Глава 1. РАЗДЕЛЕНИЕ ВЛАСТЕЙ: ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ

Императорская Россия — неограниченная, самодержавная монархия. Говорить о разделении властей как принципе государственного устройства Российской империи в XVIII—XIX вв. не приходится.

Без малого двести лет спустя “Основные законы Российской империи”, утвержденные Николаем II 23 апреля 1906 г. (в разгар революции, после “Манифеста” 17 октября 1905 г.), провозглашали: “Императору Всероссийскому принадлежит верховная самодержавная власть... Повиноваться власти его не только на страх, но и на совесть сам Бог повелевает”.

В строгом смысле старая императорская Россия не могла следовать классическим рекомендациям Монтескье, ибо исповедовался принцип не разделения властей, а их единения, даже полного слияния, принцип абсолютной верховной власти императора, власти законодательной, исполнительной и судебной. Однако абсолютизм не сводится к единоличной власти монарха, и практика государственного управления Российской империей была и сложнее, и — в теоретическом отношении — интереснее. Обращение к историческому опыту Российской империи дает возможность выявить реальный механизм разделения властей, который до времени обеспечивал достаточно устойчивое функционирование государственной машины, понять особенности российской политической мысли, пытавшейся привести к гармонии требования теории и действительности.

Знакомство русского общества с теорией разделения властей, как она была сформулирована в работах английских и французских просветителей, приходится на середину XVIII в. Устойчивый интерес к просветительской литературе, прежде всего французской, обогатил российских государственных деятелей и политических писателей понятиями естественного права, идеями общественного договора и народного суверенитета.

Общепринятой и исключительно популярной стала предложенная Монтескье классификация форм государственного устройства. Помимо французских изданий книги “О духе законов” в 1775 г. в Петербурге был напечатан русский перевод, озаглавленный “О разуме законов, сочинения господина Монтескюия”. Государственно-правовые идеи Монтескье широко использовались Екатериной II в ее работе над “Наказом Уложенной комиссии”, их знали и на них ссылались в своих политических сочинениях или проектах Н.И. Панин, Д.И. Фонвизин, С.Р. Воронцов, Н.И. Новиков. Екатерининский “Наказ”, в свою очередь, способствовал усвоению основных положений Монтескье широкими кругами русского общества, притом не только дворянского. Вплоть до начала XIX в. для русских политических мыслителей было естественно черпать свою аргументацию в “Наказе”, освященном высоким авторитетом Екатерины И.

Благодаря сочинениям Монтескье, Вольтера, Беккариа, благодаря “Энциклопедии” Дидро и Д’Аламбера в России стала известна и теория разделения властей. Авторы второй половины XVIII в. легко умели различать законодательную, исполнительную и судебную власти, оперировали примерами, почерпнутыми из просветительской литературы. Принципиально важно, однако, что ни Екатерина II, по собственным ее словам, “обокравшая” президента Монтескье в ходе работы над “Наказом”, ни ее идейные сторонники, ни немногие политические оппоненты — от аристократического конституционалиста Н.И. Панина до республиканца А.Н. Радищева — не предпринимали попыток перенести учение о “правильном” государственном устройстве, основанном на разделении властей, на российскую почву.

В 1764 г. в “Секретнейшем наставлении”, предназначенном для вступающего в должность генерал-прокурора князя А.А. Вяземского, Екатерина II писала: “Российская Империя столь обширна, что кроме самодержавного государя всякая другая форма правления вредна ей, ибо все прочие медлительны в исполнениях и многое множество страстей в себе разных имеют, которые все к раздроблению власти и силы влекут, нежели одного государя, имеющего все способы к пресечению всякого рода вреда и почитая общее добро своим собственным”.

Составляя “Наказ”, приуроченный к открытию заседаний Уложенной комиссии в 1767 г., Екатерина II повторила свою мысль открыто и предельно ясно: “Пространное государство предполагает самодержавную власть, так как необходимо, чтобы скорость в решении дел, присылаемых из дальних стран, вознаграждала медленность, происходящую вследствие отдаленности мест. Вот почему всякая другая форма правления была бы для России не только вредна, но и крайне разорительна”.

Аргументация Екатерины II проста, а побудительные мотивы императрицы вполне очевидны, однако характерно, что она считала важным особо оговорить опасность, заключенную в “раздроблении власти”. В духе просветительской философии Екатерина II рисовала образ самодержавного монарха, чья вахгнейшая забота — благо подданных, и именно отсюда, из интересов подданных, ею выводилась необходимость сосредоточения в одних руках и законотворчества, и исполнения закона, и судебной власти. Как государственный деятель и политический писатель, Екатерина II последовательно воплощала принципы просвещенного абсолютизма, в рамках которых учение о разделении властей не представлялось обязательным.

Закономерен вопрос: почему екатерининское уклонение от основополагающего принципа Монтескье не было использовано ее политическими оппонентами? Русские политические трактаты второй половины XVIII в., кем бы и с какой целью они не были написаны, не содержат тезиса о необходимости и целесообразности соблюдения принципа разделения властей в Российской Империи.

В поисках ответа на этот вопрос следует внимательно приглядеться к практике государственного управления XVIII в., когда абсолютизм был на подъеме, далеко не исчерпав свои творческие возможности. В 1841 г., как бы подводя итог полутора векам, протекшим с начала самостоятельного петровского правления, историк М.П. Погодин справедливо писал: “Нынешняя Россия, то есть Россия европейская, дипломатическая, политическая, военная, Россия коммерческая, мануфактурная, Россия школьная, литературная — есть произведение Петра Великого”.

Исторические заслуги российского абсолютизма, у истоков которого стоял Петр I, бесспорны, но не следует забывать, что, преобразовывая страну, меняя уклад народной жизни, абсолютизм изменялся и сам. Он проделал достаточно сложную эволюцию от петровского “регулярного” государства, служить которому обязаны все подданные без исключения, до екатерининской монархии, которая готова была оправдывать свое существование заботой о благе граждан Российской Империи. Это были существенные идеологические изменения, но был и некий стержень, что скреплял безудержные порывы Петра I, бездеятельность его слабых преемников и мудрую предусмотрительность Екатерины II.

На протяжении всего XVIII в. — в историко-правовой литературе это осталось как-то незамеченным — наряду с монархом, иногда рядом с ним, иногда и над ним существовал высший коллегиальный орган, где вырабатывались и принимались решения по важнейшим вопросам внутренней и внешней политики, законодательства, администрации и суда. Такой орган, как правило, стоял вне обычного, строго регламентированного государственного устройства, его члены (от 3 до 12 человек, не более) выполняли и другие функции (возглавляли коллегии и ведомства, командовали войсками) и были все без исключения' опытными государственными деятелями.

