Е. Курилович О МЕТОДАХ ВНУТРЕННЕЙ РЕКОНСТРУКЦИИ*

1. Цель лингвистической реконструкции состоит в том, чтобы установить относительную хронологию доистори­ческих состояний и изменений, непосредственно предше­ствующих самым древним данным.

Выражение «внутренняя реконструкция» использовали в качестве рабочего термина Пизани^[289], Хёнигсвальд^[290], Бонфанте ^[291] и другие (ср. также «innere Grunde» у Порцига ^[292] и «indizii intrinseci»y Пальяро ^б), подразумевая под этим те диахронические выводы, которые можно сделать из> синхронического анализа языковых данных, не прибегая ни к сравнению, ни к лингвистической географии, ни к «ареальной лингвистике», ни к глоттохронологии.

Более или менее сознательно и явно методы внутрен­ней реконструкции начали применять младограмматики. Так, например, они отвергли возможность спонтанных фонетических переходов и достигли с помощью понятия «фонетического закона» значительных успехов в изучении обычных фонетических изменений. Аналогично при рас­ширении поля лингвистических исследований все больше внимания стало уделяться общим тенденциям в области семантики.

Противопоставление между диахронией и синхронией, влекущее за собой различия в целях и методах лингвис­тических исследований, не вытекает непосредственно из имеющегося в нашем распоряжении языкового материала. Неоднократно подчеркивался переходный и в то же время неустойчивый характер языковых явлений, наличие коле­баний между архаичными и непродуктивными элементами, с одной стороны, инновациями и живыми законами — с другой. Любое полное «синхроническое» описание языка не может обойтись без понятий архаизма и инновации.

Ставя перед собой задачу реконструкции более древних языковых состояний, ученые полностью осознают труд­ности, связанные с правильным выбором материала. Если те или другие формы в родственных языках могут быть объяснены каждая внутри своего языка как результат живых словообразовательных процессов, напр. греч. yovog «рождение, отпрыск» — вед. jana «существо, человек, племя», то они не могут свидетельствовать о существовании общего индоевропейского прототипа *gono-. Мейе, как и некоторые другие ученые, утверждал, что реконструкция доисторических состояний должна базироваться скорее на исключениях и аномалиях, нежели на грамматических правилах языка. Другой важный принцип состоит в том, что если некоторая форма употребляется только в застыв­ших выражениях (идиомах), в то время как употребление ее синонима (или синонимов) является свободным, эта форма, очевидно, представляет более древнее состояние.

Указанные методологические принципы относятся к «внутренней реконструкции» в широком смысле. Они не могут быть применены в каждом частном случае, но если их применение возможно, то полученные результаты при­обретают большее познавательное значение, чем выводы, сделанные с помощью статистики, ареальной лингвистики или лингвистической палеонтологии, так как эти выводы носят вероятностный характер. В случае противоречия между этими выводами и выводами, полученными путем внутренней реконструкции, предпочтение должно быть оказано последним.

2. Для последних десятилетий характерен значитель­ный прогресс в лингвистической теории. Хотя ценность вышеупомянутых методологических принципов пока не подвергается сомнению, многие недавно утвердившиеся понятия структурной лингвистики существенно отли-® чаются от основных понятий, которые использовались младограмматиками; ср.

В настоящее время можно ожидать как новых поста­новок, так и новых решений задач реконструкции. Поня­тие системы само по себе предполагает или исключает определенные состояния или изменения, принятые сравни­тельной грамматикой индоевропейских языков 30—40 лет назад, когда анализ фактор, рассматриваемых изолиро­ванно, часто приводил к ненадежным заключениям.

Чтобы проиллюстрировать применение современного структурного подхода к лингвистической реконструкции, мы проанализируем ряд хорошо известных проблем срав­нительной индоевропеистики — фонологических, морфо- нологических и морфологических— и попытаемся показать практическую полезность определенных понятий, которые могут оказать помощь в решении этих проблем.

3. Лингвистика накопила значительный опыт в облас­ти фонологии благодаря ограниченному числу возможных фонетических изменений и их механизмов. Поскольку одни и те же типы фонетической эволюции, такие, как дифтон­гизация и монофтонгизация, назализация, палатализация или передвижение согласных, встречаются в самых разных языках, лингвист, изучающий аналогии и параллели, легко может их обнаружить даже в языках, которые в дру­гих отношениях изучены им недостаточно. Если он является специалистом в области фонологии, он может опериро­вать материалом, охватывающим сотни разных языков.

Однако интерпретация фонологических изменений еще оставляет желать много лучшего. Пионерами в этой облас­ти являются в первую очередь Хёнигсвальд и Мартине.

На базе сравнения германского консонантизма с консо­нантизмом других индоевропейских языков были уста­новлены определенные фонетические законы передвижения германских согласных (р, t, к > сильные придыха­тельные; b, d, g > слабые глухие...). При этом целью такого сравнения должны были бы быть не столько соот­ветствия между языками (лат. t- = герм, р-; лат. d- = герм, t- и т. д.), сколько совпадения и слияния фонем внутри самих германских языков при наличии различий в других языках, и наоборот. Главным является то, что участвующие в изменении фонемы находились в отноше­нии корреляции (t: d и т. д.): в определенных окружениях, например в начале слова, они противопоставлялись как глухие : звонкие, а в некоторых других позициях (возмож­но, в конце слова) это противопоставление нейтрализова­лось в пользу глухого (d > t). Передвижение согласных, по существу, представляет собой перестановку в корреля­ции t : d, где t является немаркированным членом корреляции, a d — маркированным: маркированная

фонема d, отныне наделенная нейтральной функцией, становится немаркированной. Отождествление унаследо- ванного индоевропейского d (такого, как в *defim) с нейт­ральным зубным, ведущим свое происхождение из индо­европейского *(e)st(i) = (ni)sd(os) (ср.

Таким образом, германское передвижение согласных в целом сводится к двум совпадениям, а не к четырем от­дельным законам (t> р; d>t; dh;>(t; р>Й [закон Верне­ра]). Различные объяснения физиологического характера, такие, как предположение о возраставшей интенсивности артикуляции, о «произношении a glotte ouverte», не отра­жают лингвистической сущности этих изменений, где единственным релевантным фактом является изменение во внутренних отношениях между рассматриваемыми элементами. Внешние стимулы изменений — это нечто постороннее по отношению к системе фонем. Как только мы оставляем язык sensu stricto и апеллируем к внеязы- ковым факторам, мы теряем четкие границы поля линг­вистического исследования. Так, например, физиологи­ческие (артикуляторные) явления могут быть следствием социальных факторов, эти последние, в свою очередь, могут быть вызваны определенными политическими или экономическими фактами (завоеваниями, миграциями, приводящими к билингвизму), которые опять-таки могут быть обусловлены, например, климатическими измене­ниями (засухой, наводнением...) и т. д. Возникает вопрос, где же должно остановиться при объяснении германского передвижения согласных. По-видимому, сфера лингвис­тического объяснения должна быть ограничена именно лингвистическим аспектом рассматриваемого изменения, то есть действительным состоянием системы до и после изменения («l’etat momentane des termes du systeme», no Соссюру). Изменение должно анализироваться и объяс­няться как изменение системы; поэтому внимание следует уделять прежде всего явлению нейтрализации, совпаде­ниям и возникновению новых фонологических противопо­ставлений.

Накапливающиеся отклонения от традиционного про­изношения не являются языковыми изменениями sensu stricto. Только благодаря определенным совпадениям в системе фонем эти отклонения становятся релевантными. Момент, в который происходит такое совпадение (слияние), следует рассматривать как момент языкового изменения в буквальном смысле этого слова, когда чисто артикуля­торные признаки фонологизируются. С этой точки зрения германское передвижение согласных возникло одновре­менно с совпадением индоевропейских st и sd (zd); подоб­ным же образом и «закон Вернера» и изменение индоевро­пейских bh, dh, gh в Ь, Й, д представляют собой одно и то же фонологическое явление.

Другой пример — романская система гласных. Здесь ключевым фактом является совпадение закрытых и от­крытых гласных в безударных слогах: лат. Ї, й> е, о; лат. ё>£>е; лат. 5>о>о. Закрытые гласные е, о, высту­пающие в позиции нейтрализации (= в безударных сло­гах), становятся немаркированными членами фонемных противопоставлений (е : g; о : о). По сравнению с класси­ческой латынью, где ё, б являются маркированными чле­нами, а ё, б — немаркированными, романская система представляет собой результат перестановки старой корре­ляции: ё (немаркированный член>)д (маркированный) и т. д.

Внутренний характер реконструкции состоит в том, что какое-либо обращение к внешним, экстралингвистиче- ским факторам, включая артикуляторные, не допускается. Э,ти последние могут быть выведены из фонологических данных только путем умозаключений. Тот факт, что в гер­манских языках t становится сильным, ad — слабым, то есть что t становится маркированной фонемой (придыха­тельной и т. д.), может быть выведен из совпадения индо­европейских -(s)t- и -(s)d- в германском t. Корреляция t : d никогда не переставала существовать. Но зона нейт­рализации изменилась в пользу германского t (соответ­ствующего индоевропейскому d и t).

