Глава 14. Рассуждения, используемыев гуманитарных областях знания
1. В предыдущей главе мы видели, что основной и едва ли не единственный метод, с помощью которого создаются теории и добываются знания в эмпирических (опытных) науках — гипотетико-дедуктивный.
Все приводившиеся в этой главе примеры подлинных научных теорий, за единственным исключением теории общественного развития Маркса, после фальсификации переделанной таким образом, что ее научный статус был утрачен, относились к области наук о природе. Но и в науках о человеческом обществе, человеческом духе и его творениях во всех случаях, когда удается получить объективные знания, используется тот же гипотетико-дедуктивный метод: вначале выдвигается гипотеза, из нее дедуктивным путем выводят следствия, затем ищут факты, которые могли бы эти следствия подтвердить или опровергнуть. Так работают, например, психологи-экспериментаторы — достаточно вспомнить хотя бы о классических исследованиях Ж. Пиаже (Jean Piaget, 1896— 1980), посвященных детскому мышлению и формированию понятий у детей. Другой, очень наглядный, пример дает дешифровка древнеегипетской письменности Ж. Ф. Шампольоном (Jean Frangois Champollion,1790—1832), исходившим из выдвинутой еще в XVII в. немецким ученым А. Кирхером (Athanasius Kircher, 1601—1680) гипотезы о близости древнеегипетского языка к коптскому (культовому языку египетских христиан) и принадлежащей самому Шампольону гипотезы, что древнеегипетское письмо было в своей основе фонетическим (а не идеографическим, как полагали ранее). Подтверждение этих гипотез он получил, расшифровав двуязычную надпись (на древнеегипетском и греческом языках) на так называемом Розеттском камне и установив значения отдельных знаков, т.е. построив более подробную гипотезу (теорию) , которая была затем убедительно подтверждена чтением множества древнеегипетских текстов.
В то же время в гуманитарной сфере особенно часто случается, что за объективное знание принимается или выдается нечто такое, что на деле объективным знанием не является.
Чаще всего это связано с неправомерным пренесением в эту сферу способов рассуждений, используемых в математике и естественных науках —иначе говоря, с подражанием математическим и естественнонаучным рассуждениям (иногда сознательным, но чаще бессознательным). С другой стороны, как это ни парадоксально, среди специалистов по гуманитарным наукам (во всяком случае, в наше время) широко распространено убеждение, что область их интересов не имеет и не может иметь ничего общего с математикой и науками о природе, так что «гуманитарию» изучать эти науки ни к чему и едва ли не вредно. Такой взгляд, само собой, мешает разобраться в природе тех ошибок, к которым ведет упомянутое подражание. Явление это настолько важно и ведет к столь серьезным последствиям (не только в науке, но, как мы увидим, и в практической жизни!), что на нем следует остановиться подробно. Его рассмотрение и составит основное содержание настоящей главы.2. Искусство доказательства математических истин с помощью дедуктивных рассуждений было изобретено древними греками и доведено ими до высокой степени совершенства. Непревзойденным образцом дедуктивного построения математической теории в течение более чем двух тысяч лет оставалась система геометрии, изложенная в книге жившего в III в. до н.э. греческого математика Евклида (EoxXeiSrjc) «Начала» (Етоїхєіае). Достигнутый в этой книге уровень логической
строгости был превзойден только во второй половине XIX в., а изложение геометрии в школе до сих пор во многом следует Евклиду. Книга Евклида начинается с определений первоначальных понятий, затем формулируются некоторые утверждения о свойствах этих понятий (постулаты и аксиомы), которые не доказываются, и из них с помощью дедуктивных рассуждений выводятся другие утверждения (теоремы). Здесь мы сразу видим несоответствие с тем, что говорилось в главе 2 о первоначальных понятиях любой науки: они могут быть только неопределяемыми. Дело в том, что в Евклидовых определениях точки, линии, поверхности, прямой линии и плоской поверхности эти простые геометрические понятия сводятся не к более простым, а к более сложным и менее ясным понятиям («Точка есть то, что не имеет частей», «Линия же — длина без ширины», и т.д.), а такие определения не могут «работать»: всякий, у кого хватит терпения внимательно проследить за ходом всех рассуждений в «Началах», может убедиться, что что ни в одном из них эти определения не используются.
