НОВЫЕ ЧЕРТЫ СОВРЕМЕННОГО ЯЗЫКОЗНАНИЯ

1.

Вторая половина сороковых годов нашего столетия представляет весьма важный рубеж в истории науки о языке — есть все основания утверждать, что именно в по­слевоенный период в лингвистике все отчетливей стали проявляться тенденции, которые обусловили становление черт и явлений, столь характерных для современного состояния языкознания.

На первом послевоенном и VI по общему счету кон­грессе (Париж, 1948) обсуждению были подвергнуты сле­дующие вопросы (предварительно разосланные всем участ­никам):

1. Существуют ли категории, общие всем человеческим языкам? В какой мере структурные классификации языков могут помочь изучению их категорий? Какие данные диа­хроническое изучение может предоставить для синхрони­ческих заключений?

2. В какой мере и при каких условиях синхрониче­ское и диахроническое изучение обусловливают единство и взаимозависимость между фонетической и грамматиче­ской структурами языка?

3. В каких условиях и в каких пределах возможно влияние морфологической системы одного языка на морфо­логическую систему другого языка? Каким образом при этом проявляется воздействие культурных языков на менее развитые языки?

На VII конгрессе (Лондон, 1952) на пленарные заседа­ния были вынесены две проблемы:

1. Лингвистика и проблема значения.

2. Положение языка в философии, логике и социаль­ной антропологии.

Кроме того, на общее обсуждение был вынесен коллек­тивный доклад сотрудников лаборатории Хаскинса «Рече­вой синтез как исследовательская техника».

На VIII конгрессе (Осло, 1958) на пленарных заседа­ниях обсуждались следующие вопросы:

1. Что может дать типологическое изучение для срав­нительно-исторического языкознания?

2. Значение дистрибуции сравнительно с другими критериями лингвистического анализа.

3. Что может дать лингвистике новая техника акус­тической фонетики?

4. В какой мере значение можно рассматривать как структурное образование?

И, наконец, на пленарные заседания последнего по времени IX конгресса (Кембридж, США, 1962) были выне­сены на обсуждение проблемы:

1. Метод внутренней реконструкции.

2. Уровни лингвистического анализа.

3. Структурное варьирование языка.

4. Логические основы лингвистической теории.

5. Лингвистические аспекты перевода.

Все доклады, вынесенные на пленарные заседания IX конгресса, включены в настоящий раздел. Исключение представляет лишь последний доклад («Лингвистические аспекты перевода»), представленный Н. Д. Андреевым, который не соответствует принципу комплектования на­ших сборников, дающих информацию только о работах зарубежных авторов. В дополнение в несколько сокра­щенном виде приводится заключительное слово Р. Якоб­сона, подводящее итог работы конгресса.

Уже по приведенному перечню основных проблем, сто­явших на обсуждении послевоенных международных лингвистических конгрессов, можно интерполировать направление сдвига научных интересов в области совре­менного языкознания.

2*

Лингвистика — и молодая и старая наука. Над языком, его особенностями и природой человечество задумывалось уже очень давно, но вместе с тем наука о языке «официаль­но» оформилась, вычленилась из других наук сравнительно недавно — лишь в прошлом столетии. По сути говоря, это оформление не закончилось еще и до наших дней, так как вопрос о границах лингвистики не только не отошел в прошлое, но в последнее время приобрел особую остроту. Не в малой степени это связано с тем, что лингвистика из науки периферийной, привлекавшей внимание лишь тес­ного круга профессоров-отшельников^[272] или понимавшейся как руководство к «правильному» пользованию речью, превратилась в науку, занимающую одно из центральных мест в системе человеческих знаний.

Разумеется, в основе такого рода «выдвижения» линг­вистики лежали определенные причины.

Если мы обратимся к трем наиболее авторитетным рабо­там по истории языкознания — изданным ранее книгам В. Томсена «История языкознания до конца XIX в.», Б. Дельбрюка «Введение в изучение языка» и X. Педер­сена «Наука о языке в XIX столетии»^[273],— то увидим, что лингвистика замыкалась в довольно узкие национальные рамки. Одно время языкознание рассматривали даже как преимущественно немецкую науку. Выражением этой точки зрения является, например, работа Ф. Шпехта «Индоевропейское языкознание от младограмматиков до первой мировой войны»^[274], в которой автор фактически останавливается лишь на немецких языковедах и ухит­ряется просмотреть современную им деятельность таких ученых, как Асколи, Бодуэн де Куртенэ, Бреаль, Жиль- ерон, Есперсен, Мейе, Фортунатов и др.