Петр I делил власть с Консилией министров (с 1708), которая в его отсутствие управляла государством. В 1711 г. ей на смену пришел Правительствующий Сенат из девяти членов, ставший высшим законосовещательным (в отсутствие царя — высшим законодательным) органом. Он ведал администрацией и заботился о правосудии. Именно Сенат на практике воплощал принцип единения властей.

В послепетровское время значение Сената упало, но ему на смену шли, сменяя друг друга, Верховный тайный совет (с 1726) — высший законодательный (наряду с монархом) и исполнительный орган; Кабинет министров (с 1731), имевший как исполнительные, так и законосовещательные (с 1735 г. — законодательные) функции; далее — Кабинет ее величества (1741), Конференция при высочайшем дворе (1756), Императорский совет (1761), Совет при высочайшем дворе (1768), который последний раз собирался в декабре 1800 г. и намерение обходиться без которого не в последнюю очередь стоило Павлу I престола и жизни.

Выработанный на протяжении XVIII в. принцип высшего коллегиального руководства соответствовал творческим возможностям абсолютизма, обеспечивал социально-политическую стабильность (дворцовые перевороты в счет не идут) в стране, содействовал росту могущества и авторитета России в международных делах.

Попытки увязать этот принцип, долгое время вполне себя оправдывавший, с принципом разделения властей предпринимались, но носили ограниченный и, если угодно, ступенчатый характер. В начале царствования Екатерина II столкнулась с конституционно-олигархическими устремлениями “партии” Н.И. Панина, который предложил проект восстановления политических прав Сената, стремясь ограничить самодержавную власть. Чтобы избежать опасности, Екатерина II использовала свою осведомленность в новейших политических теориях и в 1763 г. провела реорганизацию Сената, который был разделен на шесть департаментов. Первый департамент ведал важнейшими “государственными внутренними и политическими” делами: финансы и финансовый контроль, торговля, промышленность, государственные и церковные имущества, охрана прав сословий.

С учреждением Совета при высочайшем дворе, который взял на себя дела, связанные с законодательством, это разделение властей приобрело законченный, хотя далеко еще не совершенный вид. Верховная власть вверяла первому департаменту Сената исполнительную власть, второму департаменту — судебную и Совету — законодательную. Понятно, что Екатерина II сохраняла полный контроль над деятельностью всех трех учреждений.

В 1775 г. Екатерина И провела губернскую реформу — одну из важнейших административных реформ в истории императорской России. По этой реформе отменялось прежнее и очень давнее объединение в ведении губернаторов и воевод административных, финансово-хозяйственных, судебных и полицейских функций. Такое единение властей на местах было признано неудобным, ибо от этого “возрастают своевольство и ябеды”. Отныне исполнительная власть на губернском уровне была отделена от судебной. Дальше этого Екатерина II в своем следовании рекомендациям Монтескье не пошла.

Умело используя в необходимых случаях государственно-политические идеи просветителей, Екатерина 11 ни разу не переступила той черты, за которой могли возникнуть сомнения в бесспорной ценности самодержавия для России. Вместе с тем она не раз указывала и на необходимость отличать самодержавную власть от самовластия. В “Наказе” она спрашивала: “Какой предлог державного правления?” И отвечала: “Не тот, чтобы у людей отнять естественную их вольность, но чтобы действия их направить к получению самого большого от всех добра”. Главную задачу самодержавного государя Екатерина II видела (здесь влияние Монтескье несомненно) в создании разумных законов и в их строгом исполнении. Екатерининская “легисломания” была сильнейшей стороной ее правления. Ее стремление представить самодержавного государя главным и даже единственным гарантом соблюдения законности, которая одна ведет подданных к общей пользе и славе, выглядело необычайно привлекательно и обезоруживало немногих оппонентов. Никто не мог высказать принципиальных возражений против статьи “Наказа”: “Надлежит быть закону такову, чтобы один гражданин не мог бояться другого, а боялись бы все одних законов”.

Упование на твердую законность, которая определяет права подданных и ограждает их от самовластного произвола, — важнейшее достижение политико-правовой мысли екатерининского времени. Законность — необходимое условие самодержавной власти, главный критерий “правильности” российской государственности. Позднее, в николаевское время, это было выражено в 47 статье “Основных Государственных Законов”: “Империя Российская управляется на твердом основании положительных законов, учреждений и уставов, от самодержавной власти исходящих”. Тем самым самодержавная власть Императора Всероссийского ограничивалась законом.

Российская действительность не давала, разумеется, оснований говорить о подлинном торжестве твердой законности, единственной гарантией которой слухгила добрая воля просвещенного монарха. Быстрое превращение самодержавия в самовластие и тиранию современники Екатерины И увидели сразу после ее смерти, с воцарением Павла I. В записке “О древней и новой России” (1811) Н.М. Карамзин подвел верный итог этому короткому царствованию: “Павел восшел на престол в то благоприятное для самодержавия время, когда ужасы Французской революции излечили Европу от мечтаний гражданской вольности и равенства... Но что сделали якобинцы в отношении к республикам, то Павел сделал в отношении к самодержавию: заставил ненавидеть злоупотребления оного”.

Карамзин обоснованно поставил рядом два события, историческое значение которых различно, но которые оказали глубочайшее воздействие на русское общество: царствование Павла и Великая французская революция. Современники полагали, что Павел I не просто отошел от благодетельной екатерининской системы мудрого и справедливого правления, не просто дал худший образец отечественного деспотизма, но и разрушил сложившуюся на протяжении всего XVIII в. потребность в высшем коллегиальном руководстве. После переворота 11 марта 1801 г. дворянское общество ожидало определенных гарантий того, что в России не будет повторения “повсеместного террора”, истоки которого связаны с императорским безумием.              •

Не меньшее значение имело и осмысление событий во Франции, где вместо царства разума и справедливости, обещанного просветителями, господствовали революционный террор и диктатура. Если первые шаги французской революции воспринимались русским обществом с интересом и даже некоторой симпатией, то уже к 1793 г. неприятие революции (и в теоретическом аспекте, и в ее практическом воплощении) становится всеобщим. Знаменательны слова В.П. Кочубея, одного из “молодых друзей” Александра I и в будущем видного государственного деятеля, сказанные в 1794 г.: “Если я в прошлом симпатизировал революции, то сейчас я сторонник контрреволюции”.

