7. Состязание онтологий.
...Время заметить, что мы слишком увлеклись и забежали вперед, что мы, кроме того, давно уже обсуждаем совсем другой тезис, чем тот, с которого начали. В самом деле, пользуясь близостью значений слов (?aiVo/xai — <мне> кажется-является — и Зокесю — мне кажется-думается, собеседники неприметно стали обсуждать тезис Протагора в формулировке: «как каждый полагает <мнит>, так <то> для него и есть (тб SOKOVV ек&стта> тоито ка1 elvaii & Зокеь) (170a).
Поэтому, с одной стороны, “восприятие” невольно наполнилось большим содержанием, чем265 Сущее, которое теперь имеется в виду, не только не тождественно с мгновенными, случайными впечатлениями, но и с теми именами, которые оно по случаю может получить у людей, знать имя, хотя и значит знать что-то общее, но вовсе еще не значит знать само сущее (177е). В “Кратиле” в связи с проблемой имен будут обсуждаться близкие темы. Тезису знание — ощущение-течение-действие будет соответствовать Кратилова теория имен-по-природе, которые в стихии звука воспроизводят (и просто продолжают) то самое впечатление, которое произвела “сила” сущего в эстетической стихии человека). Условное имя Гермогена соответствует инстанции мнения в “Теэтете”, его общность обесценивается условностью.
236
оно на деле заключает, а, с другой стороны, мы вошли уже в сферу логоса, толком не разобравшись с тем, что собственно, такое мнение. Впрочем, такое уклонение от темы, может быть, далеко не случайно. Может быть, обсуждая гипотезу “знание-ощущение”, мы, не сознавая того, привносили в ее содержание нечто большее (начиная от тех интуиций, которые несет с собой слово эстесис в его повседневном употреблении вплоть до значения опыта в самом широком смысле) и не могли поступать иначе.
Если однажды мы спаслись от видимых нелепостей, связанных с этой гипотезой, тем, что нашли в эстетической душе начало логоса, то теперь, когда докса, незаметно подменившая собой эстесис, обнаружила свою двусмысленность и ненадежность, не следует ли вернуться снова к эстесис в чистом, первичном смысле, в смысле истинности как прямого восприятия сущего.
Вернуться и попытаться уже ничего в нее не привносить. Предельное основание - онтологический вид, предполагаемый истинностью чувствующего знания, это, как мы помним, онтология стихии: движущееся, текучее, бродящее, горящее, как раз лишенное собственного вида бытие, соответствующее космогоническими “началам” ионийцев, а более всего, как полагают собеседники, учению гераклитовцев.Здесь корень вопроса. И именно здесь Платон на миг раскрывает коренной, кроющийся за всеми расхождениями беседы раскол двух взаимоисключающих онтологий. Речь до сих пор была связана главным образом с одной онтологией. Но по мере того, как в рассмотрение вовлекались все новые и новые феномены знания, и прежде всего та сторона знания, что связана с логосом-эйдосом, стал обозначаться иной горизонт вопроса, иное возможное начало, иное — противоположное — онтологическое основание всего исследования. Сократ напоминает о нем, как бы внезапно вспомнив, хлопнув себя по лбу: «Да, чуть было не забыл! Есть ведь другие, вроде Мелисса и Парменида, которые полагают бытие единым и неподвижным (180с).
На пути исследования вопроса, “что такое знание?”, который приводит к вопросу “что значит бытие?”, разверзается пропасть. Поскольку речь идет об онтологических началах, их противоположность бескомпромиссна. Никакой «самодвижный покой самотождественного различия» не поможет перепрыгнуть бездну, не спасет от противоборства в центр которого мы попали. Нельзя остановить само движение, как и нельзя двинуть само стояние. Нельзя и примешивать одно к другому.
Если до сих пор собеседники, кажется, избегали рассматривать онтологическое основание эстесис-гипотезы в упор, теперь Сократ берется это сделать, берется рассмотреть «тех, с кого мы начали, то есть этих “текучих” (rovs iovras)», так, чтобы уже не примешивать к этой текучести
237
ничего пребывающего. Итак (далее резюмируется отрывок 181с-183с), если «все движется (та -пчЬ-та кмшбси)», то движется так, что нет никакого сущего, которое как-то оставалось бы неподвижным (а то двигалось бы не все), иначе говоря, — если все движется, то все движется всячески.
