[Сократ]

132 Я вошел в училище грамматиста Дионисия 1 и увидел там юношей, известных своим прекрасным обликом и славным происхождением; узрел я также и их поклонников. Случилось, что двое из мальчиков между собою спорили, но я не очень-то расслышал о чем.

Он же в ответ: «Да какое там великое и прекрасное! Просто болтают о небесных явлениях и несут философский вздор!»

с Я же, подивившись такому ответу, спросил: «Юноша, философствовать кажется тебе чем-то постыдным? Почему твой ответ так резок?»

А другой молодой человек, сидевший рядом с ним и оказавшийся его соперником, услыхав мой вопрос и его ответ, молвил: «Ни к чему тебе, Сократ, спрашивать его, не считает ли он философию чем-то постыдным! Или ты не знаешь, что он всю свою жизнь провел в обжорстве и беспробудном сне, подставляя под удары свою шею? Так какого еще ответа ты можешь от него ожидать, кроме того, что философия — никчемное дело?»

d Этот из двух поклонников посвятил себя мусическим искусствам, тот же, другой, которого он бранил,— гимнастике 4; и мне показалось за лучшее оставить в покое

того, кому я задал свой вопрос (ибо он и сам не старался делать вид, будто искушен в словопрениях, но притязал лишь на дела), и расспросить того, кто выставлял себя более мудрым, дабы получить от него возможно большую пользу. Итак, я сказал: «Задал-то я этот вопрос между прочим. Однако если ты считаешь, что ответишь мне лучше, чем он, то я задам тебе тот же вопрос, что ему: представляется тебе философствование чем-то прекрасным или же нет?»

Едва мы обменялись этими речами, как оба маль- 133 чика, внимавшие им, замолчали и, прекратив свой спор, стали нашими слушателями.

• Значит,— сказал я,— философствование кажется тебе чем-то прекрасным?
• Несомненно,— отвечал он.
• Что ж,— спросил я,— кажется ли тебе возможным знать о какой-либо вещи, прекрасна она или безобразна, если не знать прежде всего, что она существует?
• Нет, это невозможно,— отвечал он.
• Итак,— спросил я,— тебе известно, что философствование существует?
• Безусловно,— отвечал он.
• Так что же это такое? — спросил я.
• Да не что иное, как то, о чем говорит Солон; ведь у него где-то сказано:

Стареюсь в постоянном я многоучении 5,

и мне точно так же представляется необходимым, чтобы тот, кто хочет стать философом, постоянно изучал нечто одно — и в молодости и в старости,— дабы познать в жизни как можно больше.

Сперва мне показалось, что в словах его что-то есть, и, немного поразмыслив, я спросил, считает ли он философией многознание? 6

d А он: «Конечно»,— говорит.

• Ну а считаешь ли ты философию только прекрасным делом или же еще и благим? — спросил я.
• И очень даже благим,— отвечал он.
• А только ли в философии усматриваешь ты эту особенность, или другие предметы ею также, по-твоему, обладают? Например, любовь к телесным упражнениям кажется ли тебе не только прекрасным делом, но и благим? Или же нет?

А он ответил весьма насмешливо и двусмысленно:

• Для моего соперника пусть будет сказано, что я не считаю любовь к гимнастике ни тем ни другим; с тобой же, Сократ, я согласен, что она и хороша и пре-

е красна.

Тогда я его спросил:

• Значит, и в области телесных упражнений ты считаешь многоделанье любовью к гимнастике?

И он ответил:

• Конечно же, подобно тому как в области философствования я считаю любовью к мудрости много- знание 7

Я спросил:

• Ты полагаешь, любители телесных упражнений стремятся не к тому, что сделает их тело крепким?
• Нет, именно к этому,— отвечал он.
• Значит, великими трудами достигается здоровое состояние тела? — спросил я.

134 —. Да каким же образом,— возразил он,— может любое тело хорошо себя чувствовать без больших трудов?

Тут мне показалось, что любитель гимнастики задет за живое и готов мне помочь своей опытностью в этом искусстве. Тогда я его спросил:

• Что же ты тут перед нами молчишь, драгоценнейший мой, когда вот он держит подобные речи? Кажется ли тебе, что люди поддерживают бодрость в своем теле путем больших трудов или умеренных?
• Я ведь, мой Сократ,— отвечал он,— полагал, будто, как говорит пословица, и свинье ясно, что умеренные труды приводят тело в здоровое состояние; как же могут они не помочь мужчине, страдающему бессон-

ь ницей, худому, шея которого не знала ярма и который совсем истощен заботами?

