Раздел четвёртый
В отличие от социальных инженеров Просвещения, мы, пережившие весь ужас революционной свободы и революционного закона, гнездящегося в разуме борца за всеобщее счастье, не можем отождествлять абстрактную свободу абстрактного индивида, – исходного элемента построения свободного общества, – с той подлинной свободой человека, которая делает возможными мораль, право, закон и суд.
Мы утверждаем: эти суть разные «свободы». И подчёркиваем здесь это, потому что Кант смешивает, отождествляет и не различает их, – как видно из уже цитированного высказывания, кое мы теперь приведём в полном объёме:«моральный закон есть условие, лишь при котором мы можем осознать свободу, я хочу напомнить только то, что свобода есть, конечно, ratio essendi морального закона, а моральный закон есть ratio cognoscendi свободы. В самом деле, если бы моральный закон ясно не мыслился в нашем разуме раньше, то мы не считали бы себя вправе допустить нечто такое, как свобода (хотя она себе и не противоречит) Но если бы не было свободы, то не было бы в нас и морального закона».
Поверхностному уму это высказывание может показаться логичным, учёным, единым по смыслу, но внимательный взор обнаруживает эклектику.
Слова, с которыми нельзя не согласиться, суть следующие: «свобода есть ratio essendi морального закона». В переводе они означают, что свобода есть основание бытия закона; просто закона, – потому что, строго говоря, не существует «морального закона», иначе мораль была бы частью права; и такое словоупотребление является бытовым и приблизительным. Очевидный и бесспорный смысл этого высказывания принадлежит общественно-правовому полю: закон – для свободных людей; свободных в правовом смысле слова; в том смысле, в каком римское право говорит, что раб и сын, не эмансипированный из-под власти отца, несвободны. Все другие толкования уводят нас в темный лес произвольных умопостроений.
Вторая часть той же фразы: «моральный закон есть ratio cognoscendi свободы»; в переводе означающая, что закон есть основание познания свободы, – уже не выглядит столь же бесспорной. Во-первых, потому что принадлежит гносеологии (теории познания), и, во-вторых, потому что отсылает к субъекту познания, и этим делает утверждение частным. Да, возможно, что некто впервые сознаёт себя свободным, когда сталкивается с законом, но это не обязательно, не универсально. Однако, если сознаёт, то именно свободным человеком, в смысле социального статуса. Если же кто-то хочет понимать «свободу», как беспрепятственность, то закон, напротив, выставляя ограничения и налагая ответственность, даёт познать несвободу свободного человека. Если же речь идёт о психологическом понятии свободы воли, под которой понимают способность человека творить волю, создавая объекты желаний, то для осознания этой способности закон не нужен в обязательном порядке. Более того, закон вообще не участвует в осуществлении творческой свободы воли: он «перпендикулярен» ей. Дело в том, что человек – не только творец, но ещё и общник семьи, содружества, города, государства. И вот этот общник мешает творцу своими отношениями с отцом, с другом, с господином и так далее. Он говорит, что тварная воля для своего осуществления должна быть вправе осуществиться. То есть, её осуществление должно феноменально остаться в рамках закона. Не закона разума творца, а закона, полученного в отношениях с отцом, другом, господином. Поскольку же человек Канта не имеет ни отца, ни друга, ни господина, – а только разум; постольку Кант обеспокоен тем, что же будет с нами, профессорами, если в свободном творческом разуме не будет закона? Этому беспокойству принадлежат следующие слова того же пассажа: «если бы моральный закон ясно не мыслился в нашем разуме раньше, то мы не считали бы себя вправе допустить нечто такое, как свобода». Здесь он выступает уже не как философ, а как бюргер, член магистрата, который перед лицом государя считает себя вправе или не вправе допустить то или иное в отношении подвластных горожан.
