Эпилог

Завершая наконец данное исследование места и функций МГП в международных отношениях, я воспользуюсь этой возможностью, чтобы вернуться к вопросу, которому в основном была посвящена часть III: «Почему столь существенная часть современного МГП так плохо соблюдается?» — и теперь я позволю себе более смелые суждения по этому поводу.

Мне кажется, трудно не прийти к заключению, что в каком- то смысле делают это не всерьез.

То, что я думаю о гуманитарном праве, сильно изменилось с того времени, когда я начал изучать его. С самого начала на меня произвела сильное впечатление моральная и религиозная серьезность лежащих в его основе идей; я разделял уверенность экспертов МККК, играющих огромную роль в его практическом применении, что его современное развитие является подлинно прогрессивным (фраза, родившаяся в недрах ООН и позаимствованная экспертами МККК); веря с энтузиазмом неофита, что все моральное и гуманитарное должно быть выше политического melee[545], я воспринимал право и его практическое применение такими, какими я их увидел. Когда в конце 1970-х годов я стал ревностным участником программы Красного Креста по «распространению» знаний об МГП, то считал для себя приемлемым отвечать на неудобные вопросы, что у МГП нет никаких недостатков, которые не могли бы быть исправлены посредством лучшего его понимания обеими сторонами (как военной, так и гражданской) и дальнейшего «прогрессивного развития».

Однако неудобные вопросы, которые иногда задавались на публичных лекциях и в университетских аудиториях, стали бледнеть по сравнению с теми неудобными вопросами, которые я стал задавать себе сам. Идею ограничений, налагаемых на ведение военных действий, я всегда считал заслуживающей восхищения, одним из величайших достижений цивилизации. И я продолжаю верить, что различия в религиях, культурах и идеологиях, которые присутствуют в человеческом обществе, не являются непреодолимым препятствием к всеобщему соблюдению этих ограничений. Но нужно считаться с фактами. Степень соблюдения этого принципа остается в настоящее время прискорбно малой. Примеры пренебрежения, игнорирования, беспечности, избирательного применения, невежества, непонимания, презрения, недоверия и циничной манипуляции имеются в изобилии. Огромная пропасть зияет между, с одной стороны, армией специалистов-правоведов, пишущих об МГП и обсуждающих его (иногда совместно с коллегами из правительств или вооруженных сил), и, с другой стороны, той степенью уважения, которая в действительности ему оказывается, и его фактическим соблюдением в условиях вооруженных конфликтов, достигших столь грандиозных масштабов в современной мировой истории. Я спрашивал себя: насколько эта пропасть объясняется неисполнением — известными эффектами «трения войны» и человеческой слабостью, — а насколько изъянами на более фундаментальном уровне замысла и его реализации? Рассчитывает ли система на большее, чем могут дать ее доброжелательные участники и чем дадут недоброжелательные? Может ли сохраниться столь ценный бальзам в таком дырявом сосуде?

Несколько моих попыток обсудить эти вопросы с некоторыми людьми, причастными к созданию этого сосуда, почти ни к чему не привели. К некоторому своему удивлению, я обнаружил, что мои междисциплинарные интересы на самом деле приносят мало пользы. Междисциплинарность может быть хороша для исследований, которые не укладываются в жесткие академические рамки одной научной дисциплины, равно как и для распространения этих результатов за пределы академических кругов, но она может вызвать удивление, беспокойство и подозрение у профессиональных ученых, привыкших к аккуратной и спокойной работе строго в границах своей отрасли знания.

Можно было бы подумать, что стремление попытаться понять и совместить обе стороны в этом масштабном споре (споре, который вдобавок отражает классическую дилемму права войны — противоречие между военной необходимостью, с одной стороны, и императивами гуманности — с другой) сделает мой проект привлекательным для обеих сторон, но чем дольше я занимался им, тем больше убеждался, что это может вызвать к нему с обеих сторон подозрение. Активные приверженцы той или иной организации или доктрины отнюдь не спешили дать моим усилиям более высокую оценку за то, что я, как им казалось, сегодня был на их стороне, а завтра — на стороне их оппонентов, и этим объяснялись их подозрения, что любая информация, сообщенная мне, может в конечном итоге быть использована против них. Это выражалось не в грубости и не в отказе иметь со мной дело, но обычно в вежливом нежелании продолжать общение всякий раз, когда мое стремление получить представление о подтексте, скрытых пунктах повестки дня и задних мыслях побуждало меня переходить от вопроса: «Что вы думаете по этому поводу?» — к вопросам вроде: «Да, но что вы на самом деле думаете по этому пово- ду?» — переход, который оказывался необходимым, когда я должен был объяснить нечто плохо поддающееся объяснению без получения ответа на последний вопрос[547].

Хуже всего поддающимися объяснению оказались ход и решения CDDH, проходившей с 1974 по 1977 г., на которой (как было подробно показано выше) история права войны приняла столь необычный поворот, а само оно превратилось в столь своеобразное сочетание жесткого и мягкого права. Вопрос: «Что вы думаете на самом деле?» — не слишком помог мне в моих попытках разобраться во всем этом. Представители четырех основных категорий участников этой конференции не являются, в силу разных причин, надежными свидетелями. Я могу следующим образом суммировать их подходы.

1) Дипломаты имеют обыкновение принимать невозмутимый вид по поводу неприятных вещей, и, в любом случае, они являются профессионалами в деле сохранения секретности по поводу скрытых политических намерений своих стран.

2) Юристы-международники, в той степени, в которой они выступают в собственном профессиональном качестве, а не как нанятые политические советники, принадлежат к интернациональной гильдии, члены которой зарабатывают себе на хлеб с маслом, объясняя и постоянно споря о том, что представляет собой право в тот или иной данный момент, а не о том, каким оно должно или могло бы быть.

3) Представители Красного Креста привыкли делать хорошую мину при плохой игре (один довольно высокопоставленный деятель в ответ на мой вопрос, действительно ли он верит, что некая особо сомнительная статья принесет хоть какую-то пользу, воскликнул: «Мы должны верить в это!»), и в любом случае они обучены быть такими же дипломатичными, как дипломаты.

4) Настоящие военные, как бы откровенно они ни высказывались в своем кругу при закрытых дверях или в конфиденциальных беседах tete-a-tete, известны своим умением держать свое мнение при себе, когда их донимают своими вопросами гражданские, особенно из числа политиков и пишущей братии. Кроме того, они, как и представители любого другого замкнутого профессионального сообщества, способны выступать единым фронтом, когда это диктуется соображениями чести и лояльности или просто собственными интересами.

