И. ИЗ ДНЕВНИКА РАСКОЛЬНИКОВА Глава 2-ая
Надо поминутно, чтоб выскакивали среди рассказа совершенно ненужные и неожиданные мелочи.
16 июня. Третьего дня ночью[109] я начал[110] описывать и [111] четыре часа просидел [112].
Это будет документ...Этих листов у меня никогда не отыщут[113]. Подоконная доска у меня приподымается и этого никто не знает. Она уже давно приподымалась, и я давно уже знал. В случае нужды ее можно приподнять и опять так положить, что если другой пошевелит, то и не подымет[114]. Да и в голову не придет[115]. Туда под подоконник я все и спрятал. Я там два кирпича вынул.. У1
Сейчас входила Настасья и мне щей принесла. Днем не успела. Тихонько от хозяйки. Я поужинал и сам снес ей[116] тарелку. Настасья ничего не говорит со мной[117]. Она тоже чем-то будто недовольна[118].
Я остановился тогда на том, что[119], положив топор в дворницкую и дотащившись домой, повалился на постель и лежал в забытьи. Должно быть, я так пролежал очень долго.
5Случалось[120], что я как будто и просыпался, и в эти минуты[121] замечал, что уж давно ночь, а встать мне не приходило в голову[122]. Наконец почти очнувшись совсем, я заметил, что[123] стало уже светло. Я лежал на моем диване навзничь, еще остолбенелый от сна и от забытья. До меня смутно доносились страшные, отчаянные вопли с улицы, которые я каждую ночь слышу под моим окном в третьем часу[124]. А вот уже из распивочных н пьяные выходят, подумал я[125], третий час, — подумал и вдруг вскочил, точно меня сорвал кто с дивана. Как?[126] третий час! Я[127] сел на14 диване — и тут все, припомнил! Вдруг, в один миг, все припомнил.
15Минуту спустя я16 бросился с дивана в ужасном испуге. Холод обхватил меня17. Но холод был от лихорадки, которая уже давно началась со мной во сне и что я уже чувствовал.. .18 Как только я встал, такой19 начался вдруг озноб, что чуть зубы не выпрыгнули и все-все во мне так и заходило.
Я20 отворил дверь и начал слушать21. Но все совершенно спало22 у нас в доме. Я с23 изумлением оглядывал себя и все кругом в комнате и не понимал: как это я мог не затворить дверь24, когда вошел вчера, на крючок, и броситься на диван25 не только не раздевшись, но даже в шляпе, потому что она скатилась и тут же лежала на полу подле самого того места, где подушка. Если б кто зашел, что бы он подумал? Что я пьян? — Но... И вдруг я бросился к окошку1. Свету было довольно, и я[128] стал себя оглядывать всего, все мое платье: нет ли следов?[129] Но так нельзя было! Дрожа от озноба, я стал[130] снимать с себя все[131] и опять осматривать кругом[132]. Я переворотил все, до последней нитки, до последнего лоскутка, к не доверяя себе — потому что чувствовал, что никак не могу собрать всего внимания, осматривал и перевертел в руках все раза по три. Но[133] не было ничего, никаких следов, кроме как на том месте, где панталоны внизу осеклись и висели как бахрома[134]. «Слава богу, слава богу!» — шептал я про себя[135]. Помню, что я очень уж обрадовался. На бахроме же было[136] как будто несколько пятен крови. Непременно было смочено и запеклось. Я схватил[137] мой складной нож и отрезал всю бахрому[138]. Больше нигде ничего не было[139]. Тут я вдруг вспомнил, что, слава богу, кошелек и все вещи, которые я вытащил из сундука — все до сих пор у меня в кармане! Я и не подумал их вынуть и спрятать[140]. Тотчас же я стал все вынимать и выбрасывать на стол15. Впрочем, я был тогда сам не свой от лихорадки, от головокружения. Выбрав все, даже выворотив карман, чтоб удостовериться, нет ли еще чего, я16 всю кучу снес в угол, где17 у меня было одно такое место. Тут были разодраны обои и я стал все пихать в эту дыру под бумагу18. Странно мне было самому на эту кучу смотреть, поскорей уж бы с глаз долой, и я рад был, что запихал это все. Но боже мой, подумал я, разве это спрятано, разве так прячут? Заметно не было, потому что угол был очень темен. Но место выбрано было дурное. У меня хоть и кружилась голова, а я это понимал. Я и не рассчитывал19, что вещи принесу, и потому не приготовил места. Я думал, что будут только одни деньги. А деньги-то я бы как-нибудь и20 нашел спрятать. Ясно было, что делать.Завтра надо было всему найти место, думал я. Точно в каком-то недоумении я сел на диван1. Только что я сел2, озноб нестерпимо затряс меня. Машинально3 потащил я подле со стула мою4 шинель5, теплую, но всю в лохмотьях, накрылся ею, и сон или бред меня обхватывал.
Но[141] вдруг точно кто меня опять сдернул, я опять[142] вскочил, сбросил с себя все и[143] опять стал перебирать мое платье. Как это я мог опять заснуть и даже не прибрать платье на место. О боже мой, и вот — так и есть! так и есть[144]. Петлю под мышкой[145] не снял, и забыл, и не догадался. Что ж у меня разум что ли ушел, думал я. Ну если б да розыск и стали осматривать? Я сдернул петлю, и[146] развернув стал ее разрывать в куски и потом все куски бросил под кровать[147]. Кусочки холстины не могли ни в каком случае подать подозрения. Я стоял среди комнаты и с напряженным вниманием, — потому что все еще никак не мог собрать полной памяти, — стал высматривать13 кругом [проклят]. О, проклятая болезнь...
Я очень хорошо помню, что в ту же ночь я хотел идти нанимать квартиру, не понимая, что теперь ночь, а не день. Несколько раз срывался я с постели, сбивая с себя тяжелое забытье, и потом, скрежеща зубами, опять падал на постель.
К утру, сквозь сон, мне мерещился все проект уехать, убежать, как-нибудь сначала в Финляндию, а потом в Америку.. .14.
А между тем болезнь проходила. Через три дня, когда все эти нравственные страдания, болезнь, подозрительность и мнительность возросли во мне до размеров чудовищных, — физически я стал себя чувствовать все более и более в силах; но я притворился.
Я их всех обманул. Меня подталкивала какая-то животная, звериная хитрость: обмануть охотника и провести всю эту стаю собак.’ Только об себе и об своем спасении я и думал, и не подозревал между прочим, что на мне вовсе нет таких подозрений и улик, которые я преувеличил сам себе и что в сущности я почти совсем безопасен. Но разговор об убийстве, бывший подле моей постели между Разумихиным и Бакавиным, довел меня до нестерпимой злобы, и замечательно еще то, что во все время этих мучений, этого страха, ни разу не подумал я о совершенном преступлении. Животная злоба и чувство самосохранения поглотили все. Итак, я их всех обманул. Я нарочно казался все три дня таким слабым, что как будто и пошевелиться не могу и чтоб они поверили. Я с ними не говорил почти ни слова и особенно с Разумихиным.