Зато в них используется тот наглядный смысл, который имеют первоначальные понятия геометрии (и который отчасти поясняется Евклидовыми определениями). Постулаты и аксиомы Евклида описывают в действительности не все основные свойства геометрических объектов, используемые в доказательствах теорем, но возикающие из-за этого лакуны в рассуждениях заполняются за счет наглядного смысла (обычно поясняемого с помощью чертежей). Это обстоятельство до сравнительно недавнего времени оставалось незамеченным, и многие ученые, занимавшиеся изучением человеческого духа и человеческого общества, вольно или невольно брали строгую и стройную систему Евклида за образец. Но понятия, которыми они оперировали, в отличие от геометрических не имели никакого наглядного смысла и не отличались ясностью; поэтому неизбежные лакуны в рассуждениях оставались незаполненными. В результате получались доказательства, похожие на Евклидовы .лишь по внешней форме. Главной отличительной чертой Евклидовых и вообще математических доказательств является принудительность: их правильность вынужден признать каждый человек, чей интеллект достаточно развит, чтобы он был в состоянии их понимать. Как раз этим свойством и не обладают рассуждения подражателей Евклида в гуманитарных областях (среди которых были очень глубокие и тонкие мыслители!): они никогда не убеждают всех, кому уровень интеллектаи научной подготовки позволяет понять ход мысли автора. Такие рассуждения — внешне построенные по образцу дедуктивных, но оперирующие нечеткими понятиями, не основанными на строгих определениях и не обладающими ясным наглядным смыслом — можно назвать псевдодедуктивными .
Едва ли не самым ярким примером такого подражания Евклиду может служить философская система Б.Спинозы (Baruch Spinoza, 1632— 1677), изложенная им в книге «Ethica ordine geometrico demonstrata» («Этика, доказанная геометрическим способом»). «Геометрическим способом» означает здесь «так, как это делается в геометрии». Уже при беглом знакомстве с этой книгой бросается в глаза ее сходство с «Началами» Евклида: в ней тоже есть определения, есть принимаемые без доказательств аксиомы и есть теоремы, снабженные доказательствами; нет только чертежей.
Их, разумеется, и не могло бы быть, поскольку используемые понятия («причина самого себя», «вещь, конечная в своем роде», «субстанция», «атрибут», и т.д.) не имеют наглядного смысла. Но и приводимые в книге определения этих понятий («Под причиною самого себя я разумею то, сущность чего заключает в себе существование, иными словами, то, чья природа может быть представляема не иначе, как существующая», «Конечною в своем роде называется вещь, которая может быть ограничена другой вещью той же природы», и т.д.) не делают их ясными, поскольку сводят их к понятиям, не являющимся более простыми. Кроме того, в аксиомах и теоремах наряду с понятиями, которым даны определения, встречаются и не определенные. (Так же и в «Началах», но там и в этом случае выручает наглядный смысл.) Поэтому, отдавая должное глубине мысли великого философа, приходится в то же время признать, что его доказательства содержат очень много произвольного и —вопреки претензии, заявленной в названии книги — вовсе не являются доказательствами в том смысле, в каком понимается это слово в геометрии.Столь явную форму подражание математическим рассуждениям принимает редко; гораздо чаще оно бывает завуалированным, так что его не всегда легко распознать (особенно в случае бессознательного подражания). Но при работе с недостаточно четко определенными абстрактными понятиями, не имеющими к тому же простого наглядного смысла, такой метод доказательства всегда ведет к значительной степени произвольности. Наиболее глубоким и самостоятельным мыслителям удается заполнять лакуны в рассуждениях с помощью интуитивных прозрений. Что же касается авторов менее глубоких и менее самостоятельных, то они нередко попросту создают иллюзию доказательства,
«обосновывая» с помощью псевдодедуктивных рассуждений все, что им по тем или иным причинам оказывается угодно доказать. (Вопрос о том, верят ли они сами в убедительность своих обоснований, не относится к нашему предмету.)
Одним из примеров могут служить неоднократно предпринимавшиеся попытки дедуктивного построения «науки о воспитании» —педагогики.