Независимо от того, что думали участники CDDH по поводу хода ее работы, конференция все равно продолжалась бы до тех пор, пока правительства считали продолжение ее работы целесообразным, а подписание заключительного документа — делом вполне достижимым. Ее первая сессия в 1974 г., кроме того что она была беспрецедентной по степени неприкрытости преследования ее участниками политических целей и грубости ведения в стиле сессий Генеральной Ассамблеи ООН, по-видимому, производила впечатление настолько безрезультатной, что это заставило некоторые западные делегации усомниться в том, принесет ли она вообще хоть какую- то пользу. Та поспешность, с которой ее работа была свер- [549] [550] нута к концу четвертого года, объяснялась общей усталостью и согласием, что пора остановиться, — не говоря уже о том, что принимающая сторона не могла оплачивать расходы делегатов из бедных стран ad infinitum*. Сто девять государств продержались до конца, и все, за исключением (неподражаемого) Израиля, нашли заключительный документ достаточно приемлемым, чтобы поставить под ним свою подпись* [551] [552].

Эти дополнительные протоколы были лучшим из того, что можно было разработать в тех обстоятельствах — компромиссные тексты, содержавшие что-то для каждого и ничего, что не могло бы быть принято, пусть и с обычными публичными заявлениями и оговорками (не говоря о тех оставшихся невысказанными оговорках, условиях и двусмысленностях, которые могли остаться за горизонтом). В качестве гуманитарных инструментов (юридико-технический термин, применяемый к ним) они подобны пресловутому стакану, который либо наполовину полон, либо наполовину пуст, в зависимости от того, как вы предпочитаете его оценивать. Может ли приверженность идее гуманитарности и признание положительных сторон протоколов послужить оправданием свободы комментировать их слабые стороны — вопрос, по поводу которого мнение непосредственно вовлеченного практика может, по вполне понятным причинам, отличаться от мнения историка, наблюдающего все это со стороны.

Но в любом случае бесспорно, что многосторонние гуманитарные договоры, как бы к ним ни относиться, являются продуктами политики. Мотивы, которые заставляют государства пойти на их заключение и серьезно к ним относиться, являются, как всегда, смешанными, меняясь от одного государства к другому, в зависимости от их представлений о собственных интересах и политического стиля44. Некоторые государства неизбежно заинтересованы больше в одной части корпуса права, чем в другой. США, например, проявляют гораздо большую озабоченность по поводу тех правовых норм, которые относятся к военнопленным, чем тех, которые относятся к военной оккупации. Преследование собственных особых интересов при заключении многосторонних договоров не является чем-то из ряда вон выходящим. Трудно даже помыслить полное отсутствие интересов. Невозможно представить себе ни одно государство, для которого не была бы желательной правовая защита хотя бы некоторых составных частей его собственных вооруженных сил или гражданского населения во время войны. Почти невозможно вообразить, чтобы даже государство, управляемое на основе солипсистской идеологии (как Албания при Энвере Ходже и Кампучия при Пол Поте), не признавало бы за пределами собственных границ существование ограниченных категорий жертв войны, которым полагается защита. Общества, проникнутые более универсалистскими идеологиями, могут проявлять сочувствие к обычным категориям жертв войны во всем мире, именно такое сочувствие артикулируется и канализируется, в первую очередь, движением Красного Креста и Красного Полумесяца. Индивидуальные, общественные, субнациональные и неправительственные формы выражения приверженности гуманитарным ценностям часто могут быть бескорыстными и добровольными. И тем не менее они могут повлиять на международные договоры только через правительственные каналы и при учете государственных интересов. Вот тут-то и возникают подозрения относительно их доброй воли. Озабоченность гуманитар-

любивых государствах, как Норвегия и Нидерланды, в 1970-х годах было больше граждан, озабоченных гуманитарными проблемами, чем в Великобритании, вооруженные силы которой после 1945 г. предпринимали те или иные действия в различных уголках мира практически каждый год, в то время как Швеция, вооруженные силы которой за последние более чем сто лет если и подвергались опасности, то лишь в качестве пограничной стражи или миротворцев ООН, имеет по гуманитарным вопросам, похоже, самое активное общественное мнение в мире. Ни о чем не говорит и быстрый срок ратификации: первыми десятью странами, ратифицировавшими ДПІ, были (в хронологическом порядке) Гана, Ливия, Сальвадор, Эквадор, Иордания, Ботсвана, Кипр, Нигер, Югославия и Тунис.

ными вопросами, выражаемая государствами, может быть как неискренней, так и наоборот, и не сложно понять почему.

Эта доля неискренности привносится в процесс переговоров и готовый документ на стадии, когда индивидуальные цели отдельных частных филантропов и гуманитарных НПО (в этом отношении МККК представляет собой нечто большее, чем просто НПО) смешиваются с государственными интересами и профессиональными навыками, которые только и могут открыть пути к международному правотворчеству. Гумани- тарность в чистом виде, которая, на мой взгляд, играет существенную роль на ранних стадиях этого процесса, становится политизированной и непоследовательной. Не подлежит сомнению, что процесс такого рода неизбежен, и поскольку это та цена, которую приходится платить за эффективную имплементацию МГП, любой гуманитарный благожелатель должен, не скупясь, ее заплатить. Но преданные делу участники процесса должны понимать, что происходит. Я останавливаюсь здесь на этом только потому, что не считаю полезным для гуманитарного дела говорить так, будто этого не происходит, как это делают некоторые самые убежденные ораторы.

Представляется, что существуют три обстоятельства, которыми следует объяснять эту политизацию: 1) нормальное функционирование многостороннего политического процесса; 2) реакция на гуманитарное общественное мнение и манипулирование им; 3) специфический политический процесс на CDDH 1974-1977 гг.

Многосторонний политический процесс

Исследуя то, что произошло во время многосторонних встреч, в результате которых МГП претерпело самые значительные перемены в современной истории, можно задаться вопросом, не была ли проявленная при этом непоследовательность именно тем, что очень часто происходит в таких случаях: «идеалисты» должны пойти навстречу «реалистам» и могут, в конце концов, и сами стать «реалистами». Военные эксперты и дипломаты, представлявшие основные мировые державы, - т.е. люди, в любом случае никогда не относившие себя к идеалистам, не без самодовольства отмечали, что метаморфоза такого рода имела место на конференциях 1947-1949 и 1974—1977 гг. Несомненно, так оно и было, но это не означает, что гуманитарная суть осталась в результате неповрежденной. Если согласиться с точкой зрения военных экспертов и дипломатов, что то, что вначале было проявлением непрактичного идеализма, превратилось в практичный реализм, то такое утверждение подразумевает, что получена позитивная выгода: имплементация конечного продукта, пусть даже упрощенного и огрубленного, все же, по крайней мере, возможна. Но тут-то и зарыта собака. Имплементация так называемого «реалистичного продукта» гарантирована ничуть не больше имплементации так называемого «идеалистического проекта». Полученная в результате честного обмена выгода оказывается иллюзорной. «Реализм» в этом случае означал всего лишь то, что нахмуренные брови по отношению к force majeure[553] политики сменились улыбками.