Ныне наука о языке значительно расширила свою географию. Об этом свидетельствуют и списки участни­ков международных лингвистических конгрессов, в кото­рых теперь широко представлены азиатские и африканские университеты, и научные публикации. Одновременно с этим произошел сдвиг в распределении центров лингвис­тической мысли — недаром О. Есперсен приводил шутли­вую статистику, в соответствии с которой в Дании на количество населения приходится больше лингвистов, чем в какой-либо другой стране. В результате этого сдвига немецкое языкознание утеряло свое лидирующее положе­ние, уступив место другим, нередко молодым националь­ным школам.

Параллельно с этим процессом шел другой — значи­тельное увеличение ассортимента школ и направлений. В результате этого современное состояние лингвистиче­ских исследований в методическом отношении представ­ляет весьма пеструю и противоречивую картину. Рядом с традиционными методами ныне сосуществует (впрочем, не всегда мирно) множество самых новейших и нередко сугубо экспериментальных методов.

Изменилось и само отношение к языку. Новейшие изыс­кания в области языка внушили к нему чувство, похожее на недоверие. Раньше пользовались языком бездумно, легко и свободно. Восхищались его многообразием и не­исчерпаемостью, любовались гибкостью и красочностью и любили преданной, почтительной и интимной любовью, смешанной с чувством гордости. А теперь придирчиво до­пытываются, добросовестно ли язык выполняет свои функции, не позволяет ли он себе каких-либо излишеств, уклоняющихся от строгих формальных предписаний логи­ки, достаточно ли полно и точно передает «информацию», и обшаривают его, меряют вдоль и поперек мерилами объективных математических моделей. Вот как постепенно и воспиталась подозрительная отчужденность в отноше­ниях с языком, вызвавшая чувство, близкое если не враж­дебности, то, во всяком случае, недоверия к нему.

Ко всем этим внешним обстоятельствам, сопровождав­шим развитие науки о языке, конечно, можно отнестись по-разному. Важно, однако, увидеть в них выражение тех внутренних преобразований, которым в последнее время подвергается наука о языке. Они, правда, разно- направлены и иногда даже взаимоисключающи, но все же в них уже с достаточной ясностью проявляются неко­торые общие тенденции, которые требуют того, чтобы онц были осознаны и введены в общетеоретические рамки.

3.

Пожалуй, наиболее существенным и глубоким образом внутренние преобразования лингвистики затронули три момента: оценку проблематики с точки зрения ее важности, понимание задач науки о языке и отношение ее к другим наукам.

Всякие преобразования всегда проходят в борьбе мнений, раскалывающей ученых (условно говоря) на «традиционалистов» и «модернистов». В истории языко­знания было немало таких разделений, выступающих, правда, под разными знаменами и наименованиями. И на­шему времени также присуще это деление на два враждую­щих лагеря.

Борьба двух враждующих станов развертывается прежде всего вокруг вновь возникающих проблем. Совре­менные «традиционалисты» горячо убеждают своих оппо центов заниматься историческим (диахроническим — по новой терминологии) изучением языка, видя именно в ис­торизме методологическую основу языкознания. А «модер­нисты» с не меньшей горячностью настаивают на необхо*- димости синхронического описания языка, полагая, что только оно может считаться научным и что, прежде чем заниматься историей становления «механизма», надо изу­чить его действие. В данном случае обе стороны как будто в конце концов убедили друг друга. Во всяком случае, компаративисты стали использовать метод внутренней реконструкции, который позволяет, говоря словами

Е. Куриловича (см. ниже его доклад), делать диахрони­ческие заключения из синхронических отношений, а «мо­дернисты» — структуралисты — предприняли попытку по­строения диахронической фонологии и даже ввели вре­менной фактор в структурное варьирование языка (см. приводимый ниже доклад А. Мартине).