В XIX в. русское общество вошло с крепко усвоенными уроками опасности любой “неподготовленной перемены” (В.Ф. Малиновский) и склонное более, чем прежде, верить в необходимость “благодетельного, твердого, но отеческого правления” (Н.М. Карамзин). Против тирании — самодержавной или революционной — высказывались самые передовые мыслители. Молодой А.И. Тургенев писал в 1803 г.: “Сколько далеко ни простирается история, везде почти показывает она, что, хотя мятежи кой-когда и удавались, всегда почти приносили они с собой больше пагубы и бедствий для народа, нежели бы сколько претерпел он, снося тиранские бедствия”.

Русская политическая мысль начала XIX в. признавала лучшей гарантией против тирании и наиболее разумной формой государственного устройства монархию, как ее понимали тогда в соответствии с определением Монтескье: правление одного лица, ограниченное законом. Требование твердой законности, основанной на усвоенных всеми гражданами понятиях о нравственности и гражданском долге, становится все более настоятельным. Безудержно идеализируя правление Екатерины II, авторы политикопатриотических сочинений возлагали надежды на молодого Александра 1, царствование которого должно было стать царствованием законности. Анонимный автор “Песни патриота Александру I” восклицал: “Дай нам законы спасительные, утвержденные на самой природе, законы — оплот невинности и добродетели, ужас порока и злодеяний”.

Однако, полагая насущнейшей потребностью Российской Империи твердую законность, воспитанную просвещением и основанную на неизменных законах и неподкупном правосудии, русское общество не было едино в понимании реального механизма ее обеспечения. Карамзин отмечал, что в начале александровского правления два мнения господствовали в умах: одни хотели, чтобы были приняты меры “для обуздания неограниченного самовластия”, другие, сомневаясь в успехе “такого предприятия”, хотели, чтобы была восстановлена “разрушенная система Екатеринина царствования”. Подавляющее большинство дворянского общества предпочитало второй путь, веря в добрую волю монарха и надеясь на возможность возвращения к политическим традициям XVI11 в., смягченным действием просвещения. Лишь немногие высказывались за тот или иной вид конституционности.

Общественные надежды и политические споры начала XIX в. возродили интерес к учению о разделении властей, которое с этого времени стало общим местом политической теории и в ограниченной степени оказало воздействие на практику государственного управления. В 1809—18)4 гг. в Петербурге был издан новый четырехтомный перевод труда Монтескье, озаглавленный “О существе законов”. Переводчик, Д.И. Языков, был президентом петербургского Вольного общества любителей словесности, наук и художеств, имел репутацию просветителя и пытался осуществить идею составления и издания Российской энциклопедии. В деятельности Языкова и руководимого им общества отразились настроения “прекрасного начала” царствования Александра I и та политическая культура, те просветительские мотивы, что связывают екатерининский век и время декабристов. Благодаря усилиям Языкова и его сотрудников, которые охотно увязывали свои воззрения с традициями екатерининского “Наказа”, классическое учение Монтескье вошло в политико-правовой обиход в полном своем объеме, правда утратив при этом значение философской новации.

Во второй половине александровского правления передовые политические писатели обратили внимание на новейшие французские сочинения Б. Констана (“Принцип политики”) и П. Ройс- Коллара, где теория разделения властей получила развитие, обогатившись понятиями “равновесия властей”, “сдерживания властей” и разработанными для этих целей инструментами. В эти годы происходит становление раннего российского либерализма, і и именно тогда — и на очень короткое время — учение о разде-) лении властей привлекает подлинное общественное внимание, вызывает ожесточенные споры.

Суть проблемы с большим знанием дела изложил М.М. Спе- 1 ранский, талантливый исполнитель предначертаний Александра I, автор многочисленных записок и проектов по вопросам государственного устройства и управления. В 1809 г. во “Введении к Уложению государственных законов” он, подытоживая общественные настроения, писал: “Общий предмет преобразования состоит в том, чтоб правление, доселе самодержавное, постановить и учредить на непререкаемом законе.

Нельзя основать правление на законе, естьли одна державная власть будет и составлять закон и исполнять его.

Отсюда необходимость установлений, действующих в составлении закона и его исполнении.

Из троякого порядка государственных сил возникает троякий порядок сих установлений. Одно из них должно действовать в образовании закона, другое — в исполнении, третье — в части судной. Разум всех сих установлений может быть различен”.

Четко изложив принципиальную необходимость разделения властей, Сперанский указывает на существование двух воззрений: “Первое состоит в том, чтоб облечь правление самодержавное всеми, так сказать, внешними формами закона, оставив в существе его ту же силу и то же пространство самодержавия.

Второе устройство состоит в том, чтобы не внешними только формами покрыть самодержавие, но ограничить его внутреннею и существенною силою установлений и учредить державную власть на законе не словами, но самим делом”.

Далее опытный политический деятель и знаток государственно-правовых вопросов высказывает соображения, которые есть смысл привести полностью, ибо они не только раскрывают трудности выбора, перед которым стояло русское общество и правительство Александра I, но и во многом содействуют пониманию дальнейшего хода российской истории: “Естьли будет избрано первое устройство, тогда все установления так должны быть соображены, чтобы они в мнении народном казались действующими, но никогда не действовали бы на самом деле. Главные черты сего устройства состоять могут в следующем:

1. Установить сословие, которое бы представляло силу законодательную, свободную, но на самом деле было бы под влиянием и в совершенной зависимости от власти самодержавной.
2. Силу исполнительную так учредить, чтоб она, по выражению закона, состояла в ответственности, но, по разуму его, была бы совершенно независима.
3. Власти судной дать все преимущества видимой свободы, но связать ее на самом деле такими учреждениями, чтоб она в существе своем всегда состояла во власти самодержавной.

Естьли, напротив, предпочтено будет второе устройство, тогда все сии установления расположены быть должны на следующих правилах:

1. Законодательное сословие должно быть так устроено, чтобы оно не могло совершать своих положений без державной власти, но чтоб мнения его были свободны и выражали бы собой мнение народное.
2. Сословие судебное должно быть так образовано, чтоб в бытии своем оно зависело от свободного выбора, и один только надзор форм судебных и охранение общей безопасности принадлежали правительству.
3. Власть исполнительная должна быть вся исключительно вверена правительству; но поелику власть сия распоряжениями своими под видом исполнения законов не только могла бы обезобразить их, но и совсем уничтожить, то и должно-ее поставить в соответственности власти законодательной.

Такой есть общий разум двух систем, коим можно следовать в составлении коренных законов.