Кроме того, нельзя не задаться вопросом: отличалось ли то, что произошло с МГП по мере его прохождения через жернова многостороннего политического процесса, от общей судьбы всех других начинаний, которые подвергались той же процедуре? Разве не требует представительная политика любого рода — как внутренняя, так и международная — той же самой дани в виде торга, компромисса и обмана? Несомненно, это так. Международные встречи, организуемые с целью существенно пересмотреть и усовершенствовать МГП в соответствии с изменившимися условиями, не отличаются по своему составу и методам работы от других многочисленных международных форумов, которые занимаются подобной правотворческой деятельностью. Атмосфера заседаний и ход событий на CDDH 1974—1977 гг., которые придали ей странный и, на взгляд далеких от политики людей, неприглядный характер, совсем не удивили тех, кто был хорошо знаком с заседаниями ассамблей ООН. Произошло всего лишь то, что большинство государств-участников (и покровительствуемые ими национально-освободительные движения) вели себя так, как будто предмет конференции был не чем-то исключительным, а представлял собой обычное дело.

Но в этом-то все и дело. Предмет-то действительно совершенно особый. Он не нов (хотя новизна состояла в том, что он был поставлен на повестку дня международного законодательства) — в отличие от таких проблем, как опустошение запасов природных ресурсов, загрязнение окружающей среды, атомная энергия, освоение космоса, борьба со СПИДом, — и уходит корнями в далекое прошлое. И он приобрел особое значение уже очень давно, поскольку вопрос о том, могут ли люди, которые вынуждены воевать друг против друга, тем не менее свести к минимуму наносимый друг другу взаимный ущерб, был настолько экстраординарным, что ответить на него можно было только в терминах религии. История права войны начиналась в храме и церкви. Ограничения, налагаемые на ведение военных действий, всегда были наиболее эффективными, когда основывались на религии и этике; больше ничто не обладало сравнимой силой, чтобы заставить воинов поставить интересы других, включая врагов, выше собственных. Расширение, кодификация и «прогрессивное развитие» права войны принесли свою пользу, но вместе с тем, как было отмечено ранее, затуманили религиозные и этические аспекты права и ослабили ту непосредственность, с которой они обращались к человеческому духу. Многосторонняя политика вытравила великие идеалы чести и благородства из правовых инструментов вместе с «Верховным Существом» (см. часть II). Эти идеи все еще присутствуют в них, но (а) в менее привлекательной форме списка запрещенных актов вероломства и коварства, и (б), в любом случае, они почти незаметны в чаще текстуальных витиеватостей, которые, как тянет предположить, придумали в основном юристы и для юристов, руководствуясь профессиональной идеей, что высочайшее предназначение этих текстов — быть инструментом споров в суде5.

Гуманитарное общественное мнение

Воздействием гуманитарного общественного мнения объясняются как обесценивающие, так и благотворные эффекты. Гуманитарные чувства, которые необходимо отличать от более глубоких гуманитарных принципов, стали настолько универсальными и отчетливо выраженными, что правительства уже не могут позволить себе их игнорировать. Реакция на их давление может привести к действиям, направленным как внутрь, так и вовне. Внутренние действия являются более очевидными, но и требуют большего. Правительство, остро реагирующее на общественное мнение, может прийти к выводу о целесообразности внесения изменений в ту или иную часть государственного аппарата, признать недостатки и ошибки или, по крайней мере, изучить вопрос о том, имеются ли таковые. Внешние действия предпринять легче и дешевле. Выражения озабоченности гуманитарными проблемами и правами человека легко срываются с губ политиков и государственных деятелей, озабоченных своей популярностью, не говоря уже о других влиятельных персонах наших дней — всевозможных «знаменитостях». Критика нарушений гуманитарных норм и прав человека является стандартным атрибутом внешней стороны международных отношений. Она не несет с собой никаких издержек, звучит серьезно, а иногда даже может дать и незначительный эффект. Большинство государств внешне довольно чувствительно к обоснованным обвинениям в нарушении прав человека и гуманитарного права, по крайней мере, их обычная и быстрая реакция заключается в том, чтобы снизить накал страстей, отрицая все обвинения в свой адрес и/или выдвигая встречные обвинения.

Будет не совсем верно сказать, что ни одно государство не хотело бы прослыть злостным нарушителем универсально действительных норм поведения. Ирак при Саддаме Хусейне был необычен тем, что не испытывал никакого смущения, постоянно нарушая большинство этих норм (и совершая вдобавок новые нарушения в отношении окружающей среды) на протяжении нескольких месяцев в конце 1990 г. и начале 1991 г. Тиран, вероятно, считал, что вскоре он достигнет такой грандиозной победы, что всякой критикой можно будет навсегда пренебречь. Более распространенной формой поведения являются отговорки и встречные обвинения, как в случае

Китая, который (в течение нескольких месяцев, когда он столкнулся с затруднениями после массовой расправы на площади Тяньанмынь) настаивал на том, что, во-первых, этого вообще не было, а во-вторых, что в любом случае, это никого не касается; или как в случае хомейнистского Ирана в 1980-х годах, который утверждал, что он так же заботится о правах человека, как любое другое государство, но его представления о правах человека отличаются от других (и, разумеется, лучше всех прочих). Государствам, интегрированным в мировое сообщество более прочно, чем Китай (необычайно самодостаточный в том, что касается ценностей) и Иран (в годы расцвета исламской революции), не остается ничего иного, как все отрицать, огрызаться и, возможно, пытаться избежать повторений.