Вместе с тем серьезная полемика развертывается и во­круг «старых» проблем, и «модернисты» занимают при этом позиции, идущие вразрез с очевидными тенденциями развития языкознания. Так случилось с проблемой зна­чения — фактически центральной проблемой современной науки о языке, принимавшей, впрочем, многообразные формы. Например, не сразу становится очевидным, что именно значение является основной темой приводимых в данном разделе докладов Э.

Никто не станет отрицать того, что язык существует постольку, поскольку в человеческом обществе имеется потребность в общении. А общение — это прежде всего обмен «значениями», и все в языке подчинено задаче осу­ществления этого обмена «значениями». Наиболее лапи­дарным образом данную направленность языка сформули­ровал А. Мартине: «Выражение — средство, содержание — цель»^[275].И когда одно из ведущих современных направлений, противопоставивших себя «традиционному» языкознанию— дескриптивная лингвистика,— попыталось исключить значение из науки о языке на том основании, что оно является нелингвистической категорией и за ним тянется длинный хвост психологических, метафизических, логи­ческих и прочих представлений, то в результате язык оказался лишенным своей основной функции, а лингвис­тическое исследование — своей цели. С течением времени значение не только восстановило свои лингвистические права, но и заняло центральное положение в исследова­тельской проблематике. Оно даже стало изучаться посред­ством тех же дескриптивных методов^[276]. Об этом победном шествии значения картинно сказал Э. Бенвенист в своем докладе на Конгрессе: «Соотношение формы и значения многие лингвисты хотели бы свести только к понятию формы, но им не удалось избавиться от ее коррелята — значения. Что только ни делалось, чтобы не принимать во внимание значение, избежать его и отделаться от него! Напрасные попытки — оно, как голова Медузы, всегда в центре языка, околдовывая тех, кто его созерцает»⁸.

Развитие науки последних десятилетий заставило взглянуть на значение совершенно новыми глазами, уви­деть в его изучении огромные теоретические и практиче­ские потенции и обнаружить его далеко идущие связи и переплетения самого неожиданного характера. В резуль­тате всех этих процессов исследования не только семан­тики, но и других лингвистических областей получили совершенно новую целенаправленность.

Лингвистика ныне начинает осознавать, что она стоит на пороге огромных задач, решение которых уже нельзя откладывать на неопределенное будущее ввиду того, что еще не совсем и не всегда определенно ясны пути и методы их решения. Лингвисты, пожалуй, даже несколько неожи­данно для себя обнаружили, что они фактически еще не сделали нужных выводов из того обстоятельства, что человек работает, действует, думает, творит, живет, будучи погружен в содержательный (или значимый) мир языка, что язык в указанном его аспекте, по сути говоря, представляет собой питательную среду самого существо­вания человека и что язык, уж во всяком случае, явля­ется непременным участником всех тех психических пара­метров, из которых складывается сознательное и даже бес­сознательное поведение человека. Иными словами, язык есть не нечто постороннее по отношению к человеку, что можно изучать лишь как некий «памятник» эпохи, на­правления или художественного творчества отдельных людей, а часть самого человека в такой же мере, в какой частью человека является его способность ходить на двух ногах в вертикальном положении, создавать орудия труда, мыслить понятиями и пр.

Человек является человеком потому, что он всегда стремится целенаправленноутилизироватьсвои осознанные им способности. При этом он не только утилизирует их, но и совершенствует с помощью всякого рода орудий. Он, например, способен посредством своих двух ног пере­двигаться в пространстве, но транспортные средства, соз­данные человеком, во много раз убыстрили скорость его передвижения. Точно так же связь и телевидение сделали его слух и зрение почти не знающими пространственных ограничений и т. д. Теперь очередь дошла до языка. Но тут выяснилось, что язык в этом плане еще совершенно недостаточно изучен — не выявлены все его возможности, не изучен механизм общения с помощью языка, не опре­делены связи языка с другими видами коммуникативного поведения человека и даже еще не установлено, что же такое языковое значение. Наличествовало лишь (и пока дальше этого не пошло) сознание настоятельной необхо­димости познать все это. И даже не ожидать того времени, когда все это станет ясным, а уже теперь начинать работу по утилизации языковых данных на основе того, что мы уже знаем о языке, а иногда всего лишь на основе (боль­шей частью не проверенных) догадок о языке.

