ПЕРВЫЙ ДИАЛОГ МЕЖДУ ГОРАЦИО, КЛЕОМЕНЕСОМ И ФУЛЬВИЕЙ

Г. Я прошу извинить меня, Клеоменес, вероятно, я был недостаточно вежлив с вами. Я каждую неделю постоянно прихожу засвидетельствовать вам свое почтение, а если вдруг не смогу прийти, то всегда присылаю справиться о вашем здоровье.

К. Никто не может превзойти Горацио в вежливости; но я полагал, что наша взаимная симпатия и длительное знакомство обязывает нас не только к комплиментам и учтивости, но и к чему-то большему. В последнее время, когда бы я к вам ни пришел, вас либо нет, либо вы заняты; а когда я имею честь видеть вас здесь, вы задерживаетесь лишь на мгновение. Прошу вас, простите на этот раз мою грубость: что вам сейчас мешает побыть в моем обществе час-другой? Моя кузина собирается уходить, и я буду совсем один.

ГЯ прекрасно понимаю, что не смею отнимать у вас такую возможность для глубоких размышлений. К. Для глубоких размышлений! О чем, Бога ради? Г. О низости нашего человеческого рода - следуя тому благородному направлению философской мысли, которое в последнее время вам столь нравится, я называю его системой человеческих пороков, - приверженцы которого занимаются главным образом тем, что представляют в нашей природе все насколько можно более безобразным и презренным и прилагают невероятные усилия, чтобы убедить людей в том, что они дьяволы.

К. Если это все, то я быстро сумею вас убедить.

jГ.

К. Постойте. Я разделяю ваше мнение. Я как раз предлагал убедить вас, что я полностью излечился от того безумства, которое вы столь справедливо разоблачили. Я избавился от этого заблуждения. Г'. Вы серьезно?

К. Абсолютно. Нет более ярого защитника общественных добродетелей, чем я, и я сильно сомневаюсь, чтобы кто-либо из почитателей лорда Шефтсбери пошел в этом так же далеко, как я! Г. Я буду рад убедиться, что сначала вы пошли так же далеко, как я, а затем еще настолько дальше, насколько вам заблагорассудилось.

Я отношусь с очень большим подозрением к этому выздоровлению, о котором вы похваляетесь. Вы действительно убеждены, что другая система оказалась ложной, - ведь вы могли это усвоить, видя, что все были против вас?

К. Конечно, ложной; но ваше утверждение этого не доказывает: ибо, если бы ббльшая часть людей не была против той системы человеческих пороков, как вы справедливо ее назвали, неискренность не могла бы получить столь широкое распространение, как то предполагает сама эта система. Но после того как у меня открылись глаза, я обнаружил, что истина и правдоподобие - самые нелепые вещи в мире; они совершенно не нужны, особенно людям de bon gout2.

Г. Я так и думал: ничего себе новообращенный! Но какое новое безумство охватило вас теперь?

К. Вовсе не безумство. Я утверждаю и готов доказывать всему миру, что истина в вещах возвышенных совершенно неуместна; и что мастер, достигший совершенства в искусствах и науках, заслуживающих внимания людей, обладающих вкусом, не может совершить более непростительную ошибку, чем придерживаться истины или быть под ее влиянием там, где она мешает приятности. Г. Да уж, действительно простые истины...

К. Посмотрите на эту голландскую картину, изображающую рождество Христово; какой очаровательный колорит! Какой тонкий рисунок и как верны очертания фигур для картины, столь удивительно отделанной! Но как же глуп художник, изобразивший сено, солому и скот, а также грабли и ясли; странно, что он не положил Bambino3 в ясли. Фулъвия. Bambino? То есть, я полагаю, младенца; но он и должен быть в яслях, разве не так? Разве история не говорит нам о том, что младенца положили в ясли? Я не сильна в живописи, но в состоянии видеть, нарисованы ли предметы, как в жизни, или нет; конечно же, ничто не может быть так похоже на голову вола, как нарисованное здесь.

К. А в этом вы ошибаетесь; предмет сам по себе благороден. Пройдемте всего лишь в соседнюю комнату, и я покажу вам разницу... Посмотрите на эту картину - тот же сюжет. Прекрасная архитектура, коллонада; можно ли представить себе что-либо более величественное? Как умело отодвинут вглубь осел и как мало показан вол; прошу вас, обратите внимание на тень, в которую они оба помещены: картина повешена на сймом свету, иначе можно было бы десять раз смотреть на нее, но их не заметить. Посмотрите на эти коринфские колонны, как они высоки и какой эффект они создают, какое великолепное место, какой здесь размах! Как все превосходно сочетается, чтобы выразить возвышенное величие сюжета, и внушает душе и благоговейный страх, и восхищение одновременно! Ф. Простите, кузен, здравый смысл играет хоть какую-нибудь роль в этом суждении, которое вы, люди, обладающие истинным вкусом, составляете о картинах?

Г. Мадам!

Ф. Прошу прощения, сэр, если я вас обидела; но мне кажется странным, что художнику воздается такая хвала за то, что он превратил хлев сельского постоялого двора в дворец необычайного великолепия. Это намного хуже, чем превращение Филемона и Бавкиды у Свифта; там при всех изменениях сохранено некое подобие сходства5.

Ф. В голландской картине, висящей в соседней комнате, нет ничего неприятного; но для меня были бы менее отвратительны Авгиевы конюшни, даже до того, как их очистил Геракл6, чем эти колонны с каннелюрами, ибо ничто, противное моему разуму, не может доставить удовольствие моему зрению. Когда я хочу, чтобы кто-либо изобразил серьезное историческое событие, которое, как всем известно, произошло на сельском постоялом дворе, разве художник потому только, что знает архитектуру, не обманывает меня удивительным образом, рисуя мне помещение, которое могло бы служить огромным залом и дворцом для пиршеств любому римскому императору? Кроме того, та жалкая и убогая обстановка, которую наш Спаситель избрал для своего явления миру, - самое важное обстоятельство этой истории: в нем содержится урок высокой нравственности, направленный против тщеславной помпезности, и оно служит самым сильным побудительным стимулом к смирению; все это итальянцы давно уже утратили. jГ. Право, мадам, опыт свидетельствует против вас; совершенно определенно, что изображение низких и неприятных, а также знакомых людям предметов не оказывает такого воздействия даже на простонародье и либо порождает презренье, либо если и влияет, то почти неощутимо; тогда как громадные сооружения, величественные здания, крыши небывалой высоты, удивительные украшения и вся архитектура в величественном стиле более всего способны возбуждать набожность и вселять в людей благоговение и религиозный трепет перед сооружениями, которые могут гордиться этими совершенствами. Разве найдется молитвенный дом или амбар, которые в этом отношении могут сравниться с великолепным собором?

