ЛЕКЦИЯ ЧЕТВЕРТАЯ
0. Система понятий и обозначений [42], которую я изложил в этих лекциях, способна представлять последовательность событий во времени, одновременность явлений, выбор из контрастивного набора, "обстановку" или аспекты сцены, остающиеся константными на протяжении существования сцены, перекрестные ссылки в случаях соглашений и контрактов, а также условия включения в сцену представления самого коммуникативного акта, текст которого подвергается анализу в рамках данной сцены.
В этой заключительной короткой лекции я намереваюсь сделать три вещи: изложить проблему репрезентации противоречащих друг другу моделей мира, рассмотреть возникающие при этом терминологические проблемы и дать обзор в принятых нами терминах некоторых традиционных понятий и проблем семантической теории.
1. Одной из проблем представления является демонстрация того, каким образом модель мира одного человека может включать информацию о модели мира другого человека. Данная проблема представления имеет дело с включением (embedding) сцен. Традиция комиксов дает условные обозначения, которые могли бы быть использованы, например изображение мыльного пузыря, в котором представлены речь и мысли персонажей, но проблема включения становится серьезной как раз потому, что возможны включения неограниченной глубины. Для того чтобы проанализировать предложение типа "Джулия думает, что ее папа был честен", необходимо выразить идею, что модель говорящего для Джулии включает модель Джулии для ее отца, а эта последняя включает модель отца для мира, которая совместима с той моделью для мира, которая получает отражение в его высказываниях. Проблема понятности содержания мыльного пузыря, помещенного над персонажем комикса и включенного в другой мыльный пузырь, помещенный над другим персонажем, входящим в некоторый фрейм, настолько очевидна, что не требует иллюстраций.
Больше об этой проблеме я говорить здесь не буду.2. Другая часть интересующих меня примеров касается лексики, выражающей человеческие эмоции. Некоторые эмоциональные слова, думается, могут быть охвачены единичными сценами в том смысле, что называемые ими эмоциональные состояния относительно просты и обладают свойствами, которые могут проявляться в некоторый данный момент времени. В качестве таких связанных с единичными сценами эмоций можно назвать excitement ‘возбуждение’, anger ‘гнев’, peacefulness ‘спокойствие’, joy ‘радость’.
Эмоции, связанные с несколькими сценами,— это те эмоции, которые неизбежно влекут за собой целую историю. Для ряда слов, обозначающих эмоции, правильное употребление и понимание обеспечивается лишь в том случае, если переживание данной эмоции рассматривается как один из этапов некоторой истории. Указанный аспект эмоциональной лексики подчеркивается, в частности, Анной Вежбицкой [43] в работе, из которой я и заимствую свои примеры. Используемое Вежбицкой стандартное описание эмоции имеет форму: The way someone feels when... ‘Способ, каким кто-либо чувствует, когда...’ В наших терминах эмоциональная лексика обозначает конечную сцену в истории, при условии, что испытывающий эмоцию (experiencer) реагирует на эту историю нормальным, или прототипным, образом.
Прототипная характеристика слова disappointment ‘разочарование’ может выглядеть примерно следующим образом: disappointment описывает чувство, которое испытывает тот, кто хотел, чтобы нечто произошло, у кого были основания полагать, что это произойдет, и кто обнаружил, что ожидаемого события не произошло. (...)
Вот еще несколько слов, которые можно толковать аналогичным образом. Значение слова frustration ‘разочарование, расстройство’ мы можем описать как чувство, которое испытывает тот, кто хотел добиться чего-то, неоднократно предпринимал попытки сделать это и только что осознал, что это сделать невозможно. Surprise ‘удивление’ описывает чувство, испытываемое тогда, когда ожидается А, а происходит не-А.
Чувство, называемое suspense ‘беспокойство, тревога’, испытывает тот, кто хочет знать, произойдет ли определенное событие, кто осознает, что ему нужно еще долго ждать, прежде чем он это узнает.Во всех этих случаях дефиниции слов, обозначающих эмоции, требуют понимания конфликта между миром и моделью мира, которая имеется у какого-то человека. Либо мир, которого кто-либо желает, не таков, каким он его видит, либо мир, в который кто-либо верил, оказывается отличным от того, с которым он столкнулся в действительности.
