Отображение проблем насилия в истории философии. Насилие как война, смертное наказание и флагелляция

Если насилие понимать как специфическое социальное действие, с помощью которого отдельные индивиды, разные социальные группы и классы, общественные и государственные объединения боролись за свое существование, отстаивали и защищали собственные ценности и идеалы, культурное и материальное достояние, или же наоборот, осуществляли акты агрессии, следует признать полифункциональность и многоуровневый смысл этого феномена в истории человечества.

Насилие действительно является феноменом конкретно-историческим. В каждую эпоху оно имело свои особые функции и специфические особенности. Начиная с доисторических времен и практически до эпохи средневековья война, например, кроме своего «прямого» функционального назначения, была еще и «народным промыслом». Русский историк М.Н.Карамзин, имея ввиду противоборство славян с Византийской империей, подчеркивает именно эту особенность данного феномена [1]. Жестокость захватнических походов давала возможность обогащения и распределения добычи между теми, кто принимал участие в военных походах, и теми, кто оставался на родине. Жестокость вооруженных нападений в давние времена и эпоху средневековья была присуща всем народам: и гуннам, и норманнам, и грекам, и монголам. Исторические хроники сохранили память про чрезвычайно ужасные злодеяния завоевателей, подобные строительству воинами Чингиз-хана пирамиды из отрубленных ста тысяч человеческих голов во время одного из его нападений на Индию. Однако эта жестокость в вооруженных конфликтах имела еще и некоторые другие функции. Так, например, после завоевания древнерусским князем Олегом Константинополя между греками и славянами было подписано соглашение, которое устанавливало правила военно-политического сотрудничества, торговли и других межгосударственных взаимоотношений между Византийской империей и Киевской Русью.

Призывая не испытывать удивление от жестокости пращуров, М.Н.Карамзин утверждал, что насилие и степень жестокости в каждую эпоху нужно рассматривать в соответствии с верой и тогдашними законами; судить об истории, по его мнению, надлежит за «обычаями и нравами соответствующего времени».

Гегель, например, в свое время отмечал даже «всемирно-исторический» смысл насилия, которое применялось в ходе военных конфликтов. Рассматривая феномен греко-персидских войн, он подчеркивал тот импульс к развитию Древней Греции, который дала ей победа над персидским войском, и превратила тот исторический период в «блестящий период греческой истории». Безусловно, имели место и более грандиозные войны, утверждал этот всемирно известный философ, тем не менее память о греко-персидских войнах будет вечно живой не только в истории народов, но и в науке, искусстве, во всем, что имеет отношение к благородству и морали.

Итак, необходимо зафиксировать историческую относительность взаимозависимости моральных ценностей и насилия, взаимозависимости моральных измерений соответствующего социального действия.

Понять сущность такой взаимосвязи помогает исследование безвозвратно ушедших или же уходящих в прошлое таких форм насилия, как флагелляция и смертная казнь. Изучение исторического опыта применения насилия позволяет глубже понять причины, необходимость и условия его использования, а также выработать системы мер, которые бы способствовали предотвращению распространения насилия в современном обществе. Кроме того, эти разновидности насилия, выступавшие прежде всего как насилие физического плана, скрывали и многочисленные проблемы морального характера, окончательно не решенные современной гуманистикой, антропологией, социологией, политологией, психопатологией и, даже, если разговор идет про флагелляцию — сексопатологией.

Происхождение телесных наказаний следует отнести к очень давнему прошлому. Упоминание о них мы находим уже в Библии — во второй книге Моисея, где в пятой главе говорится о приказе фараона подвергнуть наказанию израильтян. От последних требовалось ежедневное принесение кирпичей, и невыполнение нормы наказывалось основательным избиением. В Ветхом Завете определенным грехам отвечало и соответствующее телесное наказание, в древнееврейских законах имелись даже ссылки на то, сколько именно раз можно побить того, кто так или иначе провинился перед обществом [4]. В Новом Завете мы также часто встречаемся с темой телесных наказаний.