4. Если метод внутренней реконструкции ограничи­вается фонологическим аспектом, он позволяет избе­гать таких ошибок, какие, например, постоянно допус­каются при рассмотрении проблемы индоевропейских ft, g, gh. В соответствии с широко распространенным мне­нием эти фонемы возникли в языках satom вследствие палатализации велярных k,g, gh перед передними гласными 6, I (или і), а во всех других позициях их появление объяс­няется морфологическими факторами («аналогией»). При этом, используя для объяснения только аллофоны и мор­фологические факторы, оставляют в стороне главный во­прос: как именно аллофоны £(е), k(i), в отличие от к(о), k(u), k(t) и т. д., фонологизировались, то есть как они стали самостоятельными фонемами. На самом деле, про­блема осложняется еще вторым вопросом: в чем состоит фонологическая суть ассибиляции, то есть появления в различных языках satom фонологического отношения между k, g, gh и единственным унаследованным из индоев­ропейского фрикативным s? Фундаментальными фактами для решения этого вопроса являются совпадения, такие, как скр. pista- «украшенный» < *pis-to- и *pik-to-, лит. -rs-pt), напрашивается вывод, что bh, gh, dh не были фонологически звонкими во время действия этого закона. Они могли быть фонетически звонкими, подобно г, 1, n, ш, которые не влияли на предшествующий t внутри слова. Если же bh, dh, gh не были фонологически звонкими, то они не имели и соответствующих глухих партнеров — ph, th, kh. Если бы противопоставление ph : bh, th : dh, kh : gh существовало прежде, чем начал действовать закон Бартоломе, результат ассимиляции bh-f-t был бы иным, а именно (*phth)>pth.

Следовательно, глухие придыхательные ph, th, kh не могли входить в состав первоначальной индоевропей­ской системы согласных. С другой стороны, закон Барто­ломе напоминает нам об определенных ограничениях, на­кладываемых на структуру индоевропейских корней: глухие взрывные, с одной стороны, и звонкие придыха­тельные взрывные, с другой, несовместимы друг с другом в качестве начальных или конечных согласных корня соот­ветственно (невозможны корни rana*peudh, *bheut и т.д.)

Закон Бартоломе можно рассматривать как специаль­ный случай ассимиляции, а именно как контактную ас­симиляцию (bh+t>*bhdh>bdh, а также p + dh>*bhdh> bdh), тогда как упомянутая выше несовместимость bh и t в индоевропейских корнях заставляет предполагать дис­тантную ассимиляцию. Поэтому, если такие суффиксы, как -to-, -ter/tor-, -tro- и т. д., принимают форму -dho-, -dher/ dhor-,-dhro-, обусловленную звонким придыхательным предшествующего корня, то мы можем допустить, что так называемые «детерминативы» (^расширители элементарных корней) испытывают сходные изменения в зависимости от начального согласного в корне. Если это допущение пра­вильно, закон Бартоломе должен быть отодвинут к эпохе индоевропейского языка-основы. Заметим, что, заменив звонкие придыхательные эмфатическими взрывными, мы получим аналогичные законы для структуры корня в ак­кадском (см. So den, Grundr. d. akk. Gramm., 1952, p. 53, sec. 51 e.)

6. Имеются случаи, когда сравнение некоторого языка с родственными языками показывает, что в данном языке в доисторическую эпоху появилась некоторая новая фоне­ма, которая затем исчезла (в эту же эпоху) или совпала с унаследованной фонемоц. Таким образом, следы доисто­рического существования этой фонемы полностью стер­лись. Проблема скр. ks = греч. хт, может быть све­

дена к следующим равенствам:

скр. ksiti- «местожительство», но syena- «ястреб» = = греч. xrtaig «основ(ыв)ание», как ixttvog «коршун»

скр. ksam «земля», но hyah «вчера» = греч.

«земля», как x&sq «вчера».

Греческий доисторический зубной согласный, соответ­ствующий санскритскому s, является, таким образом, результатом слияния унаследованных s и і в определенной позиции; это слияние привело к появлению новой само­стоятельной фонемы /*$/. Позднее эта фонема совпала с фонемой t (вероятно, в связи с палатализацией унаследо­ванного t в определенных окружениях).

7. Теперь мы перейдем к самой главной, централь­ной проблеме индоевропейской морфонологии и морфо­логии.

Чередование ступеней гласных, или аблаут, будучи морфонологическим явлением, тесно связано как с аль­тернациями фонем, так и с морфологическими (словооб­разовательными и словоизменительными) противопостав­лениями.

Альтернация, будучи чисто фонологическим фактом, состоит в мене фонем (но не аллофонов!) при определенных условиях; она основана на нейтрализации некоторого фо­нологического противопоставления. Ср. замещение фонем b, d, g фонемами р, t, к в конце слов в польском и русском. В этой позиции р, t, к нейтральны, хотя в других окру­жениях р, t, к являются негативными (немаркированны­ми), a b, d, g позитивными (маркированными) членами про­тивопоставления. Следовательно, фонемы р, t, к имеют две функции: первичную нейтральную функцию Ф и вто- ричную негативную функцию Ф_ь контрастирующую с по­зитивной функцией Ф₂ маркированной фонемы.

Однако альтернации могут обладать и морфологиче­ской функцией. Это бывает, когда родственные формы, содержащие фонему Ф₂ (позитивную) и фонему Фі (не­гативно-нейтральную), находятся в релевантном морфоло­гическом противопоставлении. Пусть Ф₄ обозначает крат­кий гласный, Ф₂ — долгий гласный, а Ф — краткий глас­ный, который выступает при нейтрализации противопо­ставления по количеству в определенных фонологических условиях (например, перед сонорным или полугласным в пределах одного и того же слога).

Превращение альтернации Ф₄ : Ф₂в аблаут (морфоло­гическое удлинение) можно проиллюстрировать следую­щим образом:

базисная форма: вокализм Ф₄ производная форма: вокализм Ф/Ф (альтернация между Ф₄ и нейтральным Ф)^[293]

Отсюда:

базисная форма: вокализм Ф₄ производная форма: Ф₂/Ф

Эгот результат объясняется поляризацией, то есть тен­денцией к установлению как можно более резкого конт­раста между производной и базисной формами. Нейтраль­ная фонема Ф, альтернирующая с Ф_ь в силу противопо­ставления с Ф₄ базисной формы интерпретируется как результат нейтрализации Ф₂; отсюда замена фонемы Ф_х фонемой Ф₂ в производной форме. Правило деривации пре­терпевает изменение: наряду с аффиксацией в производ­ные формы вводится дополнительный морф, а именно уд­линяется краткий гласный Фі(>Ф₂)- Таким образом, среди производных форм мы можем выделить две группы, играю­щие одинаково важную роль в возникновении аблаута -Фі/Ф₂, —формы, которые благодаря наличию Ф допус­кают новую интерпретацию морфологического процесса (как бы «voces mediae»), и формы, в которых Ф совершенно явно интерпретируется как Ф₂(Фі>Ф₂).

Для объяснения происхождения различных видов аб­лаута первостепенное значение имеет выяснение условий нейтрализации, присущих соответствующим альтерна­циям. Так, происхождение индоевропейского аблаута е : о должно объясняться соответствующей альтернацией е : о, и, следовательно, важнейшей задачей является опре­деление первоначальных условий для нейтрализации про­тивопоставления е : о. Имеется несколько возможных решений этой задачи, из которых наиболее правдоподоб­ным является следующее: е и о совпадали в соседстве с определенными ларингальными, а редуцированные е!о — в соседстве с сонорными.

В отличие от альтернации, которая представляет собой чисто фонологический факт, аблаут отличается более сложным характером, причем фонологическое в нем подчинено морфологической функции: внутри широкого ряда случаев морфологической обусловленности суще­ствует более узкий ряд случаев фонологической обуслов­ленности. Так, умлаут в немецких существительных множественного числа на -ег (Walder «леса», Gotter «боги», Guter «богатства», Hauser «дома») обусловлен: 1) оконча­нием множественного числа -ег; 2) задним гласным корня. Последнее условие подчинено первому, поскольку задние гласные встречаются не во всех, а только в некоторых существительных, имеющих форму множественного числа на -ег.

Аблаут при наличии аффиксации является обычно избыточным признаком, поскольку в морфологических рядах формы с аблаутом встречаются наряду с формами, для которых характерна только аффиксация, напр, ало-хол-ї] «отсечение» *leiq~), показы­вает, что между тремя морфами, характеризующими это образование, существует следующая иерархия: основ­ной морф — это суффикс -to-, необходимый для всех обра­зований данного типа; супрасегментный морф (ударение над суффиксом), нейтрализующийся при определенных условиях, например, если указанная форма функциони­рует в качестве второй части сложного слова; наконец, нулевая ступень корня, которая представляет собой явно дополнительный морф, так как не появляется в случаях типа *sett'os, *pekt'os.

Этот пример иллюстрирует иерархию морфов, которые в то же время функционируют как целое в отношении к базисному слову (скр. rinakti, греч. Хєіжо, лат. linquo «оставлять» и т. д.)

Вставные гласные («Bindevokale») или согласные под­чинены основному морфу, например, санскритский ао­рист jambhis- «схватить» ) *leiq “ ;>*leik-to-> *leik-to->*lik-to-.

Важно помнить о трансформационном аспекте этой иерархии, так как это позволяет нам объяснить суще­ственные особенности индоевропейского аблаута. Нуле­вую ступень индоевропейских корней с дифтонгами (та­ких, как *leiq~, *leuk) говорящие были склонны анализи­ровать как *leiq->liq->loiq~; *leuk>*luk>*louk, то есть как выпадение основного гласного е (которое и при­вело к возникновению нулевой ступени корня) с после­дующей вставкой гласного о. Именно такая интерпрета­ция ступени о позволяет объяснить так называемый закон Бругманна в индоиранском.