Ф. Я полагаю, что существуют чисто механические приемы, как возбуждать набожность у неразумных суеверных существ; но я уверена, что сосредоточенное размышление о творениях Бога...

Ф. Зачем же тогда утверждают, что живопись есть подражание натуре? К. В самом начале ученик должен копировать предметы точно, как он их видит; но когда великий мастер предоставлен своей собственной фантазии, от него ожидают, что он должен брать у натуры только ее совершенства и изображать ее не такою, какая она есть, а такою, какой мы хотели бы ее видеть. Для того чтобы нарисовать богиню, Зевксис7 отобрал пять красавиц и заимствовал у каждой самое в ней прекрасное. Ф. Однако же все прекрасное, что он изобразил, взято с натуры. К. Справедливо; но он не трогал несовершенного в натуре и подражал лишь тому, что было в ней совершенно; в результате его творение превзошло все существующее в натуре. Деметрия8 упрекали за излишнюю верность натуре; Дионисия9 также обвиняли в том, что он изображает людей, подобных нам. Ближе к нашему времени Микеланджело10 считали слишком приверженным натуре, а в старое время Лисипп11 порицал заурядных скульптуров за то, что они ваяли людей такими, какими находили их в натуре. Ф. Это действительно так?

К. Вы можете сами это прочесть в предисловии Грэхема к "Искусству живописи"12: книга находится наверху, в библиотеке. Г. Эти вещи кажутся вам странными, мадам, но они приносят колоссальную пользу обществу. Чем выше мы можем вознести превосходные качества нашего человеческого рода, тем полнее эти прекрасные образы наполнят благородные умы подобающими возвышенными идеями об их собственном высоком достоинстве, и эти идеи нередко будут побуждать их к добродетельным и героическим поступкам. В произведениях нужно выразить величие, которое намного превосходит красб- ты простой натуры. Я не сомневаюсь, мадам, что вы восхищаетесь оперой; вы, должно быть, обратили внимание на подчеркнутые, неестественные благородство и величественность, с которыми там все исполняется. Какие легкие прикосновения, какие изящные и в то же время величественные движения используются для выражения самых бурных страстей! Так как предмет всегда возвышен, то выбираются только торжественные и значительные, а также пристойные и приятные позы; если бы события изображались так, как они происходят в обыденной жизни, это погубило бы возвышенное и фазу лишило бы вас всякого удовольствия.

Ф. Я вообще не ожидаю ничего естественного в опере; но так как там бывают знатные люди и все приходят разодетые, это своего рода занятие, и я редко пропускаю спектакль, поскольку ходить туда модно; кроме того, королевская семья и сам монарх обычно оказывают им честь своим присутствием, и посещать оперу становится почти обязанностью, такой же, как присутствие при дворе. Меня развлекают там общество, яркие огни, музыка, декорации и другие украшения; но так как по- итальянски я понимаю всего лишь несколько слов, то смысл речитатива, которым более всего восхищаются, до меня не доходит, что делает для меня актерскую игру скорее смешной, чем... jГ. Смешной, мадам! Ради всего святого...

Ф. Прошу извинить меня за это выражение; я никогда в жизни в опере не смеялась; но должна сознаться, что касается самого развлечения, то хорошая пьеса развлекает меня бесконечно больше, и я предпочитаю все, что насыщает мой ум, тем забавам, которые могут радовать мое зрение или слух.

Г. Мне прискорбно слышать, что леди, обладающая таким здравым смыслом, как вы, делает такой выбор. У вас нет вкуса к музыке, мадам? Ф. Я назвала ее среди своих развлечений. К. Кузина сама прекрасно играет на клавесине.

Ф. Я люблю слушать хорошую музыку; но она не приводит меня в такой восторг, о котором, как я слышала, говорят другие. jT. Разумеется, ничто не может так возвысить дух, как прекрасный концерт. Кажется, что душа отрывается от тела и воспаряется на небеса. Именно в таком состоянии мы более всего способны получать необычные впечатления. Когда инструменты замолкают, наш дух смирен, и прекрасное действие соединяется с искусным пением, представляя перед нами в необыкновенном свете те героические дела, которыми мы пришли восхищаться и которые несет в себе слово "опера". Могучая гармония между завлекающими звуками и красноречивыми жестами вторгается в наше сердце и без особых усилий внушает нам те благородные чувства, испытывать которые мы можем лишь под воздействием самых выразительных слов, и то, если они достаточно убедительны. Лишь несколько комедий терпимы, и в лучших из них, если фривольность выражений не развращает, низость предмета должна портить нравы, по крайней мере высшего общества. В трагедиях стиль более возвышен и темы обычно значительнее; но все бурные страсти и даже их изображение тревожат и приводят в смятение дух. Кроме того, когда на сцене стремятся выразить какие-либо явления во всей их силе и представляют их, как в жизни, часто их образы приносят вред, потому что слишком волнуют, и игра приобретает неверный характер, ибо слишком натуралистична; и опыт учит нас, что эти патетические представления часто возбуждают в неискушенных умах страсти, пагубные для добродетели. Театральные здания сами далеко не привлека- тельны; еще менее их - публика, которая часто их посещает, по крайней мере бблыная ее часть, а некоторые зрители принадлежат чуть ли не к самому дну общества. Лицам, которым свойственна хоть какая-то утонченность манер, эта публика дает много поводов для недовольства: дурные запахи и неприглядный внешний вид развязных повес и наглых девок, которые, уплатив деньги, считают себя во всем равными всей остальной публике; ругательства, непристойности и грубые шутки, которые приходится выслушивать, не смея выразить возмущение ими; странная смесь лиц высокого и низкого звания, которые все принимают участие в одном и том же развлечении, не обращая внимания ни на одежду, ни на положение друг друга, - все это весьма неприятно; и людям благородным не может не быть противно находиться в одной толпе с самыми разными личностями, которые относятся друг к другу без всякого почтения, хотя часть их занимают в обществе положение ниже среднего. В опере все чарует и согласно способствует полноте счастья. Прежде всего сладость пения и торжественная сдержанность действия служат смягчению и успокоению всех страстей; именно их смирение и безмятежное состояние духа делают нас благодушными и ближе всего подводят нас к тому совершенству, которое присуще ангелам, тогда как бурное выражение страстей - а именно в этом главным образом состоит развращенность души - затмевает наш разум и превращает нас больше в дикарей. Невероятно, насколько мы склонны к подражанию и каким непонятным образом, незаметно для нас самих, мы формируемся под влиянием образцов и примеров, которые часто представлены нам и которым мы бессознательно следуем. В опере никогда нельзя увидеть ни гнева, ни ревности, которые искажают черты лица, ни пагубных вспышек страстей, а любовь, представленная в ней, - только чистая и сродни ангельской; и память о ней не может унести в себе ничего, что загрязнило бы воображение. Во-вторых, публика в опере - совершенно иного рода; само это место - гарантия спокойствия и чести каждого, и нельзя назвать какое-либо другое, где цветущая невинность и неотразимая красота столь бы мало нуждались в защите. Здесь мы, безусловно, никогда не встретим ни наглости, ни плохих манер и свободны от бесстыдной грубости, фривольного остроумия и мерзкой сатиры. Если, с одной стороны, вы примите во внимание богатство и блеск туалетов, благородство людей, которые в них появляются, разнообразие красок и блистание прекрасного пола в просторном театре, хорошо освещенном и украшенном, и, с другой стороны, - церемонное поведение собравшейся публики и читаемое на лицах у всех сознание того, что они обязаны оказывать уважение друг другу, тогда вы должны будете признать, что на земле не может быть более приятного времяпрепровождения. Поверьте мне, мадам, нет другого места, кроме оперы, где бы у мужчин и женщин были такие возможности усваивать возвышенные чувства и стать выше простонародья; и нет другого вида развлечений или собраний, при частом посещении которых благородные молодые люди могут в равной мере надеяться при- обрести хорошие манеры и выработать прочную и постоянную привычку к добродетели.