МГП и право в сфере права человека, хотя и похожи друг на друга той легкостью, с которой они могут быть использованы в публичном обмене выражениями опасения, взаимными нападками и критикой, различаются тем, что гуманитарное право может вызывать значительно более сильную реакцию. Возможности для ссылок на него представляются реже, но, когда это происходит — особенно если это касается военнопленных, — такие случаи воспламеняют страсти. Нарушения прав человека в некоторых странах происходят в таком масштабе и с такой регулярностью, что начинают казаться чем-то вроде природных явлений; более того, они недосягаемы для внешних критиков, поскольку отгорожены барьером суверенитета, за исключением тех случаев, когда твердо стоящие на либеральных принципах правительства пробуют превратить права человека в фактор своей внешней политики. Нарушения МГП, кроме того что они реже становятся предметом общественного внимания, в своих самых возмутительных случаях сограждане оставляют равнодушными и сородичей самого критика, и после Нюрнберга в подобных случаях есть основания надеяться, что, возможно, нарушения не останутся безнаказанными. (Свидетельством тому может служить жесткая риторика, начало которой положили речи тогдашнего премьер-министра Великобритании Маргарет Тэтчер, по поводу «суда над Саддамом Хусейном», имевшая место в недалеком прошлом во время войны в Персидском заливе и сразу после ее завершения.)

Готовность современного общественного мнения откликаться на гуманитарные поводы и выдерживать неизбежные в таких случаях залпы обвинений и контробвинений влечет неоднозначные последствия для МГП. Одно из них может быть благотворным для продвижения гуманитарных ценностей. Едва ли можно сомневаться, что сегодня больше людей и в большем количестве стран, чем когда-либо прежде, хоть что-то знают о праве войны и в определенной степени разделяют серьезную озабоченность его соблюдением, а не просто импульсивно реагируют на использование его в полемических и пропагандистских манипуляциях. Непонимание базовых идей МГП, не говоря уже о нюансах, отрицательно сказалось даже на самых качественных репортажах и комментариях британских средств массовой информации во время войны в Персидском заливе. С другой стороны, некоторые сотрудники тех же самых газет и телеканалов производили весьма содержательные медиапродукты, иногда добавляя к ней выполненный по заказу анализ академических экспертов. Более того, приглашались эксперты не только из области права и политических наук. Общественный — даже народный — интерес к выяснению моральных аспектов этой войны был так велик, что (по крайней мере, в США и Великобритании) для ее оценки, с точки зрения доктрины справедливой войны и других подобных критериев, приглашались также философы и теологи.

Серьезный интерес «западной» публики к подобным вопросам рос, хотя и неравномерно, начиная с конца 1950-х — начала 1960-х годов, когда, насколько я понимаю, мир вне Франции начал разделять ту озабоченность этическими и правовыми аспектами войны а Алжире, которые уже возникли в самом французском обществе, а в США стало вызывать тревогу то, что происходило во Вьетнаме. Именно война во Вьетнаме и последующий период споров о ней привели к тому, что столь значительная часть населения США и стран, исторически и культурно связанных с ними, узнали о праве и этике войны. Вместе с этим неизбежно пришло и осознание политиками возможности использования основывающихся на праве аргументов и обвинений в целях PR и пропаганды. Американская интервенция в Гренаде в 1983 г., все еще несшая на себе печать прошлого, проходила под неудачным кодовым названием «Urgent Fury» («Неотложная ярость»), но уже в 1989 г. операция по вторжению в Панаму была осторожно и дипломатично названа «Just Cause» («Правое дело»). Когда пришел черед войны в Персидском заливе с целью дать отпор иракской агрессивной политике, были предприняты беспрецедентные усилия, прежде всего на подготовительной стадии, чтобы разъяснить правомерность использования против Ирака вооруженной силы с санкции ООН, а затем, когда в начале 1991 г. военные действия возобновились с новой силой, — для оправдания происходящего в терминах права. По-видимому, нет причин сомневаться в том, что, по крайней мере, западная общественность (я мало что знаю в этом отношении о других регионах мира не буду ничего о них говорить) узнала достаточно много о международном гуманитарном праве и в достаточной степени прониклась важностью его принципов, чтобы внушить правительствам своих стран необходимость позаботиться, чтобы миру были представлены юридические обоснования того, почему они прибегают к военным действиям, и того, какими средствами их ведут.

Пока что все хорошо. То, что возродилась дискуссия о справедливой войне, а демократический принцип ответственности правительства стал влиять даже на самые серьезные вопросы международных отношений, — все это чрезвычайно важно! Но эта популяризация идеи МГП имеет и менее привлекательные сопутствующие эффекты. Не многим государствам знакома эта высшая ответственность, но даже те, которым она известна, могут найти гуманитарному праву более низкое применение. Я возвращаюсь к тем способам использования в пропаганде и PR, о которых говорил выше. В наше время знакомство с наиболее значимыми фрагментами МГП настолько распространено, что все воюющие государства и стороны, принимающие участие в военных конфликтах, могут рассчитывать на сочувственную реакцию на обвинения в адрес неприятельской стороны, что она действует противоправно. Поддержка и симпатии «третьих стран» стали так важны для участников конфликтов, что пропагандистские и PR-войны ведутся все то время, пока свистят пули и рвутся бомбы. Читателям, первой мыслью которых было, что это утверждение слишком экстравагантно, можно предложить поразмышлять о роли PR в формировании восприятия и в определении исхода вооруженных конфликтов в Алжире, Вьетнаме, Нигерии, на палестинских территориях, оккупированных Израилем, в Афганистане и Никарагуа, если ограничиться лишь самыми известными из них. Во всех этих случаях действия в сфере PR были — а в отношении палестинских территорий явно остаются — той же самой войной, но ведущейся другими средствами. Обвинения и рассказы о нарушениях прав человека и принципов МГП являются одним из наиболее часто применяемых видов оружия в этой параллельно идущей битве за сердца и умы людей, наблюдающих за ходом военных событий, а через них — и за влияние на позиции их правительств. Правда здесь значит гораздо меньше, чем результат. Ложные утверждения можно опровергнуть post factum, но на одного человека, заметившего опровержение, сколько придется тех, кто не заметил?[554]

Таковы непривлекательные последствия современной восприимчивости к вопросам МГП, и эти эффекты следует иметь в виду наряду с более позитивными. То, что на одном конце этого спектра становится темой редакторской колонки в New Yourk Times, на другом конце превращается в броский заголовок в таблоиде Sun. За машиной «скорой помощи» следует мусоровоз. Энергия гуманитарности, генерируемая с такой легкостью, может приводить в движение как хорошие механизмы, так и плохие. Известное с незапамятных времен собрание «рассказов о зверствах» пополнилось в наши дни новой порцией материалов о нарушениях МГП. Самые часто приводимые рассказы о зверствах, относящиеся к войнам XX столетия, связаны с обстрелами и бомбардировками мест и объектов, отмеченных эмблемой Красного Креста, и нападениями на «гражданское население». Такие истории всегда были испытанным средством, с помощью которого можно манипулировать общественным мнением; новым, как мне представляется, стало то, что поверхностное знакомство эмоционально отзывчивой публики с МГП открыло новые возможности для манипулирования ею.