Цепь Т і ei Т2>Тii Т2>Т і oi Т₂ и т. д. дает возможность вывести морфологически значимую ступень о непосред­ственно из вокализма i, и без обращения к дифтонгам ei, ей,которые часто даже и не засвидетельствованы. Ср. др.-в.- нем. lflchan : претерит (перфект) louh; sflfan : souf; sfl- gan : souc; др.-англ. brucan : breac «ломать» и т. д.; древ­неирландские формы претерита (перфекта) lelag-, nenag-, rerag- (корневой вокализм oi)occisio hostis «убийство врага»), в то время как абла­тив функционирует только как приглагольное определе­ние. Древние санскритские формы генитива единственного числа senayah, agneh, bahoh имеют, следовательно, в ка­честве первичной функции генитивную, как и английские обороты с of или французские с de. Конечно, с генетиче­ской точки зрения мы должны допустить для всех этих случаев местное значение (аблативную функцию). Поэтому проникновение этих падежных форм в семантическую зону генитива (связанное с потерей экспрессивности) при­вело прежде всего к восстановлению у генитива аблатив­ной функции ^[295]; так обстоит дело в индоевропейских осно­вах на -о-, возможно, под влиянием местоименных форм: скр. tat, yat, откуда скр. vrkat : vrkasya. В пракрите эта дифференциация распространяется и на другие основы: senao (абл.) : senae (ген.), aggto : aggissa, tahfio : bahussa;

в Авесте ayat : -aya; -oit : -oi§; -aot : ao§; в лат.-і(-е):-їз;

-u:-us и т. д.

Из вышесказанного можно сделать следующий вывод: первоначальной (в противовес первичной) функцией сан­скритских падежных форм senayah, agneh, bahoh и т. д. является аблативная функция; потеря экспрессивности, вызванная вторичной функцией, привела к восстановле­нию падежной формы в ее вторичной (аблативной) функ­ции. В балтославянском процесс повторился. Проникая в область генитива, аблатив на -t полностью вытесняет старые формы на -s (таким образом сам превращаясь в генитив), и различие между аблативом и генитивом в ос­новах на -о- снова стирается. Чтобы восстановить аблатив­ную функцию, язык прибегает к предложным оборотам.

12. Для формообразования прилагательного характер­но, что в любой момент прилагательное может подверг­нуться влиянию существительного. Изложим это вкратце: если в женском роде, образованном от основ мужского/ среднего рода на -о-, употребляется основа на -а- (лат. bonus, bona и т. д.), значит -а- первоначально служило для образования существительных женского рода от суще­ствительных мужского рода иа -о-. Следовательно, тип *ekua — женский род от *eftuos (скр. a£va, лат. equa, лит. a£va), возможно, является словообразовательным архаизмом (хотя, конечно, менее древним, чем греч. 6 іялод:т| ишод). Формант -а- в словах типа *е£иа, вытес­ненный из системы именного словообразования суффиксом. -i(y)-(vrkt- «волчица»), должен рассматриваться как пере­житочное явление. С другой стороны, этот формант стано­вится грамматикализованным благодаря своему проник­новению в склонение прилагательных. Такая эволюция подтверждается последующим развитием в санскрите: употребление нового словообразовательного суффикса -Ї- распространяется и захватывает прилагательные (на -а-), благодаря чему возникает стилистическое различие между формами женского рода на -а- и на -I-.

Таким образом, проливается свет на относительную хронологию формантов -і(у)-, -а-, -Т/уа-, выступающих как окончания или суффиксы женского рода. Простейшими суф­фиксами были -і(у)- и-а-, тогда как -ї/уа- следует рассмат­ривать как результат кумуляции (соединения) простей­ших суффиксов и, следовательно, как более позднее обра­зование. Поскольку кумуляция суффиксов — это прием для усиления экспрессивности вторичной функции, мы должны допустить, что в формах женского рода атемати- ческих прилагательных элемент -а- в -Т/уа- представляет собой расширение старого суффикса -і(у)-. В то время как в основах на -о- проводилось различие между слово­образовательным суффиксом -і(у)- (существительных ж. р.) и словоизменительным суффиксом -а- (женского рода прилагательных), атематические основы для обоих слу­чаев имели один и тот же формант -і(у)-, который, хотя первоначально носил словообразовательный характер, но еще в доисторический период приобрел, кроме того, и сло­воизменительную функцию. Суффикс -а-, будучи одно­значным и поэтому более экспрессивным, стал расширите­лем словоизменительного суффикса -і/у- у атематических прилагательных. Составной формант -і(у)+а-, должно быть, первоначально принадлежал только прилагательным. Наличие в нем лишнего по сравнению с -і(у)- элемента (-іу+а-)бьіло причиной того, что этот формант стал употреб­ляться как словообразовательный суффикс атематических существительных. Но остались слова типа ведич. naptth «дочь, внучка», генит. naptiyah от napat «сын, внук», которые ясно указывают на то, что -i(y)- является предше­ственником составного суффикса в употреблении с атема- тическими существительными.

13. Переходя теперь к основным явлениям индоевро­пейского спряжения, отметим, прежде всего, тот любопыт­ный факт, что хотя глагольные формы, относящиеся к мо­менту говорения, всегда рассматривались как базисные формы системы спряжения, некоторые очевидные выводы, касающиеся иерархии функций и относительной хроноло­гии глагольных форм, все же сделаны не были. Мы сталки­ваемся здесь, точно так же как и в других разделах мор­фологии,

1) с восстановлением форм в их первичной функции,

2) с распространением форм, принимающих вторичные функции,

3) с явлениями грамматикализации и лексикализации, которые сопровождают изменения 1) и 2).

Самым значительным процессом, повторявшимся снова и снова и оставившим многочисленные следы в древних индоевропейских языках, является восстановление дура- тивного значения у глагольных форм, указывающих на момент говорения (форм презенса и имперфекта). Дуратив- ная форма легко может вторгаться в другие семантические сферы: сферы общего («вневременного») презенса, мо- дальности («способности», «возможности»), будущности и т. д. Эта экспансия, ведущая за собой утрату экспрессив­ности (то есть сосредоточенного выражения дуративности), вызывала то, что для восстановления дуративной функции стали привлекаться производные формы. В результате, вероятно, возникло следующее размежевание форм: дура* тивный презенс (новая форма) и общий или неопределен­ный презенс (старая форма), индикатив (новая форма) и конъюнктив (старая форма), презенс (новая форма) и футурум (старая форма) и т. д.

Но и недуративные функции, отныне передаваемые осо­быми формами, могут быть в свою очередь восприняты новой формой, а старая форма в конце концов становится лексическим архаизмом.

Для обоих случаев можно найти много примеров в древ­них индоевропейских языках. Расщепление значений, воз­никшее в результате восстановления дуративности, со­вершенно очевидно в славянских языках, где замена ста­рого презенса производной формой (старым итеративом) Привела к тому, что употребление презенса ограничилось недуративными функциями: функциями футурума, «вне* временного» презенса, выражения способности. Аналогич­ное ные процессы имели место в индоевропейском: корневой презенс, вытесненный и сведенный к недуративным функ­циям производными образованиями (то есть формами с ре­дупликацией, назальным инфиксом или формами на -sfie/o- и т. д.), употребляется как футурум или как конъюнктив, ср. ведич. karat(i) в отличие от kfnoti. Индоевропейский презенс и имперфект частично изменяют свою древнюю первичную функцию, превращаясь в футурум и аорист. Так, формы презенса на -s- в индоевропейском оставили следы как в формах футурума-конъюнктива на -S-, так и в формах сигматического аориста. Аналогичное развитие, то есть восстановление дуративного презенса (-имперфекта) и ограничение употребления старой формы недуративными функциями, наблюдается и в другие периоды, например в современных кельтских языках, и в других языковых семьях: в то время как в большинстве семитских языков древнее корневое образование ia-qtul-u «убивает» сохра­нило свою имперфектную функцию, в аккадском и эфиоп­ском оно играет роль конъюнктива благодаря появлению нового имперфекта, образованного от глагола с помощью удвоения второго коренного согласного.

Новые образования, оказывающие давление на старый презенс или имперфект, являются, как правило, произ­водными. Как только они проникают в систему спряжения базисного глагола, они тотчас же грамматикализуются. Первоначальной семантической функцией этих новых (имперфективных) форм презенса является функция итератива. В соответствии с тем, что можно проследить в настоящее время, процесс восстановления имперфектив­ного презенса идет обычно по следующим направлениям:

I----------------------------- [296] II--------------------------------

первичные отглагольные сущест- отыменные глаголы (об-

глаголы вительные (имена дей- разованные от имен дей­

ствия или деятеля) ствия или деятеля)

отглагольные глаголы,

образованные от имен действия или деятеля (стадия пі).