Сравнивая сии две системы между собою, нет сомнения, что первая из них имеет только вид закона, а другая — самое существо его; первая под предлогом единства державной власти вводит совершенное самовластие, а другая ищет в самом деле ограничить его и умерить”.

С четкостью, которая отсутствовала у других политических писателей, Сперанский показал, что утверждение твердой законности неизбежно связано с обращением к теории разделения властей и с более или менее последовательным проведением рекомендаций этой теории в государственное устройство и практику государственного управления Российской Империи. Более того, из его рассуждений с неизбежностью вытекает вывод: подлинное разделение властей влечет за собой ограничение самодержавной власти и ту или иную форму конституционных учреждений. В строго правовом смысле реализация принципа разделения властей означает ликвидацию неограниченной самодержавной монархии, конец абсолютизма.              .

Отлично понимал Сперанский и невозможность сохранения — без ущерба для прогрессивного развития России в торговом, промышленном и социальном отношении — принципа высшего коллегиального руководства, основанного на безоговорочном господстве дворянства в политической и общественной жизни. Он, разночинец, ощущал глубинные изменения, происходившие в социальной структуре российского общества, и готов был идти навстречу этим изменениям в своих государственно-политических проектах. Сперанский не видел разумных оснований для воскрешения екатерининской правительственной системы, много, охотно и с большим знанием дела критиковал “образ управления, ныне в России существующий”. По его мнению, этот “образ управления” противоречил принципам монархии, как ее понимал Монтескье. Он считал невозможным основать истинно монархическое управление в стране, где “половина населения находится в совершенном рабстве, где сие рабство связано со всеми почти частями политического устройства и с воинскою системою и где сия воинская система необходима по пространству границ и по политическому положению”.

Главная идея Сперанского — необходимость глубоких государственных преобразований, идея реформ. Долгое время эту точку зрения разделял и сам Александр I. Во всяком случае его знаменитое обещание, данное при восшествии на престол, править “по сердцу и законам” Екатерины Великой вовсе не означало возвращения к екатерининской правительственной системе. С первых месяцев своего царствования Александр I разрабатывает проекты реформ, где неизменно присутствует идея разделения властей. Правда, ни Александр I, ни его ближайший сотрудник Сперанский не имели, по-видимому, четкого представления о глубине и последовательности государственных реформ и особенно о том, насколько совместимы конституционные и правовые принципы предполагаемых преобразований с традициями управления и политической культурой России.

К примеру, высказывания Сперанского на этот счет достаточно противоречивы. В 1803 г. он утверждал: “Первое начало власти в России весьма кажется просто. Государь, соединяющий в особе своей все роды сил, единый законодатель, судия и исполнитель своих законов — вот в чем состоит на первый взгляд вся конституция сего государства”. В 1809 г. он склонялся к мысли о полезности ограничения самодержавия.

Не было согласия и в русском обществе. Выразителем настроений большинства стал Н.М. Карамзин, который в записке “О древней и новой России” дал формулу: “Самодержавие есть палладиум России; целость его необходима для ее счастья”. Воспитанный на просветительской литературе, Карамзин субъективно ощущал себя “по чувствам” республиканцем и притом верноподданным царя русского. Он находил в этом противоречие, но только мнимое, ибо полагал возможным соединять убеждение в правильности политической доктрины Монтескье с преклонением перед исторически сложившейся системой власти в России. Он считал невозможным “ограничить самовластие в России, не ослабив спасительной, царской власти”. С особой силой историк обрушился на предложения Сперанского и некоторых других политических писателей о наделении Сената политическими правами. В разделении властей Карамзин усматривал величайшую опасность: “Две власти государственные в одной державе суть два грозные льва в одной клетке, готовые терзать друг друга, а право без власти есть ничто. Самодержавие основало и воскресило Россию: с переменою Государственного Устава ее она гибла и должна погибнуть, составленная из частей столь многих и разных, из коих всякая имеет свои особенные гражданские пользы. Что, кроме единовластия неограниченного, может в сей махине производить единство действия?”

Аргументация Карамзина в пользу самодержавного правления восходит к екатерининской, он не приемлет “какой-нибудь Устав, основанный на правилах общей пользы” и видит один верный способ избежать злоупотреблений власти и проявления “другого Павла”. Обращаясь к Александру I, он восклицает: “Да царствует добродельно! Да приучит подданных ко благу!.. Тогда родятся обычаи спасительные: правила, мысли народные, которые лучше всех бренных форм удержат будущих государей в пределах законной власти”. Под пером Карамзина рождалась теория российского консерватизма, склонного к отрицанию не только реформ, но и важности государственных установлений и институтов. Главную ошибку александровских реформаторов он видел “в излишнем уважении форм государственной деятельности”, тогда как в действительности “не формы, а люди важны”. Карамзинский завет правителям России звучал как безнадежная утопия: “Искать людей!”

Общественно-политическая ограниченность упований на твердую законность, в основе которой лежат добродетели народа и монарха, очевидны. Однако в высшей степени характерно, что в русском общественном сознании эти представления закрепились исключительно прочно. Речь идет не только о неразвитых народных представлениях, о вере в “доброго царя”. В знаменитом письме 1847 г. Белинского к Гоголю, которое стало завещанием радикального критика и за одно чтение которого Достоевский был приговорен николаевским судом к смертной казни, основной политический вывод как бы повторял общественные надежды начала XIX в.: “Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права, отменение те.              311 лесного наказания, введение, по возможности, строгого исполнения хотя тех законов, которые уже есть”.

В александровское время немногие сторонники последовательного осуществления принципа разделения властей и конституционного ограничения самодержавия принадлежали преимущественно к дворянской аристократии (П.А. Зубов, Н.С. Мордвинов, А.Р. Воронцов, П.В. Завадовский, Г.Р. Державки). Они полагали, что дворянство способно бесконечно долго сохранять свою ведущую политическую роль и должно разделить власть с монархом. В их политических проектах речь шла о соблюдении законности, о реорганизации Сената, в конечном счете — о разделении властей. Примечательно, что идеологи дворянской аристократии не делали выводов о равенстве граждан перед законом, об ограничении сословных привилегий. Лишь в очень немногих проектах начала века (В.В. Попугаев, М.М. Сперанский, В.Ф. Малиновский, В.П. Каразин) намечался выход за пределы олигархической дворянской конституционности, рисовалось такое представительное правление, которое состояло бы из выборных от разных сословий, в том числе и от “нижних отделений народа”. В целом конституционно-правовые идеи находили слабый отклик в русском обществе.