Чрезвычайно распространенными были телесные наказания в Древнем Риме. Об этом свидетельствуют Гораций, Вергилий, Овидий, Саллюстий и прочие авторитетные историки и философы. Гораций, например, в третьей сатире своей первой книги приводит примеры градации тех ужасных средств, которые были выдуманы древними римлянами для наказания рабов. Ferula — плоский кожаный ремень — считался здесь одним из самых милосердных и нежных инструментов. Среди других самым жутким считался Flagellum — кнуты из тоненьких полос бычьей кожи. Причиной для избиения раба или рабыни мог быть наиабсурднейший факт, скажем, неудачное движение, действие, или даже вид человеческого существа, а сами наказания происходили так часто, что битых повседневно называли соответственно разновидностям издевательств над ними.

Телесные наказания были неотъемлемым элементом культуры Древнего Рима. Описывая праздник Луперкалия, Вергилий пишет про танцующих римлян, которые без одежды шатались по улицам Рима и кнутом из козьей кожи лупцевали всех встреченных женщин. Причем эти женщины не убегали, а наоборот, протягивали руки и подставляли ладони под удары кнута, поскольку верили в то, что экзекуция ладоней каким-то образом может повлиять на улучшение их способности к деторождению и избавления от страданий во время родов. Цезарь, Марк Антоний и много других известнейших деятелей того времени не стыдились выступать в этой роли, как об этом свидетельствуют исторические хроники.

Телесные наказания здесь переставали быть собственно наказаниями. Скорее всего они носили характер родового обряда. Последний вел свое происхождение из Древнего Египта, где по свидетельству Геродота, во время празднования Нового года в Бузурисе тысячные толпы мужчин и женщин занимались обоюдным избиением.

Телесные наказания как разновидность насилия в значительной мере определялись в каждый исторический период особенностями моральной парадигмы того общества, в котором это насилие применялось.

Вот, например, как описывал типичную ситуацию телесного наказания в Китае выше цитированный английский исследователь в своем известном исследовании «Флагелляция и флагеллянты: история кнута во всех странах с давних времен и до наших дней»: избиение бамбуковыми палками осуществляется в Китае тем или другим мандарином даже за незначительные проступки, за пьянство, вранье, или же даже за «неверную реакцию» в созерцании за процессом экзекуции. Причем после «обработки» бамбуковыми палками пяток жертвы, последняя обязательно высказывала свое уважение, благодарила мандарина за содеянное «воспитание негодного червя».

Китайский свод законов «Та-дзинг-лу-ли», переведенный на английский язык Г.Стаунтоном, содержал сведения общего права, гражданского, фискального, церковного, воинского и криминального прав, и права общественных работ. Раздел «Сведения о наказании» свидетельствовали о том, что сам принцип применения наказаний более всего напоминал действие случайности, чем определенной морали, а во всех законах отсутствовала четкость, определенность и смысл. Бамбуковыми палками били и за принуждение овдовевшего сына к следующему бракосочетанию, и за проведение бракосочетания в недозволенный традицией срок, и за проступки родственника или соседа, и за недостаточное проявление почтительности, и еще за великое множество других действий, поступков и просто событий, которые происходили не только с конкретным человеком, а с его окружением, родными и близкими.

В Японии же, наоборот, телесные наказания применялись с давних времен крайне редко, зато наказание смертью отличалось чрезвычайной жестокостью и включало в себя сожжение живьем, распятие головой вниз, растаптывание взбешенными быками, сваривание в кипятке или в кипящем на огне масле.

Несмотря на то, что наказание смертью во многих древнейших государствах было неотделимо от так называемых ритуальных убийств, изощренность ума и изобретательность в применении насилия в смертных наказаниях, известные по историческим хроникам, могут повергнуть современного человека в шок, или же стрессовое состояние. Это сопровождалось и моральными издевательствами.