Ф. В похвалу опере, Горацио, вы сказали больше, чем я когда-либо раньше слышала или сама думала; и, по моему мнению, все, кто любит это развлечение, весьма благодарны вам. Я полагаю, что grand gout13 - большое подспорье в панегирике, особенно когда тщательно исследовать и чрезмерно дотошно всматриваться в суть вещей невежливо. К. Что вы скажете теперь, Фульвия, о натуре и здравом смысле, не выставили ли их совершенно за дверь?

Ф. Я еще не слышала ничего такого, что заставило бы меня разочароваться в здравом смысле; все же ваше утверждение относительно натуры - что ей будто бы не следует подражать в живописи - это мнение, должна признаться, до сих пор более меня удивляет, но одобрить его я не могу.

Г. Я бы никогда не хвалил того, мадам, что противоречит здравому смыслу; но, должно быть, у Клеоменеса есть какой-то умысел в том, что он переусердствовал, играя ту роль, которую он якобы избрал. То, что он сказал о живописи, совершенно справедливо, говорил ли он в шутку или всерьез; но его высказывание настолько диаметрально противоположно мнению, которое, как известно, он всюду защищает в последнее время, что я не знаю, как его понимать.

Ф. Я убедилась в ограниченности своих взглядов и собираюсь нанести визит нескольким лицам более близким мне по уровню понимания. Г. Разрешите проводить вас до кареты, мадам... Бога ради, Клеоменес, что у вас на уме?

К. Ничего. Я уже сказал вам: я полностью излечился от своего безумства, настолько, что мало кто сравнялся в этом со мной. Я не знаю, почему вы относитесь ко мне с подозрением; я считаю, что гораздо лучше теперь постиг систему общественных добродетелей. Раньше я полагал, что главные министры и все те, кто стоит у руля правления, движимы в своих поступках принципами алчности и честолюбия; что во всех своих делах и даже в тяжком труде, который они берут на себя ради общественного блага, они преследуют свои личные цели; и что в этой изнуряющей работе их поддерживают тайные наслаждения, которые они открыто не хотят признать. Всего лишь месяц назад я представлял себе, что истинная любовь и подлинная забота больших людей обращены только на них самих и что все претенденты на высокие должности и крупные посты, стремящиеся добиться таких мест, предполагают получить от них, помимо того удовлетворения, которое приносит превосходство над людьми, и того наслаждения, которое дает власть, еще и возможности для того, чтобы обогатиться, приобрести почетные титулы и возвысить свои семьи, с одной стороны, а с другой стороны, получить возможность проявить разумную склонность ко всем изящным удобствам жизни и приобрести, не отказывая себе ни в чем, репутацию мудрого, гуманного и щедрого человека; я был настолько ограничен, что не мог представить себе, как человек вообще может добро- вольно стать рабом, кроме как в своих собственных целях. Но я отказался от этого зловредного способа рассуждения: я отчетливо воспринимаю общественное благо во всех замыслах политиков, общественные добродетели сияют в каждом поступке, и я вижу, что компасом, по которому все государственные деятели ведут страну, служат интересы нации.

jT. Я не могу всего этого доказать; но, безусловно, такие люди были - патриоты, которые, не преследуя своекорыстных целей, предпринимали невероятные усилия на благо своей страны. Более того, и сейчас есть такие люди, которые поступали бы так же, если бы их использовали; и были государи, которые пренебрегали своим удобством и удовольствием и жертвовали своим покоем, чтобы способствовать процветанию, умножению богатства и возвышению чести государства, и не ставили себе иной цели, кроме счастья подданных. К. Не надо спорить, прошу вас. Возможно, вам яснее, чем мне, различие между прошлым и настоящим, между лицами, занимающими высокие посты, и теми, кто таких постов лишен; но, как вам известно, много лет назад мы договорились между собой никогда не вдаваться в разногласия между партиями. Я хочу привлечь ваше внимание только к одному - к своему исправлению, в котором вы, кажется, сомневаетесь, и к произошедшей во мне огромной перемене. Раньше я был невысокого мнения о религиозности большинства королей и других верховных правителей, но теперь я сужу об их набожности по тому, чтб они сами говорят о ней своим подданным. Г. Вы очень добры.