Практическое воплощение реформаторских идей Александром I и его сотрудниками, не отличаясь последовательностью, существенным образом, однако, преобразовало систему государственного устройства Российской Империи. Начинал Александр I с обращения к традициям XVIII в. В. 1801 — 1810 гг. действовал Непременный совет “для рассуждения о делах государственных” со скромными, впрочем, правами. Александр I отстаивал прерогативы самодержавной власти едва ли не тверже, чем его предшественники. Его либерализм не простирался на верховное правление, точнее, имел в виду преобразование верховного правления как конечную цель глубоких реформ.

Мало считаясь с Непременным советом, император понимал важность провозглашения принципа разделения властей, что в глазах русского и европейского общественного мнения снимало возможные упреки в самовластии и деспотизме и позволяло адресовать эти упреки подлинному тирану — Наполеону. В 1810 г. в России был создан Государственный совет, “Учреждение” о котором гласило: “Никакой закон не может быть представлен на утверждение императора помимо Государственного совета”. Таким образом, речь шла об организации высшего законосовещательного учреждения в России. Созданный по инициативе Александра I и по проекту Сперанского, Государственный совет внешне как бы продолжал традиции высших коллегиальных установлений

XVIII в., но в действительности его роль была принципиально иной. В сферу его компетенции не входили вопросы исполнительной власти и судопроизводства, в отличие от высших органов XVIII в. Деятельность Государственного совета строилась строго по рекомендациям теории .разделения властей.

Государственному совету была суждена долгая (преобразован в 1906 г.), но невыразительная, неинтересная жизнь. Занимая важное место в структуре высших государственных учреждений, он лишь в редкие моменты своей истории имел подлинное влияние на государственные дела. Практика русской жизни требовала единения властей, причем это требование сохраняло свою силу как при охранительных режимах Николая I и Александра III, так и в эпоху реформ Александра II. Стремление к разделению властей лежало в основе министерской реформы (точнее, было две министерские реформы) Александра I, когда с 1802 г. проводилось постепенное преобразование коллегий, с петровского времени сочетавших административное управление с судебной властью и правом законодательной инициативы, в министерства, органы одной лишь исполнительной власти. Успех министерской реформы (ее второй этап приходится на 1810—18 И гг.) в сочетании с созданием Государственного совета свидетельствовал о претворении в российскую действительность принципов разделения властей.

Но все дальнейшие преобразовательные планы Александра I, включая “Государственную Уставную грамоту Российской Империи”, остались на бумаге. “Уставная грамота” была составлена в 1820 г. как готовая к принятию российская конституция, где последовательно проводился принцип разделения властей, где были предусмотрены такие институты, как представительные учреждения, имущественный ценз, независимость суда и судопроизводства от администрации, свобода слова, вероисповедания, печати, неприкосновенность личности, равенство всех перед законом. “Уставная грамота” содержала, наконец, важнейшую норму буржуазного права: “Всякая собственность, на поверхности ли земли находящаяся или в недрах оной сокровенная, какого бы рода ни была, в чем бы ни состояла и кому бы ни принадлежала, признается священною и неприкосновенною. Никакая власть и ни под каким предлогом посягнуть на нее не может. Посягающий на чужую собственность осуждается и наказывается как нарушитель общественного спокойствия”.

Отдельные главы “Уставной грамоты” (всего их было шесть) были посвящены исполнительной, законодательной и судебной властям. Центром, где должно было происходить соединение властей, делался Государственный совет, общее собрание которого должно было рассматривать и разрабатывать проекты законов, контролировать деятельность министерств, представлять императору материалы о злоупотреблениях администрации, решать вопросы виновности или невиновности “чиновников управления”. Принципиальное значение имела следующая статья: “Суды и лица, носящие звания судей, в отправлении обязанности, на них возложенной, действуют по законам и независимо ни от какой власти”.

После 1820 г. “Уставная грамота” и ее принципы были надолго и прочно забыты, как были забыты проекты Сперанского и попытки Александра I преобразовать самодержавную монархию в конституционную. “Уставная грамота” с ее гордым утверждением: “Да будет российский народ отныне навсегда иметь народное представительство” стала вершиной и одновременно завершением александровского либерализма, после чего во внутренней политике России, как повсеместно во всей Европе, утвердились охранительные, меттерниховские принципы.

Почему планы Александра I остались неосуществленными? Дело, по-видимому, не только и не столько в принципиальной невозможности подобного преобразования. История знает такие примеры. Скорее, суть проблемы заключается в том, что в российской действительности не было той социальной силы, которая подобно французскому “третьему сословию” готова была поддержать, если не осуществить эти преобразования. В сущности, перед нами исторический парадокс — конституционные преобразования, проводимые по велению самодержавной власти при малой поддержке даже передовой части общества.

Причина слабости общественных сил очевидна: размытость в России принципа частной собственности, постоянная социальная неуверенность даже привилегированных сословий, вполне обоснованно опасавшихся реформаторских посягательств правительства на свои имущественные права. Ярчайший пример — изъятие части земли у помещиков (земли, на которую они имели юридически неоспоримые права) согласно реформе 19 февраля 1861 г. Отсюда: устойчивое недоверие к переменам, к конституционноправовым гарантиям, которые немного значат при социальной нестабильности. Для времени Александра 1 нет дилеммы: либеральное правительство—консервативное дворянское общество. Вопрос должен быть поставлен иначе: скорые и крутые государственные преобразования (в духе “революции Петра Великого”) или неспешное движение вперед (екатерининская система). Спор шел не о целях, а о средствах их достижения.

Неудача Александра I стала помимо других аспектов и неудачей теории разделения властей на русской почве. Опыт XVI11 — начала XIX в., опыт Екатерины II и Александра I свидетельствовал, что главной, временами же и единственной творческой, созидательной силой в России выступает верховная власть. Не монарх (слабые правители XVIII в. тому пример) — но высшее коллегиальное руководство, соединившее в своих руках исполнительную, законодательную и судебную власти и имевшее право “самодержавной инициативы” во всяком деле государственной важности. Ни народные массы, невежественные и достаточно пассивные, ни те или иные сословия и сословные группы, ни общественное мнение, ни армия не служили противовесом “самодержавной инициативе”.