Впрочем, не в этом состоит прямая задача реконструк­ции. Прежде всего мы должны установить (для каждого конкретного языка), в какой степени производные формы презенса, восходящие к итеративам, зависят от первичных глаголов действия или первичных глаголов состояния. Следующий шаг состоит в определении недуративных функций, принятых вытесненными формами презенса: они могут оставаться внутри системы спряжения нового глагола, или образовывать мелкие семантические группы, или, наконец, подвергнуться полной лексикализации. Различные индоевропейские языки ведут себя по-разному. Например, суффикс-sk е/о- играл важную роль в иранском, где он приобрел непереходно-пассивное значение (засви­детельствованное еще в среднеиранском), или в латинском, где он в конце концов стал механическим расширителем основы презенса (ср. -escere в иберо-романских языках и румынском). Как в балтийских, так и в германских (в готском) языках элемент п выражает непереходное и на­чинательное значения, выступая как инфикс в балтийских языках и как суффикс в германских. Эти примеры иллю­стрируют еще и то, что морфемы, обозначающие способ действия, весьма часто переходят в морфемы, выражающие залог. Такое развитие мы встречаем уже на самых древ­них стадиях индоевропейского; ср. итеративы и каузативы на -eie/o-.

Главная трудность реконструкции состоит в том, чтобы выяснить, представляет ли собой набор глаголов, характеризуемых общим суффиксом, такой словообразо­вательный ряд, который еще не подвергся грамматика­лизации, то есть еще не использовался для выражения дуративности, или же эти глаголы уже были затронуты процессом восстановления имперфективного презенса, но, вытесненные новым образованием, ограничились вторич­ными семантическими функциями или даже целиком лек- сикализовались.

14. Некоторые выводы, связанные с относительной хро­нологией, можно сделать, рассматривая совершенный вид и перфект. Что касается так называемого перфекта, то нормальное развитие здесь, как нам кажется, таково: производная форма (или отглагольное имя + вспомога- тел ьны й гл а го л) >перфект>неоп ределенное п рошедшее («passe indefini»)>повествовательное время. Производная форма становится регулярным элементом системы спряжения, заменяя старую форму перфекта, кото­рая, выполняя дополнительно еще и повествователь­ную функцию, уже утратила свою экспрессивность. Грам­матикализация романской перифразы amatum habeo (которая представляет собой соответствие уже существую­щей классической конструкции amatus est; mihi amatus est с dativus auctoris>amatum habeo) объясняется куму­ляцией функций у лат. amavi: перфект и повествователь­ное (историческое) время. Другой пример: древнеперс. mana krtam (перфект): akunavam (повествовательное вре­мя), но новоперс. karda am (перфект) : kardam (повество­вательное время) перфект), или, точнее говоря, всегда ли функция неопре­деленного времени является первичной, а функция пер­фекта — вторичной. Различие между романским amatum habeo и amavi состоит в том, что последняя форма обозна­чает действие в прошлом, а первая предполагает его. Поэтому тип amavi должен рассматриваться как основной по отношению к amatum habeo. Однако употребление в со­временных романских языках формы, являющейся резуль­татом развития amatum habeo, как и соответствующей перифразы в германских языках, уже вышло за рамки перфекта в строгом смысле этого слова. Хотя в большин­стве этих языков указанная форма еще не проникла в зону повествовательного времени, тем не менее она все более и более стремится обозначать неопределенное действие в прошлом (passe indefini), в то время как первоначальное значение (результат прошлого действия в настоящем) все больше и больше отходит на задний план.

Следующий ряд: англ. I have my feet stuck out > I have stuck out my feet>I stuck out my feet — может служить хо­рошей иллюстрацией для приведенных выше рассуждений об относительной хронологии некоторых категорий спря­жения глагола.

15. Впрочем, главной проблемой индоевропейской сравнительной грамматики является другая проблема. Сравнивая систему презенса и аориста в санскрите (веди­ческом) с соответствующей системой в греческом, мы уста­навливаем следующие расхождения:

Форма

Функция

греческий санскрит (ведический)

презенс

имперфект

аорист

имперфективность одновременность (с моментом

речи)

имперфективность одновременность (с моментом в

прошлом; повеств. время) перфективность предшествование (по отношению

к моменту речи)

В греческом имеются виды. Противопоставление импер­фективность : перфективность выражено формами импер­фект : аорист; в презенсе же это противопоставле­ние нейтрализуется в пользу немаркированного члена (в пользу имперфективности). Для санскрита (ведического) характерна система временньїх отношений. Противопостав­ление одновременность (или скорее непредшествование) : предшествование является стержнем системы. Это противо­поставление реализуется с помощью форм презенса и аориста и нейтрализуется в имперфекте.

Установить относительную хронологию этих двух систем, то есть выяснить, какая из них должна считаться унаследованной из индоевропейского,— это серьезная проблема. Как кажется, многообещающим ключом к реше­нию этой задачи является морфологическая структура форм презенса, имперфекта и аориста. В греческих формах

Хєіясо «оставляю»: {g^^ov^{V мы на}блюдаем непосредствен­ное формальное противопоставление между Кыл (нормаль­ная ступень) и Кіл (нулевая ступень), соответствующее

минимальному различию. Это верно и для типа еФвЛуот «очаровывать» (имперфект): (сигматический аорист;

предполагающий атематическое спряжение)или syivvcoaxov (имперфект с аффиксом): lyvcov (корневой аорист) и т. д.

rinakti „оставляет*

С другой стороны, в таких санскритских примерах, как

“ , . і sarpati „ползет" , ,

-:arinak или —■. -.asarpat,

aricat * * asjpat

противопоставление основ сопровождается различиями окончаний (первичные : вторичные) и, следовательно, ли­шено самостоятельной различительной силы. Это значит, что греческое противопоставление I>v8ijtov : IXinov следует считать более древним, чем санскритское противопостав­ление sarpati : asrpat, которое, должно быть, является

о

результатом семантического сдвига. Чтобы объяснить этот сдвиг, мы склонны допустить для индоевропейского сле­дующее исходное состояние:

Форма 1 Функция

первичная вторичная

презенс имперфективность одновременность (с моментом

речи)

имперфект имперфективность одновременность (с моментом в

прошлом)

аорист перфективность предшествование (по отношению

к моменту речи)

Семантический сдвиг в санскрите является результатом отождествления имперфективного И перфективного ПрОг шедшего времени: в повествовании аорист был вытеснен имперфектом, ставшим отныне единственным повествова­тельным временем. Лишенный своей первичной функции (перфективное прошедшее время), аорист стал употребт ляться только в своей вторичной функции (предшествова­ние по отношению к моменту речи). Возникло новое противопоставление: предшествование/одновременность

(= непредшествование), сходное по своему характеру с не­которыми противопоставлениями в глагольных систег мах западноевропейских языков (франц. j’ecris : j’ai ecrit и т. д.). Различие между ведическим аористом и импер­фектом ничем не отличается от различия между англий* ским I have written (a letter) и I wrote (a letter). Дуративт ность в значении имперфекта была отодвинута на задний план (стала его вторичной функцией). В греческом старое противопоставление имперфект (имперфективный): аорист (перфективный) остается релевантным. Значение же ан­глийского present perfect является лишь вторичной функцией греческого аориста.

В приведенном выше примере внутренняя реконструк­ция базируется на данных двух индоевропейских языков, которые различают следующие «прошедшие» времена: имперфект, аорист и перфект. Сфера индоевропейского имперфекта в санскрите расширилась за счет аориста. Хронологический приоритет греческого может быть дока­зан анализом системы унаследованных из индоевропей­ского глагольных форм. Противопоставление

презенс : имперфект аорист

является противопоставлением по виду. Если бы в индо­европейском аорист имел те же первичные функции, что и в ведическом санскрите, следовало бы ожидать, что основа аориста будет допускать как первичные, так и вто­ричные окончания. Ср. франц. j’ai ecrit : j’avais ecrit параллельно j’ecris : j’ecrivais.

16. Будущее время выражается в древних индоевропей­ских языках либо вышеупомянутой формой на -е/о- (иден­тичной «конъюнктиву»), либо сигматической производной формой. В индоиранском, равно как и в греческом, в древ­нейших текстах засвидетельствованы обе формы; как прави­ло, сигматическое будущее вытесняет форму на -е/о-. Разно­видности сигматического будущего (-s-ie/o- в индоиран­ском, -s-e/o- в греческом, -s- в литовском) указывают, по-видимому, на первоначальное атематическое спряже­ние. Но здесь мы снова сталкиваемся с идентичностью будущего времени и конъюнктива; ср. атематический конъ­юнктив на -s- в древнеирландском. Таким образом, мы приходим к следующему выводу.

Точно так же, как замена славянского pri-pecetb (старый презенс), pri-pece (старый имперфект) новой осно­вой pripek-ajetb (старый итератив) сузила употребление старых форм, сведя их к (вторичной) функции будущего (pripecetb) и аориста (pri-pece), так и конъюнктив-будущее на -s-t(i) и аорист на -s-t представляют собой результат расщепления системы сигматических форм презенса-импер- фекта, вытесненных в индоевропейском другими формами.