К. Питая низкие мысли обо всем, я некогда приобрел странные ошибочные понятия о войнах между государствами. Я думал, что многие из них возникали по пустяковым причинам, значение которых во много раз преувеличивали политики ради достижения своих собственных целей; что недоразумения в отношениях между государствами и монархиями, имевшие самые пагубные последствия, могли возникнуть в результате скрытой злобы, ошибки или каприза одного человека; что многие войны возникли из-за личных ссор, обид, уколов самолюбия и высокомерия главных министров тех стран, которые от этих войн пострадали; и то, что называют "личной ненавистью" между государями, вначале нередко было всего лишь открытой или скрытой враждебностью, которую два самых видных фаворита этих королевских дворов испытывали друг к другу. Но теперь я научился относить эти вещи за счет более высоких причин. Я также в равной мере примирился с роскошью сластолюбцев, которая ранее меня оскорбляла, поскольку теперь я убежден, что деньги большинства богачей тратятся с общественной целью содействовать искусствам и наукам и что в самых дорогостоящих затеях их главная забота состоит в том, чтобы дать работу беднякам. jT. Да, вы действительно далеко пошли.

К. Я испытываю сильное отвращение к сатире и ненавижу ее так же, как и вы. Я считаю, что наиболее ценные для понимания мира и про- никновения в душу человека труды - это адреса-обращения, эпитафии, посвящения, а главное - преамбулы к привилегиям, большую коллекцию которых я составляю. Г. Весьма полезное предприятие!

К. Но чтобы устранить все ваши сомнения относительно своего обращения, я продемонстрирую вам некоторые простые правила, разработанные мною для молодых начинающих. Г. Начинающих делать что?

К. Судить о поступках людей в соответствии с возвышенной системой лорда Шефтсбери - способом, диаметрально противоположным тому, который изложен в "Басне о пчелах". Г. Я вас не понимаю.

К. Сейчас поймете. Я назвал их "правилами", но это скорее примеры, из которых необходимо вывести правила; так, например, если вы видите, что трудолюбивая бедная женщина, которая долго экономила на еде и ходила в лохмотьях, чтобы накопить сорок шиллингов, расстается с этими деньгами, отдавая своего шестилетнего сына трубочисту, то, чтобы судить о ней в соответствии с системой общественных добродетелей, мы должны представить себе, что, никогда в жизни не платя за чистку трубы, она по опыту знает, что из-за отсутствия необходимой чистоты часто портилась похлебка, а много труб загоралось, и поэтому, чтобы сделать доброе дело для своего поколения в меру своих возможностей, она отдает все свое, - и отпрыска и имущество - ради предотвращения тех различных бедствий, которые причиняются большим количеством неудаленной сажи; и, свободная от своекорыстия, приносит сына в жертву самому презренному занятию ради общественного благосостояния.

Г. Вижу, вы не соперничаете с лордом Шефтсбери в выборе возвышенных тем для рассуждений.

К. Когда звездной ночью мы в изумлении созерцаем славу небесной тверди, нет ничего более очевидного, чем то, что целое, прекрасное все должно быть творением одного великого зодчего огромной силы и мудрости; и в равной мере очевидно, что каждая вещь во Вселенной есть составная часть одного совершенного сооружения. Г\ Вы это тоже превратите в насмешку?

К. Вовсе нет: это - великие истины, в которых я убежден так же, как убежден в своем существовании; но я собирался перечислить те последствия, которые выводит из них лорд Шефтсбери, чтобы показать вам, что я - новообращенный и пунктуально соблюдаю заветы милорда и что в моем рассуждении о поведении бедной женщины нет ничего, что бы не было полностью согласно с тем способом суждения с благожелательных позиций, который изложен и рекомендован в "Характеристиках". Г. Возможно ли прочесть такую книгу и не найти ей лучшего применения! Я хочу, чтобы вы назвали те последствия, о которых вы говорите. К. Подобно тому как бесконечное число светящихся тел, как бы ни были они различны по величине, скорости и траектории, которую они описывают в своем движении, все вместе в сочетании образуют Вселенную, так и эта маленькая точка, на которой мы обитаем, равным образом представляет собой сложное образование, состоящее из воздуха, воды, огня, минералов, растений и живых существ, которые, резко отличаясь друг от друга по своей природе, все вместе составляют наш земной шар.

ГСовершенно верно, и таким же образом, как весь наш род человеческий состоит из многих народов, которые разделили между собой землю и вместе живут на ней, имея разные религии, формы правления, интересы и нравы, так и в каждой стране гражданское общество состоит из больших групп лиц обоего пола, которые, резко отличаясь друг от друга по возрасту, складу ума, силе, темпераменту, мудрости и имущественному положению, все соединяются в одно государство. К. Я бы сказал абсолютно то же самое. А теперь, Бога ради, сэр, разве общее счастье не является великой целью людей, образующих такие общества? Я имею в виду, разве все отдельные лица, объединяясь таким образом, не предполагают, что получат для себя более благоприятные условия жизни, чем те, которыми могли бы наслаждаться в свободном и диком состоянии человеческие существа, если бы они должны были жить как другие дикие животные, без привязанностей или взаимозависимости?

Г. Разумеется, это не только цель, но и такая цель, которая всюду в той или иной степени достигается государством и обществом. К. Отсюда должно следовать, что, когда я добиваюсь выгоды или удовольствия такими средствами, которые явно наносят вред гражданскому обществу, я всегда поступаю неправильно и что существа, которые могут так действовать, должны быть людьми с низкой душой, недальновидными и себялюбивыми; тогда как люди мудрые вообще не смотрят на себя как на лиц, стоящих особняком и не принимающих во внимание целое, крошечную частицу которого они лишь и составляют в смысле величины, и не способны получать удовлетворение от всего, что препятствует общественному благосостоянию. Поскольку это - неопровержимая истина, разве не должна всякая частная выгода отступить перед этим общим интересом; и разве не должно быть стремлением каждого - умножать это общее счастье; и для достижения этого предпринимать все возможное, чтобы сделать себя активным и полезным членом того целого организма, к которому он принадлежит? ГЧто из всего этого следует?

К. Разве моя бедная женщина - в том, что я о ней рассказал, - не поступила в соответствии с этой системой общественных добродетелей? ГМожет ли кто-либо, находясь в здравом уме, вообразить, что бедная глупая нищенка, без ума и образования, вообще может поступать исходя из таких благородных принципов?

К. Что женщина бедна, я вам сказал, и не буду утверждать, что она образованна; но что касается ее глупости и отсутствия ума, позвольте мне возразить, что это клевета, для которой у вас нет никаких оснований; а из того, что я о ней рассказал, можно лишь заключить, что это серьезная, добродетельная, мудрая, но бедная женщина. Г. Полагаю, вы намерены убедить меня в серьезности сказанного вами. К. Я гораздо более серьезен, чем вы полагаете; и еще раз повторю, что в приведенном мною примере я шел точно по стопам милорда Шефтсбери и буквально следовал системе общественных добродетелей. Если я где-то ошибся, покажите мне.