Возникает также необходимость исследований, исхо­дящих из недавно осознанного факта, что акт речевого общения двусторонен и что одинаково важно изучать его с обеих сторон. Ведь в речевом акте не только что-то «выдается» (значение или информация), но это что-то и «воспринимается» (опять-таки значение или информация, но уже «с другой стороны»). Если язык рассматривать как часть самого человека, то его коммуникативное поведе­ние, принимающее языковые формы, предстает как раз­нонаправленная деятельность, управляемая разными механизмами, но, безусловно, корректирующими друг Друга.

Как может показаться на первый взгляд, в этом случае мы вторгаемся в чуждую область и возвращаемся к пси­хологизированию младограмматиков, которые устанав­ливали двойную перспективу применительно к каждому изучаемому факту — языковедческую и психологическую. Как раз за это упрекал их С. Д. Кацнельсон в своем пре­дисловии к «катехизису младограмматизма» — «Принци­пам истории языка» Г. Пауля, указывая, что только пси­хология, изучающая психическую сторону корковых процессов, обусловливающих речевую деятельность инди­вида, нуждается в дополнительной терминологии сверх лингвистической. Что же касается языкознания, то оно якобы интересуется не психическими процессами речи, а их «результативными» образованиями, элементами языкового строя, рассматриваемого не в индивидуально-психологи­ческом, а в общественно-историческом плане. Пожалуй, с большим основанием младограмматиков можно упрек­нуть в том, что они путали речь с языком. Но всё же, учи­тывая, что и младограмматики изучали «результативные» образования, их двойная научная бухгалтерия действи­тельно способствовала тому, что объект исследования терял свои реальные очертания. Однако этот упрек действителен лишь при том условии, что изучаются «результативные» образования, вынесенные за скобки человеческого поведе­ния, которое проходит в языковой среде, и оказывающиеся безжизненно-статичными, несмотря на весь декларатив­ный историзм младограмматиков. В том же случае, когда речевая деятельность человека рассматривается как дина­мический процесс, являющийся одним из компонентов сложной и многообразной структуры коммуникативного поведения человека, двусторонний подход не только до­пустим, но и неизбежен. От него никуда не уйдешь, так же как и от факта, что у каждой палки два конца. С ди­намической точки зрения значение — это понимание. И поэтому нельзя оставить неизведанным путь к познанию природы лингвистического значения и с этой стороны, имея в виду и теоретические и прикладные его аспекты.

4.

Новые требования, предъявляемые к языкознанию и соответственно новое понимание его задач привели к не­обычному с «традиционной» точки зрения факту — линг­вист уходит на производство, он там оказался нужным. И это не в переносном, а в самом буквальном смысле. Если для примера приглядеться к тому, по заданиям ка­ких Организаций работают американские лингвисты, то в числе их работодателей можно во многих случаях найти деловые компании, заводские исследовательские лабора­тории, институты прикладного профиля и т. д. Весьма показателен тот факт, что на лингвистическом конгрессе, материалы которого приводятся ниже, присутствовали представители следующих организаций: Международная корпорация по производству машин для коммерческих расчетов (International Business Machines), Лаборатория Хаскинса (акустическая), Гарвардская медицинская школа и Массачусетский центр психиатрии, Центр по при­кладной лингвистике, Массачусетский институт техноло­гии, Американское метеорологическое общество, Нацио­нальное бюро стандартов, Общество по техническому об­служиванию (Associated Technical Services), Центр по изучению познавательных способностей, Лаборатория компании «Белл Телефон», Международный исследователь­ский центр по коммерческим машинам, Корпорация по производству вычислительных машин, Бюро прикладных социальных исследований, а также представители воен­ных учреждений.

Все это говорит о двух чрезвычайно важных обстоя­тельствах, характеризующих современное состояние науки о языке: возникновении обширной области прикладной лингвистики, которая осуществляет реализацию линг­вистических знаний с целью решения всякого рода прак­тических задач, и увеличении контактов лингвистики с самыми различными науками. На этих двух из трех моментов, обозначенных в начале статьи, следует остано­виться с большей подробностью также и потому, что они не всегда правильно трактуются.