3. Из этих примеров явствует, что мое предшествующее изложение ситуативной семантики не дает еще всех необходимых разграничений. В частности, я предоставил слову сцена слишком широкие полномочия. Ниже следуют некоторые разграничения, которые представляются мне важными.
В первую очередь нам необходимо учитывать сцены реального мира, в терминах которых люди научились осуществлять категоризацию и благодаря которым приобрели свои первичные сведения об объектах и ощущениях, предоставляемых реальным миром, так же как необходимо учитывать и сцены реального мира в качестве контекста и побудительных причин для текущего восприятия и поведения.
Во-вторых, следует учитывать находящиеся в сознании людей (и прошедшие определенную обработку) воспоминания о сценах реального мира, которые могут подвергаться переструктурированию, обусловленному вхождением людей в определенную общность, когда некоторые аспекты сцен забываются или подавляются, а другие усиливаются.
В-третьих, существуют схемы понятий, стереотипы знакомых объектов и актов, стандартные сценарии для знакомых действий и событий, о которых можно говорить независимо от опыта, сохраняющегося в памяти данного конкретного индивидуума.
В-четвертых, существуют воображаемые сцены говорящего, оказывающие воздействие на формулирование им текста. В-пятых, существуют воображаемые сцены интерпретатора, дающие о себе знать, когда он стремится построить модель мира, соответствующую тексту, который он интерпретирует.
И наконец, существуют совокупности языковых выборов, предоставляемых данным языком, и способы, посредством которых они активизируют конкретные концептуальные схемы (или, наоборот, активизируются этими схемами).
Все это весьма сложные понятия, и я, как и многие другие, никогда не испытывал чувства ясности по поводу совокупности всех этих понятий. Именно для этой сложной области исследователи, занимающиеся разработкой систем понимания языка в русле проблемы искусственного интеллекта, предложили термины сцена, фрейм, схема, описание, шаблон, сценарий, прототип, модуль и модель.
Можно предложить следующие терминологические разграничения. Мы можем использовать термин сцена, когда имеются в виду почерпнутые из реального мира опытные данные, действия, объекты, восприятия, а также индивидуальные воспоминания обо всем этом. Мы можем использовать термин схема, когда имеется в виду одна из концептуальных систем или структур, которые соединяются в нечто единое при категоризации действий, институтов и объектов, а также для обозначения различных репертуаров категорий, обнаруживаемых в наборах противопоставлений, прототипных объектах и т. д. Мы можем употреблять термин фрейм, когда имеется в виду специфическое лексико-грамматическое обеспечение, которым располагает данный язык для наименования и описания категорий и отношений, обнаруженных в схемах. И мы можем использовать термин модель, когда разумеем точку зрения конкретного человека на мир или то представление о мире, которое строит интерпретатор в процессе интерпретации текста. Под моделью текста можно разуметь ансамбль схем, созданный интерпретатором и обусловленный его знанием фреймов в тексте, который в конечном счете моделирует некоторый набор потенциальных сложных сцен.
Об интеграции этих понятий можно сказать следующее: из опыта, охватываемого сценами реального мира, люди черпают концептуальные схемы; при усвоении схем для обозначения тех или иных их частей иногда выучиваются единицы языковых фреймов; слова из языкового фрейма активизируют в сознании говорящего весь фрейм и ассоциируемую с ним схему; схемы могут быть использованы в качестве инструмента построения блоков для конструирования (на основе слов в тексте) модели текста, то есть модели мира, совместимой с текстом.
Мы можем разуметь под схемой, как здесь уже указывалось, стандартный набор условий или концептуальную структуру, характеризирующую идеальные или прототипные образцы определенной категории. Будучи людьми, мы можем интерпретировать опыт, если нам удастся приписать ему ту или иную концептуальную схему, или, иными словами, локализировать опыт как образец схемы. Во многих случаях такого рода приписывание осуществляется "до известной степени", то есть оказавшаяся под рукой сцена может не совсем точно соответствовать схеме, но аппроксимировать ее с определенной степенью точности.
Мы можем беседовать о некотором опыте, если мы можем приписать ему схему и если мы знаем языковой фрейм, подходящий к этой схеме. Люди смогут понять то, что мы говорим, если их языковой репертуар активизирует такие же или сходные схемы и если их опыт по освоению этих схем сравним с нашим. Наши собеседники могут понять то, что мы говорим, если они способны состыковать в единый ансамбль схемы, введенные нами в модель потенциальной сцены, которая соответствует модели, сообщаемой им нами. Короче говоря, процесс интерпретации текста мыслится как процесс, включающий набор процедур для построения связной модели возможного мира.