Г. Разве ваш автор когда-либо имел дело с чем-либо столь жалким и низким?

К. В благородных поступках, кем бы ни были лица, которые их совершают, не может быть ничего низкого; но если простых людей отлучить от общественных добродетелей, то какие же тогда останутся правила или наставления, которыми должны руководствоваться трудящиеся бедняки, составляющие самую большую часть народа, намного превосходящую все остальные, если в "Характеристиках" высмеивается вся богооткровенная религия, особенно христианская? Но если вы презираете бедных и неграмотных, я могу таким же образом судить о людях более высокого положения. Пусть враги системы общественных добродетелей посмотрят на почтенного советника, ныне получившего известность благодаря своему богатству, который, несмотря на свой преклонный возраст, продолжает потеть в суде, защищая сомнительное дело, и, пренебрегая обедом, сокращает себе жизнь, пытаясь заполучить имущество других людей. Как бросаются в глаза благодеяния, оказываемые человеческому роду врачом, который с утра до ночи посещает больных, держит несколько выездов, чтобы оказывать услуги многим, и, однако, не находит для себя времени, чтобы осуществить необходимые жизненные функции! Таким же образом неутомимый священник, который уже обеспечивает своими услугами очень большой приход, усердно домогается еще одного прихода, чтобы и там стать полезным и нужным, хотя пятьдесят членов его ордена, еще не имеющих работы, предлагают свои услуги в тех же самых целях.

Г. Я понимаю, куда вы клоните. Из вымученных панегириков, над которыми вы трудитесь, вы создаете аргументы ad absurdum14. Шутка достаточно остроумна и в подходящий момент может вызвать смех; но тогда вы должны равным образом признать, что эти надуманные восхваления не выдержат серьезного рассмотрения. Когда мы примем во внимание, что главное занятие, а также вечная забота бедняков состоят в том, чтобы обеспечить свои насущные потребности и предохранить себя от голода, и что дети становятся для них обузой, от которой они стонут и хотят избавиться всеми возможными способами, не противоречащими той низкой невольной привязанности, которую природа заставляет их испытывать к своим отпрыскам; когда, повторяю, мы примем это во внимание, добродетели вашей трудолюбивой женщины не выглядят столь уж великими. В равной мере общественный дух и благородные принципы, со свойственной вам проницательностью обнаруженные вами у представителей трех профессий, которым обучаются, чтобы с их помощью добывать средства к жизни, кажутся, слишком притянутыми за уши. Всякий знает, что все адвокаты и врачи, занимающие сколько- нибудь видное положение, ставят себе целью славу, богатство и величие. Время - свидетель, что многие из них целиком и полностью отдают себя практике с невероятным терпением и прилежанием; но какие бы тяготы или трудности они ни переносили, мотивы их поступков так же ясны, как и сами их занятия.

К. Разве они не приносят пользу людям и не нужны обществу? Г. Этого я не отрицаю; они часто приносят нам неоценимую пользу, а лучшие из них в каждой профессии не только полезны, но и весьма необходимы обществу. Но хотя некоторые из них приносят всю свою жизнь и все ее удобства в жертву своему делу, никто из них не приложил бы и четверти усилий, которые он сейчас прилагает, если бы он мог без всяких усилий приобрести те же деньги, репутацию и другие преимущества, которые ему достаются благодаря уважению или признательности тех, кому он оказался полезен; и, я думаю, нет среди них ни одного видного деятеля, который бы не признался в этом, если бы такой вопрос был ему задан. Поэтому, когда честолюбие и любовь к деньгам открыто признаются принципами, на основе которых люди действуют, очень глупо приписывать им добродетели, на которые они сами ни в коей мере не претендуют. Но самой веселой из ваших шуток является восхваление священника. Я слышал множество отговорок - некоторые из них весьма фривольны, - приводимых в оправдание алчности священнослужителей; но выбранное вами им в похвалу необычнее всего, встречаемого мною; и до вас самый пристрастный защитник и поклонник священников никогда не находил великой добродетели в их погоне за одновременным владением несколькими бенефициями, когда они сами хорошо обеспечены, а многие другие из-за отсутствия мест чуть ли не голодают.

К. Но если бы система общественных добродетелей хоть в какой-ли- бо мере соответствовала действительности, для общества было бы лучше, если бы люди всех профессий должны были поступать, исходя из этих благородных принципов; и все должны признать, что если бы бблыпая часть представителей этих трех профессий больше заботились о других и меньше, чем они это делают сейчас, о себе, то выиграло бы все общество.

Г. Я в этом не уверен; и, учитывая, как много работают некоторые адвокаты, как и врачи, я сильно сомневаюсь, что они могли бы подобным образом напрягаться, даже если бы захотели, не будь постоянных приманок и подкреплений в виде крупных гонораров, которые помогают поддерживать человеческую природу, постоянно стимулируя эту любимую страсть.

К. Право же, Горацио, это более сильный довод против системы общественных добродетелей и наносит ей больше вреда, чем все сказанное автором, против которого вы высказались с таким ожесточением.

Г. Я отрицаю это. Из себялюбия одних я не делаю вывода о том, что у других нет добродетели.

К. И он тоже не делает такого вывода, и вы очень несправедливы к нему, если утверждаете, что он когда-либо его делал. Г. Я отказываюсь восхвалять недостойное похвалы; но, хотя люди порочны, добродетель существует так же, как и порок, хотя встречается реже.

К. Только что сказанного вами никто никогда не отрицал; но я не знаю, к чему вы придете. Разве лорд Шефтсбери не стремился делать добро и поощрять общественные добродетели и разве я не делаю то же самое? Предположим, что я не прав, истолковывая в благожелательном духе некоторые явления, все же следует по меньшей мере желать, чтобы люди уделяли общественному благосостоянию больше внимания, меньше заботились о своем личном интересе и проявляли к своим соседям больше милосердия, чем это делается сейчас большинством из них. Г. Желать, может быть, возможно, но какова вероятность того, что это когда-либо сбудется?

К. А если это не может сбыться, то рассуждать об этом и доказывать превосходство добродетели - самое бесполезное в мире дело. Какой смысл проповедовать красоту добродетели, если люди не могут в нее влюбиться?

Г. Если бы добродетель вообще не восхваляли, люди могли бы стать хуже, чем они есть сейчас.