Относительную хронологию конъюнктивов на -е/о- и на -s- можно установить при рассмотрении следующих фактов: формы конъюнктива- будущего на -s- еще выдают его производный характер; этот конъюнктив стал неотъем­лемой частью спряжения только в самом начале историче­ской эпохи. Кроме того, тот факт, что формы сигматиче­ского будущего характеризуются сигматическим расшири­телем, в отличие от форм конъюнктива на -е/о-, где корень не имеет расширителя, свидетельствует об относительно недавнем происхождении сигматического будущего. Конъюнктив на -е/о- образуется от различных основ в рам­ках системы спряжения, а конъюнктив-будущее на -s- сохраняет форму производного образования от глаголь­ного корня. Что касается функций будущего времени, то нам хорошо известно, что будущее всегда возникает из форм, выражающих желание или долженствование (I wish «я желаю», I want «я хочу», I am to «я должен», I have to «я должен»). Ср. аналогичное отношение между перфектом и глаголами состояния, которые служат источником для возникновения перфекта. Как только глагольная форма или глагольный оборот, выражающие желание или дол­женствование, приобретают значение будущего времени в качестве своей первичной функции, значение модаль­ности отходит на задний план и в конце концов стано­вится вторичной функцией указанных образований; ср. франц. il sera malade «Он будет болен» — «Он, вероят­но, болен»/і1 aura ete malade приблизит. «Он отболеет {к некоторому моменту времени]» — «Он, вероятно, был , болен».

Значение будущего времени у форм на -s- является менее древним, чем у форм на -е/о-. В латинском старое будущее на -е/о- еще употреблялось; инновация имела место только в продуктивных классах (-а-Ьо, -ё-bo, час­тично -ї-bo). В качестве наклонения, употребляющегося в придаточных предложениях определенного типа, конъ­юнктив был заменен оптативом на -а-. Отношение между будущим на -s- и конъюнктивом на -s- с очевидностью про­является в древнеирландском, где старая форма была сохранена для конъюнктива, а соответствующая удвоен­ная форма (представляющая собой индоевропейский дези- дератив) использована для будущего. Таким образом, име­ли место две следующие стадии:

форма 1-ой стадии форма 2-ой стадии

+S-

+S-

+S-

удвоение +S-

(Семантическое совпадение старого конъюнктива на -s- и старого оптатива на -а- объясняет образование удвоен­ного будущего на -а-).

17. Сходным образом решается проблема оптатива. Существует определенная аналогия между конъюнктивом («возможность») — вторичной функцией будущего — и оптативом («желание») — вторичной функцией претерита. Ср., например, современные славянские языки: польск. oby pisat «пусть он пишет»перфективная пассивность) отлично от се­мантического отношения morior : mortuus (состояние> перфективность). На генетическое родство (медио)пассива и перфекта в индоевропейском указывают их окончания, а именно элементы -э₂, -t, -нуль, -г, противопоставленные окончаниям активного залога других времен (не перфекта): -m, -s, -t, -nt. В исторически засвидетельствованных языках окончания медиопассива и перфекта уже в значи­тельной степени дифференцировались, в связи с чем возникают проблемы относительной хронологии. Медиопас- сив, семантически противопоставленный активному залогу, подвергается вполне понятным преобразованиям в соот­ветствии с определенной пропорцией (например, такой, как скр. -ti : -te = -si : -se, в то время как перфект остался вне этого противопоставления. Позднее перфект, посколь­ку он являлся непереходным, мог интерпретироваться как медиопассив, и его окончания могли подвергаться соответ­ствующему изменению. Или же, благодаря более поздним формам переходного перфекта, окончания -э₂, -t, -нуль, -г интерпретировались как активно-переходные и возникал соответствующий ряд форм медиопассива. При этом куму­ляция морфов медиопассива и перфекта становилась воз­можной: такая форма, как скр. ca-kr-ё, содержит индоев­ропейское окончание -*е (скр. -а) плюс і, но акцентуация и нулевая ступень корня взяты из медиопассива системы презенса-аориста. Заключение, какое можно сделать в связи с относительной хронологией, состоит в следующем: хотя от непереходных глаголов медиопассив и не образу­ется, переходные глаголы могут образовывать «результа­тивный» перфект; ср. лат. litterae scriptae sunt>mihi litterae scriptae sunt>litteras scriptas habeo^j’ai ёсгй une lettre. Латинская параллель доказывает, что с генети­ческой точки зрения переходный перфект является вто­ричным и возникает на базе того общего, что есть в scriptus est и mortuus est. В пользу предложенной здесь характе­ристики древней семантической сферы индоевропейского перфекта говорят и данные греческого языка эпохи Гомера; тем не менее следует подчеркнуть, что проблема может быть решена и без этих данных: ключом к ней являются взаимоотношения окончаний медиопассива и перфекта.

Сходное развитие имело место в некоторых неиндоев­ропейских языках; ср., например, аккадский формант -ta-, который сначала служил для образования непереход­ных глаголов, а затем стал показателем и медиопассива, и перфекта.

19. Вышеупомянутые морфологические примеры пока­зывают, что одной из самых важных предварительных операций, необходимых для внутренней реконструкции, является правильная оценка распределения первичной и вторичной функций. Иерархия функций внутри некото­рой семантической зоны носит панхронический характер, вообще говоря, не зависящий от конкретных языков. Это обстоятельство делает возможной реконструкцию относи­тельной хронологии, хотя только для грамматических категорий, а не для изолированных лексических фактов с их непредсказуемостью в отношении вторичных семан­тических функций. Чем более грамматичной (то есть более общей) является данная категория ^[297], тем менее дифферен­цированы ее вторичные функции и тем проще установить семантическое расщепление и относительную хронологию. Так, например, вторичная функция множественного числа, падежа, определенных глагольных категорий и т. д. или вовсе не зависит от семантического содержания конкрет­ных корней, или зависит от общих семантических свойств, которые делят корни на большие семантические подгруп­пы (одушевленные : неодушевленные, личные : безлич­ные, глаголы действия : глаголы состояния, глаголы дви­жения : все остальные глаголы и т. д.).

Вообще можно сказать, что если грамматическая форма F имеет первичную функцию Ф_х и вторичную функцию Ф₂, то изменение формы F в F' может привести к расщеп­лению: F' = Ф_ь F = Ф₂, при этом новая форма F' будет стремиться проникнуть также в функциональную сферу Ф₂. Причину этого можно видеть в том факте, что старая форма F в течение определенного времени сосуществует с F' в функциональной сфере Ф_и и такое сосуществование легко может сделать возможным проникновение F' также и в зону Ф₂. В последнем случае грамматическая диффе­ренциация прекращает свое существование, и старая форма

F, если она сохраняется, либо полностью лексикализу- ется, либо начинает употребляться только как алломорф или как стилистический вариант (архаизм).

Замещение формы F формой F' относится всецело к уровню морфов и обычно представляет собой изменение в строении формы, вызванное в конечном счете измене­ниями фонем.

Однако, с другой стороны, дифференциация достигается также с помощью семантической субституции: F заменя­ется в своей вторичной функции новой формой F', выпол­няющей идентичную первичную функцию. Здесь также бла­годаря тенденции формы F' к проникновению в оставшую­ся часть функциональной сферы формы F первоначальная дифференциация может стереться.

Таким образом, фазы дифференциации и интеграции чередуются друг с другом.

Определение иерархии функций Ф₄ и Ф₂ часто бывает сложной, хотя и важной задачей. Только после того, как мы установим, что Ф_х является первичной функцией (обусловленной противопоставлением внутри системы, а не контекстом), а Ф₂ — вторичной функцией (зависящей от контекста), мы получим существенную информацию о статусе формы Р(Ф_Ь Ф₂) в данном языке.

20. Необходимо привлечь внимание к понятию изо­морфизма, которое, хотя и критиковалось, имеет, на наш взгляд, важное методологическое значение. Обычно в до­полнение к аргументу о том, что невозможен подлинный параллелизм между «планом выражения» (expression) и «планом содержания» (contenu), так как содержание яв­ляется целью, а выражение — только средством, приводят еще и тот аргумент, что так называемых «плерем» гораздо больше, чем «кенем», и что структуры и комбинации пер­вых являются очень сложными и практически неопредели­мыми по сравнению со структурами и комбинациями вто­рых. Однако, на наш взгляд, это не доказывает отсутствия параллелизма между разными уровнями языка, теми, ко­торые имеют более богатые возможности, и теми, которые имеют менее богатые возможности. Так, различие между синтагматикой и парадигматикой характерно как для от­ношений между фонемами, так и для отношений между морфемами. То же справедливо и для различия между пер­вичными и вторичными функциями, то есть для различия между тем, что дано системой, и тем, что определяется контекстом. Фонология, где все проще и яснее, толкает нас на поиски параллельных различий в морфологии. Наблюдая фонологическую структуру, мы можем заметить чередование различных вариантов одной фонемы и чередо­вание некоторой одной фонемы с другими фонемами. Примеры первого чередования: немецкие ich-Laut и ach- Laut. Пример второго чередования: польское или русское d>tB конце слова. В структуре морфов можно найти соот­ветствия этим двум случаям. Первый случай представлен алломорфами, второй — зафиксированным в определен­ных контекстах синкретизмом некоторого формального различия, существующего в других контекстах. Второй случай можно выразить следующим образом:

F (Ф) : F' (Ф')

F(O')

Здесь F и F' обозначают морфы с первичными функциями (Ф и Ф'), которые относятся к разным категориям. При­чем Р(Ф') символизирует синкретизм; морф F выступает во вторичной функции Ф'. Например, скр.

bahoh (ген.) : vrkat (абл.) bahoh (абл.)