Начать с того, что прикладную лингвистику на первых порах отождествляли с довольно узкой по своим задачам проблемой машинного перевода письменных текстов с од­ного языка на другой. Затем ее стали путать с так назы­ваемой математической лингвистикой. У этой последней сначала были очень большие претензии — она имела в виду переформулирование всех основных лингвистиче­ских категорий и понятий в терминах различных матема­тических моделей^[277]. При этом ставилась цель пересозда­ния всей теоретической базы лингвистики на новой, «объек­тивной» основе. Такого рода задачи, конечно, находятся за пределами прикладной лингвистики. С точки зрения при­кладной лингвистики математическое моделирование име­ет смысл лишь как предварительный и сугубо операцио- налистский этап при решении отдельных практиче­ских задач. В этом аспекте математическую лингвистику следует трактовать лишь как совокупность вспомогатель­ных математических методов, применяемых при решении таких практических задач. Так, например, она и пони­мается в обзоре работ по математической лингвистике, сде­ланном Уорреном Платом⁸. Теперь под прикладной лин­гвистикой чаще всего понимают все виды автоматической обработки речевой информации (Language-data pro­cessing) — машинное распознавание устной речи, машин­ный перевод, автоматическую классификацию техниче­ских и иных документов, автоматическое аннотирование текстов, автоматическое кодирование и пр. И действитель­но, автоматическая обработка речевой информации состав­ляет в настоящее время основную исследовательскую про­блематику прикладной лингвистики — во всяком случае, в ее реально достижимых очертаниях. Нетрудно заметить, что эта проблематика основывается на новом понимании лингвистического значения (и его роли в жизни человека), о котором говорилось выше. Новее же было бы неправиль­но замыкать прикладную лингвистику и 6 пределах лишь данной проблематики.

По сути дела прикладная лингвистика, как она ныне вырисовывается,— это не только та или иная совокуп­ность проблем. Хотя это и практикуется, нельзя все на­правление целиком ставить в зависимость от проблема­тики, которая может меняться, вследствие чего придется менять и понимание сущности самого направления. В частности, применительно к прикладной лингвистике можно указать на то, что к ее области, бесспорно, следует отнести также и такие недавно возникшие проблемы, как налаживание «взаимопонимания» в системах «человек — машина», и «человек — машина — человек», речевое управление производственными и иными механизмами, изучение деятельности человеческого понимания («узнава­ния») речи и его механическое моделирование (чем зани­мается также и бионика), определение языковых структур у животных (дельфинов, обезьян, собак и пр.) и срав­нительно-морфологическое (в биологическом смысле) рассмотрение их с точки зрения близости и различий с че­ловеческим языком и пр.

Прикладная лингвистика представляет новый взгляд на задачи изучения языка — исходя из этого нового взгля­да, она производит оценку достигнутого в науке о языке, направляет по определенному руслу лингвистические исследования и, конечно, комплектует свою собственную тематику. Это может показаться преувеличением, но, На­пример, теперь, когда нам более или менее ясны возмож­ности дескриптивной лингвистики, мы имеем основания ут­верждать, что она имеет право на существование постольку, поскольку существует прикладная лингвистика, исполь­зующая дескриптивный метод в своих целях. В конце концов, прикладной лингвистикой было обусловлено и возникновение порождающей грамматики, вышедшей из недр дескриптивной лингвистики, но затем порвавшей с ней.

Порождающая (трансформационная) грамматика, как известно, возникла из потребностей машинного перевода. В своем первоначальном виде она была очень «математич- ной», но со временем становится все более и более лингвис­тической. Об этом свидетельствует, в частности, ниже при­водимый доклад Н. Хомского «Логические основы лингвис­тической теории», вынесенный на обсуждение IX Междуна­родного конгресса лингвистов. В этом докладе он с полной недвусмысленностью приветствует «наметившееся в совре­менной лингвистике возвращение к традиционным задачам и точкам зрения, хотя и на более высоком уровне строгости и логической отчетливости...»^[278].

Характерно при этом то обстоятельство, что, подго­тавливая свой доклад к печати, Н. Хомский счел необхо­димым пополнить его многочисленными ссылками на В. Гумбольдта, представляя его понимание «формы» языка в качестве исходной точки своей порождающей грамматики^[279].