Один из видов возражений против концепции интерпретации текста, основанной на построении мира или построении образа, касается трактовки отрицательных предложений. Каким образом, могут нас спросить, следует вообразить мир или сцену, которые соответствовали бы предложению "Сегодня в моей кухне нет слонов"? Довольно просто представить себе кухню без слонов, но в такой кухне нет ничего такого, что делало бы ее более соответствующей данной сцене, чем бесконечное множество других отрицательных предложений, совместимых с той же сценой. Мой ответ требует, естественно, учитывать различие между внутренней и внешней контекстуализацией текста. Иными словами, сцена должна содержать произнесение данного предложения и понимание, которое мы имеем в виду,— это понимание тех типов ситуаций, в которых было бы уместно произнести это конкретное отрицательное предложение.
Такие ситуации предполагают — в тривиальном случае — использование подобного предложения в качестве примера при обсуждении какой-либо образной теории значения в ходе преподавания философии или лингвистики, или — в более интересном случае — ситуацию, когда кто-либо упомянул в разговоре возможность пребывания в прошлом или в будущем некоторого количества слонов в кухне, о которой идет речь. Другими словами, в отношении некоторых отрицательных предложений конструируемая интерпретатором сцена содержит не только обстоятельства, подходящие к самому предложению, но также и обстоятельства, связанные с контекстом, в котором предложение может быть осмысленно употреблено.4. Моя последняя задача — показать, что тот подход к значению, который я изложил здесь, способен предоставить в распоряжение исследователя достаточно продуктивный метод или, во всяком случае, не менее продуктивный, чем более традиционные семантические теории, для рассмотрения традиционных семантических понятий.
4.1. Начнем с понятия неоднозначности. Мы можем утверждать, что предложение неоднозначно, когда некоторая лингвистическая форма соотносится с двумя различными фреймами. Предложение My desk drawer is ten inches deep. ‘Ящик моего стола имеет глубину 10 дюймов.’ двусмысленно, потому что слово deep ‘глубокий’ входит в два различных набора противопоставлений, совместимых с ситуацией измерения, которая здесь наличествует. В одном из своих смыслов оно противопоставляется слову schal- low ‘мелкий’, и оба они составляют полярную оппозицию, причем слово deep используется при описании результатов измерений. В этом смысле предложение может быть понято как указание на размер ящика в направлении сверху вниз. В другом смысле слово deep противопоставляется слову wide ‘широкий’, и оба образуют пару для измерения какого-либо продолговатого объекта либо в направлении от одной стороны к другой (wide), либо — от передней стороны к задней (deep). В этом смысле наше предложение может быть понято таким образом, что оно указывает на размер ящика от передней стороны до задней.
4.2. Предложение является неопределенным (vague) в той мере, в какой постепенен переход от сцен, явно соответствующих активизируемому фрейму, к сценам, которые явно ему не соответствуют. Предложение My desk drawer is deep. ‘Ящик моего стола глубок.’ и неопределенно и неоднозначно. Оно неопределенно, поскольку нет четкой границы между глубоким и неглубоким — в обоих смыслах слова deep.
4.3. Слово является относительно общим по своему характеру, а не конкретным, если описание ассоциируемой с ним сцены относительно менее детализировано, чем для любого другого слова, привлекаемого для сравнения. Отсюда следует, что детализированных сцен, соответствующих слову, больше для общих терминов, чем для более конкретных. Однако одно лишь это условие не покрывает понятия общности значения. Слово calf ‘теленок’ может быть использовано для обозначения детеныша коровы, гиппопотама или слона, а поэтому я не склонен утверждать, что оно является более общим, чем если бы оно относилось лишь к детенышу коровы. Характеристика слова calf с помощью единичного фрейма, если бы она оказалась возможной, должна была бы включать информацию о том, что это слово не применимо к детенышам лошадей, волков и т. д.
4.4. Два слова являются синонимами, если допустимы различные лексические выборы для одного и того же элемента в одном и том же фрейме. Очевидно, eye doctor ‘глазной врач’ и oculist ‘окулист’ являются в этом смысле синонимами; точно так же обстоит дело с furze ‘дрок’ и gorse ‘дрок’.