Один из аспектов подобного манипулирования имеет пагубное свойство, которое необходимо особо отметить. Поскольку видимое проявление уважения к МГП стало ценным ресурсом для PR-баталий за умы и сердца людей, государства теперь стремятся набирать репутационные очки, выстраивая свои отношения с МККК таким образом, чтобы создать впечатление, что у них с соблюдением гуманитарного права дело обстоит лучше, чем на самом деле. МККК, со своей стороны, конечно, прекрасно знает, что его пытаются использовать подобным образом. Нет никаких сомнений, что он делает для предотвращения этого все возможное, но даже элементарное знакомство с теми условиями, в которых МККК вынужден действовать, показывает, насколько это трудно.

В моральном отношении исходные позиции МККК очень выигрышны. Не многие государства осмелятся дать публичный отказ в допуске представителей МККК на свою территорию, когда имеются очевидные основания для того, чтобы позволить ему вмешаться. Но и немного государств столь добродетельных и открытых, чтобы дать МККК carte blanche, предоставив его представителям полную возможность выехать туда, куда они пожелают, посетить любое учреждение по их требованию и встретиться со всеми теми лицами, о встрече с которыми они попросят. В силу того что по понятным причинам МККК держит в секрете свои отношения с правительствами, невозможно установить подлинные факты, относящиеся к его эпизодическим контактам с ними. Однако можно полагать, что как только возникновение вооруженного конфликта или внутренних беспорядков дает основания МККК конфиденциально обратиться с просьбой разрешить ему исполнить свои обязательства или скромно «предложить свои услуги», начинается процесс переговоров. При этом государства, если только они не отличаются чрезвычайной добропорядочностью, будут ставить перед собой двоякую цель. С одной стороны, они попытаются выяснить, насколько возможно будет минимизировать допуск в места содержания под стражей и к самим удерживаемым под стражей лицам (являющимся основным предметом заботы Красного Креста), чтобы при этом удовлетворить МККК. С другой, — учитывая силу общественного мнения и серьезность PR-войны, — они, вероятно, попытаются продемонстрировать желание выполнить свои обязательства в соответствии с МГП и поэтому не захотят оказывать слишком сильное давление на МККК. Он и сам не позволит им этого, когда давление достигнет определенного предельного уровня.

Даже у МККК есть предел терпения. Когда не очень разборчивые в средствах государства начинают выборочно предавать огласке благоприятные для них выдержки из его конфиденциальных докладов, МККК в ответ на это публикует весь текст доклада. В самых крайних случаях он может вообще покинуть страну (если только прежде его не выставят!). Тогда ему придется решать щекотливый вопрос о том, предавать ли огласке причины отзыва своих представителей или нет. Он может решить, что угроза их отзыва сама по себе уже способна поставить недружелюбное правительство в достаточно неудобное положение и, таким образом, заставить его изменить свою политику. Но то, что отношения МККК с государствами почти никогда не бывают легкими, — это факт, и на страницах этой книги было уже довольно много сказано, чтобы понять почему. Когда же отношения с каким-то государством на самом деле складываются легко, то это, скорее всего, вызвано тем, что оно рассчитывает, что сможет получить от этого выгоду. В то же самое время МККК может посчитать, что, по крайней мере, часть его гуманитарной миссии будет выполнена, но это уже не изменит того факта, что очень неразборчивое в средствах государство может выглядеть так, как будто получило официальный сертификат своего морального благополучия. Тем, кто склонен критиковать МККК, это не нравится, но в реальности трудно представить себе, как он мог бы действовать иначе. Подлинные истории каждого эпизода его сложной дипломатии никогда не будут рассказаны. Государства не могут говорить о них, разве что тогда, когда у них — редчайший случай! — не имеется никаких изъянов в отношении соблюдения гуманитарного права, которые надо скрывать. А МККК предпочитает молчание, потому, что для неправительственной организации — даже такой необычной, как Красный Крест, — раскрывать изъяны государства — значит гарантировать, что для нее двери данного государства никогда не откроются вновь.

CDDH 1974~1977 гг.

Последняя сфера, через которую в недавнее время в МГП проникла определенная неискренность, определяется более узко, чем две обсуждавшиеся выше. Предыдущие носят общий характер, поскольку относятся и к природе политического процесса (в который создание и имплементация МГП входят составной частью), и к самой истории эпохи; я бы даже осмелился назвать все это «Zeitgeist»[555]. Третья сфера же довольно специфическая — она относится к середине 1970-х годов, к природе и процедурам CDDH, которая проходила с 1974 по 1977 г. И на саму конференцию, и на два принятых на ней дополнительных протокола мы уже много раз ссылались выше.

Споры о достоинствах и недостатках этих протоколов продолжаются и во время написания этой книги. Обсуждение неизбежно вращается вокруг их текстов: что в точности они говорят и как следует их толковать. Поскольку некоторые из самых влиятельных сторон, подписавших эти протоколы, считают некоторые их части в той или иной степени несовершенными, туманными или вызывающими возражения, толкование протоколов является предметом огромной важности. Толкование означает обращение прежде всего к тому, что специалисты по международному праву называют «историей переговоров» («negotiating history»), и к авторитетным комментариям, которые сами в значительной мере базируются на ней. Объемы двух важнейших комментариев составляют соответственно 746 и 1625 страниц. Авторитетная история переговоров содержится в семнадцати томах «Официальных отчетов» (Officialreports) о том, что фактически было сделано на конференции, и о той части дебатов и дискуссий, которая подлежала опубликованию.

Достаточно назвать всего лишь эти три основных письменных источника, служащих руководством при толковании, чтобы показать, что основной объем этой работы еще только предстоит проделать. Это не может удивить никого, кто понимает многообразие целей, которые преследовались на конференции, а также сложность и противоречивость проблем, которые возникали при столкновении различных течений. Контраст между этой длившейся четыре года (с перерывами) конференцией середины 1970-х годов и длившейся четыре месяца конференцией 1949 г., которые естественно

сравнивать в силу общности их заявленного предмета, вряд ли мог бы быть более разительным[556].