В этом примере мы видим, с одной стороны, полисемию (многозначность) словоизменительного суффикса -oh (первичная функция : генитив; вторичная функция : аб­латив), с другой стороны, отношение «алломорфности» между -at и -oh: -at — это первичная форма, обеспечиваю­щая независимый морфологический статус аблатива, -oh — одна из вторичных форм (аблатива), основывающихся на -at. Появление в пракрите окончания аблатива -tas, возможное только при размежевании между формами аблатива aggto, ЬаЬйо и формами генитива aggissa, ba- hussa, не означает возникновения новой морфологической категории: оно является лишь распространением различия ген./абл., уже существующего в осноцах на -о-.

21. Подобные факты существенно отличаются от изме­нений, вызывающих появление новой морфологической категории, которая прежде не имела специального морфо­логического показателя. Однако в последнем мы едва ли можем быть твердо уверенными. Так, исследуя происхож­дение индоевропейского рода (см. выше), мы не можем установить, является ли эта категория более древней, чем засвидетельствованные способы ее выражения; старые способы ее выражения могли быть целиком вытеснены новыми (ж. p. -a-, -iy- и т. д.). С другой стороны, они, может быть, никогда и не существовали. Внутренняя реконструкция может предложить нечто более надежное только при изучении относительной хронологии засвиде­тельствованных морфологических показателей (морфов). О возникновении некоторой морфологической категории, например множественного числа или женского рода, можно строить лишь предположения, поскольку утвержде­ние о том, что определенные морфы (морфологические пока­затели), еще доступные лингвистическому анализу, являются древнейшими, т. е. что именно они первыми выражали данную категорию, вряд ли может быть до­казано.

Mutatis mutandis этот случай можно сравнить с хо­рошо известной в индоевропейской фонологии ошибкой. Некоторые ученые придерживаются мнения, что перво­начально индоевропейский располагал не системой гласных, а только одним гласным (который обозначается символом е или а). Эта теория основывается на следующих аргументах: 1) гласный о всегда развивается из е\ при­меры первоначального о слишком малочисленны и сомни­тельны; 2) гласные I, й представляют собой нулевую сту­пень фонемных комплексов, содержащих е плюс соглас­ный элемент (і, у); 3) гласный а ограничен в своей дистри­буции: он выступает в абсолютном начале слова и в со­седстве с определенными ларингальными; 4) долгие глас­ные должны объясняться либо вторичными долготами, либо стяжением сочетаний кратких гласных с последующими ларингальными. Вывод, который делается на основа­нии изложенных аргументов (о том, что индоевропей­ский имел лишь один гласный),— это как раз пример той глоттогонической спекуляции, которой следует избе­гать. Во-первых, процессы 1) — 4) относятся к различным эпохам. Их относительная хронология до некоторой степени может быть установлена. Во-вторых, мы можем допустить a priori, что продуктивные морфологические процессы, должно быть, содействовали распространению морфологически обусловленного о, вытесняющего при этом первоначальное о (хблтсо «ударять», о£оо «пахнуть»). Однако из того факта, что в большинстве случаев о может быть возведено к первоначальному е, нельзя делать вывод о том, что все о вторичны. Есть, кроме того, и примеры вторичного происхождения е\ *dhues : нулевая ступень *dhus: вторичная полная ступень *dheus (герм, diuza-) или так называемое vrddhi. Итак, существенное возраже­ние состоит в том, что нам точно не известна предыстория индоевропейского вокализма; возможно, древние гласные были поглощены гласными, появившимися в результате апофонических процессов. Теория отсутствия гласных фонем в индоевропейском не принимает в расчет ни хро­нологической стратификации аблаута, ни его морфологи­ческих функций.

22. Из рассмотренных выше примеров можно сделать определенные методологические выводы. Так, классиче­ская проблема индоевропейских палатальных должна быть сформулирована в фонологических терминах, а не в терми­нах фонетики и «аналогии», как это делалось раньше. Правильный анализ германского передвижения согласных показывает, что переход старого противопоставления, характерного для доисторической эпохи, в новое противо­поставление, характерное для исторической эпохи, выдви­гает особый ряд проблем, связанных со сдвигом точки нейтрализации. Возникновение или изменение нейтрали­зации предполагает отождествление фонем или, по крайней мере, фонологических признаков, которое следует рас­сматривать как начальную точку языкового изменения sensu stricto. Отождествление в определенных пози^ циях двух разных фонем может в дальнейшем привести к появлению третьей фонемы; ср. скр. s (общий или неопреде­ленный) презенс

глагол состояния > перфект > неопределенное про­шедшее > повествовательное время, дезидератив > будущее

наречие > «конкретный» падеж > «грамматический» падеж

пол (в существительном) > род (в прилагательном) собирательность > множественное число и т. д. Короче говоря, существуют определенные «универ­салии» (универсальные законы), управляющие развитием языка независимо от его индивидуальных особенностей. Стоит заметить, что экспрессивность новых форм часто обусловлена конкретной (hie — nunc — ego) ситуацией речи: так, и претерит и будущее могут в конечном счете восходить к специальным формам презенса.

То, чего здесь мы могли коснуться лишь весьма бегло, заслуживает специального исследования, а именно самих исследований «принципов истории языка» (ср. «Prin­zipien der Sprachgeschichte» Германа Пауля), которое, под­водя итог достижениям и опыту структурной лингвистики, заложило бы новый фундамент для сравнительной грам­матики.

Э. Бенвенист УРОВНИ ЛИНГВИСТИЧЕСКОГО АНАЛИЗА [298]

Когда предметом научного исследования является такой объект, как язык, то становится очевидным, что все вопросы относительно каждого языкового факта надо решать одновременно, и прежде всего надо решать вопрос о том, что следует понимать под языковым фактом, то есть вопрос о выборе критериев для его определения как тако­вого. Коренное изменение, происшедшее в лингвистиче­ской науке, заключается в следующем: признано, что язык должно описывать как формальную структуру, но что такое описание требует предварительно соответствую­щих процедур и критериев и что в целом реальность иссле­дуемого объекта неотделима от метода, посредством кото­рого ее определяют. Следовательно, ввиду исключительной сложности языка мы должны стремиться к упорядочению как изучаемых явлений (с целью их классификации в со­ответствии с определенным логическим принципом), так и методов анализа, чтобы создать совершенно последова­тельное описание, построенное на основе одних и тех же понятий и критериев.

Основным понятием для определения процедуры ана­лиза будет понятие уровня. Лишь с помощью этого понятия удается правильно отразить такую существенную особен­ность языка, как его членораздельный характер и дис­кретность его элементов. Только понятие уровня по­может нам обнаружить во всей сложности форм своеоб­разие строения частей и целого. Понятие уровня мы будем изучать применительно к языку (langue) как орга­нической системе языковых знаков.

Цель всей процедуры анализа — это выделение элементов на основе связывающих их отношений. Эта процедура состоит из двух взаимообусловленных опера­ций, от которых зависят и все остальные: 1) сегментация и 2) субституция.

Рассматриваемый текст любой длины прежде всего должен быть сегментирован на всё более мелкие отрезки, пока он не будет сведен к не разложимым далее элементам. В то же время эти элементы отождествляются при помощи допустимых субституций. Так, например, франц. raison «довод» сегментируется на [г] — [е]—[г]—[б], где можно произвести подстановки [s] вместо [г] (=saison «сезон»); [а] вместо [е] (=rasons—1 л.мн.ч. глагола raser «бриться»); [у] вместо [z] (=rayon «луч»); D1 вместо [б] (=raisin «вино­град»). Эти субституции могут быть перечислены: класс субститутов, возможных для [г] в [rezOl, СОСТОИТ ИЗ [Ь], Is], [m], [t], [vl. Применяя к остальным трем элементам в [rez6] ту же процедуру, получим перечень всех допусти­мых субституций, каждая из которых позволит в свою очередь выявить такой сегмент, который может быть отождествлен с некоторым сегментом, входящим в состав других знаков. Постепенно, переходя от одного знака к другому, мы можем выявить всю совокупность элементов и для каждого из них — совокупность возможных субсти­туций. Таков вкратце метод дистрибутивного анализа. Этот метод состоит в том, чтобы определить каждый элемент через множество окружений, в которых он встречается, и посредством двух отношений: отношения к другим элементам, одновременно представленным в том же от­резке высказывания (синтагматическое отношение) и от­ношения элемента к другим, взаимноподставимым эле­ментам (парадигматическое отношение).

Тут же отметим различие между обеими операциями в сфере их применения. Сегментация и субституция не одинаковы по охвату. Элементы отождествляются по отношению к другим сегментам, с которыми они находятся в отношении подставимости (субституции). Однако суб­ституцию можно применять и к далее нечленимым < не поддающимся сегментации > элементам. Если минималь­ные сегментируемые элементы идентифицируются как фонемы, то анализ можно продолжить и выделить внутри фонемы различительные признаки. Но эти различитель­ные признаки не могут быть сегментированы, хотя они идентифицируются и могут быть подвергнуты субститу­ции. В [d‘] можно выделить четыре различительных признака: смычность, дентальность, звонкость, придыха­тельное™. Никакой из признаков не может быть реали­зован сам по себе, вне фонетической артикуляции, в кото­рой он проявляется. Между ними нельзя установить синтагматического порядка; смычность неотделима от дентальности, а придыхательное™ от звонкости. Тем не менее по отношению к каждому из них возможна субсти­туция. Смычность может быть заменена фрикативностью, дентальность — лабиальностью, придыхательное™—глот­тализацией и т. п.

