1.2.Конструктор или архитектоника?

О каких именно переустройствах "аппарата" идет речь? Ведь любое научное понятие является одновременно и теоретическим представлением предмета, и инструментом его дальнейшего исследования, так что каждый

при этом еще и стремятся вносить как можно меньше изменений в прежнюю науку.

399 Подробнее см. Ахутин А. В. История принципов физического эксперимента. От Античности до Нового времени. М. 1976. С. 172-180.

322

шаг в познании некоторым образом изменяет и инструментарий познания.

Какое же изменение в структуре понятий, моделей, теоретических

идеализаций, экспериментальной техники следует считать

парадигматически значимым? В этом главном пункте царит наибольшая неразбериха. Мало того, что на роль парадигмы может претендовать любая фундаментальная теория или определенный метод моделирования, — в этом понятии безнадежно смешаны собственно логические, прагматические, социологические, психологические смыслы.

В книге Т. Куна мы можем прочитать, что смену парадигм вызывают "только аномалии, пронизывающие научное знание до самой сердцевины", что различия между парадигмами субстанциальны, поскольку они "по-разному характеризуют элементы универсума и поведение этих элементов", что вовсе не внешний авторитет, а как бы сама природа требует трансформации парадигм400, и вместе с тем в той же книге это событие характеризуется как "гештальт-переключение", как смена "профессиональных предписаний", "правил игры", основания которой "проистекают не из логической структуры научного знания", а из "согласия", или "расположения" научного сообщества401.

Что в самом деле значит "сердцевина знания"? Что за философия определяет субстанциальность онтологических элементов теории? Почему природа начинает светиться теоретическим смыслом, лишь рассматриваемая через призму идеализирующего концепта, через сеть понятий и категорий? Что значит, что природа — а вовсе не предпочтение научного сообщества — вызывает революцию, т.е. требует радикальной рефлексии и переустройства самого познающего субъекта?

Пока мы не выясним, как формируется и логически обосновывается структура научного разума и что в ней допускает возможность фундаментального самоизменения, указанная выше неопределенность в истолковании научной революции, более того, сомнения в реальности этого феномена останутся неизбежными.

400 Кун Т. Указ. соч. С. 92, 136, 211, 213.

401 Кун Т. Указ. соч. С. 22, 146, 212, 126, 184. Опасность подобной путаницы Кун сознает (см. с. 25),

однако мирится с тем, что в результате понятие парадигмы размывается и основания для описания

некоего исторического события как революции становятся весьма произвольными. Такого же рода

"прагматической" двусмысленностью страдает и понятие "исследовательская программа" И.

Лакатоса. Неясно, к примеру, является ли "метафизическое ядро" программы архитектоническим

элементом познающего разума или же только системой философских предубеждений ученых. См.:

Лакатос И. История науки и ее рациональные реконструкции // Структура и развитие науки. М., 1978.

С. 203—269.

323

Одна из наибольших трудностей, с которыми сталкивается сегодня исследователь науки заключается вообще в том, что можно назвать ее прагматическим плюрализмом. Возникает впечатление, будто в науке нынче мыслят не понятиями и даже не теориями, а микродисциплинами и целыми методологемами, к тому же альтернативными.

Разумеется, внимательное исследование хотя бы одной реальной революции в истории естествознания позволяет выделить "блоки" достаточно конструктивные, чтобы за ними можно было различать черты более органической архитектоники. Например, в процессе реконструкции становления электромагнитной теории Фарадея-Максвелла В.С. Степин обособил три главных компонента познавательного "аппарата", изменение которых может быть охарактеризовано как научная революция: "идеалы и нормы исследования, научную картину мира и философские основания науки"403. Поскольку эти компоненты выделены как независимые "блоки", перед нами конструкторская модель, поскольку же "метод", "мир" и "основоположения" действительно архитектоничны для научного разума, они образуют три стороны, три аспекта единого познавательного органона.

Это создает явные (и неявные) конфликты и напряжения в концепции В.С. Степина. С одной стороны, речь идет о нормативных "презумпциях", онтологических "постулатах" и философских "принципах". Научная мысль как бы расчленяется на три отсека, каждый из которых оказывается детерминированным извне ("культурой"), а культурная автономия научного разума скрадывается в более неопределенной форме "стиль мышления". С другой стороны, В.С. Степину ясно, что идеалы и нормы систематизируются в "сетку метода", а эта сетка существенным

402 См., например: Дышлевый П.С.

Научные революции в динамике культуры. Минск, 1987. С. 83.

403 Степин В.С. Становление научной теории. Минск, 1976; Он же. Научные революции как "точки"

бифуркации в развитии знания // Научные революции в динамике культуры. С. 41.