Более интересной, чем полная синонимия, является частичная синонимия. Слова являются частичными синонимами, если некоторые части фреймов, в которых они употребляются, идентичны, а другие части различны. Promise ‘обещать’ и guarantee ‘гарантировать’ — частичные синонимы. Оба слова совпадают в том, что обеспечивают в будущем совершение определенного действия. Но гарантия дополнительно предоставляет человеку определенные права по отношению к дающему гарантию, если обещание не будет выполнено. Signature ‘подпись’ и autograph ‘автограф’ — также частичные синонимы, где последний отличается от первого теми деталями сцены, которые связаны с мотивами и интересами личности, получающей подпись.
4.5. Понятие селекционных ограничений (или ограничений на совместную встречаемость) может истолковываться в терминах языковых фреймов, ассоциируемых с данными схемами. Некоторые слова ограничены определенным кругом схем, активизируемых ими, и могут, следовательно, сочетаться только с теми словами, которые принадлежат к фреймам, соответствующим таким схемам. Таким образом, понятие селекционного ограничения может быть формулировано в терминах свойств фреймов и схем, а не обычным способом, то есть в терминах подбора имманентных и дистрибутивных признаков лексических единиц.
4.6. Понятие антонимии более или менее полно покрывается понятием контрастивного набора, затрагивавшегося выше в связи с тем, что я называл выбором. Если фрейм допускает один выбор из набора взаимно исключающих категорий, то последние образуют антонимичный набор. В обычном смысле антонимия покрывается ситуацией, в которой антонимичный набор содержит ровно два категориальных члена.
4.7. Понятие категориальных границ слов следует пересмотреть в терминах понятия прототипа. Исследования Лабова относительно границ таких понятий, как чашка, кувшин, стакан и т. д., предоставляют отличную возможность обсуждения стратегий, посредством которых субъекты используют прототипные элементы в схемах. Схемы набора вещей, которые можно найти в кухне, включают прототипы чашки, кувшина и стакана. Если субъекты выносят суждения относительно необычного вида чашки, представленной им в экспериментальной обстановке, они в действительности решают не вопрос о границах категории чашки, а скорее пытаются установить, в какой мере новый объект достаточно близок к тому, чтобы быть кухонной принадлежностью и выдержать сравнение со схемой кухни — это в первую очередь, а затем уже определяется, насколько этот объект близок к тому или иному прототипу, чтобы классифицировать его как образец данного типа, а не другого. Эксперименты с категориальными границами в действительности являются экспериментами, направленными на установление стратегий, которые используются людьми при переходе от прототипа к непрото- типному образцу категории.
4.8. Понятие семантического поля может быть интерпретировано посредством обращения к понятию схемы, а родственное понятие лексического поля можно отождествить с понятием фрейма и с различными видами связок между фреймами. Установленная человеком схема цветов идентифицирует семантическое поле цветовых терминов; схема коммерческой деятельности лежит в основе лексического поля продажи и покупки и т. д.
Схема и связанные с ней языковые фреймы, относящиеся к человеческому телу, обусловливают поле наименований частей человеческого тела, а также словарь для обозна: чения положений и движений тела. Я полагаю, что виды определений, которые иногда даются тем или иным формам телесной деятельности, могут иметь осмысленный характер, если только мы признаем существование связанной с телом схемы и если она интерпретируется, как я предлагаю, в терминах прототипов. Ю. Найда предложил анализ определенных видов телесной деятельности, который можно представить следующим образом. Обозначим через Л одну человеческую ногу и через П — другую и допустим, что употребление этих символов означает, что обозначенная тем или иным символом нога соприкасается с землей. А через О обозначим период, когда ни одна, ни другая нога не касается земли. Тогда hop ‘скакать’ мы можем определить формулой ЛОЛОЛО..., skip ‘прыгать’ —формулой ЛОЛО- ПОПОЛОЛОПОПО, a run ‘бежать’ — через ЛОПОЛОПО... и walk ‘ходить’ — через ЛПЛПЛП... Хочу, однако, отметить, что эти определения могут быть приемлемы только при условии постулирования прототипного понятия для человеческих движений. Другими словами, я уверен, что вполне возможно удовлетворить условиям определения какого-то из этих слов и тем не менее совершать действие, которое нельзя будет квалифицировать как тип движения, которое обычно обозначают выбранным словом. Короче говоря, я думаю, что только в том случае, если мы уже располагаем представлением о том, как обычно люди двигаются, и если мы держим в уме набор возможных здесь выборов, эти определения могут правильно и четко отделять друг от друга различные типы движений.