Парадоксальным подтверждением обаяния “самодержавной инициативы” служит пример декабристов, политических противников самодержавия, высоко ставивших, однако, авторитет и возможности верховной власти. Декабристы не вышли за пределы политических представлений своего времени. “Конституция” Н.М. Муравьева, “Русская правда” П.И. Пестеля, “Правила соединенных славян”, требования, выработанные накануне 14 декабря, предполагали тот или иной вид ликвидации крепостного права, сословных привилегий, установление представительного правления, гарантии гражданских прав и свобод. Независимо от намеченной формы государственного устройства (конституционная монархия, которая кажется заимствованной из “Уставной грамоты” — у Муравьева, республиканское правление — у Пестеля) проекты декабристов свидетельствовали о глубокой осведомленности их авторов в современной им западноевропейской политической теории, особенно в классической доктрине французского либерализма. Подобно Б. Констану декабристы отделяли социальные проблемы от борьбы за достижение политических и гражданских свобод, выступали против прямого участия народа в делах правления, особое внимание уделяли конституционным гарантиям.

Любопытно отметить, что рядом с декабристами в отстаивании права собственности и гражданских свобод стоял адмирал

Н.С. Мордвинов, который понимал, правда, право собственности как гарантию сохранения крепостных отношений. И декабристы и Мордвинов использовали принцип разделения властей, но если Муравьев и Мордвинов проводили его достаточно строго, то Пестель отвергал “правило равновесия властей” и выказывал явную склонность к революционной диктатуре. “Временное революционное правление” радикально настроенных декабристов было разновидностью “самодержавной инициативы”, разделению властей здесь, разумеется, места не было.

По своим политическим представлениям, по своей сути декабристы были наиболее активной частью либерально-реформаторского движения. Но для российской общественности принципиальное значение имели не декабристские проекты преобразований (в своей основе они восходили ко “второму устройству”, что рассматривал Сперанский в 1809 г.), а избранный Пестелем и его соратниками способ достижения политических идеалов (“военная революция”). День 14 декабря именно потому вошел в общественное сознание, что это был “первый в России опыт революции политической” (слова декабриста Г.С. Батенькова).

Поражение декабристов оказало глубокое и долгое воздействие на русское общество. Надолго была скомпрометирована республиканская идея, равно как и стремление к насильственным политическим преобразованиям, идущее не от верховной власти, но “снизу”, от революционного меньшинства. Главный урок александровского времени, урок Александра I, Сперанского и 14 декабря — необходимость соразмерять политические идеалы и реформаторские проекты с выработанными десятилетиями политическими навыками и традициями, с уровнем развития народа, с его понятиями, часто отсталыми и неразвитыми. Время поставило вопрос о цене преобразований (события во Франции и павловский деспотизм делали почти безнадежными усилия в духе Петра 1), о готовности граждан России к разрыву с живой повседневностью во имя будущего, творимого по рекомендации политико-философской теории.

На смену политическим интересам, характерным для александровского времени (просвещенный монарх, конституция, республика, правовые гарантии, военная революция), постепенно пришли социальные проблемы, особенно активно обсуждавшиеся в 40—60-е годы XIX в. (крестьянская реформа, взаимоотношение сословий, местное самоуправление, незыблемость судебных установлений).

Первым о роли социальных вопросов заговорил В.Г. Белинский: “Социальность, социальность — или смерть!” Критика общественных отношений прошлого и настоящего (“отрицание — мой Бог”) связана у него с верой в “золотой век” будущего. Вывод разночинца Белинского радикален: “Но смешно и думать, что это может сделаться само собою, временем, без насильственных переворотов, без крови”. Отсюда, от Белинского, через М.А. Бакунина, А.И. Герцена, Н.П. Огарева начинается идейная переориентация радикальной части российского общества в направлении народничества, которое стало господствовать в общественной жизни пореформенного времени. Сердцевина народничества — вера в возможность непосредственных социальных преобразований, которые станут следствием победоносной социальной революции. Народники отрицали необходимость и полезность политических реформ, в их доктрине вопрос о разделении властей даже не поднимался.

. С николаевского времени теория разделения властей не вызывала интереса у русской общественности как радикального, так либерального и консервативного направлений. Причина — усвоение политических традиций, созданных всем ходом русской истории, традиций, преодолеть которые не считали нужным просветители екатерининского “золотого века” и не смогли преодолеть реформаторы александровского времени.

Ответ на вызов Белинского дал Ю.Ф. Самарин, “человек реформы”, для которого принципы либерального реформизма имели силу закона: “Первое и самое существенное условие всяг кой практической деятельности заключается в умении держаться твердо своих убеждений, как бы радикальны они ни были, и в то же время понимать, что осуществление их возможно только путем целого ряда сделок с существующим порядком вещей... Таков закон всякого прочного развития, побеждающего окончательно и безвозвратно то, что стоит на пути его”.

Несомненно, что в николаевское время воззрения Самарина разделялись большинством передовых людей. Либеральные идеи преследовались правительством, но не умирали в обществе. Несомненно, однако, и то, что в круг либеральных идей, исповедуемых российской общественностью, не входил принцип разделения властей. Более того, и славянофил Самарин и западник Кавелин были едины в преклонении перед “самодержавной инициативой”, которая, по их мнению, одна могла обеспечить успех либеральных реформ.

Крушение николаевского режима стало прологом к торжеству либеральной общественности. Сбылись давние прогнозы и ожидания, наступила эпоха реформ. Именно тогда стал возможен знаменитый призыв Б.Н. Чичерина: “Либерализм! Это лозунг всякого образованного и здравомыслящего человека в России. Это знамя, которое может соединить около себя людей всех сфер, всех сословий, всех направлений... В либерализме вся будущность России. Да столпятся же около этого знамени и правительство и народ с доверием друг к другу, с твердым намерением достигнуть предположенной цели”.

Чичерин перечислил главные начала либерализма, необходимые для благоденствия России: свобода совести, свобода от крепостного состояния, свобода общественного мнения, свобода книгопечатания, свобода преподавания, публичность всех правительственных действий, публичность и гласность судопроизводства. Примерно такой же строгий перечень назревших реформ был в 1857 г. дан Самариным.

Почин в осуществлении реформ — прерогатива самодержавного правительства, и Чичерин высказался недвусмысленно: “во всем полагаемся на царя”. Принцип разделения властей — и это естественно — Самарин и Чичерин обошли молчанием, твердо взяв курс на сотрудничество с самодержавным правительством. Сходной была позиция славянофила К. Аксакова. Назвав главным злом “общественного бытия” крепостное право, взяточничество и преследование раскола, он предложил верховной власти (либералы проявляли здесь редкое единодушие) переменить “уг- нетательную систему” относительно общественного мнения, дать свободу слова и совести, снять цензурные ограничения. Ясно сформулированное пожелание буржуазных свобод сопровождалось характернейшей оговоркой: “На свободу политическую и притязаний в России нет”.