К. Тогда, в силу той же причины, если бы ее больше восхваляли, люди могли бы стать лучше, чем они есть сейчас. Нб я очень хорошо понимаю причину этих уверток и уловок, к которым вы прибегаете в отношении своего мнения. Вы считаете, что должны признать мои, как вы их называете, панегирики справедливыми; или же разбранить за такие же неправильные утверждения ббльшую часть высказываний милорда Шефтсбери; а если бы это не было нужно, вы бы не делали ни того ни другого. Основываясь на том, что люди предпочитают общество одиночеству, милорд стремится доказать, что мы испытываем любовь и естественную привязанность к своему человеческому роду. Если подвергнуть это положение исследованию с той же строгостью, с какой вы рассмотрели все сказанное мною о трех профессиях, то, я полагаю, справедливость выводов будет примерно равной для обоих случаев. Но я не отступаю от своей темы и высказываюсь в защиту общественных добродетелей. Великодушный автор системы общественных добродетелей был весьма благожелательного мнения о человеческом роде и превознес его достоинства самым необычайным образом, и я не вижу оснований называть мое подражание ему шуткой. Безусловно, у него были благие намерения и в своих работах он стремился внушить читателям благородные понятия и общественный дух, свободный от религии. Люди пользуются плодами его трудов, но те выгоды, которые по справедливости ожидаются от его произведений, не будут всюду ощущаться, пока тот общественный дух, который он восхвалял, не снизойдет до лю-

9 Б. Мандевиль

дей самых низких занятий, которых вы пытаетесь отлучить от возвышенных чувств и благородных принципов, уже проявляющихся у столь многих. Я думаю сейчас о двух разных группах людей, очень нуждающихся друг в друге, однако едва ли встречающихся друг с другом. Это несчастье должно было бы привести к такому разрыву в единой структуре общества, что никакая глубокая мысль или удачное изобретение не могли бы заполнить эту пустоту, если бы самая тщательная забота об общественном благе и благожелательность самого высокого рода не повлияли на других людей, совершенно незнакомых упомянутым мною группам и, как правило, малообразованных, и не побудили их помочь этим группам своими добрыми услугами и заполнить этот разрыв. Несмотря на свое трудолюбие, многие искусные ремесленники голодали бы в своих мрачных домах только из-за того, что не знали бы, где им продать продукты своего труда, если бы не было других людей, которые распорядились этими продуктами за них. И опять-таки, богатым и расточительным ежедневно поставляют бесконечное разнообразие ненужных безделушек и изысканных мелочей, о которых богачи никогда бы и не подумали и которые им тем более не были бы нужны, если бы они вообще не видели или не знали, где их купить; и все они без исключения изобретены для удовлетворения либо праздного любопытства, либо экстравагантности или каприза. Какое же тогда это благо для общества, что есть общественно добродетельный торговец безделушками, который тратит значительное состояние, чтобы удовлетворить желания этих двух разных групп людей? Он обеспечивает достойных бедняков едой и одеждой и с величайшим усердием выискивает самых искусных ремесленников, чтобы никто не мог поставлять более совершенные изделия, чем он сам; с заученной любезностью и выражением сочувствия на лице он принимает совершенно неизвестных ему людей; и часто, первым начав разговор, любезно предлагает угадать, что им нужно. Он не ограничивает свою работу несколькими объявленными часами, но ждет, пока к нему придут, в магазине, открытом весь день, где он одинаково стойко переносит летнюю жару и зимний холод. Какая это прекрасная картина естественной привязанности к нашему человеческому роду! Ибо если этим принципом руководствуется тот, кто обеспечивает всего лишь наши жизненные потребности, то, разумеется, тот, кто не допустит, чтобы самый капризный представитель человеческого рода ни единого часа не обходился без того, что ему нравится, даже без самых ненужных вещей, проявляет более сильную любовь к людям и потворство их желаниям.

Г. Да, вы действительно выжали из этого все, что можно, но вы сами еще не устали от этих глупостей?

К. Что вам не нравится в этих благожелательных построениях? Разве они умаляют достоинство человеческого рода?

Г. Я восхищен вашей изобретательностью и признаю следующее: переигрывая в своей роли столь экстравагантным образом, вы представили систему общественных добродетелей в более невыгодном свете, чем я когда-либо ранее полагал возможным. Но вы же знаете, что осмеять можно самое безупречное.

К. Знаю я это или нет, но лорд Шефтсбери решительно отрицает это; он считает, что шутка и насмешка - самый лучший и самый надежный оселок, на котором проверяется ценность вещей. По его мнению, к подлинно великому и хорошему не пристанет никакая насмешка; милорд подверг этому испытанию Священное Писание и христианскую религию и разоблачил их, поскольку они, как кажется, не смогли его выдержать.

Г. Он разоблачил суеверие и те жалкие понятия о Боге, которым учат простой народ. Но ни у кого никогда не было более возвышенных идей Верховного Существа и Вселенной, чем у него самого. К. Вы убедились, что мои обвинения в его адрес справедливы? Г. Я не говорю, что защищаю каждый слог, написанный этим благородным лордом. Его стиль завлекает, язык изыскан, рассуждения убедительны; многие его мысли выражены прекрасно, а его образы по большей части неподражаемо великолепны. Мне может нравиться автор, но это не налагает на меня обязательства отвечать на каждую придирку, которая может быть высказана в его адрес. Что касается того, что вы называете подражанием ему, то я не знаток бурлеска; но смех, возбужденный вами, может быть направлен на вас, и сделать это можно с меньшими усилиями, чем, кажется, затратили вы. Например, если учесть, какую выполняют тяжелую и грязную работу, а чтобы обеспечить толпу огромным количеством крепкого пива, которое она лакает, не находите ли вы общественную добродетель у ломового извозчика? К. Да, и у ломовой лошади тоже; по крайней мере так же, как я могу ее найти у некоторых великих людей; эти последние, однако же, сильно разгневаются, если мы откажемся поверить, что свои самые корыстные деяния (если общество получило от них хоть самую малую выгоду) они совершили, исходя главным образом из принципов добродетели и великодушной заботы об обществе. Вы верите, что при выборе папы самая прочная опора кардиналов и то, на что они главным образом полагаются, есть влияние Святого Духа? Г. Не больше, чем в пресуществление.

К. Но если бы вас воспитали как католика, вы бы верили и тому и другому. ГНе уверен.

К. Верили бы, если бы вы были искренни в своей вере, как искренни тысячи тех, кто лишен разума и здравого смысла не более, чем вы или я.