(В действительности воспитание есть искусство, в котором, как и во всяком искусстве, ведущую роль играет интуиция, так что «общая теория воспитания» вряд ли возможна.) В XIX столетии некоторые авторы учебников педагогики умудрялись, исходя из «неизменяемого существа человеческого духа и неизменных законов его развития», обосновывать полезность телесных наказаний и вредность преподавания естественных наук; в советское время анало-гичным образом обосновывалась необходимость воспитывать «беззаветную преданность идеям коммунизма» (превратившуюся впоследствии просто в безоговорочное послушание официальным толкователям этих идей). Попытки умозрительно-дедуктивного построения педагогики предпринимаются и сейчас (в некоторых современных учебниках есть даже «аксиомы педагогики»),3. Из сказанного сейчас, разумеется, не следует, что в гуманитарных науках и связанных с ними областях человеческой деятельности невозможны настоящие дедуктивные рассуждения или что без них можно обойтись, В частности, они совершенно необходимы там, где речь идет не об отвлеченных понятиях, а о конкретных фактах — когда нужно, как бывает в исторических исследованиях и в юриспруденции, исходя из некоторых известных фактов, восстановить другие, неизвестные. Но и в этих случаях дедуктивные рассуждения не дают абсолютно достоверных заключений, поскольку исходные факты могут допускать различные истолкования (в математике этого не бывает ввиду простоты и строгой формализованное™ ее объектов). Поэтому, в то время как для уверенности в справедливости математической теоремы достаточно найти одно ее доказательство, историки и юристы всегда стремятся, если есть возможность, найти как можно больше доказательств.
Без дедуктивных рассуждений в гуманитарных исследованиях невозможно обойтись и при работе с абстрактными понятиями. Но во всех случаях — идет ли речь об отвлеченных понятиях или о конкретных
фактах — вопрос о доказательности этих рассуждений решается иначе, чем в математике. Основное отличие состоит здесь в следующем.
В математике, оперирующей понятиями в высшей степени формализованными, единственным критерием доказательности рассуждения является формальная правильность. Поэтому при использовании в рассуждениях того или иного математического понятия не обязательно рассматривать его «со всех сторон». Каким бы глубоким и многоплановым ни было это понятие по сути, исследователь не совершит ошибки, если будет опираться только на один из его аспектов, пусть даже не самый существенный. Доказательство не станет от этого менее убедительным, важно лишь, чтобы были соблюдены формальные правила. Образно говоря, цепочка дедуктивных умозаключений может быть сколь угодно тонкой, нисколько не теряя в прочности, лишь бы все звенья были на месте. Но при работе с понятиями, плохо поддающимися формализации, как чаще всего бывает в гуманитарных исследованиях, и тем более при осмыслении конкретных фактов формальная правильность не может быть единственным критерием доказательности рассуждения. Не менее важно здесь и то, насколько полно и всесторонне рассматриваются изучаемые явления; если не все их аспекты учтены, то никакая формальная безупречность не сможет застраховать исследователя от ошибок, а если учитывать лишь один аспект, то при подходящем его выборе можно «доказать» все, что угодно (это искусно умели делать уже древнегреческие софисты). К тому же логическая безупречность рассуждений при работе с неформализованным материалом не может быть абсолютной: в таких рассуждениях приходится опираться не только на явно формулируемые посылки, но и на неявные, подразумеваемые, и никогда нет полной гарантии, что эти неявные предположения истинны. Можно сказать, таким образом, что при отсутствии формализации чем «тоньше» цепочка рассуждений, тем она менее надежна, да и никакое логическое рассуждение не дает абсолютно достоверного доказательства.В наше время нередко случается, что за гуманитарные исследования берутся профессиональные математики. В ряде случаев им удается добиться определенных успехов и даже обогатить гуманитарную науку новыми идеями и методами, но это возможно лишь при условии, что такой исследователь
почувствует ее специфику. Если же он будет рассуждать привычным ему способом, заботясь лишь о формальной правильности, то его почти наверняка ждет неудача. Если он талантлив и наделен воображением, он сможет построить эффектную цепочку умозаключений, а если к тому же начитан, сможет привести в подтверждение своей конструкции сколько угодно ссылок и цитат. Но если конструкция не основана на всестороннем анализе рассматриваемых явлений и учитывает только некоторые их аспекты, она почти неизбежно окажется несостоятельной.®
Замечание. В XX столетии некоторым гуманитарным наукам удалось уточнить часть своих понятий до такой степени, что появилась возможность использовать для работы с ними математичекий аппарат. Возникли, в частности, такие научные дисциплины, как математическая лингвистика и математическая экономика. Этот аппарат представляет собой часть математики, и вся работа с ним ведется с помощью обычных для математики дедуктивных рассуждений, хотя их результаты могут получать истолкование в терминах соответствующей гуманитарной науки. В подобных случаях обычно говорят об использовании в данной науке математической модели. Таким образом, здесь математические рассуждения производятся «внутри модели» — следовательно, в рамках математики. А вопрос об адекватности модели, т.е. о «правильности» теории, облеченной в математическую форму, решается так же, как в естественных науках —путем попыток ее фальсифицировать.