4.9. Семантическое понятие конверсивности может интерпретироваться следующим образом. Если наличествуют два слова в предикатной функции, принадлежащих к одному и тому же фрейму, но использующихся в синтакси- чееких структурах, которые требуют того, чтобы единицы ассоциируемой схемы упоминались в разном порядке, тогда эти два слова являются конверсивами друг друга. Конверсивами в этом смысле являются покупать и продавать, так же как выше чем и ниже чем или муж и жена.
4.10. Я думаю, что традиционное лингвистическое понятие основного значения (Grundbedeutung) языковой формы может получить ясное истолкование в предлагаемых мною здесь терминах. Целью лингвиста, стремящегося сконструировать или раскрыть основное значение языковой формы, является установление такого описания ее употреблений, которое покрыло бы все случаи. Цель, следовательно, заключается в сведении к минимуму полисемии. Мне представляется, что эта цель вообще непригодна для лингвистической семантики. Возвратимся к примеру со словом calf ‘теленок’. Я бы сказал, что в этом случае мы имеем дело с членом нескольких языковых фреймов, и, возможно, добавил бы, что в каждом из этих фреймов его отношение к ассоциируемой схеме тождественно, а не стал бы пытаться формулировать в качестве значения слова calf одно-единственное утверждение, которое бы точно покрыло все случаи его употребления. Другими словами, я полагаю, что наиболее полезную информацию о лексической единице дает набор фреймов, в которых она играет определенную роль, и определение позиции, которую она занимает в каждом из этих фреймов. Те или иные подробности, которые теряются при таком подходе, могут быть представлены в форме исторического очерка эволюции языковой системы, то есть в терминах перехода слова из одного фрейма в другой на протяжении истории языка.
Предположим, например, что кто-либо задался целью определить основное значение слова short ‘короткий’, независимо от его употребления в качестве противопоставления слову long ‘длинный’ или слову tall ‘высокий’. Поскольку семантические описания английского языка все равно должны сообщать информацию о том, что это слово употребляется в двух контрастивных наборах, решение искать единую формулировку ничего не добавит к нашему пониманию языка. Рассмотрим для примера серию прилагательных high ‘высокий’ — low ‘низкий’ — tall ‘высокий’ — short ‘короткий’ — long ‘длинный’ — wide ‘широкий’ — deep ‘глубокий’ — shallow ‘мелкий’. Получается, что каждое из ’’срединных" слов в этом списке относится к разным контрастивным наборам по сравнению со словом, находящимся справа, и словом, стоящим слева от него. Мы можем, например, говорить о низких и высоких облаках (low and high clouds), высоких и низких строениях (tall and low buildings), низких и высоких людях (short and tall people), длинной и короткой проволоке (long and short wires), широких и длинных столах (wide and long tables), длинных и широких участках земли (deep and wide plots of land), мелких и глубоких плавательных бассейнах (shallow and deep swimming pools). Попытка представить каждое из прилагательных, находящихся внутри списка, с помощью одной-единственной формулировки его значения полностью затемнит связи с большим количеством различных контрастивных наборов, проиллюстрированных выше, и весьма мало будет способствовать уточнению нашего знания о том, каким образом организован словарь английского языка.
4.11. Часто предметом дискуссий среди семантиков является вопрос о том, где и как следует проводить демаркационную линию между языковой информацией о значении слов и почерпнутой из реального мира информацией о свойствах вещей. Этот вопрос обычно принимает следующую форму: "В чем заключается разница между словарем и энциклопедией?" Знаменитое определение Испанской Академией слова собака как вида животных, у которых самец, когда мочится, поднимает ногу, или обычные словарные определения слов левый и правый, отождествляющих их с южной и северной сторонами в случае, когда человек смотрит на запад, отнюдь не представляют собой концептуальный анализ определяемого, а скорее выступают в качестве опознавательных критериев для тех, кто намеревается установить, какого рода вещи обозначаются этими словами. Исследователи, работающие в области лингвистической семантики, часто признают, что их задача состоит в установлении чисто лингвистической информации относительно значений слов и что в принципе вполне возможно провести разграничения между словарем и энциклопедией. Более реалистической точкой зрения является следующая: в мире существуют вещи, типичные виды наблюдаемых событий, институты и культурные ценности, делающие возможной интерпретацию человеческих поступков; для большей части словаря наших языков единственная форма, в которой может даваться определение, заключается в указании на эти вещи, действия и институты и в установлении слов, обозначающих и описывающих их части и виды.