На теории порождающей грамматики, справедливо привлекающей ныне столь пристальное внимание линг­вистов^[280], лежит печать современности троякого порядка. Она стремится преодолеть тот статический подход к языку как совокупности «результативных» образований, который был (и остается) столь характерен для традиционного язы­кознания, и рассматривает язык как динамическое явле­ние. Н. Хомский многократно выражает сожаление по поводу того, что современное языкознание пренебрегает «творческим» (в гумбольдтовском смысле) аспектом языка, и цель порождающей грамматики видит теперь в установ-» лении строгих правил, по которым происходит эта твор­ческая деятельность в языке. Далее, порождающая грамматика осуществляет (хотя и в несколько иной форму­лировке, чем это было дано выше) двусторонний подход к изучению актов речи. Сам Н. Хомский говорит по этому поводу, что «задачей лингвистической теории является построение и точное описание двух абстрактных устройств (abstract devices), из которых первое является моделью использования языка, а второе — моделью усвоения языка» ^[281]. И, наконец, вся она в действительности обра­щена на преодоление тех трудностей, которые связаны со всякой попыткой формализации семантической стороны языка и с которыми он пытается совладать синтаксиче­скими средствами. Но как раз это последнее не удалось

Н. Хомскому сделать: семантика в естественном языке оказалась несводимой к синтаксису (другое дело логиче­ский язык — здесь, как показал А. Тарский, вполне воз­можно трансполировать семантику в синтаксис). Семантика в виде «исходных сообщений» присутствует как некая данность в ядерных предложениях, и, когда они преобра­зуются в окончательный текст степень их грамматич­ное™ (так же как и соответствие «исходному сообщению») проверяется таким нестрогим, а проще говоря, кустар­ным способом, как свидетельства информантов. Таким образом, получается, что формализации подвергаются лишь переходные процессы, а исходный и конечный пунк­ты по-прежнему остаются во власти интуитивных и нор­мативных критериев. Н. Хомский, впрочем, и сам признает эту слабость своей теории, когда пишет: «Порождаю­щие грамматики подчиняются более сильным ограниче­ниям (в частности, в них почти не освящаются вопросы семантики или структуры понятий). Это, впрочем, объяс­няется не принципиальными соображениями, а тем, что по указанным вопросам можно, по-видимому, сделать мало утверждений, способных выдержать серьезную критику».¹⁹

Таким образом, в докладе Н. Хомского обнаружива­ются все те признаки, которыми характеризуется совре­менная наука о языке и которые, как указывалось, во многом обусловлены точкой зрения прикладной лингвис­тики. Этот единичный, но вместе с тем типичный пример дает возможность сделать вывод еще об одной особенности современной лингвистики,— пожалуй, наиболее суще­ственной. Как отмечалось, рядом с «традиционной» (или сравнительно-исторической) и теоретической лингвис­тикой ныне встала прикладная лингвистика. Но это не два независимых друг от друга, суверенных и абсолютна автономных научных королевства. Они взаимозависимы и ныне не могут существовать друг без друга, образуя тот симбиоз, которого явно не хватало науке о языке и кото­рый составляет здоровую основу для развития всякой науки. Теперь в языкознании трудно осуществлять теоре­тическую работу, не делая оглядки на прикладную линг­вистику. Точно так же и прикладная лингвистика не спо­собна решить ни одной сколько-нибудь серьезной практи­ческой задачи, если предварительно не найдено ее теоре­тическое решение.

5.

Перейдем в заключение к третьему из установленных в начале настоящей статьи моментов, в котором наиболее наглядным образом проявляются глубокие внутренние преобразования, происшедшие в современной лингвисти­ке,— к новым взаимоотношениям языкознания с другими науками.

Здесь мы прежде всего должны отметить значительное расширение круга наук, с которыми ныне приходится об­щаться и сотрудничать лингвистике. Как явствует из простого (далеко не полного) перечисления проблем при-

кладной лингвистики, приведенного выше, в этот круг входят и логика, и математика, и кибернетика, и элект­роника, и физика, и психология, и нейрохирургия, и био­ника, и теория связи, и многие другие науки.

Такого рода широкие взаимоотношения весьма различ­ных по своим целям и методам наук своим естественным следствием имеют взаимообогащение научными идеями. Приведем ряд примеров подобного заимствования науч­ных идей лингвистикой, что в свою очередь, бесспорно, способствовало расширению ее проблематики и становле­нию нового взгляда на задачи науки о языке.