Но что такое свобода политическая? Чичерин, солидарный с Аксаковым, пояснял: “Никто не желает ограничения самодержавной власти”. Здесь, отметим сразу, не просто твердо усвоенный урок александровского времени, но прежде всего — фундаментальная ошибка российского либерализма. Подготавливая и проводя реформы, либералы не сумели преодолеть выдвинутые в николаевское время положения об особом пути русского исторического развития, об особой роли государства, верховной власти, самодержавия в жизни страны. Здесь коренилось неустранимое противоречие не только с основными принципами гражданского общества, но и с излюбленной мыслью российских либералов разных поколений о движении России к “правовому государству” в рамках единой европейской цивилизации.

Итог солидарных действий самодержавного правительства и либеральных лидеров — знаменитые великие реформы: крестьянская, судебная, земская, городская, университетская, военная, цензурная, финансовая. Либеральные планы Чичерина—Самарина к середине 70-х годов XIX в. были выполнены почти полностью, быстро и умело. Россия преобразилась. Однако социальные и экономические изменения, делавшие Россию страной буржуазной, не привели к росту влияния либералов. Уже в 1863—1866 гг. стало ясно, что ранний российский либерализм исчерпал себя. “Отцы реформ” сходили с общественной арены, оставив на память новым поколениям чеканную формулу Чичерина: “В России потребны две вещи: либеральные меры и сильная власть”.

В эпоху реформ заметным фактом политической мысли и общественного движения вновь становится конституционная идея. В той или иной' форме конституционные настроения охватили широкие слои дворянства, окрепнувшей при Николае I бюрократии, разночинной интеллигенции и, в меньшей степени, молодой

русской буржуазии. Для конституционных настроений 50—60-х годов XIX в. были характерны расплывчатость и противоречивость конституционных проектов, ориентированных как на западноевропейские образцы, так и на идеализированные представления о “древнерусских вольностях”; обращение к верховной власти, которая, как верили многие, должна возглавить переустройство страны на конституционных началах (иллюзия, характерная для начала XIX в.).              .

Самодержавие, если оно будет ощущать давление оппозиции, приведет страну к конституции — это символ веры и одновременно общее место политических представлений части российской общественности. В конце лета 1861 г. среди столичных либералов возникло движение за подачу адреса Александру П с пожеланием конституции. Инициатива принадлежала А. Бенни, одному из нередких посредников между либеральной общественностью и революционным подпольем. Конституционная активность либералов в 1861 г. несомненно и прямо стимулировалась революционным движением, для которого, однако, конституционные пожелания оставались недостаточными. В октябре 1861 г., опасаясь ареста, Бенни сжег адрес, и движение затихло.

Здесь уместно сказать, что от Герцена и Бакунина берут начало разновидности русского социализма, представители которого были ожесточенными противниками как самодержавия, так и либерализма. Утверждение идей социализма и социальной революции вырабатывало в общественном сознании -нигилистическое отношение к гражданскому обществу, к конституционным гарантиям, приводило к пренебрежению и прямому отрицанию буржуазных свобод, к утрате слабых навыков политической борьбы.

Другой ветвыо конституционного движения стало консервативно настроенное дворянство, в кругах которого господствовало убехlt;дение, что правительство, проведя отмену крепостного права и тем самым лишив дворян важных социальных привилегий, должно поступиться частью своей власти в их пользу. Своеобразным выражением этого убеждения стало дворянское конституционное движение, вожди которого (В.П. Орлов-Давыдов, А.П. Платонов, Н.А. Безобразов) видели в ограничении самодержавной власти путь к закреплению преобладания дворянства в политической жизни страны. Возрождались традиции олигархизма XVIII в. В 1862—1865 гг. губернские дворянские собрания неоднократно принимали конституционные постановления. В 1865 г. настроение дворянства было таково, что Александр II в беседе с молодым лидером московских дворян Д.П. Голохвастовым обещал в скором времени дать конституцию. Все изменил выстрел Каракозова 4 апреля 1866 г., после которого дворянство “примирилось” с верховной властью.

Среди либералов дворянский конституционализм вызывал осуждение не только потому, что стремление ограничить самодержавие в пользу узкой сословной группы компрометировало редкие либеральные пожелания конституции (тверской адрес 1862 г.), но лидеры либерализма — Кавелин, Самарин, Чичерин — отвергали вообще все конституционные проекты, полагая, что главное — успех социальных реформ, проводимых верховной властью, “самодержавная инициатива” которой доказала свою эффективность. Антиконституционная позиция либералов ставила их в подчиненное положение к верховной власти, лишала необходимой общественной самостоятельности, прямо дискредитировала как в глазах дворян-конституционалистов, так и в глазах радикалов.

Выступая против конституции, правовых гарантий, пренебрегая возможностью утвердить принцип разделения властей в государственном устройстве России, либералы утрачивали историческую перспективу, забывая, что за реформами следуют контрреформы, за Александром II — Александр III, а далее — полное творческое бессилие “самодержавной инициативы” и крах абсолютизма.

Социальные и административные реформы, проведенные в 60—70-е годы XIX в., были последним крупным успехом “самодержавной инициативы”. Значение великих реформ громадно, но обращает на себя внимание то обстоятельство, что правительство принципиально избегало в своей реформаторской деятельности касаться органов высшего государственного управления. Любые покушения на устои самодержавной власти, даже если они имели вид скромных конституционных проектов, представленных высшими сановниками (вел. кн. Константином Николаевичем, министром внутренних дел П.А. Валуевым), отвергались.

В сфере государственного управления и высшей администрации до начала XX в. оставались неизменными принципы, закрепленные в “Своде законов”, работа над которым проводилась в николаевское время под руководством Сперанского и была завершена к 1832 г. “Свод законов” знал принцип разделения властей, который не распространялся, разумеется, на прерогативы самодержавной власти. С особой полнотой и тщательностью принцип разделения властей оговаривался в отношении прав и обязанностей министерств. Власть законодательная как составляющая ведение Государственного совета и власть судебная как принадлежащая Сенату и судебным местам были исключены из функций министров: “Существо власти, вверяемой министрам, принадлежит единственно к порядку исполнительному: никакой новый закон, никакое новое учреждение или отмена прежнего не могут быть установляемы властию министра”. И далее: “Никакое министерство само собою никого судить и никаких тяжб решить не может”. Министерствам, число которых на протяжении XIX в. практически не менялось, принадлежала исполнительная власть: “В порядке государственных сил министерства представляют установление, посредством коего верховная исполнительная власть действует на все части управления”.