Ограждая себя от обвинений в безответственности, он ограничивает свой либерализм условием: чтобы в разуме был закон. И хочет верить в существование такового. Перпендикулярное творцу существование человека общающегося и выдвигаемые им условия Кант прячет за термином «эмпирического обусловливания», но сознает проблему и потому спрашивает сам себя: «достаточно ли одного лишь чистого разума самого по себе для определения воли, или же он может быть определяющим основанием ее, только будучи эмпирически обусловленным?».Между тем, в «чистом разуме», свободном от «эмпирического обусловливания» общественными отношениями, могут наличествовать только технологические законы, полученные из творческого опыта; закон же в правовом смысле слова, разум получает извне, из сферы общений и отношений. Если же разум сам измышляет правовой закон, то делает он это с одной целью – сфальсифицировать право, чтобы освободить свою творческую волю, придав ей ложную законосообразность. Таковы все воровские (в широком смысле слова) «законы». Если же мы, вслед за Кантом, хотим утверждать, что разум не сам сочиняет законы, а что они уже заложены в нём, то, может быть, мы просто подменяем разумом совесть? Спрашивается, для чего? Ради создания монистической теории человека, как разумного существа?
Справедливости ради следует сказать здесь, что под «эмпирическими условиями» Кант не имеет в виду общественные институты и отношения. Он вообще не заходит так далеко, ограничиваясь психологическим индивидуумом, с его разумом и волей. Соответственно и «закон» у него не общественный институт, а логическая формула. Поэтому и его понятие «свободной воли» недостаточно для того, чтобы исследовать вопросы нравственности. Он определяет её следующим образом: «свободная воля как независимая от эмпирических (т.е. относящихся к чувственно воспринимаемому миру) условий». Понятно, что это есть воля, способная стремиться к идеальным фантастическим умосозерцаемым предметам, – и не более. То есть это творческая воля.
В потенции она свободна в меру способности создания идеальных объектов, а в осуществлении – в меру технологических возможностей. Но если мы исследуем мораль, то нам интересна совсем другая свобода – свобода нарушить заповедь, не сдержать обещания, предать и т. д. Кто сказал, что эта нравственная свобода совпадает со «свободой» вооружённой орудием творческой воли? Ведь грех, отступничество, предательство суть осуществления нравственной свободы, свободы любви, а вовсе не «независимости от чувственно воспринимаемого». Эта свобода не мыслима вне отношений, в которых существуют послушание, закон, союз, договор и прочие институции, в которых свободен свободный муж.А что же кантовская «свобода»? Относительно неё Кант ставит следующую задачу:
«Предполагается, что воля свободна; надо найти закон, единственно который был бы пригоден для того, чтобы необходимо определять ее». Кому надо? Что значит найти закон? Что значит «необходимо определять»?
Почему вы спрашиваете? Нет, вы примите условия задачи и решайте! Так он строит своё изложение, как в учебнике математики. Потом, логически рассуждая, приходит к заранее известному выводу: «Свободная воля независимо от материи закона все же находит в законе определяющее основание. Но в законе кроме его материи содержится только законодательная форма. Следовательно, единственно лишь законодательная форма, поскольку она содержится в максиме, может составлять определяющее основание воли».
Кто эта «свободная воля», которая ищет самоопределения и находит его в законе? Не похожа ли она на ребёнка, который говорит родителям: я сам! Ребёнка, панически боящегося послушания; ребёнка, который хочет сообразоваться с волей родителей, но действуя сам от себя: своим умом решая и определяя справедливость требования родителей и, соответственно, «пригодность» для исполнения. Он сам находит в своей максиме «законодательную форму»!
«Автономия воли есть единственный принцип всех моральных законов и соответствующих им обязанностей; всякая же гетерономия произвольного выбора не создает никакой обязательности…».
Всё это очень далеко от реального генезиса закона, действия закона, и законопослушания. Вместо реального гражданина, для которого существует закон, Кант рисует нам анахорета (отшельника), который, углубившись в себя, практикует строительство воли, имея в виду утопическую цель создания из себя анархического индивида, несущего в себе абсолютную мораль и потому пригодного к тому, чтобы быть элементом анархического сообщества. Между тем, человек не может сам себе законодательствовать, – это мораль гражданина, которая непонятна Канту. Правило, которое я сам себе задал, – даже если оно не расходится с законом, – законом не является. Законы не ищутся в максимах, они находятся в кодексах.