Различие между конференциями 1949 г. и 1974—1977 гг. заключается не в том, как утверждают некоторые особо рьяные критики последней, что гуманитарное правотворчество стало политизированным. Действительно, в каком-то отношении ее заседания носили явно выраженный политический характер, но, как сразу указал Джордж Аби-Сааб в своем разъяснении, в этом не было ничего нового. Процесс разработки права войны всегда был политическим. Государства, которые по своему положению занимались этим, делали это прежде всего ради собственной выгоды. До 1940-х годов это означало исключительно выгоду западных стран, и в 1949 г., как уже отмечалось выше, едва ли стало означать что-то существенно выходящее за эти границы. Политический аспект права не привлекал большего внимания только потому, что у государств и сторон, чьи интересы конференция 1949 г. не отражала, не было форума, на котором они могли бы выразить свою точку зрения. Однако к 1960-м годам ситуация изменилась. В распоряжении вновь возникших государств «третьего мира» стало появляться все больше форумов. Прежде всего это была ООН. Как было показано в части III, новый подход к гуманитарному праву стал дополнительным пунктом в повестке дня, которую страны «третьего мира», вновь образованные государства и их сторонники продвигали через всю организационную империю ООН. То, что, с одной точки зрения, могло быть представлено как «подтверждение и развитие принципов МГП», с другой точки зрения, выглядело более привлекательным именно в качестве проекта по лишению права войны его исключительно западного характера.

CDDH 1974—1977 гг., помимо того что она носила правовой и гуманитарный характер, была, пожалуй, даже в большей степени, чем другие многосторонние конференции, еще и событием политическим. Каждое государство, подписав-

шее ЖК, было приглашено участвовать в работе конференции, как и некоторые стороны, не являющиеся участниками ЖК. МККК, чьи недавние инициативы и действия во Вьетнаме и Нигерии вызвали недовольство стран «второго» (социалистического) и «третьего мира», которые обвиняли его в снобизме, буржуазности и выражении исключительно интересов белой расы, считал весьма желательным, чтобы страны «третьего мира» принимали участие в дискуссиях и чтобы конференция подготовила документы, в разработке которых смогли бы принять участие представители всех рас и политических систем мира.

Необходимость удовлетворить интересы стран «третьего мира» была столь же настоятельной, как необходимость усовершенствовать само МГП. Поэтому участники конференции, представлявшие страны «третьего мира» и симпатизировавшие им государства, были склонны приравнивать свои требования к усовершенствованиям правового характера. Внутри западного блока мнения по вопросу о том, действительно ли умиротворение «третьего мира» столь желательно, варьировались в зависимости от предвыборной ситуации, но к тому времени западные страны уже привыкли находиться в меньшинстве на заседаниях Генеральной Ассамблеи ООН, когда велись дебаты по вопросам, связанным с отношениями «Север — Юг». Поэтому, когда дело доходило до голосования, у них всегда был один и тот же выбор — либо остаться в незавидном положении меньшинства, либо присоединиться к подавляющему большинству на условиях, сформулированных как можно более широко. Неудивительно, что «консенсус», этот мощный формовочный механизм, позволявший привести множество дебатов в ООН, мнения в которых кардинально расходились, к хэппи-энду в виде решения nem. con[557], теперь стал, соответственно, необходим и для работы CDDH.

Можно привести много доводов в пользу процедуры принятия решений путем консенсуса. Вопросы, обсуждаемые тем или иным сообществом, не всегда столь однозначны, что голосование просто «за» или «против» будет удовлетворительным способом их решения. Кроме того, они не всегда требуют такой быстроты решения, которую может обеспечить только его принятие большинством голосов. Более того, сообщества, которым дороги идеи права и прав, не могут предоставить абсолютную власть большинству, даже самому демократическому большинству. Поэтому неудивительно, что преимущества консенсуса все больше раскрывали себя в ООН, члены которой всегда проявляли особую чувствительность в отношении своих суверенных прав, постоянное большинство в которой (начиная с 1960-х годов) в лице развивающихся государств ничего не могло добиться путем вызывавшего раскол голосования против меньшинства высокоразвитых промышленных государств, а постепенная имплементация глобальных соглашений, таких как ГАТТ, зависела от передачи полномочий и от дискреционной власти участников. К 1970-м годам консенсус стал для членов ООН столь часто применяемым способом обойти трудности, — прибегая к распространенному выражению, можно сказать: «удерживал лодку на плаву», — что его использование во многих случаях на CDDH казалось естественным и благим делом. Например, Мишель Вёти, высокопоставленный сотрудник МККК, придерживается следующего мнения: «Почти все статьи Дополнительного протокола I были приняты консенсусом; даже в тех немногих случаях, когда консенсус отсутствовал, количество голосовавших «против» зачастую было столь невелико, что нормы этого первого протокола отражают универсальное opinio juris*, т.е. нормы позитивного права, регулирующие все международные вооруженные конфликты»[558] [559].

Не так высоко оценивая итоги и придерживаясь позиции, в большей степени ориентированной на национальные интересы (как и подобало его положению), глава американской делегации в конце своего официального доклада написал, что

США и другие крупнейшие военные державы не добились бы наиболее желательных для себя результатов, если бы конференция в своей работе не использовала «модифицированную форму консенсуса», «процедуру квазиконсенсуса», а также все сопутствующие этому и компромиссы и договоренности, хотя в некоторых случаях, как он вспоминал несколькими годами позже, консенсус все же действительно был настолько близок к полному единогласию, что можно было сказать: «Все „за“, за исключением Румынии»[560].

Но не все определения консенсуса в 1974—1977 гг. были такими благожелательными, как у посла Олдрича. Там, где он усматривал разумный компромисс, другие видели недобросовестно выполненную стряпню и очковтирательство. Противники ДПП, как отмечал специалист в области политических наук Дэвид Форсайт, настаивали на том, что принятие решений путем консенсуса «не означало консенсуса в отношении твердого стремления развивать право, а всего лишь было консенсусом по поводу процедурного решения не блокировать то, на что согласны остальные»[561]. Рассматривая тот же самый процедурный прием, юрист Луиджи Кондорелли выразился еще сильнее: «Практика стремления к консенсусу, которой так часто следуют в международных ситуациях, то тут, то там [как в данном случае] обнажает свою подлинную сущность как врага развития международного права»[562]. Правда, другие авторитетные специалисты в области международного права смотрят более оптимистично на роль консенсуса в развитии права. К примеру, Розалин Хиггинс [Rosalyn Higgins] пишет о нем как о соединении «согласия» и «обычая» и как о том, что фактически составляет саму «основу международного права», хотя последнее признается «зачастую молчаливо, а иногда без особого энтузиазма»[563]. Создается впечатление, что история создания ДПП специально задумана для того, чтобы пригасить подобный оптимизм. Разве может быть основой для нормального развития документ, текст которого был поспешно выхолощен с тем, чтобы быть принятым путем консенсуса в последние дни чрезмерно затянувшейся конференции, особенно когда предметом этого документа является в первую очередь именно та часть гуманитарного права, которую большинство государств менее всего стремится соблюдать, — часть, имеющая дело с внутренними вооруженными конфликтами?