Древние Рим и Греция не были исключениями. У римлян, например, существовало понятие «примирительной жертвы» (supplicium), а потом такой же жертвы, но объединенной с sacratio capitis, то есть посвящением головы вора соответствующим богам. В античности соответственно жесткой общественной иерархии смертное наказание было «расписано» по рангам. Свободных, как правило, сбрасывали со скалы, предлагали яд, или же душили, рабов — закидывали камнями, топили, отсекали голову, или же распинали. Со времен Римской империи существовали и так называемые проскрипции — особые списки, в которые попадали все объявленные вне закона. Их мог убить кто угодно, причем за такое убийство раб мог даже получить свободу. В средневековой России в соответствии с Уложением 1649 года смертное наказание делилось на «простое» и «квалифицированное». К простому относились повешение, отсечение головы, утопление, к квалифицированному — сжигание, заливание в горло раскаленного металла, четвертование, колесование, усаживание на кол, закапывание живым в землю и т.п.

Для применения насилия во время приведения в исполнение смертного приговора с древнейших времен было характерно стремление усилить страдания обреченного. Римский император Тиберий, например, напоивши обреченных вином, бессильным и ни на что не способным, перевязывал им известные места для того, чтобы они умерли от невыделения мочи. Гай Калигула перепиливал людей пилой, или же кормил ими диких зверей. Нерон придумал зашивать наказуемого в кожаный мешок вместе с бешеной обезьяной или собакой и скидать его в речку. Иван Грозный любил одевать обреченных в медвежью кожу и травить собаками.

В ХХ столетии жестокость и изобретательность отдельных индивидов в применении насилия иногда напоминала леденящие кровь кошмары прошлого. Как, например, свидетельствует А.П.Лаврин, в киевском «китайском» ЧК в свое время было воскрешено поедание человека крысами. К крепко связанному допрашиваемому присоединяли железную трубу, в которой находилась крыса. Отверстие трубы с одной стороны закрывалось металлической сеткой и постепенно накалялось на огне. Крыса, спасясь от огня, постепенно прогрызала внутренние органы человека, причем процесс такого истязания продолжался в течение нескольких суток [6].

Пренебрежение и ненависть к человеческому, наверное, и есть тот объединяющий элемент отношения и мировосприятия в случаях применения насилия и флагеллянтами, и палачами; элемент мировоззрения тех, кто обрекал на смерть и экзекуции, и тех, кто это приводил в исполнение. Причем это пренебрежение и эта ненависть соответствующим образом всегда объединялись с «моральными ценностями», или же постулатами миропонимания определенной исторической эпохи.

Особое значение (и, соответственно, моральную оценку) телесные наказания имели в религиозных объединениях, монастырях, храмах. Уже здесь они практически приобретают значение физического террора по отношению к человеку (но человеку, который, как правило, добровольно соглашался принимать участие в том или другом религиозном объединении, то есть в большинстве случаев по собственной воле связывал собственную судьбу с подобным истязанием). У монахинь-кармелиток существовало, например, несколько степеней раскаяния и наказания. Били за чрезмерное внимание к процедурам облачения, за разговоры с посетителями о светской жизни, за внеочередную посещаемость столовой, подвергали пытке с помощью утонченнейших истязаний, среди которых пребывание без одежды, пищи, в деревянных башмаках, в холодной, сырой темнице было одним из легчайших испытаний. Утверждают, что перед тем, как истязать жертвы кнутом, на их спинах иногда сжигали бумагу.

Кроме наказаний за «обычные», мирские проступки, такие как вранье, воровство, пьянство, интимные отношения, именно здесь появляется и новый мотив: умерщвления душевных интенций, позывов внутреннего человеческого естества, желаний плоти. И вот здесь мы встречаем такой тип насилия, который можно определить как самонасилие, самонадругание, издевательство над собою по собственной воле и убеждению. Эта разновидность насилия особенно широко начинает распространяться в Европе только в период средневековья. Она особым образом связана с моралью и моральностью, она есть особый способ продолжения, или воплощения в реальную жизнь моральных постулатов и установок. Она и дает основание говорить об этом периоде в истории человечества как о периоде мракобесия.

Самоистязание не в таком уж отдаленном прошлом также иногда приобретало крайне редкие и жестокие формы. Известнейшая флагеллянтка среди цистерианцев — мать Базидеа из Сенеди, например, по рассказам, еще в молодости применяла для самоэкзекуций железные пруты и истязала себя до тех пор, пока не начинала плавать в лужах собственной крови. Зимой она целые ночи проводила в снегу, летом ложилась спать в крапиву и колючки шиповника. После экзекуций заставляла поливать свои раны уксусом и посыпать их солью.

