II  

Но далее подымается не менее важный вопрос: точно ли все три системы обладают полною логическою равноп- равностию? Ведь по крайней мере одна из них, по «видимому, уже сыграла свою философскую роль и едва ли когда-нибудь возродится в форме абсолютной, всеобъемлющей и догматической истины. Я разумею в этом случае материализм.

Тем не менее многое заставляет думать, что дело обстоит именно так. С материализмом происходит то, что часто наблюдается в истории особенно популярных религиозных и философских учений. Он пользуется широким при- знанием в своих выводах, частных приложениях, жизненных оценках; но он непоправимо пошатнулся в своих принципиальных основаниях. Приходится сказать более: как философская система, претендующая на полную объективную достоверность, он стал совсем невозможен. Если для очень многих он до сих пор является непоколебимым отрицательным критерием всего, во что они могут верить и что обязаны отвергать, то едва ли часто мы встретим философски образованных людей, которые принимают материалистическую систему бытия — в форме ли наивных фантазий Лукреция Кара, в форме ли категорических приговоров Гоббса, в форме ли «системы природы» Гольбаха или в более смягченной и гораздо менее последовательной форме катехизиса немецких материалистов пятидесятых и шестидесятых годов, — за положительную метафизическую догму, в которой содержится окончательное и единственное слово истины. В течение последних десятилетий едва ли можно указать хотя одно заметное произведение философской литературы, в котором материалистическая теория защищалась бы во всей полноте своего содержания и своих действительных посылок.

И прежде всего, логическому правдоподобию материа- лизма как объективной метафизической истины нанесла совершенно непоправимый удар философия Канта. Как бы ни относились мы к делу Канта и как бы ни смотрели на его критическую философию в целом, в этом пункте, кажется, все должны оказать ему справедливость: учение Канта об идеальности пространства и времени не прошло даром в истории человеческой мысли. После Канта нельзя стало смотреть на пространство и время как на независимые от нашей мысли и чувственной восприимчивости абсолютные вместилища, в которых искони веков, раз навсегда заготовлены места и сроки всех будущих вещей; в них стало нельзя видеть первое реальное, от которого зависит всякая другая реальность. Такую оценку слишком часто внушал прирожденный человеку наивный реализм, и вот Кант с изумительной силой заставил почувствовать полную несостоятельность и решительную немыслимостъ подобной оценки.

Впрочем, разрушительная роль Канта по отношению к материализму не ограничивается только его решением проблемы о пространстве и времени. По общему строю его миросозерцания, все какие бы то ни было материальные отношения, свойства и данные безусловно замыкались в чувственно постигаемом феноменальном мире, существующем только в сознании человекоподобных существ, но ничто из этих свойств и отношений не могло попасть в умопостигаемый мир независимых от нас реальностей. В кантовском мире ноуменов не было места ни для каких материальных аналогий, недаром Кант, несмотря на громко провозглашенный им принцип теоретического агностицизма в метафизике, через всю свою жизнь оставался глубоко убежденным спиритуалистом.

И Кант не остался одиноким в этом убийственном ударе материализму как метафизической системе, нанесенном с точки зрения тех основных понятий, с которыми материализм обращается. После Канта возник целый ряд глубоких и талантливых исследований, которые невольно били в то же больное место материалистической доктрины. Именно после Канта особенно серьезно и строго были поставлены вопросы о психологическом происхождении наших идей о пространстве, времени, отдельных материальных свойствах, самом веществе и вещественном мире, и с каждым новым шагом в этих исследованиях все более становилось ясным, с какими сложными, условными и произвольными продуктами нашего безотчетного душевного творчества имеем мы дело во всех подобных концепциях. В особенности, сама собой выдвигалась неизбежная субъективность этих концепций, их соотносительность с законами, формами и условиями нашего духовного склада и с непосредственными данными нашего сознания.

А с другой стороны, материализм терпел удары от такой области, для которой он был неиссякаемым источником ее наиболее популярных гипотез, — я разумею область наук физических в широком смысле этого понятия. Материализм тесно сливается с чисто механической гипотезой природы — лучше сказать, он и есть только эта гипотеза, провозглашенная за абсолютную истину для всех вещей. Поэтому всякое колебание механического миропонимания ведет за собой сомнение в основах материалистической философии. Между тем если в последние века механические толкования явлений природы достигли небывалого разнообразия и блеска, то, с другой стороны, за эту же эпоху были сделаны смелые попытки отстаивать немеханические взгляды на природные процессы. Еще в XVIII веке начинают возникать динамические теории вещества, обращающие элементы вещественной действительности в идеальные центры сил. Эта вдея в течение XIX столетия принимает довольно разнообразные формы. Наконец, в последнее время пользуется широким распространением энергетическое учение о природе, еще более решительно отрицаю- щее понятие о веществе в материалистическом смысле. Нельзя также не отметить перемен во взглядах на физическую природу, вызванных новейшими научными открытиями. Сама механика в своем прежнем, классическом вцце, на которую раньше нередко смотрели как на чисто априористическую науку, продиктованную самой организацией нашего разума, начинает колебаться в своих основаниях. В ней все более начинают подчеркивать условные, эмпирические, даже сомнительные элементы.