4. Не меньше, чем подражание математическим рассуждениям, распространено в гуманитарной сфере подражание методам рассуждения, используемым в физике и астрономии. На таком подражании основана методология исторического детерминизма (по терминологии К. Поппера — историцизма) — направления в социальных науках, сторонники которого считают, что исторические процессы управляются строгими закономерностями, подобными физическим законам, и общественные науки могут, открыв эти закомерности, предсказывать будущий ход истории подобно тому, как астрономия, опираясь на законы механики, предсказывает будущее движение небесных тел. Наиболее известная, но далеко не единственная форма исторического детерминизма — марксизм. Это направление заслуживает особого рассмотрения ввиду его необычайной популярности в течение более
®Такова, например, «новая хронология» А.Т.Фоменко, основанная на заведомо некорректной попытке применения математических методов к неформализованному материалу (а также на ряде произвольных допущений, многие из которых противоречат общеизвестным фактам).
чем двух столетий и колоссального влияния, оказанного им не только на социальные науки, но и на социальную практику.
Представление об истории человеческого общества как закономерном процессе, подобном всем другим природным явлениям, зародилось в XVIII столетии, после того, как средневековый взгляд на человека как на нечто принципиально отличное от всего остального, что есть в мире, сменился взглядом на него как на часть природы. Это представление вело к желанию открыть закономерности, управляющие человеческой историей, и перед глазами был блистательный образец: только что И. Ньютон открыл закономерности, управляющие движением небесных тел (а также перемещением в пространстве любых материальных тел вообще). Знание этих закономерностей — выраженных в математической форме — позволяло по состоянию системы тел в один данный момент времени предсказывать с полной определенностью, каково будет ее состояние в любой будущий момент. Впоследствии были построены и другие физические теории — также с использованием математического аппарата,—позволяющие предсказывать поведение систем иных типов. И именно успехи математической физики вдохновили ученых, занимавшихся социальными науками, на попытки создания теорий, имеющих предсказательную силу.
В качестве примера задачи математической физики можно взять только что упомянутую задачу о движении небесных тел. Более точно, речь идет о системе тел, размеры которых настолько малы по сравнению с расстояниями между ними, что можно этими размерами пренебречь и рассматривать тела как «материальные точки». В каждой точке пространства в каждый момент времени задана сила, которая действует на тело, если оно в данный момент оказывается в данной точке. (В этом случае говорят, что задано силовое поле. Например, Солнце создает в пространстве поле тяготения.) Когда мы говорим, что нам известно состояние такой системы в некоторый данный момент времени, это значит, что для каждого тела мы знаем, в какой точке пространства оно в этот момент находится и с какой скоростью движется (причем известна не только величина, но и направление скорости — вспомним, что скорость рассматривается в физике как вектор). Решить эту задачу значит по заданному состоянию системы в некоторый «начальный» момент времени (по «начальным условиям», как говорят математики) найти функции, выражающие зависимость координат и скоростей наших тел от времени. Аналогичным образом формулируются и другие задачи математической физики
(хотя условия могут быть более сложными —в некоторых задачах приходится учитывать, кроме начальных, так называемые краевые условия).
Чтобы решение такой задачи можно было использовать для предсказания, необходимо, разумеется, чтобы оно (при заданных условиях) существовало и было единственным. Но есть еще одно требование, которому должна удовлетворять задача математической физики, чтобы, решив ее, можно было делать предсказания. Это требование корректности., состоящее в том, чтобы при очень малых изменениях условий изменение решения тоже было очень малым. Дело в том, что во всякой реальной задаче данные являются приближенными — ведь получаются они с помощью измерений, а при измерениях, даже самых точных, неизбежны погрешности. И если сколь угодно малая погрешность измерения может привести к значительному изменению решения, то никакие предсказания невозможны.