Флагелляция была распространенным явлением среди францисканцев, доминиканцев, капуцинов, бенедиктинцев, урсулинок, иезуитов и других монашеских орденов.

Чрезвычайно важным является то, что разные формы насилия, в том числе и флагелляция, в эпоху средневековья были задействованы как опыт «жизненного исследования» психо-эмоциональной сферы и духовности индивида. Возрастание человеческого духа, становление человека как духовного существа, которое связывают с средневековьем, выделение и размежевание духовного, душевного и телесного, божественного, вечного и мирского, тленного и происходило с помощью ужасных насильственных экспериментов над человеческим существом. В том числе — насилия духовного и психологического плана. Флагелляция в отдельных случаях выступала здесь и как самонаказание. Иногда это было своеобразным способом воспитания со стороны официально господствующих кругов — то есть формой прямого насилия. Но были еще и случаи, когда флагелляция выступала способом применения насилия смешанного по содержанию и определению и, прежде всего, насилия духовного и психологического. И на это, как правило, мало кто обращает внимание. Следует отметить, что и первичный опыт психопатологического, сексопатологического и психоаналитического характера также имеется в анналах средневекового опыта. Довольно показательной в этом отношении служит известная история монаха Жирара и мисс Кадир, которая в свое время толковалась в качестве примера моральной распущенности и лицедейства, приобрела широкую огласку и была переведена почти на все европейские языки. Я хочу выделить в этой истории несколько важных, по моему мнению, аспектов. Суть реальных исторических событий состояла в развращении монахом-иезуитом чрезвычайно красивой, набожной, моральной и целомудренной девушки путем полнейшего покорения ее личности, ее души и духа, концентрации ее душевных интенций, стремлений, ожиданий, желания и надежды на общение с моральным и духовным угнетателем, духовным оборотнем. Причем общения, по своей сути скорее напоминающего процесс использования (в том числе и сексуального) одного существа другим из числа современных философских описаний Ж.-П.Сартра; использования, которое осуществлялось в типично садомазохистском направлении [7]. Моральные страдания и духовные травмы, которые переживала мисс Кадир во время этого иезуитского «воспитания», как об этом свидетельствует история, граничили не только с деперсонализацией ее личности, но и с физическими страданиями и болезнями, которые вызвали состояние психической, эмоциональной и духовной неуравновешенности. Духовное и психологическое насилие здесь разнообразно и под разными предлогами дополнялось и флагелляцией. Итак, в данном случае мы видим отрицательный характер взаимосвязи морали и насилия, ситуацию, когда влияние моральных постулатов на соответствующее социальное действие или же акцию насилия влечет за собой отрицательные следствия. Впрочем подобная взаимосвязь, как об этом свидетельствует исторический опыт, может носить и положительный характер. Скажем, вслучае, если такая разновидность насилия, как телесные наказания, широко применялась на протяжении почти всей истории человечества и в воспитательных целях (прежде всего, для того, чтобы заставить человека учиться, или же выполнять те или другие общественно значимые обязанности). Применение телесных наказаний с этой целью было распространено прежде всего в школе, армии и на флоте.

Сторонники применения телесных наказаний в педагогическом процессе, оправдывая себя морально, опирались на библейскую заповедь царя Соломона, где утверждалось, что тот, кто пренебрегает кнутом, является «врагом собственному сыну», а тот, кто любит его, время от времени должен его наказывать. Во время обучения были битыми и Гомер (его наставник Тоилий даже получил от своих современников прозвище Homeromastix), и Гораций, который называл своего учителя не иначе как карающим Орбелиусом, и Квинтилиан, и Плутарх, и множество других известных людей древности.