Доминирование консенсуса было не единственной отличительной чертой работы конференции 1974 — 1977 гг., которая могла заставить усомниться в том, насколько серьезно относились государства-участники к протоколам, принятым в результате ее работы (и насколько серьезно продолжают относиться в том случае, если они уже ратифицировали свою подпись). Многие государства обусловили свое принятие текстов протоколов приложением особых «оговорок», «деклараций» и «заявлений о толковании», в дополнение к тем квалификациям и выражениям сомнения, которые уже были заявлены как в ходе дебатов, так и вне их и после их завершения. (Было бы интересно узнать, было ли количество этих официальных оговорок и пр. большим, чем обычно бывает в подобных случаях, — если сопоставимые случаи вообще существуют.) Даже сторонники протоколов не отрицали, что содержание некоторых самых важных статей, особенно ДПІ, двусмысленно и они могут толковаться по-разному[564].

Это не имело бы такого значения, если бы ДП и ЖК, к которым они служили дополнением, представляли бы собой «мягкое» право декларативного типа, ограничивающегося провозглашением стандартов поведения, которого так много производит ООН. Но многие части МГП являются — и предназначены быть — «жестким» правом! В частности, сюда относятся те статьи ЖК, подтвержденные и ужесточенные в ДПІ, которые определяют, какие «серьезные нарушения» права должны считаться уголовными преступлениями и каким образом за них следует привлекать к юридической ответственности. Это может показаться странным способом подтвердить и развить МГП, который не может лишить государства определенной субъективности суждений при определении преступлений, за которые они будут уполномочены привлекать подозреваемых военных преступников к суду, выносить им приговоры и подвергать наказанию. Другой вопрос — воспользуются ли государства этим правом. Осторожность и собственные интересы могут подсказать им, что это было бы весьма неразумно; например, удовлетворение от публичного объявления пилотов неприятеля виновными в совершении военных преступлений может не стоить риска увидеть свою столицу разбомбленной до основания. И опять-таки в этом контексте, как и во всех прочих, на их мышление будут влиять все те же три вездесущих понятия, связанные с ответными мерами (три «R»), — взаимность (reciprocity), репрессалия (reprisal) и возмездие (retaliation): «Вы привлекаете к суду моих солдат, а я буду судить ваших». Но такой способ решения проблемы ничуть не лучше ее создания. По-видимому, что-то все же не в порядке с корпусом права, если его публично признаваемые недостатки могут быть исправлены только посредством конфиденциальной дипломатии и угроз.

В завершение я снова перехожу от частного к общему и возвращаюсь к своему исповеданию веры: я слишком сильно забочусь о соблюдении ограничений, накладываемых на войну, чтобы получать удовольствие от указания на слабые места современного МГП и на неискренность государств (а теперь еще и негосударственных образований), которые провозглашают желание соблюдать его. Но ученый в поисках истины должен следовать за ней даже по опасным дорогам, и я верю, что смотреть на гуманитарный проект лишь с положительной стороны (как это делают авторы, озабоченные только тем, как «продать товар») — значит оказывать ему плохую услугу. Есть и другая, темная, сторона, и, по моему мнению, она становится все темнее. МГП обесценилось. Это произошло в то же самое время, когда оно стало все меньше соблюдаться, и, вероятно, между двумя этими явлениями существует взаимная связь. Больше — не всегда значит лучше[565]. Женевские конвенции, пожалуй, более объемисты, чем должны были бы быть в идеале; некоторые подробности регулирования, содержащиеся в Конвенции об обращении с военнопленными и в Конвенции о защите гражданского населения, выглядели бы лучше, если бы были вынесены в приложения. AHI также более громоздок и запутан, чем следует; он представляет собой разбухший сборник, в котором ценные, имеющие решающее и непреходящее значение положения смешаны с тривиальными и эфемерными; кроме того, многие положения из числа и тех, и других чересчур витиеваты. Неудивительно, что в последние несколько лет предлагалось так много очищенных и концентрированных версий основных положений гуманитарного права, из которых лица, не имеющие юридической подготовки и не располагающие временем (а это в конечном итоге означает большую часть человечества), могли бы ухватить его суть в течение нескольких минут!

Ссылки на подобные краткие версии и дайджесты всегда, когда они делаются специалистами по МГП или в юридической среде, обычно сопровождаются напоминаниями о том, что, несмотря на их превосходное содержание и практическую полезность, они не заменяют международно-правовые инструменты и не могут обладать той же самой юридической силой. Опуская вопрос о том, не должны ли они иметь ту же юридическую силу, что и обычное право, принципы которого они в основном и воспроизводят, я лишь отмечу, что сила МГП слишком переоценивается и неправильно понимается. Способы, которыми на деле может обеспечиваться и иногда на практике обеспечивается обязательность его выполнения, т.е. с помощью которых оно оказывается действенным в реальных условиях войны, — это совсем не те, что указаны в текстах документов. Методы, предусмотренные в текстах, оказываются непривлекательными. Я уже продемонстрировал непрекращающуюся слабость системы Держав-Покровительниц, которая исторически была основным средством применения права на практике. Ее реанимация весьма желательна. Дальнейшее развитие событий вокруг бывшей Югославии покажет, останется ли в будущем угроза судебных преследований такой же пустой, какой была в прошлом; даже если какое-то судебное разбирательство будет иметь место, все равно придется отвечать на неудобный вопрос о том, будет ли этот процесс воспринят как морально убедительный. Судебные процессы над (бывшими) врагами за «серьезные нарушения» или другие военные преступления не известны истории, за исключением уникальной категории, порожденной Второй мировой войной. В немногих случаях, когда в какой-то стране ее собственные граждане привлекались к суду за подобные преступления, их судили за нарушения национального права, а не международного права как такового. Правовые действия против иностранных граждан за существенные нарушения международного права в области прав человека начинают предприниматься, но пока что еще не продемонстрировано, что они смогут преодолеть национальные политические препятствия. Десятилетиями идут разговоры о создании международного уголовного суда, достаточно жесткого и непреклонного, чтобы оно мог наказывать каждое нарушение МГП в той или иной стране, но это остается несбыточной мечтой идеалистов[566]. Как уже неоднократно говорилось выше, МККК время от времени, то тут, то там удается добиться соблюдения многих норм гуманитарного права, но по большей части это осуществляется на основе ad hoc, неофициально, или методами, лежащими вне области права. Государства и другие воюющие стороны, такие как ФНОФМ или ООП, иногда выполняют то, что требует, или предлагает, или упрашивает сделать МККК, но не потому, что они обязаны так поступать (в том смысле, что будут гарантированно наказаны за неисполнение), а потому, что считают, что это будет для них благоразумным и принесет им пользу, вызовет уважение и даже может принести популярность среди тех слоев общества, поддержка которых им особенно важна.