324

образом предопределяет и предметный состав, и структуру соответствующей "картины мира" (ибо определенный ответ на вопрос "что значит знать?" предопределяет и то, что можно знать), так что "презумпции" и "постулаты", логика метода и онтология мира оказываются внутренне связанными404.

"Картина мира" не просто "табло", которое "имеет" и которым "пользуется" теоретик. Некоторым образом он сам определен и ограничен ею как познающий субъект. Если теперь взять ту же самую структуру, так сказать, в ее субъективной проекции, мы получим систему норм и идеалов "объективного" знания. Так, механика как форма объективного мира для теоретического субъекта есть и норма объективного (истинного) представления вещей, идеал теоретической ясности и отчетливости. Для теоретической мысли, согласно известной формуле Спинозы, порядок и связь вещей тот же, что порядок и связь идей.

Не менее ясно и то, что философские идеи и принципы "обосновывают идеалы и нормы и онтологические постулаты"405. Философия — собственная работа которой остается за пределами естественнонаучного познания, пока не затрагиваются его первоосновы, — как раз и обосновывает это тождество формы мира и нормы мысли, порядка вещей (скажем, причинность) и порядка идей (соответственно дедуктивность). Это прежде всего означает, что философия, даже жестче — метафизика — не есть система "философских взглядов" или "мировоззренческих мнений" ученого, не система, иными словами, его метафизических предубеждений, а то, силой чего производится и воспроизводится определенный субъект научного познания в конкретном устройстве (архитектонике и органике) его мышления и отвечающего этому мышлению мира. Предельная трудность революционного изменения структуры мышления и состоит в том, что речь здесь идет не о смене системы взглядов, не о переустройстве "парадигм", "блоков", "концептуальных рамок", а о самоизменении субъекта вместе с его онтологическими презумпциями406.

Стало быть, "презумпции" и "постулаты" определены не столько социокультурными факторами, сколько метафизическими началами, обосновывающими логичность предметного (теоретического) мира и предметность рациональной (теоретической) конструкции.

404 В этом ведь и состоит высшее основоположение "синтетических суждений": "...Условия

возможности опыта вообще суть вместе с тем условия возможности предметов опыта..." (Кант И.

Критика чистого разума // Соч.: В 6 т. М., 1964. Т.3. С. 234.

405 Степин В.С. Указ. соч. С. 52.

406 Разумеется, в историческом материале прежде всего бросаются в глаза изменения отдельных

структурных элементов, но они суть лишь симптомы произошедших или происходящих глубинных

сдвигов.

325

коренятся в том философском замысле, которым наука вообще самоопределяется в культуре.

Можно ли в таком случае говорить об особом типе революции, когда «картина исследуемой реальности» меняется, а «идеалы и нормы» не затрагиваются?407 И разве переход от механической к электромагнитной картине мира, т.е. спор "эфира" и "поля", не был вместе с тем и спором об идеалах научного описания? С предельной ясностью эта внутренняя связь "мира" и "идеала" проявилась в известных спорах вокруг “эфира”, а затем в споре А. Эйнштейна и Н. Бора о том, какой “мир” соответствует “идеалу” теоретического знания408.

Возникает, однако, и более серьезное затруднение.

"Конструкторский" образ науки и исчезновение леса за деревьями "элементов", "компонент", "блоков", частных дисциплин, парадигм, школ, направлений привели к бесконечному дроблению и мультипликации научных революций. Если учесть все подготовительные этапы, неприметные новации, междисциплинарные переносы, если принять во внимание все локальные, частные, микро- и миниреволюции, возникает естественный вопрос, который возвращает нас к исходной двойственности научного самосознания: да не описываем ли мы самое что ни на есть нормальное развитие науки? Может быть, так называемая кумулятивная схема развития науки, привычный образ прогрессивного роста знаний вообще не имеет отношения к делу? Может быть, разбираясь в механизмах научной революции, мы открыли подлинный механизм как раз эволюционного развития науки? Ведь, по существу, каждый продуктивный шаг познания, каждое добытое знание заставляют увидеть в новом свете, изменить и как бы впервые правильно понять те самые представления, с помощью которых новое знание и было получено, — увидеть в новом свете и, значит, переосмыслить, перестроить всю систему; только так ведь можно встроить в нее новое знание. Элементарный акт познания состоит не в прибавке нового элементарного знания к совокупности старого, а в элементарном преобразовании всей системы, посредством которой акт этот и был осуществлен.