Сам принцип наказания за плохое поведение, леность, непокорность со временем и здесь превратились просто в педагогический принцип. Эразм Роттердамский, например, отмечает, что его лично били, исходя именно из такого принципа, несмотря на то, что он был лучшим учеником и любимцем учителя. Вплоть до XIX века телесные наказания применялись и к девушкам, причем в правилах многих тогдашних пансионов упоминались три разновидности, или же способы такого наказания. Первый, если провинившееся лицо хлестал сам учитель, второй, если девушку заставляли залезать на специальную деревянную кобылу и били на ней в присутствии двух-трех лиц, которые держали ее, третий, если секли публично, перед всем коллективом воспитанников и воспитателей, надевая специальную белую рубашку. Наказывали и детей из простых, бедных семей, и детей более знатного происхождения, даже лиц королевской крови.

Особой жестокостью телесные наказания отличались в армии и на флоте. Печальную известность снискали себе, прежде всего, английская и русская традиции. Шпицрутены, знаменитейшие морские «линьки» нашли свое отражение не только в исторических хрониках, но и в народном эпосе. Безжалостной, неминуемой и жестокой была флагелляция на кораблях, где капитан — единственный и единоличный хозяин ситуации, мог приказать бить матросов за малейшую, а для наших времен мелкую, незначительную вину, или же недостаток в поведении в отношении к окружающим.

Ведь насилие в случаях с традицией телесных наказаний, или флагелляцией и смертного наказания имели разнообразное содержание, направление и способ применения в зависимости от условий исторического, культурологического, религиозного, национального и, даже, индивидуально-личного характера. Соответственно разнообразной была и связь насилия как действия социального характера с моралью и нравственностью. Впрочем, насилие всегда выступало как средство применения грубой физической силы, надругательства над человеком, как способ унижения человеческого достоинства, нивелирования его личности, а в отдельных случаях светской жизни — как приведения его сознания и ощущений к общепризнанным стандартам, потребностям и нормам поведения и морали, или же утверждения справедливости.

Сегодня такой способ «привлечения» индивида к нравственности и наказания за содеянное преступление является атавизмом, историческим пережитком развития цивилизации. Тем не менее исследование этих феноменов, жуткие факты которых современным человеком воспринимаются по меньшей мере с удивлением и возмущением, могут быть чрезвычайно полезными в сферах многих направлений гуманитарных исследований.

В истории философии взаимосвязь морали и насилия, олицетворенная этическими, религиозно-философскими концепциями, вместе с тем трудно отделима от социально-экономических, правовых, психоаналитических и других аспектов. Возьмем хотя бы, например, работу Ф. Ницше «К генеалогии морали». Именно в этой работе возникновение феномена насилия связано с реминисценцией правовых отношений, культурологическими и психоаналитическими особенностями.

Для понимания социально-исторической реальности применения разнообразных актов насилия Ф. Ницше обращается в этой работе к таким факторам, как «гештальт воли», «целесообразное внутреннее приспособление», «психологические реакции», разные аффекты ощущения, психологические комплексы власти, интенции к уничтожению и т.п.

Именно в моментах определенного обещания, по мнению Ф.Ницше, и можно найти причину возникновения актов применения силы, насилия. Ф.Ницше приводит здесь пример Древнего Египта, где кредитор мог подвергнуть должника всем разновидностям издевательств и пыток, скажем, срезать с него столько кожи, сколько в его представлениях стоил невозвращенный долг. Действительно, ужасным представляется наличие в Древнем Египте расценок (имевших правовую силу) на отдельные части тела должника, которых он лишался, если не мог возвратить долги. Анализируя прогресс в этой традиции древнего мира (римское законодательство ликвидировало разницу этих расценок, оставив самую суть подобного наказания), который касался этой варварской формы насилия, Ф.Ницше своеобразно определяет специфику логики, в соответствии с которой устанавливалась эквивалентность между неуплаченным долгом и той компенсацией — удовлетворением кредитора возможностью безнаказанно владычествовать над себе подобным, — наслаждением от насилия. Наслаждением, которое ценилось тем более, чем ниже и незначительнее было место ростовщика в социальной иерархии. «В той мере, в какой причинение страдания доставляло высочайшее удовольствие, в какой потерпевший вымеривал свой убыток, в том числе и дискомфорт в связи с убытком, на чрезвычайное контрнаслаждение: причинять страдание — настоящий праздник, нечто, как было сказано, тем выше взлетавшее в цене, чем больше противоречило оно рангу и общественному положению заимодавца» [8].