Если, таким образом, метафизические притязания материализма все менее находят себе опоры даже в области наук физических, он оказывается тем более бессильным, когда из него пытаются сделать всеобьясняющую гипотезу при изучении психических явлений. Вообще, неспособность материализма обосновать и действительно объяснить возникновение и свойства каких бы то ни было психических процессов еще со времен древних атомистов составляла его наиболее уязвимое место. И чем более растут психологические исследования, чем более расширяются горизонты психологии, чем более тонкие и сложные душевные состояния становятся предметом детального анализа, тем беспомощнее и бесполезнее является при их толковании материалистическая метафизика. По этому поводу приходится сделать важное общее замечание: материализм в большей степени, чем какие-либо другие метафизические гипотезы, зависит от отдельных фактов. О такой зависимости для других метафизических гипотез почти не приходится говорить. Их поверка заключается в их принципиальной мыслимости в качестве объясняющих предположений по отношению к наблюдаемой действительности вообще; насколько хорошо они объясняют одни факты, настолько же объясняют они и всякие другие реальные и отвлеченные мыслимые факты. Если теорию агностицизма и ноумениз- ма считать по существу достаточной, она будет одинаково покрывать все возможные факты опыта, и между ними в этом отношении едва ли можно установить какую-нибудь градацию. Если мы признаем спиритуализм — в форме ли монадологии или в форме берклеевского субъективного идеализма, — едва ли может быть решительный спор о том, какие явления природы совмещаются с этими точками зрения, какие нет. Те же замечания можно сделать о предположениях гилозоизма или дуализма. Всякие факты, и действительные, и только вероятные, и просто отвлеченно мыслимые, могут быть при них приняты с этой самой своей характеристикой как действительных, вероятных, возможных. Материалистическая гипотеза в этом смысле находится в совершенно исключительном положении: с незапамятных времен она вынуждена была отрицать бесчисленное множество самых разнообразных фактов, которые в обычном мнении людей признавались возможными и вероятными или даже прямо действительными. В этой определенности принципов материализма заключается их своеобразное достоинство, благодаря которому он оказал немалые заслуги в истории культуры, но в ней же лежит для него источник постоянной опасности: это единственная метафизическая система, которую могут убить отдельные факты. Допустим, например, что неоспоримо доказан хотя один случай ясновидения во времени, т.е. безотчетного интуитивного предвидения какого-нибудь сложного будущего события во всей полноте его подробностей, причем не могло бы быть речи ни о случайном совпадении, ни о рациональном предугадывании на основании современных обстоятельств, — такой один случай был бы смертным приговором для материалистической системы. Он находился бы с ней в явном противоречии, потому что для материализма можно говорить о реальности настоящего и реальности прошлого, но нет совсем никакого смысла говорить о данной реальности будущего; потому что для него вообще только прошлое определяет будущее, а никак не наоборот. Между тем можно ли с абсолютною уверенное - тию сказать, что ни один подобный случай никогда не будет доказан? Ведь чем более углубляемся мы в изучение душевной жизни, тем более открывается перед нами жутких и странных загадок. Вообще, плохо миросозерцанию, важнейшая опора которого в отрицании неисследованных фактов. Ничего нет труднее на свете, как доказывать абсолютное несуществование чего бы то ни было. Между тем спиритуалист, или поборник агностицизма, или дуалист, или даже гилозоист могли бы спокойно принять подобный доказанный случай: они знали бы, что произошел он или нет — это ничего не меняет в истинной сути вещей.