Таким образом, всё, именуемое у Канта «законами», не суть законы. Это лишь мысли, концептуальные построения…. Поэтому, когда читатель доверяет именам, он сталкивается со странностями; такими, как это удивительное различение в законе материи и формы… Здравому смыслу известно, что закон уже есть форма: у него нет никакой материи, кроме материи судебной речи, которая, однако, принадлежит не закону, а высказыванию. Материю закон обретает только в применении, в конкретном судебном следствии, в исполнении судебного решения, когда абстрактные термины закона обретают конкретные денотаты: лица, вещи, действия…
Впрочем, посмотрим, что понимает под «материей» закона Кант?
Он говорит в том же контексте: «Материя практического принципа – это предмет воли, а этот предмет – или определяющее основание воли, или нет». Здесь, правда, нет слова «закон», но есть «практический принцип», который может стать законом или остаться максимой: «Если разумное существо должно мыслить себе свои максимы как практические всеобщие законы, то оно может мыслить себе их только как такие принципы, которые содержат в себе определяющее основание воли не по материи, а только по форме».
Таким образом, материя практического принципа (= закона), согласно Канту, есть предмет воли.
Нам казалось до сих пор, что предмет воли существует только в акте воли.
В принципе (или максиме), который (которая) мыслится, может присутствовать только мысленный предмет, как составное самой мысли. Если же под «принципом» понимается логическое «правило», то здесь предмет есть термин правила, как предложения. Все три суть разные предметы. Ни предмет воли, ни термин правила никак не могут быть материей мысли.Если Кант хочет представить правило в виде математического уравнения, в которое подставляются конкретные величины (на место неизвестных «X» и «Y»), и при этом само уравнение называет формой, а величины материей, то это метафора, вводящая в заблуждение. При чём тут Аристотелева диалектика материи и формы? Видно, Кант не слишком усердно изучал схоластику в университете.
Разгадка в указанной Кантом возможной модуляции (или бифуркации) субъекта воления между направленностью или на предмет желания, или на закон, регулирующий обладание этим предметом. В первом модусе (внимание на предмет) субъект воли выступает как претендент, или искатель, во втором (внимание на закон) – как судья. Кант хочет сказать, что, пребывая в первой психической модальности (вожделения к предмету), я не могу судить, а пребывая во второй модальности (соблюдение правила), я могу судить, то есть законодательствовать.
Что, кроме этого, содержит в себе высказывание: «Все практические принципы, которые предполагают объект (материю) способности желания (=предмет, действительности которого желают) как определяющее основание воли, в совокупности эмпирические и не могут быть практическими законами»?
Слово «эмпирические» выполняет здесь роль ругательства, так же, как и «материя», и должно означать: низменное, сластолюбивое, эгоистичное и т. п. Ясно, что судья, коррумпированный вожделениями к материальным вещам, не может объективно судить. Или, другими словами: пристрастия мешают беспристрастному суждению. Это трюизм. Стоило ли облекать его в псевдонаучную оболочку и выдавать за философию?
Разгадка состоит в том, что Кант – мыслитель и созерцатель, ищущий блаженства в мышлении. Отсюда, он хочет мыслить «чисто», сиречь так, чтобы не возбуждались аффекты воли, сопряжённые с мыслимыми предметами; либо созерцать возвышенные предметы, лишённые объектов «низшей способности желания». Это значит мыслить пустые логические формы, лишённые предметов; мыслить математически. Таким же образом можно созерцать и мыслить себе законы, рассматривая их лишь как логические формулы. «Если разумное существо должно мыслить себе свои максимы как практические всеобщие законы, то оно может мыслить себе их только как такие принципы, которые содержат в себе определяющее основание воли не по материи, а только по форме».
Это, возможно, интересное занятие, но не имеет отношения к закону, – ровно также мыслится любая функция, любое отношение.
Впрочем, как мы уже сказали, интерес Канта не в законе, но в воле. Он хочет сделать её «доброй», но, кажется, делает просто абстрактной. Так, он говорит: «Единственный принцип нравственности состоит именно в независимости от всякой материи закона (а именно от желаемого объекта) и вместе с тем в определении произвольного выбора одной лишь всеобщей законодательной формой». Иными словами, суди честно и по закону. Но речь идёт не о судье, а о воле, которая сама себе законодательствует. Согласно определению Канта эта воля лишена всякой аффективной окраски и совершенно формальна. Классическое описание чистой бюрократической воли. Что в ней доброго?