При этих его словах мальчики пришли в восторг и рассмеялись, а тот, другой, покраснел.

Тут я сказал:

• Значит, ты сразу признаёшь, что не большие и не малые труды делают тела людей крепкими, но лишь умеренные? Или ты отстаиваешь свое мнение против нас обоих?

А он в ответ:

• С ним я бы весьма охотно сразился, и я отлично с знаю, что вполне оказался бы в силах поддержать свое допущение, и даже более слабое, чем это (ведь он — человек ничтожный), но с тобой я не должен ввязываться в спор — это противоречило бы здравому смыслу — и потому соглашаюсь, что не большие, но умеренные упражнения дают людям хорошее самочувствие.
• Ну а питание? Должно оно быть умеренным или обильным? — спросил я.

Он согласился, что и питание должно быть умеренным.

Далее я побуждал его признать, что и все осталь- d ное, касающееся тела, наиболее полезно, если оно умеренно, а не велико и не мало. И он согласился с тем, что полезно умеренное.

• Ну а относительно души что ты скажешь? Содействует ее пользе всё умеренное или, наоборот, лишенное меры? 8
• Умеренное,— отвечал он.
• Но разве науки не находятся в числе того, что помогает душе?

Он это подтвердил.

• Но значит и науки помогают в умеренном количестве, а не в большом?

Он со мной согласился.

• А кому было бы правильно задать вопрос, какое * питание и какие труды считаются умеренными для тела?

Мы все трое сошлись на том, что вопрос этот надо задать врачу и учителю гимнастики.

• Ну а в деле посева семян кто должен определить умеренность?

Мы согласились, что земледелец.

• А относительно семян наук, которые мы хотели бы посеять в душе человека, кого надо спросить с полным правом, сколько и какие из них умеренны?

Однако тут мы все преисполнились замешательства. 135 Я же в шутку спросил их:

• Хотите ли, пока мы в таком затруднении, зададим вопрос этим мальчикам? Или же нам это неудобно, подобно тому как у Гомера женихи Пенелопы не считали

возможным, чтобы кто-то другой, кроме них, натянул Одиссеев лук?

Но поскольку мне показалось, что они растерялись перед необходимостью отвечать, я попытался пойти другим путем и спросил:

• Так какие же мы назовем по догадке науки, кои следует преимущественно изучать тому, кто занимается философией, раз уж ему не нужны ни все науки, ни даже многие?

ь Тогда тот из двоих, кто был более умудрен, ответил:

• Самые прекрасные и подобающие из наук — те, благодаря которым может быть достигнута высшая слава в области философии; а эта высшая слава приходит к тому, кто считает нужным приобрести опыт во всех видах мастерства; если же он так не считает, он должен изучить возможно большее число благородных искусств из тех, какие подобает знать свободным людям и какие относятся к понятливости, а не к ручному труду.
• Ты говоришь,— спросил я,— к примеру, о строительном мастерстве? Ведь в то время как плотника мож-

с но нанять за пять или шесть мин, опытного зодчего ты не купишь и за десять тысяч драхм 9: по всей Элладе ты найдешь их совсем немного.

Он, выслушав меня, сказал, что именно это имеет в виду.

После того я спросил его, нет ли, таким образом, возможности, чтобы один человек изучал только два искусства, вместо того чтобы изучать множество великих наук.

• Нет,— отвечал он,— не считай, мой Сократ, что когда я говорю о необходимости для философствующего знать каждое искусство, я имею в виду точные знания,

d такие, какие бывают у самого мастера: я полагаю, что свободному и образованному человеку подобает улавливать то, что говорит мастер, по возможности лучше, чем остальным присутствующим, а также и самому подавать совет так, чтобы казаться самым тонким и мудрым знатоком среди всех когда бы то ни было участвовавших на словах и на деле в создании различного рода произведений.

Но я, все еще сомневаясь в точном смысле его слов, сказал:

в — Я постигаю, какого мужа ты считаешь филосо- фом: мне кажется, согласно твоим словам, он походит на многоборцев 10 в состязаниях, если сравнить их с бегунами или борцами. Ведь многоборцы уступают последним в этих видах состязаний и занимают вторые места, в сравнении же с прочими атлетами бывают первыми — победителями. Быть может, ты утверждаешь, что и философия делает нечто подобное со своими приверженцами: они остаются позади тех, кто бывает первым по разумению в отдельных искусствах, но, занимая здесь 136 лишь вторые места, превосходят зато всех прочих; таким образом, философствующий муж оказывается во всем недостаточно совершенным. Думается мне, ты нам доказываешь нечто подобное.

