической единице дает набор фреймов, в которых она играет определенную роль, и определение позиции, которую она занимает в каждом из этих фреймов. Те или иные подробности, которые теряются при таком подходе, могут быть представлены в форме исторического очерка эволюции языковой системы, то есть в терминах перехода слова из одного фрейма в другой на протяжении истории языка.

Предположим, например, что кто-либо задался целью определить основное значение слова short ‘короткий’, независимо от его употребления в качестве противопостав­ления слову long ‘длинный’ или слову tall ‘высокий’. Поскольку семантические описания английского языка все равно должны сообщать информацию о том, что это слово употребляется в двух контрастивных наборах, ре­шение искать единую формулировку ничего не добавит к нашему пониманию языка. Рассмотрим для примера серию прилагательных high ‘высокий’ — low ‘низкий’ — tall ‘вы­сокий’ — short ‘короткий’ — long ‘длинный’ — wide ‘ши­рокий’ — deep ‘глубокий’ — shallow ‘мелкий’. Получа­ется, что каждое из ’’срединных" слов в этом списке отно­сится к разным контрастивным наборам по сравнению со словом, находящимся справа, и словом, стоящим слева от него. Мы можем, например, говорить о низких и вы­соких облаках (low and high clouds), высоких и низких строениях (tall and low buildings), низких и высоких людях (short and tall people), длинной и короткой проволоке (long and short wires), широких и длинных столах (wide and long tables), длинных и широких участках земли (deep and wide plots of land), мелких и глубоких плавательных бас­сейнах (shallow and deep swimming pools). Попытка пред­ставить каждое из прилагательных, находящихся внутри списка, с помощью одной-единственной формулировки его значения полностью затемнит связи с большим количе­ством различных контрастивных наборов, проиллюстри­рованных выше, и весьма мало будет способствовать уточ­нению нашего знания о том, каким образом организован словарь английского языка.

4.11. Часто предметом дискуссий среди семантиков является вопрос о том, где и как следует проводить демар­кационную линию между языковой информацией о зна­чении слов и почерпнутой из реального мира информацией о свойствах вещей. Этот вопрос обычно принимает сле­дующую форму: "В чем заключается разница между сло­варем и энциклопедией?" Знаменитое определение Испан­ской Академией слова собака как вида животных, у которых самец, когда мочится, поднимает ногу, или обычные сло­варные определения слов левый и правый, отождествляющих их с южной и северной сторонами в случае, когда человек смотрит на запад, отнюдь не представляют собой концеп­туальный анализ определяемого, а скорее выступают в качестве опознавательных критериев для тех, кто намере­вается установить, какого рода вещи обозначаются этими словами. Исследователи, работающие в области лингви­стической семантики, часто признают, что их задача со­стоит в установлении чисто лингвистической информации относительно значений слов и что в принципе вполне возможно провести разграничения между словарем и эн­циклопедией. Более реалистической точкой зрения яв­ляется следующая: в мире существуют вещи, типичные виды наблюдаемых событий, институты и культурные цен­ности, делающие возможной интерпретацию человеческих поступков; для большей части словаря наших языков единственная форма, в которой может даваться опреде­ление, заключается в указании на эти вещи, действия и институты и в установлении слов, обозначающих и описы­вающих их части и виды.

Я не считаю, что нельзя разграничить роли лексико­графа и составителя энциклопедий. Но я также не считаю, что все, что говорящий знает о значении и употреблении слова, может быть собрано и представлено в словарной статье. Наиболее полезный практический словарь во мно­гих случаях будет обращаться просто к знанию читателя о мире, предоставляя ему достаточно информации, чтобы он сам тем или иным образом добывал добавочную инфор­мацию в том случае, когда он не в состоянии понять пред­ложения, содержащего данное слово, а словарное опреде­ление не может помочь ему.