Углубляясь в психоаналитическую плоскость восприятия насилия, именно в этой работе Ф.Ницше подчеркивал, что современный человек даже не может представить себе, до какой степени жестокость составляла величественную праздничную радость древнего человечества, примешиваясь как ингредиент почти к каждому его веселью; сколь наивной, с другой стороны, столь «невинной» предстает его потребность в жестокости; сколь существенно то, что именно бескорыстная злость (или то, что Спиноза определял как sympathia malevolens) оценивается им как нормальное качество индивида.

В некоторых своих работах он осторожно указывал на феномен все возрастающего одухотворения и «обожествления» жестокости, которая буквально пронизывает всю историю культуры и в определенной мере выступает ее составной частью. В не таком уж отдаленном прошлом невозможно было себе вообразить венчание коронованных особ, больших народных праздников без смертных казней, пыток или какого-нибудь аутодафе, тем более — жилище знати без существ, на которых хозяева могли без колебаний вымещать свою злость, усталость, раздражение. «Никакого праздника без жестокости — так учит древнейшая, продолжительнейшая история человека, — и даже в наказании так много праздничного!» [9]. Древние греки не знали более нежной приправы к счастью собственных богов, чем утехи жестокости, отмечал Ф. Ницше. Ведь даже смысл троянских войн состоял в создании своеобразных фестивалей для богов...

Итак, в данном случае мы можем утверждать, что в разные исторические эпохи разной была не только взаимосвязь между моралью, нравственностью и насилием, но и сам фундамент, основа формирования нравственности, психо-эмоциональный комплекс сознания, тип миросознания и миропонимания индивидов. Соответственно, и социальное действие насилия имело разный смысл и назначение.

И здесь мы уже имеем дело с разными культурологическими аспектами понимания исследуемого нами феномена. В древнейшие времена, в соответствии с своеобразным типом и состоянием развития культуры общества «наказание» является просто отражением нормального отношения к ненавистному, обезоруженному, поверженному врагу, лишившемуся не только всякого права и защиты, но и всякой милости... из чего явствует, что именно война (включая и воинственный культ жертвоприношений) дала все те формы, в которых наказание выступает в истории»[10].

Философия Ф.Ницше стала своеобразным бунтом против традиционного понимания и интерпретации насилия в XIX веке, бунтом против правовых и моральных оценок, которые давали ему традиционно сформированные право, философия, теология и мораль.

После принятия определенного закона, злоупотребления и самочинства отдельных лиц или групп индивидов считаются преступлениями перед законом, бунтом против власти, и Ф.Ницше утверждал, что хотя цель закона — отвлечь чувства граждан от причиненного вреда, им достигается обратный эффект, — безличное оценивание самого поступка. Соответственно это «право» и «бесправие» начинают существовать как производные от акта принятия закона, а не от акта насилия. «Говорить о праве и бесправии самих по себе лишено всякого смысла; сами по себе оскорбление, насилие, эксплуатация, уничтожение не могут, разумеется, быть чем-то «бесправным», поскольку сама жизнь в существенном, именно в своих основных функциях действует оскорбительно, насильственно, грабительски, разрушительно...» [11]. Правовое устройство, если его воспринимать универсально и независимо от реальных действий индивидов, по мнению Ф. Ницше, есть только «признак усталости», «покушение на будущее человечества», «контрабандистская тропинка в Ничто».