• Мне кажется, мой Сократ,— сказал он,— ты прекрасно понял, что такое философ, сравнив его с многоборцем 11. Это именно тот, кто не рабствует ни в одном деле и ни одно дело не доводит до совершенства (чтобы не оказаться из-за единой этой заботы лишенным, подобно простому ремесленнику, всех остальных знаний),

но ко всему приобщается в меру.              ь

После такого его ответа я, полагая, что достаточно уяснил себе его мысль, поинтересовался у него, считает он хорошими полезных людей или же не приносящих пользу.

• Конечно, полезных, мой Сократ,— отвечал он.
• Значит, если хорошие люди полезны, дурные, наоборот, бесполезны?

Он с этим согласился.

• Ну а философов ты считаешь полезными людьми или нет?

Он признал их людьми полезными и, мало того, полезнейшими.

• Давай же выясним, если только ты говоришь правду, чем нам могут быть полезны эти не вполне совершенные люди? Ведь ясно же, что философ ниже любого владеющего мастерством.

С этим он согласился.

• Вот, например,— сказал я,— если случится занемочь тебе или кому-либо из друзей, чье здоровье тебя очень заботит, то, стремясь обрести это здоровье, кого пригласишь ты в свой дом — такого вот недоучку или же врача?
• И того и другого,— отвечал ОН.d
• Не говори мне о том и другом,— возразил я,— но скажи, кого бы из них ты прежде всего предпочел?
• Но,— молвил он,— никто ведь не стал бы спорить, что прежде всего следует обратиться к врачу.
• Ну а если бы ты, плавая на корабле, попал в бурю, кому бы предпочел ты вверить себя и свое имущество — кормчему или философу?
• Разумеется, кормчему.
• Значит, и в остальных подобных же случаях, если можно обратиться к мастеру, философ оказывается бесполезен?
• Это очевидно,— сказал он.
• Так не оказался ли у нас философ человеком, лишенным пользы? Ведь у нас всегда под рукой мастера, и притом мы признали, что полезны хорошие люди, негодные же бесполезны.

Он вынужден был согласиться.

• Что же теперь? Задать тебе вопрос или спрашивать будет грубо?..
• Спрашивай что угодно.
• Я стремлюсь лишь к тому, чтобы повторить признанные нами положения и подвести итог. Итак, мы

137 признали, что философия прекрасна (мы ведь сами — философы) и что философы — хорошие люди, а хорошие люди полезны, дурные же — бесполезны 12. С другой стороны, мы согласились, что в присутствии мастеров философы бесполезны, а мастера ведь присутствуют всегда. Не так ли мы это решили?

• Именно так,— молвил он.
• Значит, по твоему слову выходит, мы признали (если философствование действительно знание искусств в твоем смысле слова), что философы — люди скверные и бесполезные и будут такими до тех пор, пока среди

ь людей существуют искусства. Но на самом деле это обстоит не так, милый мой друг, и философствовать означает не старательно заниматься ремеслами, не суетиться и проводить свою жизнь в многоделанье или в многоученье, но нечто совсем иное, ибо я считал бы все это позором и тех, кто серьезно относится к ремеслам, именовал бы людьми неотесанными. Однако яснее мы поймем, говорю ли я правду, если ты ответишь вот на какой вопрос: кто умеет правильно выезжать лоша- с дей? Те, кто их делает лучшими, или другие люди?