Словом, наука развивается рефлексивно: "результат" становится "началом", добытое знание становится основанием для переустройства всего исследовательского инструментария, новым инструментам )новой “оптике”) и мир и форма его знания открываются иначе, — познание мира

407 Степин В.С. Указ. соч. С. 62.

408 См. Бор Н. Дискуссии с Эйнштейном о проблемах теории познания в атомной физике (1949). // Бор

Н. Атомная физика и человеческое познание. М. 1962. С. 51-94.

326

включает самопознание познающего в качестве познающего409. Постоянное преобразование структур познающего органона и есть форма непрерывного воспроизводства единого субъекта научного познания перед лицом его единого объекта — природы.

Вот почему далеко не случайно большинство так называемых

постпозитивистских концепций развития науки, сколь бы "основательные"

мутации в структуре научного мышления они ни предполагали,

складывается тем не менее в форму эволюционных теорий, и мы не

удивимся, прочитав в заключительных строках книги Т. Куна о «структуре

научных революций», что он развил в ней «эволюционную точку зрения на

науку»410. Разумеется, речь идет о теории эволюции дарвиновского типа,

предполагающей существование самостоятельных организмов

(познавательных), их конкуренцию, мутационные изменения глубинных структур, прогрессивные и тупиковые линии развития и т.д.411

В самом деле, несмотря на все перипетии и нелинейности исторической феноменологии, логика развития науки обнаруживает неумолимую тенденцию к унификации, соответствующей самому смыслу теоретического понимания мира412. По мере экстенсивного развития, охвата все более широкого круга явлений теоретическая мысль развивается и интенсивно, т.е. углубляет, унифицирует и связывает воедино свои принципы и начала в перспективе "великого объединения", "мировой формулы"413. Все революционные драмы объединены поэтому единым эволюционным сюжетом, соответствующим основной

409 Этот механизм развития теоретической мысли в философском наукоучении известен по меньшей

мере со времен Гегеля, но входит в саму суть научного метода. Декарт пояснил однажды работу

метода такой наглядной картинкой: «Этот метод подобен тем техническим искусствам, которые не

нуждаются в помощи извне, т.е. сами указывают тому, кто желает ими заняться, способ изготовления

инструментов. В самом деле, если кто-либо пожелает заняться каким-нибудь одним из них, например

кузнечным ремесловм, и если у него нет для этого никаких инструментов, то он будет вынужден

сначала взять в качестве наковальни какой-нибудь твердый камень или кусок грубого железа, а в

качестве молота — булыжник, приспособить два куска дерева в виде щипцов и по мере надобности

обращаться за другими подобными же материалами. Закончив эти приготовления, он не приступит

тотчас же к выковыванию копий, или шлемов, или иных железных предметов, нужных для других, но

прежде всего изготовит себе молоты, наковальни, щипцы и прочие инструменты, которые нужны ему

самому. Этот пример показывает нам, что, поскольку в этих начальных правилах мы могли сделать

лишь самые простые предписания, которые кажутся скорее прирожденными нашим умам, нежели

плодом искусства, не следует немедленно же пытаться с помощью их прекратить философские

споры или разрешить математические проблемы. Ими скорее надлежит пользоваться для

тщательнейшего исследования всего того, что является наиболее необходимым для познания

истины, тем более когда нет никакого основания думать, что это делать труднее, чем разрешить

любой из тех вопросов, с которыми обычно приходится встречаться в геометрии, в физике и других

науках». — Декарт Р. Правила для руководства ума (VIII) // Декарт Р. Избранные произведения. М.

1950 г. С.109.

410 Кун Т. Указ. соч. С. 218.

411 См., например, Тулмин С. Человеческое понимание М., 1984; Кребер Г. Эволюционизм в теории

развития науки // ВИЕТ. 1987. No 3.

412 Овчинников Н.Ф. Тенденция к единству науки. Познание и природа. М., 1988.

413 Ср. идеи В. Гейзенберга о стремлении науки к выяснению "великой взаимосвязи": Гейзенберг В.

Шаги за горизонт. С. 254, 267, 275, 305, 321.

327

познавательной задаче: непрерывному продвижению в познании природы. Поэтому-то все исторические "революции" могут быть логически встроены в развитие единой теории сообразно принципу соответствия или же по рецепту "эрлангенской программы"414.