Самым наглядным образом эта черта современного язы­кознания проявляется в проникновении в лингвистику логико-математических методов. Они принесли с собой не только новую проблематику, но стали использоваться для решения традиционных проблем. В последнем случае речь идет, например, об определении родства языков на основе статистических расчетов или о математическом определе­нии таких категорий, как падеж. Другое дело, что ре­зультаты при этом были не всегда положительными.

В работе Р. Якобсона «Лингвистика и теория связи» приводятся примеры того, как общение упомянутых в на­звании наук послужило к взаимной пользе. Он пишет, в частности: «Понятие «избыточности», пришедшее в тео­рию связи из риторики, которая является ветвью лингви­стики, приобрело важное значение в развитии этой теории и было несколько смело заново определено как «единица минус относительная энтропия». В этом новом определении юно опять попало в современную лингвистику в качестве одной из основных категорий.

Необходимость строгого разграничения различных типов избыточности в настоящее время признается как в теории связи, так и в лингвистике, где понятие избыточ­ности включает, с одной стороны, многословные способы выражения — в противоположность краткости (brevitas^ в традиционной терминологии риторики), а с другой сто­роны, полноту выражения — в противоположность умол­чанию (эллипсис). На фонологическом уровне лингвисты умеют разграничивать фонематические различительные единицы и контекстуальные, комбинаторные, аллофони- ческие варианты, но обращение с такими взаимосвязанны­ми проблемами, как избыточность, предсказание и услов­ные вероятности в теории связи, позволило внести большую

ясность в отношении двух основных лингвистических ха­рактеристик свойств звуков — различительных признаков и избыточных признаков»^[282]. Можно добавить, что ны­не понятие избыточности вышло уже за пределы такого технического использования и в настоящее время, по сути говоря, является одним из методологических крите­риев, с помощью которых различаются естественные и ло­гические языки.

Другой пример связывает лингвистику с такой далекой ей областью, как исследования по атомной физике. Именно в ее недрах родился принцип дополнительности, связан­ный с именем одного из крупнейших физиков современ­ности — Нилса Бора. Он много раз возвращался к нему в своих работах, уточняя и совершенствуя его.

Чтобы не исказить истолкование принципа допол­нительности, целесообразно обратиться к самому Нилсу Бору. Он пишет: «В понятии дополнительности мы име­ем дело с рациональным развитием наших способов клас­сифицировать и понимать новые опытные факты, кото­рые по своему характеру не находят себе места в рам­ках причинного описания». И поясняет: «...[Данные], полученные при помощи разных экспериментальных установок, находятся в своеобразном дополнительном от­ношении друг к другу. Действительно, следует при­знать, что такого рода данные, хотя и кажутся проти­воречащими друг другу при попытке скомбинировать их в одну картину, на самом деле исчерпывают все, что мы можем узнать о предмете. Отнюдь не ограничивая наши стремления задавать природе вопросы в форме экспериментов, понятие дополнительности просто ха­рактеризует возможные ответы, получаемые в результа­те такого исследования в том случае, когда взаимодей­ствие между измерительными приборами и объектом со­ставляет нераздельную часть явления»^[283].

Уже сам Ниле Бор сделал попытку возвести принцип дополнительности в философское обобщение и в статье «Философия естествознания и культуры народов» приме­нил его к истолкованию отношений, существующих между разными человеческими культурами, которые, по его мнению, показывают много признаков, общих с атомными и психологическими проблемами ^[284].

В дальнейшем он высказывал утверждение, что прин­цип дополнительности имеет силу также для биологии и психологии. Были сделаны попытки перенести этот принцип и в область лингвистических исследований. Так, с принципом дополнительности связывает свою двухсту­пенчатую теорию фонологии С. К. Шаумян ^[285].

Он говорит при этом о возможности проведения изу­чения звуков языка на двух уровнях — фонетическом («экспериментальными приемами») и фонологическом, в результате чего мы получаем явления физического и семиотического порядка. Эти результаты якобы исклю­чают и вместе с тем взаимно дополняют друг друга. Думается, что ссылка в данном случае на принцип дополнительности мало обоснована. Бесспорно, исследо­вания звуков языка на разных уровнях дополняют друг друга, но отнюдь не исключают, хотя и дают раз­ные картины тождеств. Здесь просто разноаспектные рассмотрения объекта, каждое из которых, естественно, обладает своими критериями и принципами тождеств.