Главная беда материализма, однако, далеко не в том только, что некоторые проблематические факты, если бы они были доказаны, составили для него величайшее затруднение; есть один факт совсем не проблематический, а, напротив, обладающий для нас исключительной достовер- ностию и несомненностию и который помирить с материализмом никак не менее трудно, чем детальное предвидение каких бы то ни было будущих событий. Если мы это не в такой степени замечаем, то только потому, что этот факт очень для нас привычен, да не новость и весьма дурное положение, в кагором находится материализм по отношен нию к нему. Этот факт есть существование нашей психики или вообще какой бы то ни было психики, раз мы допускаем ее существование в природе. В чем основной тезис материализма, полагающий его коренное различие от других метафизических теорий? Существуют только тела с их физическими и геометрическими свойствами, как чисто внешнее бытие в пространстве; и существуют движения тел, как их чисто внешняя перемена места: кроме этого в природе ничего нет. Иначе и еще короче эту мысль можно выразить так: в природе все абсолютно объективно (физически предметно) — в ней нет ничего субъективного. Но раз мы это скажем, мы тем самым признаем величайший абсурд: субъективность есть данный, ничем не устранимый факт. Мы думаем, чувствуем, хотим, испытываем отвращение, и никто нас не убедит, что это неправда. Материалист скажет: наша субъективность есть тоже лишь эфемерный, случайный и непостижимый продукт объективного в себе материального процесса. Но ведь и о предвидении будущего можно, пожалуй, сказать, что оно есть непостижимый продукт материального процесса; будет ли это объяснение? На самом деле психика вовсе не есть непостижимый продукт материального процесса; она его невозможный продукт, если только этот процесс есть то, что о нем думают материалисты. Пускай в объективной реальности даны протяженные, непроницаемые, но бесчувственные элементы (иных элементов для материализма в природе нет): какое взаимное расположение им ни давать и в какие стороны их ни двигать, как они станут ощущением цвета? В какой момент можно было бы поставить знак полного тожества между в себе бесцветным движением и ощущением данного цвета? Или, каким образом и когда в себе беззвучное движение каких бы то ни было механических частиц может оказаться ощущением звука? Или, как элементы абсолютно бесчувственные и бессознательные, только меняя места, но внутренне оставаясь тем же, чем были всегда, превратятся, однако, в испытываемое нами чувство боли? Признавать одно и то же в одно и то же время и ощущаемым и никем не ощущаемым, и сознательным и совсем бессознательным, и психическим и абсолютно не психическим не значит ли бросать отважный вызов самым элементарным требованиям закона противоречия? Скажут ли, что здесь дело вдет не о тожестве материальных и психических состояний, а только о превращении одних в другие? Но ведь весь вопрос в том, как мыслить такое превращение. Раз вещество в себе бесчувственно и в нем нет никаких других процессов, кроме движений в себе бесчувственных частиц, то и всякое превращение в природе может быть только таким движением. Но в движении бессознательных тел, как ни осложнять его механическую схему, все же кроме него самого ничего не будет. Каким же образом в его результате явятся субъективные психические состояния, хотя, по предположению, кроме него ничего нет? К каким бы словам мы ни прибегали, мы все же окажемся не в силах выразить в материалистических терминах то, что явно выходит за их пределы. В этом заключается источник неизбежной неустойчивости материалистических учений в тех случаях, когда в них ставится серьезно вопрос о возникновении психики. Им приходится отказываться от мысли, что протяженность, непроницаемость, подвижность, инерция и т.п. составляют единственные, исчерпывающие и покрывающие все свойства материальной основы сущего. Обыкновенно они бывают вынуждены или предположить внутреннюю рудиментарную одушевленность всех элементов вещества и в известной нам психике людей и животных видеть только концентрацию психических способностей, разлитых во всей природе, или прибегнуть к неопределенным соображениям о том, что механические свойства вещества представляют только относительное и феноменальное выражение его сущности для нашего внешнего опыта, достаточное для целей естествознания, но ничего не говорящее об истинной сути материального, которая навсегда останется непостижимою. Не нужно, однако, большой проницательности, чтобы заметить, что оба приведенные предположения выражают решительный отказ от материализма и принадлежат к метафизическим объяснениям совсем других типов: в первом ясно высказывается точка зрения гилозоизма, во втором агностицизма, или ноуменизма.