ГНа это мне ответить нечего: есть много непостижимых вещей, которые, однако, несомненно истинны. Они и являются собственно объектами веры; и поэтому, когда что-либо превосходит мои способности и действительно выше моего понимания, я молчу и покоряюсь с величайшим смирением. Но я не приму на веру то, что, как я ясно вижу, противоречит моему разуму и прямо расходится с моими чувствами.

К. Если вы верите в провидение, какое у вас есть доказательство того, что Бог не направляет людей в деле, имеющем более важное значение для всего христианского мира, чем любое другое, какое бы вы ни назвали?

ГЭто провокационный и в высшей степени недобросовестный вопрос. Провидение все видит и управляет всем без исключения. Чтобы защитить свое отрицательное отношение и дать основание своего неверия, мне достаточно доказать, что все орудия и средства, которые используются во время этих выборов, явно человеческие и мирские, а многие из них недопустимы и порочны.

К. Не все средства: потому что каждый день они возносят молитвы и торжественно призывают на помощь Бога.

ГНо какое они этому придают значение, можно легко понять из всего остального их поведения. Римский двор, бесспорно, величайшая академия изощренной политики и наилучшая школа для изучения искусства интриги; там обычная хитрость и известные уловки считаются проявлениями деревенской простоты, а замыслы проводятся через все лабиринты человеческой изворотливости. Гений там должен отступить перед изощренностью, подобно тому как в борьбе сила уступает ловкости; а определенное умение некоторых людей скрывать свои способности от других применяется у них гораздо более широко, чем реальные познания или самый здравый ум. В священной коллегии, где все auro venale15, истина и справедливость ценятся меньше всего. Стойкие защитники папской власти, кардинал Палавичини и другие иезуиты, хвастливо признали Politia Religiosa della Chiesa16 и не скрыли от нас те добродетели и совершенства, которые только и ценят Purpurati17; по мнению последних, обмануть любым способом - высочайшая честь, а быть обманутым, пусть даже с помощью самой подлой хитрости, - величайший позор. И особенно в конклавах ничто не происходит без хитростей и интриг, и в них душа человеческая представляет собой такую глубокую и темную пропасть, что, как иногда обнаруживается, самое ясное выражение притворства на лице было неискренним, и люди часто обманывают друг друга, притворяясь лицемерами. И можно ли верить тому, что святость, религиозность или хотя бы забота о верующих играет какую-либо роль в заговорах, махинациях, интригах и тайных замыслах общества, каждый член которого, помимо удовлетворения своих собственных страстей, не имеет иной цели, кроме защиты интересов своей партии, правй она или нет, и нанесения ущерба каждой фракции, выступающей против нее?

К. Эти суждения служат для меня подтверждением того, что я часто слышал: вероотступники - самые жестокие враги. Г. Разве я был когда-либо католиком?

К. Я имею в виду систему общественных добродетелей, самым усердным защитником которой вы были; а теперь никто не может судить о поступках более сурово, я бы сказал менее снисходительно, чем вы сами, особенно о бедных кардиналах. Я не мог и подумать, что если я

вдруг откажусь от системы человеческих пороков, то найду в вас противника. Но, кажется, мы оба поменялись местами. Г. В значительной мере одинаково, я полагаю.

К. Нет, чтб мог бы кто-либо подумать, услышав, как я истолковываю все в самом благожелательном духе, как только можно себе представить, а вы высказываете прямо противоположное? ГЯ не знаю, как бы поступили несведущие люди, не знакомые ни с одним из нас; но из нашей беседы совершенно очевидно следовало, что вы отстаивали свою позицию, стремясь доказать нелепость противоположной системы; а я защищал свою, показав вам, что мы не такие уж глупцы, какими вы пытаетесь нас представить. Я принял решение никогда не спорить с вами на эту тему, но, как вы видите, я его нарушил. Я не могу допустить, чтобы меня считали невежливым, и только простая вежливость заставила меня вступить с вами в спор, хотя я не жалею, что мы так много об этом говорили, поскольку я обнаружил, что ваше мнение менее опасно, чем я полагал. Вы признали существование добродетели и людей, которые поступают, руководствуясь ею как принципом, а я думал, что вы все это отрицаете; но, пожалуйста, не льстите себе, воображая, что вы меня обманули, вывесив фальшивые знамена.

К. Маска, которую я надел, не была настолько непроницаемой, чтобы вы не могли видеть сквозь нее, и я не стал бы беседовать на эту тему с тем, кого можно было бы столь легко обмануть. Я знаю вас как человека, обладающего здравым смыслом и трезвым умом; и именно по этой причине я так сильно желаю, чтобы вы позволили мне объясниться и показать вам, насколько малб различие между нами, которое вы считаете столь значительным. Нет в мире человека, во мнении которого я менее всего желал бы прослыть за врага, чем вы; но я так опасался вас оскорбить и так тщательно этого избегал, что вообще не осмелился бы затронуть некоторые темы, если бы вы мне этого не позволили. Во имя нашей дружбы пойдите на уступку, ради меня снизойдите в виде исключения до прочтения "Басни о пчелах". Это изящный томик; вы любите книги; у меня есть великолепно переплетенный экземпляр. Прошу вас, позвольте мне, пожалуйста, подарить вам его. ГЯ не фанатик, Клеоменес; но я человек чести и, как вы знаете, строг в вопросах чести. Я не переношу, когда ее высмеивают, и при малейшей попытке этого у меня вскипает кровь. Честь - самая могучая и самая благородная сила, связующая общество, намного превосходящая все остальные, и поэтому, поверьте мне, с ней никоим образом нельзя безнаказанно играть. Это вещь столь основательная и величественная и столь же серьезная, что она никогда не может служить поводом для веселья или развлечения; и какой бы изобретательной ни была шутка на ее счет или остроумной насмешка, я не могу их вынести. Возможно, в этом отношении я остаюсь исключением и, если хотите, вообще не прав. Как бы то ни было, я могу сказать только Je n'entends pas raillerie la-dessus18; и поэтому, если вы хотите, чтобы мы остались друзьями, хватит говорить со мной о "Басне о пчелах". Я достаточно наслушался о ней.

К. Бога ради, Горацио, может ли быть честь без справедливости? Г. Нет. Кто утверждает, что может?

К. Разве вы не признались, что думали обо мне хуже, чем я того заслуживаю, как вы это сейчас обнаружили? Ни людей, ни их произведения не следует осуждать понаслышке, не изучив их, на основании одних предположений и тем более обвинений их врагов. Ґ. В этом вы правы. Я искренне прошу вас простить меня и, для того чтобы загладить нанесенную вам обиду, прошу вас сказать все, что вы хотите. Я терпеливо это выслушаю, как бы ужасно это ни было; только умоляю вас, будьте серьезны.