И это имеет место потому, утверждал немецкий философ, что смешиваются моменты возникновения и цели наказания. Моралисты отыскивают какую-нибудь цель в наказании, скажем, месть или же запугивание, а потом переставляют ее на место причины возникновения такого наказания. Что же касается другого элемента наказания, или же определенной разновидности насилия, — его смысла, то последние этапы развития культуры, по мнению Ф.Ницше, свидетельствуют именно о том, что понятие «наказание» вмещает не один, а целый синтез «смыслов». Вся предшествующая история наказания, история его применения в разнообразнейших целях, по его мнению, кристаллизуется в своеобразное единство, которое с трудом поддается анализу и определению. Наказание как обезвреживание, как предотвращение причинению дальнейшего вреда; наказание как средство возмещения; наказание как средство установления равновесия для восстановления покоя; наказание как запугивание; наказание как издевательство над побежденным врагом; наказание для исправления наказанного; наказание как месть, и еще много других современных случаев применения насилия, которые утратили свой смысл, по мнению Ф.Ницше, и не только не пробуждают совести, но и концентрируют, заостряют чувство отчуждения, усиливают тяготение к отрицанию общественной морали.

Характерным является и то, что Ф.Ницше указывал на прочность взаимосвязи между общепризнанными постулатами моральной парадигмы и возможностью доподлинного определения смысла общественно оправданных форм насилия. Если раньше существовала критика действия, отмечал немецкий мыслитель, то теперь применяется прежде всего ум, и именно в его ухищрениях следует искать эффект морального оправдания наказания. Однако в конце концов наказанием можно достичь лишь «усиления ужаса, подавления страсти, изощрения ума: тем самым наказание приручает человека, но при этом не делает его лучше — с большим правом можно было бы утверждать обратное. («Беда учит уму», — говорит народ; а насколько она учит уму, настолько же она учит и дурным поступкам. К счастью, она довольно часто учит и глупости.)» [12].

При ретроспективном анализе взаимоотношений морали и насилия чрезвычайно интересной является эпоха Возрождения. Устоявшееся представление о реальном содержании, интенциях большинства событий, связанных с насилием в период Ренессанса, в современном обществе, по нашему мнению, окутано завесой псевдознания, интерпретациями исторических событий в «сверхгуманистическом» направлении. О Возрождении мы узнаем прежде всего сквозь призму творчества Леона Батисты Альберти и Сандро Боттичелли, Микеланджело и Леонардо да Винчи, поэзии Петрарки и Данте, идей Марселио Фичино и Лоренцо Валла, достижений Николая Кузанского, Галилея и Джордано Бруно. Сведения об исторической реальности при этом в лучшем случае ограничиваются поверхностными знаниями об ужасах инквизиции. А действительные пристрастия, своеволие и разврат, жестокость и насилие, которыми была отмечена общественно-политическая жизнь этого периода, и которые, например, в Италии достигли чрезвычайных масштабов, как правило, остаются вне поля зрения исследователей. Между тем А.Ф.Лосев в своей работе «Эстетика Возрождения» свидетельствует о том, что в ренессансной Италии даже духовные особы, монахи, содержали торговые лавки, кабаки, публичные дома, а писатели-современники сравнивали монастыри с настоящими вертепами. Францисканцев и доминиканцев, например, просто вышвыривали из отдельных городов Италии за скандальные нарушения общественной морали. Римский папа Александр VІ и его сын Чезаре Борджиа собирали на свои ночные «развлечения» до пятидесяти куртизанок, в Ферраре герцог Альфонс бродил по улицам голым, в Милане герцог Галеацо Сфорца наслаждался во время обедов сценами содомии. Очень много гуманистов, духовных особ, князей имели внебрачных детей. Среди них и Поджо Брачалини, и Николо д’Эсте, и папы АлександрVI, ИннокентийVIII, ЮлийII, ПавелIII. Чрезвычайное распространение получили в то время порнографические литература (типа «Гермафродита» Панормити) и живопись. В 1490 году в Риме насчитывалось более чем 6800 женщин «легкого поведения». В 1509 году в Венеции их количество перешагнуло за отметку 11 тыс.