Самый эффективный и действительно работающий механизм соблюдения МГП не только не был создан женевскими конвенциями и дополнительными протоколами к ним и не упоминается в этих документах, но фактически действует демонстративно вопреки им. Называется он «принципом взаимности», а применение его может быть как позитивным, так и негативным. Негативное применение имеет своей целью остановить пагубное развитие событий. Точно так же, как ни одно государство, находящееся в состоянии войны, не может позволить неприятелю незаконно получить преимущества или причинить ущерб, который можно предотвратить, предприняв такие же ответные действия, так и любое государство воздержится от применения незаконных средств для получения преимущества или нанесения ущерба только в том случае, если будет знать, что противоположная сторона может в ответ поступить и обязательно поступит так же или даже еще хуже. Но у принципа взаимности есть и более позитивная сторона. На добрые деяния одной стороны противоположная сторона, возможно, ответит тем же. Особенно часто это происходит в таких делах, как освобождение и обмен военнопленных, и именно МККК часто оказывается доброжелательным покровителем и посредником в этом. Но тех действий, которые МГП ожидает от государств и которые они осуществляли бы, если бы добровольно повиновались закону, можно обычно добиться лишь тогда, когда опытный нейтральный посредник, такой как МККК, сможет убедить каждую сторону, что другая сторона не обманет. Принимая во внимание подозрения, которые каждая сторона питает в отношении другой — а применительно к таким анархичным ситуациям, как в Ливане, правильнее было бы говорить: «в отношении всех остальных», — почти невозможно добиться взаимовыгодных договоренностей, если только надежный посредник не возьмет на себя добровольное бремя (вероятно, огромное) помочь им в этом. Но, независимо от того, есть ли такая сторона, не скрывающая правды и стремящаяся делать все по-честному, которая поможет найти путь к решению проблем, следует отдавать должное принципу взаимности. Ведущий канадский эксперт в области МГП формулирует эту мысль следующим образом: «Практическая эффективность права войны в конкретном конфликте зависит, среди прочих факторов, от примитивной взаимности и грубого баланса выгод»[567].

Таким образом, перспективы МГП ни в коем случае нельзя назвать абсолютно безнадежными. Воюющие стороны, которые решительно хотят соблюдать его, могут делать это с честью и преимуществом для себя и остальных членов своего общества; они обнаружат, что его можно соблюдать почти при любых обстоятельствах и что существуют готовые средства урегулирования споров по поводу предполагаемых нарушений. Воюющие стороны, которые не находят МГП безусловно привлекательным, могут все же соблюдать большую его часть, исходя из собственных интересов — разум вполне способен оценить современный корпус правил поведения во время конфликта, даже если сердце им не верно. МККК и другие транснациональные организации, которые захотят разделить его идеалы нейтрального и беспристрастного гуманитарного служения, будут предлагать свои услуги и делать свое благое дело, насколько это позволят имеющиеся у них средства, и иногда они смогут проникнуть в такие области, охваченные войной и причиняемыми ею страданиями, куда другие более ангажированные организации попасть не смогут. И все же тьма не отступает. Некоторые воюющие стороны не обращают серьезного внимания на МГП, возможно, потому, что мало знают о нем или находят его по большей части непонятным, а может быть, потому, что считают его чуждым и создающим ненужные помехи. Очевидно, что воюющие стороны могут многое знать о нем и все же рассматривать его главным образом как инструмент вмешательства, которым можно манипулировать для достижения собственной выгоды и набирания очков.

Читатели, которые проделали со мной такой долгий путь и дошли до этого места, поймут, почему я говорю просто- напросто о «воюющих сторонах». Торжественная государ- ственническая терминология международного права и международных отношений едва ли адекватна тому, как выглядит сегодня та сцена, на которой разворачиваются войны, представляющая собой беспорядочный набор воюющих сторон — от стабильных и полноценных государств на одном конце спектра и до хаоса всевозможных «полевых командиров», национальных, этнических и религиозных групп, террористов и уголовных преступников — на другом, причем все они вооружены до зубов.

Я признаю, что МГП, к сожалению, мало что может предложить для того, чтобы залить светом темную сторону этой сцены. Его этических принципов недостаточно, чтобы обуздать царящее там чувство взаимной враждебности. Его содержание, продиктованное благоразумием, само по себе не убеждает. Его предполагаемые средства принуждения к исполнению иллюзорны. Поэтому те, кого заботит гуманитарное право, должны признать, что этой заботы самой по себе недостаточно; они должны в не меньшей степени проявлять внимание к другим, пограничным с МГП, разделам международных стандартов и международной безопасности.

Величайшим этическим результатом, принесенным МГП, было и до сих пор остается то, что он делает войну менее ужасной, чем она была бы без него. Мне кажется, что сегодня возникла опасность того, что благодаря исключительной притягательности этого результата и благодаря тому, что МГП стало так много, мы, те, кто верит или хочет верить в него, не обратили достаточного внимания на его ограничения и не смогли извлечь всей пользы из других институтов, требующих больших усилий, которые с других направлений подходят к решению той же самой задачи, состоящей в предотвращении войны, а если это невозможно, в ее сдерживании и смягчении. Следует укреплять те разделы универсального и особенно регионального международного права и права международных региональных организаций, с помощью которых можно было бы предотвратить в первую очередь развязывание военных конфликтов. Наиболее мягким способом их действия является решительный контроль над теми видами поставок и теми позициями, которые усиливают вероятность вооруженных конфликтов, а также быстрое упреждающее реагирование на конфликты, потенциально способные разрушить мир (то, за что достаточно реалистично ратовали два последних Генеральных секретаря ООН). Более жесткий способ — быстрое применение преобладающей силы для того, чтобы заставить неблагоразумные воюющие стороны, пренебрегающие всем, кроме собственной выгоды, прекратить дальнейшие действия.

Те из нас, кто хочет получить результаты, на достижение которых нацелен МГП, не должны отказываться от использования альтернативных средств, направленных к той же цели. Если неспособность сделать войну более умеренной обозначает тот предел, за которым перестает существовать международное гуманитарное право, то продолжающееся существование ничем не сдерживаемой войны может обозначить тот предел, за которым перестает существовать цивилизация.