Ввиду рассмотренных недостатков материализма, в особенности последнего, в настоящее время все яснее обрисовывается для философской мысли, в чем состоит его коренная несостоятельность как метафизической системы: он совершенно не выдерживает той единственной поверки, о которой вообще можно говорить по отношению к метафизическим гипотезам. Поверка всякой гипотезы заключается в выводимости той реальности, для объяснения которой она придумана, из ее предположений. Но для научных гипотез такая поверка состоит в выведении какой- нибудь частной группы фактов во всех ее особенностях и связях из определенных, предположенных для них специфических причин. Метафизические гипотезы уже не имеют дела с какими-нибудь частными, особенными фактами. Они отвечают на вопрос об общих условиях и основаниях возможности той действительности, которая непосредственно лежит перед нами и прямо нами переживается. Эти гипотезы неизбежно трансцендентны по своему содержанию, в том смысле, что кроме непосредственно данного нашему сознанию мы признаем нечто отличное и независимое от него как его причину. Мы не считаем непосредственно переживаемый мир своего собственного сознания за всю реальность, — вот в чем лежит корень метафизики. Мы совершенно не можем удовлетвориться предположением, что вся действительность заключена в случайном содержании нашего единоличного опыта и что кроме моего я, с наполняющими его мимолетными субъективными образованиями, ничего нет на свете. Другими словами, всегдашнее оправдание метафизики в ее стремлении утверждать существование трансцендентных вещей заключается в немыслимости солипсизма как законченного миросозерцания. Нечто непосредственно дано нашему сознанию в виде субъективных переживаний нашей мысли, воли и чувства, с одной стороны, в виде бесконечно разнообразных ощущений и восприятий, с другой, — но оно полно противоречий и несообразностей, оно стоит в кричащем разногласии с очевидными требованиями и законами разума, если вне этого данного и кроме него ничего нет.

12 — 3841

Этим мысль невольно гонится в трансцендентную сферу, за пределы субъективности. Подумаем только со всей серьезностью, в какую логическую безурядицу обратится видимая вселенная, если до конца и совсем отвергнуть всякую реальность вне нас, как материальных вещей, так и сознающих себя личностей. Как мы могли убедиться в предшествующих главах, нам особенно трудно отринуть бытие чужого сознания, чужой интеллигенции, т.е. бытие других психических центров радом с нами. Между тем мы уже знаем, что предположение такого бытия есть по существу трансцендентное предположение и что, кроме того, в нем заключается неустранимый повод к целому ряду других трансцендентных предположений — о связи других сознающих центров с нами, об объединяющей нас с ними среде и т.д. В силу этого мы с неумолимою логикою объективируем в бесчисленных направлениях наши представления в независимую от нас действительность. Мы это должны сделать прежде всего потому, что без этого наш субъективный мир был бы сплошным и чудовищным абсурдом.

Итак, метафизические гипотезы создаются нашею потребностью объяснить и обосновать наличную действительность нашего непосредственного субъективного опыта. Из этого обратно вытекает основной критерий пригодности всякого метафизического предположения, который в то же время выражает коренной принцип поверки метафизических гипотез: только такая метафизическая гипотеза достигает своей цели и может претендовать на объективное признание, из которой логически объясняется и выводится непосредственная действительность нашего субъективного опыта, по крайней мере, в ее наиболее существенных особенностях, качествах и законах. Если этого требования метафизическая гипотеза совершенно не удовлетворяет, она ни на что не нужна, хотя бы во всех других отношениях она отличалась логическим единством, последовательностью и стройностью. Во всяком случае при этом уже нельзя говорить об ее объективной истинности: каждая метафизическая гипотеза должна показать хотя бы общую и принципиальную мыслимосгь при ее посылках непосредственного содержания нашей субъективной жизни, — иначе она осуж дает себя бесповоротно. И вот, как мы в том могли убедиться из всего предшествующего рассуждения, материализм совершенно не в состоянии выполнить этой задачи. Напротив, в этом пункте его наиболее слабое место из всех указанных раньше. А это значит, что материалистическая система не отвечает самому первому и элементарному требованию философской поверки. Поэтому в лучшем случае можно говорить о нем лишь как об остроумной фикции, удобной и полезной для различных специальных целей, но ничего не открывающей нам об истинной природе вещей. Мысль о том, что в материализме дана объективная и полная истина о бытии, так же неправдоподобна, как было бы неправдоподобно отрицать у нас существование наших мыслей, чувств, желаний, ощущений, — вообще всей нашей непосредственной внутренней жизни, хотя ее наличность в нас есть самое достоверное и бесспорное из всего, что мы знаем. Чем строже становится философская мысль, тем более рассеивается ореол непосредственной убедительности, окружающий реалистические посылки об абсолютном бытии пространства, времени, воспринимаемых материальных качеств и т.п., тем определеннее и неустранимее надвигается этот вывод. Невольно по этому поводу припоминаются меткие слова покойного кн. С.Н.Трубецкого: «В наши дни, после векового развития критической философии, материализм представляется столь же отжившею теорией, как, напр., геоцентрическая теория». Действительно, можно сказать, что философский материализм уже кончен, или, по крайней мере, он кончается, хотя еще широко вдохновляет жизненное миросозерцание наших современников.