• Те, кто их делает лучшими.
• Ну а собак разве не те умеют правильно дрессировать, кто их улучшает?
• Да, они.
• Значит, одно и то же искусство занимается улучшением и правильной дрессировкой?
• Мне так кажется,— отвечал он.
• Далее, то самое искусство, что улучшает породу и правильно дрессирует, может также отличать добрых собак от негодных, или для этого нужно другое умение?
• Нет, то же самое,— сказал он.
• Не угодно ли будет тебе признать это же и относительно людей, а именно что одно и то же искусство делает их совершенными, правильно их воспитывает dи отличает хороших людей от дурных?
• Разумеется, так,— отвечал он.
• И, делая это с одним человеком, оно то же самое делает со многими, а если это относится ко многим, то и к одному?
• Да.
• И точно таким же образом дело обстоит с лошадьми и всеми прочими живыми существами?
• Я это подтверждаю.
• Ну а что это за знание, которое правильно укрощает разнузданных и преступных людей в государствах? Не судебное ли это искусство?
• Да.
• А справедливостью ты назовешь какое-то иное знание или также его?
• Нет, не иное, но это.
• Значит, именно то искусство, с помощью которого е справедливо укрощаются люди, помогает также различать добрых людей и негодных?
• Да, именно оно.
• И кто имеет знание об одном человеке, может также получить его и о многих?
• Да.
• А кто ничего не знает о многих, тот не знает и одного?
• Я подтверждаю это.
• Допустим, если лошадь не умеет распознать хороших и негодных лошадей, она ведь и о самой себе не знает, какова она?
• Конечно.
• И если бык не различает негодных и добрых быков, то он и относительно самого себя ничего не знает, каков он?
• Да,— отвечал он.
• То же самое относится и к собаке?

Он согласился.

138 — Ну а если какой-то человек не различает хороших и дурных людей, то разве это не относится и к нему самому, так что он не знает, хорош он или плох, поскольку он и сам человек?

Он признал это верным.

• А не знать самого себя — это признак разума или неразумия? 13
• Неразумия.
• Значит, знать самого себя — это признак разума?
• Конечно,— сказал он.
• Похоже, что надпись в Дельфах советует именно это — упражнять рассудительность и справедливость и.
• Да, похоже.
• А правильно укрощать людей мы умеем с помощью того же самого искусства? 15
• Да.

ь — Но не так ли обстоит дело, что искусство, с помощью которого мы умеем укрощать людей,— это справедливость, а с помощью которого распознаем себя самих и других людей — рассудительность?

• Похоже, что так.
• Значит, справедливость и рассудительность — это одно и то же?
• Очевидно.
• И конечно, государства благоденствуют лишь тогда, когда преступники несут справедливую кару.
• Ты говоришь правду,— молвил он.
• Называется же это искусством государственного правления.

Он с этим согласился.

• Ну а когда какой-либо муж один правильно ведает государственными делами, разве имя ему не «тиран» и «царь»? 16
• Да, конечно.
• Значит, он правит с помощью царского и тиранического искусства?
• Правильно.
• И искусства эти те же, о каких мы сказали раньше?
• По-видимому.
• А если какой-либо муж один правильно ведает домашним хозяйством, как мы его называем? Не хозяином ли и господином?
• Да, так.

• Не благодаря ли справедливости он хорошо ведет дом? Или благодаря какому-то иному искусству?
• Нет, благодаря справедливости.
• Как видно, все это одно и то же — царь, тиран, политик, домохозяин, господин, человек рассудительный и справедливый. И искусство это также одно — тираническое, господское, хозяйское, а также искусство справедливости и разумения.
• По-видимому, да,— сказал он.
• Как ты считаешь: если врач говорит что-либо dотносительно больных, позорно ведь философу не суметь уследить за сказанным и не оказать никакого содействия тому, что врач говорит либо делает, и точно так же в случаях с другими мастерами своего дела; ну а когда речь идет о судье, царе либо каком-то другом из сейчас перечисленных нами лиц, разве не позорно философу не суметь уследить за сказанным и в этом помочь?
• Да как же может быть не позорным, Сократ мой, не уметь оказать содействие в подобных делах?
• Что ж, станем ли мы утверждать и тут,— спросил я,— что философ должен быть подобен многоборцу, не достигшему совершенства, и претендовать всегда лишь на второе место в этом искусстве, будучи бесполезным всегда, когда присутствует кто-либо из таких мастеров, или же ему надлежит быть первым в своем доме, не поручать управление им другому и не довольствоваться в этом деле вторыми местами, но правильно судить и укрощать своих домашних, если он хочет, чтобы его дом имел хорошее управление?

Он согласился с моим мнением.

• Далее, если друзья поручат ему быть третейским судьею или же город назначит ему разобрать и рассудить какое-то дело, постыдно ведь, мой друг, оказаться здесь вторым или третьим и не занять ведущего места?139
• Мне кажется, да.
• Итак, достойнейший мой, философия отнюдь не многознание и не суетное ремесленничество.

Когда я это сказал, умник замолчал, устыдившись сказанного им раньше, неуч же подтвердил, что все это верно. И все остальные присутствовавшие одобрили эти слова.