Принцип дополнительности можно обнаружить и в ги­потезе «лингвистической относительности» Сепира — Уор­фа. Еще более примечателен в этом отношении закон обу­словленного языком бытия, выдвинутый Вайсгербером ^[286].

Каковы основные черты принципа дополнительности? Они, видимо, не сводимы к тому, что разноаспектные рас­смотрения взаимно дополняют друг друга — в этом ничего нового нет, и такого рода взаимное дополнение давно практикуется. В принципе Нилса Бора данные об объекте, взаимно дополняющие друг друга, «кажутся противоре­чащими друг другу при попытке скомбинировать их в одну картину», они даже «не могут быть скомбинированы при помощи обычных понятий в единую картину объекта», так как воспринимаются как взаимоисключающие. Это во-первых, а во-вторых, в этих данных «взаимодействие между измерительными приборами и объектом составляет нераздельную часть явления», и, следовательно, наблюда­теля нельзя отделить от наблюдаемого, что фактически и обусловливает противоречивость дополняющих друг друга данных. Обе эти черты и выделяют Уорф и Вайсгер- бер при рассмотрении роли языка в познании мира. Со­гласно их утверждениям, «инструмент» (язык) и добытое с его посредством знание представляет единое целое, и так как различные языковые коллективы употребляют разные «инструменты», то возникают разные «картины мира», никак не сопоставимые друг с другом, не образую­щие «единой картины объекта», хотя их дополнительность по отношению друг к другу очевидна.

Характерно, что в этом многообразии языков и обус­ловленном ими многообразии противоречащих друг другу «картин мира» JI. Вайсгербер видит главное средство пре­одоления субъективности отдельных языков и достижения объективного знания о мире действительности. Он со свой­ственной ему склонностью к гумбольдтианской терми­нологии пишет: «...Каждый языковой мир содержит одно­стороннюю картину, определенную действительностью объективного бытия. Эта односторонность неизбежна и име­ет тенденцию усиливаться, так как каждый язык в своем историческом развитии следует закону, который он при­нял с самого начала. Так как каждый язык рассматрива­ется в своем языковом коллективе как нечто данное и само собой разумеющееся и никто из его членов не имеет воз­можности постигнуть действительной картины мира, чтобы использовать ее для критического противопоставления, то для каждого языкового коллектива возникает опасность тупика, ориентированности лишь на о д н у возможность, которая является ложной уже потому, что бна единствен­ная. Если бы у человечества был только один язык, то его субъективность определила бы навсегда путь челове­ческого познания окружающего мира. Эту опасность пре­дотвращает, однако, многообразие языков: многооб­разие языков есть множество путей

полного использования дара челове­ческого языка... В противоположность неизбеж­ной односторонности одного-единственного языка множе­ственность языков способствует обогащению знаний через посредство множественности способов видения и дает средство переоценки частичного знания как единственно возможного»^[287]. Эти рассуждения дают основания для выводов более широкого порядка, в частности относитель­но понятийной основы языковых значений. В самом деле, что такое мир понятий, выражающийся дискретными едини­цами языка, и каков статус его существования? По смыс­лу принципа дополнительности его нельзя изобразить в ви­де цельной и непротиворечивой картины. Он всякий раз по-разному воплощается в различных языках и вне своего «инструмента» наблюдения, т. е. языка, не существует.

От приведенных суждений просто отстраниться нельзя, так как они затрагивают очень серьезные вопросы. Они — то новое, что явилось результатом общения лингвистики с широким кругом наук. В данном случае эти суждения воп­лощают в себе принцип дополнительности в более полном виде, чем это сделал С. К. Шаумян и даже сам Ниле Бор, который также пытался перенести его на языковую поч­ву^[288], что весьма характерно для современного положения науки о языке. И это обращение физика к проблемам язы­ка далеко не единичный случай. Для примера можно сос­латься также на В. Гейзенберга, в книге которого «Физи­ка и философия» (русское издание, М., ИЛ, 1963) уделяет­ся много внимания роли языка в научном исследовании.

Рассмотренные характерные для современной стадии развития науки о языке проблемы находят свое отчетли­вое отражение и в статьях настоящего раздела.

В. Звегинцев