Таким образом, мы приходим к выделению двух клас­сов минимальных элементов: элементы, одновременно поддающиеся сегментации и субституции, — фонемы, и элементы, поддающиеся только субституции, — различи­тельные признаки фонем. Вследствие того, что различи­тельные признаки фонем не сегментируются, они не могут образовывать синтагматических классов, но ввиду того, что они поддаются субституции, они образуют парадигма­тические классы. Следовательно, 1мы признаем и различаем фонематический уровень, на котором возможны обе опе­рации (сегментация и субституция) и субфонематический уровень, то есть уровень различительных признаков, на котором возможна только субституция, но не сегмента­ция. Здесь — предел лингвистического анализа. Все дан­ные ниже этого предела, получаемые при помощи совре­менной специальной техники, относятся к физиологии или акустике и являются внелингвистическими.

Итак, мы приходим к двум нижним уровням анализа — к уровню минимальных сегментирующихся единиц — фонем, то есть уровню фонематическому, и к уровню раз­личительных признаков, которые мы предлагаем назвать меризмами (греч. merisma-atos «отграничение»), то есть к меризматическому уровню.

Мы определяем их отношение по их взаимной позиции эмпирически, как отношение двух уровней, последова­тельно достигаемых в ходе анализа:.комбинация меризмов дает фонему или же фонема разлагается на меризмы. Какова языковая сущность этого отношения? Мы выяс­ним это, если продолжим наш анализ и займемся высшим уровнем, поскольку спускаться далее мы не можем. Нам придется оперировать с более длинными отрезками текста и выяснить, как надо производить операции сегментации и субституции, когда нашей целью является получение не минимальных возможных единиц, а единиц большей протяженности.

Предположим, что в английском высказывании [lr.vig- 0irjz] “leaving things (as they are)” мы идентифициро­вали в разных местах 3 фонематические единицы: [і], [0], [rjl. Постараемся выяснить, можно ли выделить единицу высшего уровня, которая содержала бы эти единицы. Логически возможны шесть комбинаций ука­занных фонематических единиц: [i0ij], [ir}0], [0ir)l, [0rji], [rji0], [г)0і]. Рассмотрим их все по порядку. Мы видим, что две[299] из этих комбинаций действительно представлены в данном высказывании, но реализованы они таким обра­зом, что имеют две общие фонемы, и мы вынуждены избрать одну из них и исключить другую: в [H:vig0ii]z] это будет либо [r}0iJ, либо [0ід]. Сомневаться в ответе не приходится: мы отбросим [r)0i] и возведем [01Г)1 в ранг новой единицы /0іг)/. Чем будет обусловлено такое ре­шение? Тем, что выявление новой единицы высшего уровня должно удовлетворять требованию осмыслен­ности: [01Г)1 имеет смысл, a [r)0i] бессмысленно. К это­му присоединяется дистрибутивный критерий, который может быть получен раньше или позже в ходе описанного анализа, если проанализировать достаточное количество текстов: [г)1 не допускается в начальной позиции, к после­довательность [г)0] невозможна; в то же время [rj] при­надлежит к фонемам, встречающимся в конечном поло­жении, a [0i] и [irj] в равной степени возможны.

В самом деле, осмысленность — это основное условие, которому доджна удовлетворять любая единица любого уровня, чтобы приобрести лингвистический статус. Подчеркиваем: единица любого уровня. Фонема по­

лучает сбой статус только как различитель языковых знаков, а различительный признак — как различитель фонем. Иначе язык не мог бы выполнять свою функцию. Все операции, которые должно проделать в пределах рассматриваемого высказывания, удовлетворяют этому условию. Отрезок [g0i] неприемлем ни на каком уровне; он не может быть заменен никаким другим отрезком и не может заменить никакой другой. Его нельзя считать свободной формой, и он не находится в дополнительном синтагматическом отношении с другими отрезками выска­зывания. То, что сейчас было сказано о [г)0і], в равной степени относится к [i : vi] или к тому отрезку, который за ним следует,— [rjzl. Для них невозможны ни сегмен­тация, ни субституция. Напротив, смысловой анализ выделит две единицы в [0irjz]: одну — свободный знак /01ц/ и другую—/z/, который затем будет признан ва­риантом связанного знака /-s/. Вместо того чтобы играть словом «значение» и изобретать сложные и недейственные приемы для исключения последнего из анализа, то есть оставлять только формальные признаки, чего, вообще говоря, невозможно добиться, лучше честно признать, что значение является первейшим условием лингвистического анализа.

Необходимо лишь рассмотреть, каким образом значение принимает участие в нашем анализе и с каким уровнем анализа оно связано.

Из этих предварительных замечаний следует, что ни сегментация, ни субституция не могут быть применены к любым отрезкам речевой цепи. Действительно, ничто не позволяет определить дистрибуцию фонемы, объем ее комбинаторных, синтагматических или парадигматиче­ских возможностей, то есть саму реальность фонемы, если мы не будем постоянно обращаться к некоторой конкрет­ной единице высшего уровня, в состав которой данная фонема входит. В этом заключается основное условие, зна­чение которого для настоящего анализа будет раскрыто в дальнейшем. Из всего этого следует, что данный уровень не является чем-то внешним по отношению к анализу: он входит в анализ; уровень есть оператор. Если фонема определима, то только как составная часть единицы более высокого уровня — морфемы. Различительная функция фонемы основана на том, что фонема включается в некую конкретную единицу, которая только в силу этого отно­сится к высшему уровню.

Подчеркнем следующее: любая языковая единица вос­принимается как таковая, только если ее можно идентифи­цировать в составе единицы более высокого уровня. Техника дистрибутивного анализа не выявляет этого типа отношений между различными уровнями.

Таким образом, от фонемы мы переходим к уровню знака, который может выступать в зависимости от условий в виде свободной формы или связанной формы (морфемы). Для удобства проводимого нами анализа мы можем пре­небречь этой разницей и рассмотреть все знаки как при­надлежащие к одному классу, который практически сов­падает со словом. Да будет нам дозволено, в целях того же удобства, сохранить этот многократно осужденный, но незаменимый термин.

В функциональном отношении слово занимает проме­жуточную позицию, что связано с его двойственной при­родой. С одной стороны, оно распадается на фонематиче­ские единицы низшего уровня, с другой — входит как значащая единица вместе с другими такими же едини­цами в единицу высшего уровня. Оба эти свойства необ­ходимо несколько уточнить.

Утверждая, что слово разлагается на фонематические единицы, мы должны подчеркнуть, что это разложение возможно даже тогда, когда слово состоит из одной фо­немы. Например, во французском языке каждая из глас­ных фонем материально совпадает с каким-либо самостоя­тельным знаком языка. Иначе говоря, во французском язы­ке некоторые означающие реализуются посредством одной гласной фонемы. Тем не менее при анализе таких означаю­щих предполагается их разложение. Эта операция необхо­дима для получения единиц низшего уровня. Следователь­но, франц. а (глаг. avoir «иметь»—3 л. ед. ч. индикат.) или а (предлог) будет анализироваться как /а/; франц. est (глаг. etre «быть»—3. л. ед. ч. индикат.)—как /е/; франц. ait (глаг. avoir—3 л. ед. ч. конъюнктив) — как /є/; франц. у (адвербиальное местоимение), hie (техн. термин: «трам­бовка, баба, пест») — как |i|; франц. еаи «вода» — как /о/; франц. ей (причастие прошедшего времени от глаг. avoir) — как /у/; франц. ой «где» — как /и/; франц. еих «они» — как /о/. Аналогично этому в русском языке возможны означающие, выраженные одной гласной или согласной фонемой: союзы а, а, предлоги о, у, к, с, в.

Труднее поддаются определению отношения между словом и единицей высшего уровня. Такая единица не является просто более длинным или более сложным сло­вом. Она принадлежит к другому ряду понятий. Эта едини­ца — предложение. Предложение реализуется посредст­вом слов. Но слова — это не просто отрезки предложения. Предложение — это целое, не сводящееся к сумме его частей; присущий этому целому смысл распределяется на всю совокупность компонентов. Слово — это компонент предложения, в нем проявляется часть смысла всего пред­ложения. Но слово не обязательно выступает в предложе­нии в том же самом смысле, который оно имеет как само­стоятельная единица. Следовательно, слово можно опреде­лить как минимальную значимую свободную единицу, которая может образовывать предложения и которое само может быть образовано из фонем. Практически слово в ос­новном рассматривается как синтагматический элемент — компонент эмпирических высказываний. Парадигматиче­ские отношения менее важны, когда речь идет о слове как элементе предложения. Иначе обстоит дело, когда слово изучается отдельно, как лексема. В таком случае необходимо включить в состав лексической единицы все флективные формы и т. п.

При определении характера отношений между словом и предложением необходимо установить различия между самостоятельными словами (mots autonomes), функциони­рующими как компоненты предложения и составляющими подавляющее большинство всех слов, и словами вспомога­тельными (mots synnomes), которые могут выступать в предложении лишь в соединении с другими словами: например, франц. le (1а...) (определенный артикль м. и ж. p.), се (cette... «этот, эта»); mon (Ion... «мой, твой...») или de, a, dans, chez (предлоги); однако не все французские предлоги относятся к вспомогательным словам: например, в предложениях типа c’est fait pour, букв, «это сделано для»; je travaille avec, букв, «я работаю с»; je pars sans, букв, «я уезжаю без» предлоги к ним не относятся. Это различение между самостоятельными и вспомогательными словами не совпадает с различением, которое проводится, начиная с Марти, между «автосемантическими» и «синсе- мантическими» словами. В разряд «синсемантических» слов включаются, например, вспомогательные глаголы, которые мы считаем самостоятельными уже потому, что они глаголы, и особенно потому, что они непосредственно входят в состав предложений.