Я не считаю, что нельзя разграничить роли лексикографа и составителя энциклопедий. Но я также не считаю, что все, что говорящий знает о значении и употреблении слова, может быть собрано и представлено в словарной статье. Наиболее полезный практический словарь во многих случаях будет обращаться просто к знанию читателя о мире, предоставляя ему достаточно информации, чтобы он сам тем или иным образом добывал добавочную информацию в том случае, когда он не в состоянии понять предложения, содержащего данное слово, а словарное определение не может помочь ему.
Во всяком случае, ясно, что любая попытка соотнести знание человеком значений слова со способностью интерпретации текстов неизбежно приведет к признанию важности внеязыковой информации в процессе интерпретации. Мы даем различную интерпретацию предложений "Муха на стене" и "Кот на стене" именно потому, что знаем о возможности этих существ занимать устойчивое положение, а также потому, что мы знаем, что одно и то же слово стена может использоваться для обозначения вертикальной поверхности комнаты или здания и для отграничения части местности. Обычно считается, что снятие подобного рода двусмысленности может быть осуществлено с помощью семантической компетенции, но в приведенном случае неизбежно приходится обращаться к информации такого рода, которая не может быть инкорпорирована в определение соответствующего слова.
4.12. Другим семантическим понятием, для которого различие между языковой и энциклопедической информацией оказывается релевантным, является понятие метафоры. Акт интерпретации метафоры требует понимания схемы социального общения такого рода, в пределах которого говорящий ожидает от слушающего особого конструирования того, что произнес говорящий, а это в свою очередь нуждается в понимании того, каким образом установление несоответствия между буквальным значением сказанного и конструируемым миром текста может стимулировать эти "конструкторские" усилия. Если мы услышим нечто вроде "Гарри— прыщ на лице общественности", мы не станем использовать собственно языковую информацию для интерпретации сказанного. Мы располагаем достаточными знаниями о прыщах, людях и общественности, чтобы понять, что, если толковать предложение буквальным образом, мы не сможем сконструировать осмысленной сцены. Установив наличествующее здесь несоответствие, мы понимаем, что должны использовать психокультурную информацию о том, что люди обычно бывают недовольны, хотят избавиться от прыща, и предполагается, что говорящий стремится внушить нам, что все члены общества испытывают подобные же чувства по отношению к Гарри.
Обычно используемый в лингвистике подход к объяснению процесса метафоризации сводится к определению опознавательных признаков мира и созданию формализма для демонстрации того, каким образом признаки, соответствующие одному миру, могут быть приписаны совокупности признаков, связанных с другим миром или группой слов в той же самой конструкции. Я думаю, что большинство метафор, включая и наиболее интересные, не имеют ничего общего с таким объяснением.
4.13. Понятие абстракции всегда было трудно объяснимым для лингвистической семантики. Абстракции не являются именами вещей, но они также и не простые предикаты или предикации. Скорее всего их надо рассматривать как имена сложных ситуаций, и часто они используются в предложениях, содержащих определенный комментарий к этим сложным ситуациям. (...)
У меня нет каких-либо новых предложений относительно природы абстракции, но я по крайней мере могу указать на необходимость для семантической теории признать допустимость разнообразного применения единичного абстрактного концепта или же различных точек зрения при его использовании. Например, относительно прототипной абстракции charity ‘милосердие’ мы, независимо от любого конкретного употребления этого слова, знаем, что кто-то дал что-то кому-то, что при этом дающий делал это не по обязанности. Получатель в результате акта милосердия также не брал на себя какие-либо обязательства по отношению к дающему, и дающий при этом полагал, что его действие выгодно для получающего. После того как мы охарактеризовали ситуацию подобным образом, иногда оказывается необходимым обратиться к чрезвычайно сложным процедурам для интерпретации предложений, содержащих данное слово, процедурам, не просто ориентированным на ситуацию в целом.