Функциональное разделение властей, установленное “Сводом законов”, вносило определенный порядок в работу государственного механизма, облегчало работу бюрократического аппарата, но оно не могло заменить отсутствия подлинной политической системы независимых и взаимно уравновешивающих ветвей государственной власти. Не могло оно заменить и высшего коллегиального руководства, которое было мощной творческой силой абсолютизма в XVIII в.

Из реформ Александра II наибольшее политико-правовое значение имели земская и судебная. Судебная реформа 1864 г. имела целью “водворить в России суд скорый, правый, милостивый, равный для всех подданных, возвысить судебную власть, дать ей надлежащую самостоятельность и вообще утвердить в народе... уважение к закону”. Создатели судебных уставов стремились к осуществлению давней мечты о твердой законности, они вводили новые принципы судоустройства и судопроизводства: несменяемость судей и судебных следователей, независимость суда, гласность и публичность судебных заседаний, состязательность, институты адвокатуры, присяжных заседателей, выборный мировой суд, нотариат. Судебные уставы 20 ноября 1864 г. отвечали основным требованиям буржуазного права (правда, сохранялась сословная неравноправность граждан). Они гарантировали функциональную независимость судебной власти и высоко поднимали авторитет судебных мест. Вместе с тем говорить о политической независимости судебной власти в пореформенной России невозможно.

Определенную роль в российской общественно-политической системе играли органы местного самоуправления, созданные земской (1864) и городской (1870) реформами. На губернском и уездном уровнях, в крупных городах создавались земские органы, решавшие местные народнохозяйственные и культурно-просветительские задачи. Выборы в земские учреждения и городские думы осуществлялись на основе сложной избирательной системы, которая делила избирателей по сословным и имущественным признакам. Деятельность земских учреждений проходила под общим надзором губернаторов и министерства внутренних дел.

Навыки участия в местном самоуправлении давали гражданам Российской Империи определенный политический кругозор, вели к формированию земско-конституционного движения, идеологи которого мечтали об “увенчании здания”, иными словами — о создании общероссийского земского представительства. В 60—80-е годы XIX в. не раз возникали проекты созыва Земской думы или Земского собора. Особенную активность земцы-конституционалисты проявляли в конце 70-х годов, когда харьковское, полтавское, тверское, черниговское и саратовское земства обратились к Александру II с адресами, содержавшими пожелание конституции. Событие I марта 1881 г., отклонение Александром III так называемой “конституции” М.Т. Лорис-Меликова (в действительности речь шла о призвании “сведущих” людей для обсуждения вместе с правительственными сановниками местных нужд) положили конец конституционным иллюзиям.

Принципиальное значение в истории российской государственности имел Высочайший манифест от 29 апреля 1881 г., где Александр III объявлял “верным нашим подданным” о своем намерении встать “бодро на дело правления в уповании на божественный промысел, с верою в силу и истину самодержавной власти, которую мы призваны утверждать и охранять для блага народного от всяких на нее поползновений”. Манифест “об охране самодержавия” не был простым отказом от реформаторских преобразований, его появление означало, что кризис абсолютизма, наметившийся в первой четверти XIX в., принял необратимый характер. Стремление Александра III и его преемника Николая II сохранять в неизменном виде политическую систему, сложившуюся в конце XVIII — начале XIX в., было делом исторически бесперспективным.

В начале XX в. кризис абсолютизма привел к кризису российской государственности. Разумеется, огромную роль здесь сыграли и другие факторы, прежде всего социальные и национальные, но несомненно, что нежелание самодержавной власти трезво оценивать реальность (Николай II не скрывал своих симпатий к Павлу I), отсутствие политических механизмов, которые могли бы снижать напряжение в обществе, равно как и экстремизм значительной части самого общества — все это неизбежно вело страну к революции.

Попытка перестроить государственный порядок, предпринятая в 1905—1906 гг., была вынужденной, непоследовательной и запоздалой. Манифест 17 октября 1905 г. “Об усовершенствовании государственного порядка” как будто бы давал основание говорить о превращении Российской Империи в конституционную монархию. Но “Основные законы” 23 апреля 1906 г. не только подтверждали принадлежность верховной самодержавной власти Императору Всероссийскому, священность и неприкосновенность особы царя, но и его неограниченное право в издании законов, верховном руководстве финансами, внешними сношениями, армией, в назначении высших чиновников. Компетенцию органов законодательной (Государственная дума, Государственный совет) и исполнительной (Совет министров) власти “Основные законы” определяли достаточно туманно. В частности, важное значение имело ограничение права законодательной инициативы Государственной думы, которая могла возбуждать дела об отмене или изменении действующих и издании новых законов “за исключением основных государственных законов”.

Непоследовательность в реализации принципа разделения властей, крайняя усложненность и запутанность в решении государственных вопросов, характерные для России думского периода, стали одной из причин неудачи реформаторской деятельности П.А. Столыпина, который склонен был действовать испытанными методами “самодержавной инициативы”, но был лишен необходимых на то политических средств.

Для полноты картины следует сказать, что действовавшие в России начала XX в. общественные группы и политические партии не считали сколько-нибудь важным принцип разделения властей. Революционные партии, как когда-то Пестель и народовольцы, делали ставку на революционную диктатуру. В программе РСДРП речь шла о низвержении царского самодержавия и о замене его “самодержавием народа”. Эсеровская программа содержала положение о “временной революционной диктатуре” и неопределенное указание на необходимость агитировать за созыв Учредительного собрания “для ликвидации самодержавного режима и переустройства всех старых порядков в духе установления свободного народного правления, необходимых личных свобод и защиты интересов труда”.

Программа либеральной конституционно-демократической партии констатировала: “Конституционное устройство Российского государства определяется основным законом. Россия должна быть конституционной и парламентской монархией”. Никакого описания механизма разделения властей кадетская программа, в составлении которой принимали участие видные российские юристы, не содержала. Объяснение тому — в следовании национальным политическим традициям, согласно которым успех или неудачу политического, социального или экономического действия определяла сила (или бессилие) верховной власти.

Исторический опыт Российской Империи XVIII—XX вв. со gt; всей определенностью свидетельствует о сознательном отказе всех активных участников политической жизни (от верховной власти до революционного подполья) от перенесения рекомендаций теории разделения властей на российскую почву. Россия не знала ни подлинного стремления к разделению властей, хотя бы в виде четко разработанных политико-правовых проектов, ни тем более механизмов практической реализации пожеланий Монтескье и Б. Кон- стана. В конечном итоге всегда торжествовала предсказанная Сперанским в 1809 г. система, которая “имеет только вид закона”.