Следует поэтому ясно различать нормальное преобразование исследовательского мира и познавательной стратегии, включающее возможное изменение картины предметной реальности, принципиальных моделей, методологических парадигм, т.е. идеальной (и реальной) техники исследования, — от ситуаций, в которых затрагиваются принципы самого познавательного "искусства", архитектоника познающего разума, основания гносеологического субъекта в его отношении к своему естественному объекту, — ситуаций, когда дело идет, скажем, не об изменении картины мира, а о самой возможности представить мир как картину (объектно-объективно). Так мы возвращаемся к тому, с чего начали обсуждение проблемы. Рубеж, отделяющий классическую физику от неклассической, по своей логической сути отличается от тех рубежей, которые можно нащупать внутри классической физики. Но философский опыт релятивистской и квантовой механики высветил и эти рубежи с особой резкостью, выявив существенную неоднородность, присущую самой классической физике.

В частности, концепция «замкнутых теоретических систем» и

соответствующее истолкование научной революции В. Гейзенберга и К.

фон Вейцзеккера, на формирование которой сильное влияние оказал

принцип дополнительности Н. Бора, представляется мне гораздо более

логичной, чем концепция "парадигм" Т. Куна или "исследовательских

программ" И. Лакатоса. Она отработана, правда, только на материале

теоретической физики и, в отличие от последних, не конкретизирована ни

исторически, ни тем более социально-психологически. Тем не менее она с

большей логической продуманностью отвечает на вопрос, как возможна

научная революция. Не вдаваясь в детали, кратко поясню, что имеется в виду415.

Квантовой механике соответствует не особая — очередная — картина мира, а новая идея реальности, идея потенциальной реальности. Эта реальность представляется в дополнительных экспериментальных ситуациях, которые на деле актуализируют (объективируют) квантовую реальность в объектах, соответствующих разным, исключающим друг друга и поэтому дополняющим друг друга картинам мира. Отношение между теорией (идеализацией) и реальностью, представляемой в объективном

414 Визгин Вл.П. Эрлангенская программа в физике. М., 1975.

415 Детальное обсуждение этой концепции см. в статье: Ахутин А.В. Историко-научная концепция В.

Гейзенберга // ВИЕТ. 1988. No 4.

328

мире теории ("картина"), отношение, остававшееся "за кадром" в классической физике, стало собственным элементом неклассической теории. Эта философская тайна (что теоретически-объективная “картина мира” есть идеализация реальности) открывается внутри самой физики. Соответственно история физики может предстать как последовательность универсальных (в этом смысле замкнутых) теоретических представлений, т.е. идеальных миров (механический, статистико-термодинамический, полевой, квантовый, возможный квантово-релятивистский), между которыми не может быть непрерывного перехода, ибо это тотальные миры, порождаемые особыми "мировыми идеями" (идеями объективирующей идеализации). Принцип дополнительности подсказывает также, что последовательность этих миров нельзя представить как ступени развития одного мира, мира миров. Реальность принципиально не представима в одной картине. Необходимо "дополнительное" сосуществование разных мировых картин...

Опыт релятивистской и в особенности квантовой механики уникален для понимания смысла и структуры научной революции. В те первые десятилетия века вполне успешное экспериментальное освоение новых явлений и не менее успешная разработка способов их математического описания не освобождали, однако, ведущих теоретиков от впечатления топтания на месте. Трудности — социально-психологические, философские, логические, — связанные с внутренней необходимостью переключить аналитическое внимание в другое — глубинное — измерение научного мышления, погрузиться в исследование "механики" мысли и уяснить, какие ее основания затрагиваются новыми проблемами, — трудности эти действительно были предельными. Ведь затрагивались принципиальные основы познающего разума, его "трансцендентальные условия": абсолютность ("априорность") ньютоновского пространства-времени, представимость реальности в единственной объективной картине мира, картезианское субстанциальное разделение res cogitans и res extensa. Затрагивались, словом, такие начала, которые на протяжении всей истории классической физики были априорными условиями самой возможности научного познания. По всей видимости, мы наталкиваемся здесь на границу, гораздо более фундаментальную, чем все предшествующие. Речь идет не о теоретических "парадигмах", а о коренных принципах "объективного" познания.

Ситуация столь радикального отстранения от собственного мира — глубоко укорененного в традиции, философски обоснованного, теоретически продуманного и экспериментально выверенного, едва ли не слившегося с миром обычного здравого смысла (до сих пор отождествляющего истинность с объективностью), — эта ситуация

329

напоминает нам об историческом начале современной науки, об эпохе XVI-XVII вв., о "коперниканском" отстранении от птолемеевского, аристотелевского, томистского мира. Мы открываем своего рода современность научных революций начала ХХ в. и начала XVII в. Может быть, только в этих точках перед нами раскрываются в самом деле принципиальные изменения, охватывающие не столько парадигмы научного познания, сколько саму архитектонику разума, априорно определяющую его как разум научно-познающий (экспериментирующий, объективирующий, гносеологически озадаченный etc. ).