При помощи слов, а затем словосочетаний мы обра­зуем предложения. Это есть эмпирическая констатация, относящаяся к очередному уровню, достигаемому в про­цессе последовательного перехода от единицы к единице. Этот переход представляется нам в виде линейной после­довательности. Однако в действительности, что мы сейчас и покажем, дело обстоит совсем иначе.

Чтобы лучше понять природу изменения, которое имеет место, когда мы переходим от слова к предложению, необходимо рассмотреть, как членятся единицы в зависи­мости от их уровней, и тщательно вскрыть некоторые важные следствия, вытекающие из связывающих эти единицы отношений. При переходе от одного уровня к другому неожиданно проявляются ранее не замеченные особые свойства. Вследствие того что языковые сущности дискретны, они допускают два типа отношений — отно­шения между элементами одного уровня или отношения между элементами разных уровней. Эти отношения необ­ходимо строго различать. Между элементами одного уровня имеют место дистрибутивные отношения, а между элементами разных уровней — интегративные. Лишь по­следние и нуждаются в разъяснении.

Разлагая единицу данного уровня, мы получаем не единицы низшего уровня, а формальные сегменты той же единицы. Если французское слово /эт/ homme «человек» расчленить на [э] — [ш], то мы получим только два сег­мента. Ничто еще не доказывает, что [э] и [т] являются фонематическими единицами. Чтобы убедиться в этом, необходимо прибегнуть к /ot/ hotte «корзина, ковш», /ds/ os «кость», с одцой стороны, и к /от/ heaume «шлем, шишак», /ут/ hume (1 или 3 л. ед. ч. глагола humer «втягивать, вдыхать») — с другой. Обе эти операции являются противоположными и дополнительными. Знак определяется своими конститутивными элементами, но единственная возможность определить эти элементы как конститутивные состоит в том, чтобы идентифицировать их внутри определенной единицы, где юни выполняют интегративную функцию. Единица признается различи­тельной для данного уровня, если она может быть иденти­фицирована как «составная часть» единицы высшего уровня, интегрантом которого она становится. Так, /s/ имеет статус фонемы, поскольку он является интегрантом в /—al./ salle «зал», в /—о/ seau «ведро», в /—ivil/ civil «штатский, гражданский, городской» и т. п. В силу того же отношения, перенесенного на высший уровень, /sal/ является знаком, потому что он функционирует как интегрант в — a manger (salle a manger «столовая»);—de bains... «ванная комната...»;/so/ — знак., так как он яв­ляется интегрантом в—a charbon «ведро для угля»; un— d’eau «ведро воды»; и /sivil/— знак, так как это интегрант в —ou militaire «штатский или военный», etat — «граж­данское состояние»; guerre — «гражданская война».

Это «отношение интеграции» построено по той же мо­дели, что и «пропозициональная функция» Рассела^[300].

Какие звенья в системе знаков языка затрагиваются этим различием между конститутивными элементами и интегрантами? Сфера действия этого различия заключена между двумя границами. Верхняя граница — это пред­ложение, которое содержит конститутивные единицы, но которое, как это будет показано ниже, не может быть интегрантом никакой другой единицы более высокого уровня. Нижняя граница — это «меризм», различитель­ный признак фонемы, который не содержит в себе никаких конструктивных единиц, принадлежащих языку. Следо­вательно, предложение определяется только своими консти­тутивными элементами; меризм определяется только как интегрант. Между этими двумя границами четко высту­пает промежуточный уровень, уровень знаков — самостоя­тельных или вспомогательных слов или морфем, которые одновременно содержат конститутивные единицы и функ­ционируют как интегранты. Такова структура этих отно­шений.

Какова же, наконец, функция, приписываемая разли­чию между конститутивной и интегрантной единицей? Эта функция имеет основополагающее значение. Мы ду­маем, что именно в ней заключен тот логический принцип, которому подчинено в единицах различных уровней отно­шение формы и значения.

В этом и заключается проблема, поставленная перед современной лингвистикой. Соотношение формы и значе­ния многие лингвисты хотели бы свести только к понятию формы, но им не удалось избавиться от ее коррелята — значения. Что только ни делалось, чтобы не принимать во внимание значение, избежать его и отделаться от него. Напрасные попытки — оно, как голова Медузы, всегда в центре языка, околдовывая тех, кто его созерцает.

Форма и значение должны определяться друг через друга, поскольку в языке они членятся совместно. Их отношение, как нам представляется, заключено в самой структуре уровней и в структуре соответствующих функций, которые мы назвали «конститутивной» и «интегративной».

Когда мы сводим языковую единицу к ее конститу- ентам, то тем самым мы сводим ее к ее формальным эле­ментам. Как было сказано выше, анализ языковых единиц не дает автоматического получения других единиц. В еди­нице самого высшего уровня, в предложении, разложение на конституенты приводит к выявлению только формаль­ной структуры, как это происходит всякий раз, когда некоторое целое разлагается на составные части. Извест­ную аналогию этому мы находим в графике. По отноше­нию к написанному слову составляющие его буквы, взя­тые отдельно, являются лишь материальными сегментами, не содержащими никакой части этой единицы. Если мы составим слово samedi «суббота» из шести детских куби­ков, на каждом из которых напишем одну букву, то мы будем неправы, если станем утверждать, что с каждым кубиком — с кубиком М, кубиком А и т. д. — соотно­сится ^А/б (или какая-либо другая часть) слова как тако­вого.

Таким образом, производя анализ языковых единиц, мы выделяем из них только формальные конститутивные элементы (-= конституенты).

Что же нужно для того, чтобы признать эти формаль­ные конституенты единицами определенного уровня? Не­обходимо провести обратную операцию и проверить, будут ли конституенты выполнять функцию интегрантов на бо­лее высоком уровне. Суть дела заключается именно в этом: разложение языковых единиц дает нам их формаль­ное строение; интеграция же дает значимые единицы. Фонема, являясь различителем, выступает вместе с другими фонемами интегрантом по отношению к значимым едини­цам, в которых она содержится. Эти знаки включаются в свою очередь как интегранты в единицы высшего уровня, несущие смысловую информацию. Анализ проводится в двух противоположных направлениях и приводит к вы­явлению либо формы, либо значения в одних и тех же языковых единицах.

Теперь мы можем сформулировать следующие опреде­ления:

Форму языковой единицы можно определить как спо­собность этой единицы разлагаться на конститутивные элементы низшего уровня.

Значение языковой единицы можно определить как способность этой единицы быть составной частью едини­цы высшего уровня.

Форма и значение, таким образом, выступают как свойст­ва, находящиеся в отношении конъюнкции, обязательно и одновременно данные, неразделимые в процессе функцио­нирования языка^[301].

Их взаимные отношения выявляются в структуре язы­ковых уровней, раскрываемых в ходе анализа посредст­вом нисходящих и восходящих операций и благодаря такой особенности языка, как членораздельный характер.

Однако понятие значения имеет И еще один аспект. Может быть, проблема значения запутана так именно потому, что эти оба аспекта не различались.

В языке, состоящем из знаков, значение языковой еди­ницы заключается в том, что она имеет смысл, что она зна­чима. Это равносильно тому, что языковая единица будет идентифицироваться по способности подставляться в «про­позициональную функцию». Это необходимое и достаточное условие для признания ее значимой единицей. При более глубоком анализе нужно было бы перечислить все «функ­ции», в которые ее можно подставить и — в пределе — составить их полный перечень. Такой перечень был бы довольна ограничен для meson («мезон» — физ. термин) или chrysoprase («хризопраз»—минерал) и очень велик для слов chose «вещь» или un «один» — неопред, артикль ед.

ч. м. р., но это различие несущественно; все равно назван­ный перечень подчиняется одному и тому же принципу идентификации единиц через их способность к интеграции. В любом случае можно было бы определить, обладает ли в данном языке тот или иной отрезок «значением» или нет.

Совершенно другой проблемой является вопрос о том, каково это значение. Здесь «значение» рассматривается уже в ином аспекте.

Когда говорится, что данный элемент языка (короткий или пространный) обладает значением, то под этим подра­зумевается свойство, которым обладает данныйг элемент, как означающее, способность образовать единицу, отгра­ниченную от других единиц, опознаваемую носителем данного языка, то есть тем, для кого этот язык является единственным Языком. Это значение имплицитно, оно внут­ренне присуще языковой системе и ее составным частям. Но в то же время язык одновременно и глобально соотнесен с миром объектов как в полных высказываниях, имеющих форму предложений, которые относятся к конкретным и специфическим ситуациям, так и посредством единиц низ­шего уровня, которые относятся к объектам частным или общим, взятым из опыта или порожденным языковой условностью. Каждое высказывание и каждый член высказывания обладает референтом, знание которо­го возникает в результате использования родного языка. Следовательно, сказать, каков референт, описать его и охарактеризовать его специфику — это иная, подчас очень трудная задача, которая не имеет ничего общего со свободным владением языком. Мы не можем сейчас под­робно останавливаться на всех последствиях этого разли­чения