Во всяком случае, ясно, что любая попытка соотнести знание человеком значений слова со способностью интер­претации текстов неизбежно приведет к признанию важ­ности внеязыковой информации в процессе интерпретации. Мы даем различную интерпретацию предложений "Муха на стене" и "Кот на стене" именно потому, что знаем о воз­можности этих существ занимать устойчивое положение, а также потому, что мы знаем, что одно и то же слово стена может использоваться для обозначения вертикальной по­верхности комнаты или здания и для отграничения части местности. Обычно считается, что снятие подобного рода двусмысленности может быть осуществлено с помощью семантической компетенции, но в приведенном случае неизбежно приходится обращаться к информации такого рода, которая не может быть инкорпорирована в опреде­ление соответствующего слова.

4.12. Другим семантическим понятием, для которого различие между языковой и энциклопедической информа­цией оказывается релевантным, является понятие мета­форы. Акт интерпретации метафоры требует понимания схемы социального общения такого рода, в пределах ко­торого говорящий ожидает от слушающего особого кон­струирования того, что произнес говорящий, а это в свою очередь нуждается в понимании того, каким образом уста­новление несоответствия между буквальным значением сказанного и конструируемым миром текста может сти­мулировать эти "конструкторские" усилия. Если мы услы­шим нечто вроде "Гарри— прыщ на лице общественности", мы не станем использовать собственно языковую инфор­мацию для интерпретации сказанного. Мы располагаем достаточными знаниями о прыщах, людях и общественно­сти, чтобы понять, что, если толковать предложение бук­вальным образом, мы не сможем сконструировать осмыс­ленной сцены. Установив наличествующее здесь несоот­ветствие, мы понимаем, что должны использовать психо­культурную информацию о том, что люди обычно бывают недовольны, хотят избавиться от прыща, и предполагается, что говорящий стремится внушить нам, что все члены общества испытывают подобные же чувства по отношению к Гарри.

Обычно используемый в лингвистике подход к объяс­нению процесса метафоризации сводится к определению опознавательных признаков мира и созданию формализма для демонстрации того, каким образом признаки, соот­ветствующие одному миру, могут быть приписаны сово­купности признаков, связанных с другим миром или груп­пой слов в той же самой конструкции. Я думаю, что боль­шинство метафор, включая и наиболее интересные, не имеют ничего общего с таким объяснением.

4.13. Понятие абстракции всегда было трудно объяс­нимым для лингвистической семантики. Абстракции не являются именами вещей, но они также и не простые пре­дикаты или предикации. Скорее всего их надо рассматри­вать как имена сложных ситуаций, и часто они использу­ются в предложениях, содержащих определенный ком­ментарий к этим сложным ситуациям. (...)

У меня нет каких-либо новых предложений относительно природы абстракции, но я по крайней мере могу указать на необходимость для семантической теории признать допу­стимость разнообразного применения единичного абст­рактного концепта или же различных точек зрения при его использовании. Например, относительно прототипной аб­стракции charity ‘милосердие’ мы, независимо от любого конкретного употребления этого слова, знаем, что кто-то дал что-то кому-то, что при этом дающий делал это не по обязанности. Получатель в результате акта милосердия также не брал на себя какие-либо обязательства по отно­шению к дающему, и дающий при этом полагал, что его действие выгодно для получающего. После того как мы охарактеризовали ситуацию подобным образом, иногда оказывается необходимым обратиться к чрезвычайно слож­ным процедурам для интерпретации предложений, содер­жащих данное слово, процедурам, не просто ориентиро­ванным на ситуацию в целом.

Например, когда мы интерпретируем предложение, подобное Charity is a virtue. ‘Милосердие — это доброде­тель.’, мы разумеем, что в акте милосердия говорящий расценивает дающего как хорошего человека. Если мы интерпретируем предложение Charity is degrading. ‘Мило­сердие унижает.’, мы догадываемся, что получатель дара рисуется как испытывающий чувство ущемленности из-за своей нужды и чувство унижения, поскольку он принимает помощь. Если же нам встретится предложение Charity is unnecessary in an ideal society. ‘Милосердие не нужно в идеальном обществе.’, мы можем сказать относительно этого ’’идеального общества", что в нем нет места для ситуа­ций, которые подходили бы к схеме милосердия. А пред­ложение типа Не did it out of charity. ‘Он сделал это из милосердия.’ раскрывает нам нечто о внутренней жизни дающего в момент вручения дара — нам как бы сообща­ется, что дающий не испытывал никаких внешних стимулов делать то, что он сделал, что он не ожидал никакой на­грады за это и что он чувствовал, что его поступок окажет кому-то помощь.