К. Я не скажу вам ничего такого, что было бы неприятно и тем более ужасно. Я хочу лишь убедить вас, что в своем мнении о людях я не настолько злобен или жесток, как вы полагаете; что мои понятия о ценности вещей ненамного отличаются от ваших, если внимательно рассмотреть обе стороны. Давайте лишь посмотрим, чем вы занимались. Я стремился в меру своих способностей представить все в самом благоприятном свете, вы говорите — высмеять систему общественных добродетелей; я признаюсь в этом. Теперь поразмышляйте над своим собственным поведением, которое состояло в том, чтобы показать глупость моих надуманных панегириков и вновь поставить вещи в то естественное положение, в каком их, безусловно, видят все здравомыслящие, проницательные люди. Это сделано очень хорошо, но противоречит той схеме, которую вы хотите поддержать; и если вы таким же образом судите обо всех поступках, то системе общественных добродетелей приходит конец или по крайней мере будет очевидно, что эту теорию вообще нельзя применить на практике. Вы утверждаете, что большинство людей обладают всеми этими добродетелями, но, когда мы переходим к частностям, вы таких людей не находите ни одного, я проверял вашу систему всюду. Вы в равной мере мало удовлетворены лицами как самого высокого, так и самого низкого положения и считаете нелепым лучше думать о людях, занимающих промежуточное положение между ними. Не означает ли это, иными словами, что, защищая благородство замысла, вы одновременно признаете, что этот замысел никогда не осуществлялся или вообще не может быть осуществлен? Что это за люди, которых вы признали бы за тех, кто в своих поступках руководствуется принципами добродетели, и где мы должны их искать?

Г. Разве нет во всех странах людей, знатных по рождению и обладающих огромными богатствами, которые не принимают высоких должностей, даже если они им предложены, которые щедры и великодушны и заботятся только о великом и благородном?

К. Да, но изучите их поведение, всмотритесь в их жизнь и проверьте их поступки со столь же малой снисходительностью, с какой вы проверили поведение кардиналов, а также адвокатов и врачей, и тогда посмот- рите, как будут выглядеть их добродетели в сравнении с добродетелями той бедной трудолюбивой женщины. Вообще говоря, в панегириках меньше истины, чем в сатирах. Когда все наши чувства успокоены, когда нас не тревожит какое-либо расстройство тела или духа и мы не встречаем ничего неприятного, мы довольны своим существованием. Именно находясь в таком состоянии, мы более всего склонны принимать внешность за суть и судить о вещах более благожелательно, чем они того заслуживают. Вспомните, Горацио, с каким чувством полчаса тому назад вы высказывали похвалу опере. Ваша душа, кажется, воспарила, когда вы думали обо всем том привлекательном, что вы в ней находите. Я ничего не могу возразить против изысканности этого развлечения или воспитанности тех, кто часто посещает оперу; но, боюсь, при созерцании этой красивой идеи вы забылись, поскольку утверждали, что опера - самое подходящее средство приобрести постоянную и прочную привычку к добродетели. Вы полагаете, что если в опере и в кабаке присутствуют одинаковое количество людей, то истинной добродетели больше в опере? Г. Что за сравнение! К. Я говорю совершенно серьезно.

ГЛай собак, рев быков и медведей создают потрясающую гармонию! К. Не может быть, чтобы вы меня неправильно поняли; и вы прекрасно знаете, что я сравниваю не те развлечения, совершенно разные, которым предаются в этих двух местах. Упомянутое вами, - это самый незначительный повод для недовольства. Непрерывный поток ругательств и проклятий, частое повторение слова "враки" и других более грязных выражений, громкие и нестройные голоса, натужные и грубые, множества людей - настоящее мучение для тонкого слуха. Духота, дурные запахи всякого рода - вечное неудобство; но всюду, где собирается толпа...

Г. L'odorat souffre beaucoup19.

К. Представление само вообще чудовищно, и страдают все чувства. Все это я допускаю. Сальные головы, некоторые из них в крови, раздражающая внешность, угрожающие, дикие и страшные лица, которые встречаются в этих всегда беспокойных сборищах, должны быть ужасны на взгляд, как и, право, все остальное, что можно увидеть среди грубой и оборванной толпы, покрытой грязью, и из их развлечений нет ни одного, которое не возбуждало бы отвращения. Но, в конце концов, порок и преступление не следует путать с грубостью и отсутствием манер, так же как вежливость и подобающее поведение - с добродетелью и религиозностью. Сказать преднамеренную ложь, чтобы нанести вред, - бблыний грех, чем изобличить во лжи человека, говорящего неправду; и, возможно, больше вреда причинит человеку и будет больше способствовать его разорению клевета тайного врага, высказанная тихим шепотом, чем все страшные ругательства и проклятия, которые мог бы обрушить на него его самый громогласный противник. Во всем христианском мире люди благородные не более свободны от невоздержанно- сти и даже прелюбодеяния, чем люди простые. Но если есть пороки, в которых более повинно простонародье, то есть и другие, в которых более повинны их антагонисты. Зависть, злословие и дух мщения процветают и наносят вред больше во дворцах, чем в хижинах. Чрезмерное тщеславие и болезненное честолюбие неизвестны беднякам; они редко заражены алчностью, безбожием же - никогда; и у них есть гораздо меньше возможностей грабить общество, чем у стоящих над ними. Мало найдется видных людей, с которыми вы незнакомы. Я хотел бы, чтобы вы серьезно поразмышляли о жизни стольких из них, сколько вам придет на ум, а в следующее посещение оперы - о добродетелях собравшейся там публики.

Г, Вы меня рассмешили. В том, что вы говорите, есть много справедливого; и я убежден, что не все то золото, что блестит. Хотели бы вы еще что-нибудь добавить?

К. Поскольку вы мне дали позволение говорить, а вы такой терпеливый слушатель, я не упущу возможности изложить перед вами целый ряд вопросов большой важности, которые вы, вероятно, не рассматривали в том свете, в каком, как вы сами потом признаете, их следует видеть.

jГ. Я сожалею, что вынужден вас оставить; но у меня действительно есть дело, которое должно быть завершено сегодня вечером. Оно касается моего судебного иска, и я уже задержался дольше, чем можно. Но если завтра вы придете ко мне отведать баранины, я никого не приму, кроме вас, и мы будем беседовать столько, сколько вы пожелаете. К. С огромным удовольствием. Я непременно к вам приду.