По меньшей мере, движение двояко: носящееся и изменяющееся (фербу^уб. те ко! аХХоюб^а). Все носится, носящееся же не остается собой, но еще и изменяется (нельзя сказать, что движется, что изменяется). В свое время был придуман красивый миф, своего рода космогония ощущений (159d). Логика всеизменчивости заставляет развеять этот миф: ничто не может родиться в каком-то определенном качестве (белого, острого, страшного) на пару с каким-то определенным ощущением, ничто не может быть застигнутым врасплох, пойманным, как на месте преступления, на том, что что-то или как-то остается тем же самым. Стало быть, нечего и говорить о “желтом”, “горьком”, “страшном” и прочих как-либо именуемых качествах-чувствах. Имя условно — текущее сущее же по сути своей анонимно.Что же в таком случае видит (знает, т.е., как мы полагали сначала, следуя смыслу слова, — распознает, различает, замечает, воспринимает) зоркое зрение, что слышит (чему внемлет, что схватывает) чуткий слух, что узнается по запаху тонким обонянием, чего касается прикосновение “зорких пальцев”...? Тезис “знание-восприятие” навел нас первоначально на мысли о схватывании, улавливании, распознавании, об интуитивном усмотрении и т.п., но — как раз что бы то ни было и как бы то ни было схватить в текущем нельзя. Поток, в котором сливаются ощущаемое и ощущение, смывает всякое кто, всякое что и всякое как. Ощущение, можно сказать, ощущает ускользание. Поскольку в видении, слышании, осязании, в чувстве и переживании (если не примешивать к ним ничего иного) нет ни “что”, ни “кто”, то они не больше видят, слышат и т.д., чем ничего не видят, не слышат, не переживают, а стало быть, и не знают. Поэтому, отвечая на вопрос «что такое знание?» мнением: «знание есть ощущение», — мы ответили не более о знании, чем о незнании (182е), а надо было все же отличить знание от незнания.
Быть может, следует особо подчеркнуть, что онтологическая аналитика “эстесис-гипотезы” приводит Сократа не просто к тому заключению, что ощущения де не дают знания о сущем.
Во-первых, суть в том, что само ощущение как состоявшееся восприятие некоего впечатления (увидение, услышание, учуивание) невозможно, если держаться только ощущения. А это значит — можно предположить, — что само чувственное восприятие есть восприятие , благодаря чему-то иному, чем чувство. Во-вторых, поток бытия, в который погружают нас ощущения238
и чувства, сливающиеся с ним (в этом смысле совершенно истинные) своей неуловимой текучестью, лишен существ, качеств, — всего, что можно было бы распознать, наименовать, определить в словах: оно анонимно, нераспознаваемо и неизреченно (avSw^ov, Zyvaiarov, ZXoyov). Оно неопределенно — аттироу — если назвать “вещь” ее собственным, т.е. анаксимандровым, именем. Но оно есть тем не менее бытие, поскольку бытие — не что, поскольку “оно” есть “то”, “что” ускользает от всех восприятий, вниманий, пониманий, схватываний, определений etc. Наконец, охотясь на знание, мы, возможно, натолкнулись на глухие дебри, где скрывается истинное незнание, на то в самом существующем, что заставляет нас блуждать, путаться, теряться в догадках, промахиваться, ошибаться...
После того, как внимательное рассмотрение онтологии “текучников” вроде бы привело Сократа с Феодором в тупик, Теэтет, естественно, ожидает, что следующим шагом Сократ примется рассматривать противоположное начало, а именно, единое и неподвижное бытие Парменида. Сократ, однако, уклоняется, объясняя свое замешательство священным трепетом, который он испытывает перед Парменидом. Столь радикально поставленный вопрос слишком де громаден и сложен, слишком далеко заведет собеседников. Платон откладывает его — до “Софиста”.