Например, когда мы интерпретируем предложение, подобное Charity is a virtue. ‘Милосердие — это добродетель.’, мы разумеем, что в акте милосердия говорящий расценивает дающего как хорошего человека. Если мы интерпретируем предложение Charity is degrading. ‘Милосердие унижает.’, мы догадываемся, что получатель дара рисуется как испытывающий чувство ущемленности из-за своей нужды и чувство унижения, поскольку он принимает помощь. Если же нам встретится предложение Charity is unnecessary in an ideal society. ‘Милосердие не нужно в идеальном обществе.’, мы можем сказать относительно этого ’’идеального общества", что в нем нет места для ситуаций, которые подходили бы к схеме милосердия. А предложение типа Не did it out of charity. ‘Он сделал это из милосердия.’ раскрывает нам нечто о внутренней жизни дающего в момент вручения дара — нам как бы сообщается, что дающий не испытывал никаких внешних стимулов делать то, что он сделал, что он не ожидал никакой награды за это и что он чувствовал, что его поступок окажет кому-то помощь.
4.14. Важным вопросом, часто возникающим в лексической семантике, является вопрос о мотивации лексика- лизации. Почему, спрашивается, одно и то же содержание выражается одним словом, а не аналитическим образом? Конкретно, когда, например, предпочитают сказать kill ‘убить’ вместо cause to die ‘заставить умереть’?
В нашем общем понимании языка, по-видимому, существует схема лексикализации, смысл которой заключается в том, что акт лексикализации некоторого содержания является актом представления его как установившейся категории человеческого мышления. Другими словами, если существует лексическая единица, она должна существовать как некоторая часть фрейма и должна соответствовать некоторой части схемы. Слово вегетарианец не просто обозначает человека, который употребляет только вегетарианскую пищу. Если бы каждый так поступал или если бы все существа на земле поступали так, то не было бы потребности для такого понятия, а, следовательно, и потребности в соответствующем слове. Такое слово существует потому, что есть люди, которые едят мясо, и в противоположность им есть люди, которые намеренно не едят мяса,
Именно в силу этого контраста слова типа вегетарианец могут функционировать в нашем языке. (...)
4.15. Примеры функционального сдвига можно рассмат ривать как примеры особого рода процесса лексикали зации. Существуют различные условия, при которых в английском языке имя может употребляться как глагол. Такими словами являются hammer ‘молоток’ или spoon ‘ложка’. В соответствии с самым простым правилом описания этого деривационного процесса имя, обозначающее инструмент, посредством которого совершается определенное действие, может использоваться в качестве глагола, обозначающего выполнение указанного действия посредством данного инструмента. Важно, однако, отметить, что глагол hammer ‘ударять молотком; молотить’ имеет в виду не только удары по чему-либо молотком, а и удары по чему-либо вовсе не обязательно молотком, но таким способом и с такой целью, как это обычно делается посредством молотка. Точно так же глагол spoon ‘черпать ложкой или чем-то подобным’ используется не только для обозначения процесса переноса чего-либо с одного места на другое с помощью ложки, но и для обозначения наиболее типичного способа использования ложки в таком действии и, в частности, использования ложки в таких видах действий, для которых ложки были изобретены.
5. В этой последней лекции я хотел рассказать о том, каким образом модель ’’сцены" можно использовать в областях, о которых я не имел возможности упоминать в первых трех лекциях. Я старался описать ряд разграничений, которые следует учитывать семантической теории и теории интерпретации текста описанного порядка. И я хотел показать, что данный подход к семантике сопоставительно с более традиционными формальными ее моделями не делает нас менее способными осмысленно рассуждать о традиционных понятиях и проблемах семантической теории.
В заключение мне хотелось бы подчеркнуть, что выводы, сделанные мною в этих лекциях, равно как и терминология и нотация, имеют предварительный характер. В многочисленных беседах, которые я имел с учеными, использующими термины фрейм, схема, сцена и прототип,— психологами, философами, лингвистами и специалистами по вычислительной технике,— меня поразило, во-первых, различие в истолковании этих терминов, а, во-вторых, некоторое изменение в использовании данных терминов мною самим в результате этих бесед. Это — дурные признаки. Возможность недопонимания меня оказывается равнозначной возможности забвения мною того, что я говорил месяц тому назад. Тем, кто знаком с моими прошлыми работами, 'необходимо поэтому проявить известную осторожность.