Внутренние склоки и борьба различных группировок в итальянских городах эпохи Возрождения отличалась чрезвычайной жестокостью. Казни, убийства, пытки, заговоры, восстания, поджоги, грабежи определяли повседневную жизнь Милана, Генуи, Пармы, Болоньи, Рима, Сиенцы, Лукки, других городов. Уже с XIII столетия в Италии появляются так называемые кондотьеры — вожаки бандитских отрядов (типа современных группировок, обозначаемых термином «организованная преступность»), которые за определенную плату вмешивались в кровавые разборки и отличались чрезвычайной жестокостью. В середине ХIV столетия на итальянские города наводила ужас банда Вернера фон Урслингена, который начертал на своем знамени: «Враг Всевышнего, правосудия и милосердия». Автор прекрасных сонетов Франческо Петрарка, например, присутствовал в качестве почетного гостя на свадьбе племянницы Бернарбо Висконти, который в дополнение к своему роскошному миланскому дворцу с содержавшимися в нем пятистами псами, создал отдельное собачье ведомство, следившее за их кормлением. Жители Милана могли отправиться на эшафот в случае неуважительного отношения к этим псам. Неаполитанский король Феранте (1458—1494) удерживал своих врагов в клетках, всячески издевался над ними, насильно откармливал свои жертвы, потом отсекал им головы, а их тела одевал в дорогие одежды, размещал их вдоль стен тайников и посещал эту жуткую галерею в моменты хорошего настроения.

Прообразом идеального самодержца для Никколо Макиавелли выступал прославившийся на века как злодей Чезаре Борджиа. Макиавелли на страницах своего известнейшего произведения «государь» восхищается политической логикой, последовательностью и энергией, выдержкой и железной волей человека, который в реальной жизни не гнушался убийством своих ближайших родственников. Своего родного брата герцога Гандиа Борджиа он подло убил после совместного ужина в доме их матери, другого брата, кардинала Джовани Борджиа отравил во время обеда. Кардиналы Орсини, Ферари и Микаель погибли от рук Борджиа, поскольку тот стремился завладеть их имуществом и деньгами.

Папа Пий ІІ признавал философские познания и снискал себе репутацию сторонника и знатока наук, искусства, гуманистического просвещения. Сигизмунда Малатести, тирана Римини (1432—1467) обвиняли в многочисленных преступлениях, убийствах, изнасилованиях, кровосмешении, ограблении церквей, предательстве и т.п. Небольшого роста, с маленькими горящими глазками Малатеста своей жестокостью превзошел всех дикарей, собственноручно, окровавленными руками истязал своих заключенных, сирот, вдов, детей, женщин, калек. Малатеста забил на смерть одну из своих жен, другую — отравил, изнасиловал свою дочь и зятя, осквернял монахов и евреев. Особые наклонности демонстрировал по отношению к своим крестникам: сходился с их матерями, а их отцов убивал.

Вряд ли весь этот мир пристрастий, пороков и преступлений можно понять вне тенденций Ренессанса, стихийного индивидуализма и «титанизма». «Та же самая титаническая сила, — подчеркивал в свое время А.Ф.Лосев, — имела в эпоху Ренессанса и свою отрицательную сторону, свое плохое и вполне уродливое проявление, которое, однако, в сравнении с пороками и уродством других исторических эпох часто бессознательно, а часто и вполне сознательно связывало себя именно с этим принципиальным индивидуализмом, что не могло не приводить к стихии безграничного человеческого самоутверждения и, следовательно, к самооправданию в неимоверных страстях, пороках и совершенно беззастенчивых преступлениях» [13]. И далее он справедливо замечает, что пороки и прочие преступления были присущи всем эпохам человеческой истории, в т.ч. и средним векам. Тогда согрешившие люди каялись. В эпоху Ренессанса наступили другие времена, «люди совершали самые дикие преступления и ни в какой мере в них не каялись» [14].

Таким образом мы установили, что взаимосвязь между моралью и насилием как социальным действием имеет довольно сложный характер, обозначенный прямой и косвенной взаимозависимостью. Он обуславливается целым рядом дополнительных факторов исторического, социально-экономического, правового, культурологического, психологического характера. Однако существует проблема формирования и существования самого феномена моральной парадигмы, которая тем или иным образом определяет отношение общества к разнообразным формам, целесообразности и смыслу применения насилия. Такая парадигма в конце концов определяет и характер отражения феномена насилия в тех или иных философских концепциях. Исходя из этого, в следующем разделе мы переходим к анализу отражения насилия в религиозно-философской традиции, воспроизведению и пониманию насилия и террора как определенного акта или социального действия.