4.14. Важным вопросом, часто возникающим в лекси­ческой семантике, является вопрос о мотивации лексика- лизации. Почему, спрашивается, одно и то же содержание выражается одним словом, а не аналитическим образом? Конкретно, когда, например, предпочитают сказать kill ‘убить’ вместо cause to die ‘заставить умереть’?

В нашем общем понимании языка, по-видимому, су­ществует схема лексикализации, смысл которой заключа­ется в том, что акт лексикализации некоторого содержания является актом представления его как установившейся категории человеческого мышления. Другими словами, если существует лексическая единица, она должна существовать как некоторая часть фрейма и должна соответствовать некоторой части схемы. Слово вегетарианец не просто обозначает человека, который употребляет только вегета­рианскую пищу. Если бы каждый так поступал или если бы все существа на земле поступали так, то не было бы потребности для такого понятия, а, следовательно, и по­требности в соответствующем слове. Такое слово существует потому, что есть люди, которые едят мясо, и в противопо­ложность им есть люди, которые намеренно не едят мяса,

Именно в силу этого контраста слова типа вегетарианец могут функционировать в нашем языке. (...)

4.15. Примеры функционального сдвига можно рассмат ривать как примеры особого рода процесса лексикали зации. Существуют различные условия, при которых в английском языке имя может употребляться как глагол. Такими словами являются hammer ‘молоток’ или spoon ‘ложка’. В соответствии с самым простым правилом опи­сания этого деривационного процесса имя, обозначающее инструмент, посредством которого совершается опреде­ленное действие, может использоваться в качестве глагола, обозначающего выполнение указанного действия посред­ством данного инструмента. Важно, однако, отметить, что глагол hammer ‘ударять молотком; молотить’ имеет в виду не только удары по чему-либо молотком, а и удары по чему-либо вовсе не обязательно молотком, но таким спо­собом и с такой целью, как это обычно делается посред­ством молотка. Точно так же глагол spoon ‘черпать ложкой или чем-то подобным’ используется не только для обозна­чения процесса переноса чего-либо с одного места на дру­гое с помощью ложки, но и для обозначения наиболее типичного способа использования ложки в таком действии и, в частности, использования ложки в таких видах дей­ствий, для которых ложки были изобретены.

5. В этой последней лекции я хотел рассказать о том, каким образом модель ’’сцены" можно использовать в областях, о которых я не имел возможности упоминать в первых трех лекциях. Я старался описать ряд разграни­чений, которые следует учитывать семантической теории и теории интерпретации текста описанного порядка. И я хотел показать, что данный подход к семантике сопо­ставительно с более традиционными формальными ее моде­лями не делает нас менее способными осмысленно рассуж­дать о традиционных понятиях и проблемах семантиче­ской теории.

В заключение мне хотелось бы подчеркнуть, что выводы, сделанные мною в этих лекциях, равно как и терминоло­гия и нотация, имеют предварительный характер. В мно­гочисленных беседах, которые я имел с учеными, исполь­зующими термины фрейм, схема, сцена и прототип,— психологами, философами, лингвистами и специалистами по вычислительной технике,— меня поразило, во-первых, различие в истолковании этих терминов, а, во-вторых, некоторое изменение в использовании данных терминов мною самим в результате этих бесед. Это — дурные при­знаки. Возможность недопонимания меня оказывается рав­нозначной возможности забвения мною того, что я говорил месяц тому назад. Тем, кто знаком с моими прошлыми работами, 'необходимо поэтому проявить известную осто­рожность.