Попробуем теперь представить себе, что нам удалось построить теорию, позволяющую подобным образом (пусть и без использования математического аппарата) предсказывать ход истории. Нетрудно понять, что и в этом случае необходимым условием правильной постановки задачи является корректность: незначительное изменение начальных условий — например, случайное стечение обстоятельств, касающееся небольшой группы людей или одного человека — не должно существенно влиять на результат. (Необходимость этого условия ясна из того, что учесть все такие стечения обстоятельств очевидным образом невозможно.) Это понимают и сторонники исторического детерминизма (или, во всяком случае, многие из них); поэтому они явно или неявно вводят в свои построения допущение, что судьба и воля отдельной личности или небольшой группы людей не могут играть в истории никакой сколько-нибудь значительной роли, а существенно только то, что происходит с большими людскими массами. Примером может служить «классовый подход» Маркса, считавшего, что «общественное бытие людей определяет их общественное сознание» и только это общественное бытие и общественное сознание имеет значение для хода истории, причем слово «общественное» означает здесь «усредненное по общественному классу».
Такое допущение также представляет собой подражание математической физике, в которой иногда используется «оператор усреднения». Действие его состоит в том, что для любой точки интересующей нас области значение исследуемой величины заменяется средним значением этой величины по некоторому малому шару с центром в данной точке.
С такими средними значениями часто удобнее работать, т.к. усреднение сглаживает случайные «скачки» при переходе от точки к точке, упрощая тем самым общую картину явления.
Но где гарантия, что такая упрощенная картина не будет очень сильно отличаться от действительной? Очевидно, мы можем быть в этом уверены .лишь при условии, что любые две достаточно близкие точки — скажем, A и B — «похожи» между собой в том отношении, что тело, оказавшееся в какой-то момент времени в точке A, ведет себя «почти так же», как если бы оно в этот момент оказалось в B
точки», непохожие в указанном отношении ни на какие близкие к A
BA B
A B A
A
в зависимости от ничтожно малого отклонения — столь малого, что учесть его невозможно. А теперь представим себе, что в самой правой и самой левой точках колеса помещены рычаги выключателей, каждый из которых повернется, если на него натолкнется шарик, и в результате поворота правого рычага загорится красная .лампочка, а в результате поворота левого — зеленая. Тогда, помещая шарик в B
A
A
B
AA
«особой».
Математическая физика считается с фактом существования «особых точек» и точно описывает случаи, когда нельзя делать предсказания. Но в возникших под ее влиянием теориях общественной жизни этот факт не принимается во внимание; а между тем в явлениях, для описания которых эти теории построены, аналоги «особых точек» встречаются очень часто — по-видимому, значительно чаще, чем в явлениях природы, изучаемых математической физикой. Примером могут служить научные открытия и технические изобретения, оказывающие влияние на ход исторических событий. Предсказывать такие открытия и изобретения невозможно: ведь предсказание открытия, настолько подробное, чтобы можно было предвидеть его практические последствия, было бы
равнозначно самому открытию.
Но не только открытия и изобретения являются в развитии человеческого общества аналогами «особых точек». Сходную роль могут играть события и обстоятельства, сами по себе незначительные, но волею случая совпавшие с такими моментами исторического процесса, от которых зависит его дальнейшее течение. Кто может сказать, какими путями пошло бы развитие мировой истории, если бы Александр Македонский умер раньше своего отца, или если бы Ганнибал после битвы при Каннах пошел на Рим, или если бы генерал Черемисин в октябре 1917 г. выполнил приказ Керенского — прибыл со своими частями в Петроград и предотвратил переворот? А ведь влияние случайных обстоятельств может быть и не столь очевидным, как в этих примерах: последствия могут оказаться отдаленными и тем не менее весьма значительными.
Приведем два примера этого рода, относящиеся к общеизвестным фактам.
Первый пример. В 1382 г. умер польский король Людовик I. После него не осталось сыновей, только дочери, одну из которых избрали королевой Польши. (Монархия там была избирательная, но ближайший родственник последнего короля имел подавляющее преимущество.) Вскоре польские вельможи выдали ее за Ягайла, великого князя литовского. Она сначала противилась этому браку, считая, что должна быть верна жениху, за которого просватал ее отец. Но кто-то из прелатов сумел ей внушить, что, выйдя за Ягайла, она поможет великой миссии: обращению в христианство языческого народа. В Литве тогда не было государственной религии; в основной массе литовцы были еще язычниками, но среди знати и горожан к тому времени широко распространилось православие. Выл крещен в православную веру и Ягайло, его христианское имя было Яков. Но перед свадьбой его по требованию поляков перекрестили в католичество (и назвали Владиславом).
Так возникла уния Литвы и Польши. Поначалу это была только личная уния, обе части государства сохраняли свою отдельную администрацию и свои порядки. Но мало-помалу Литва начала подпадать под польское влияние; главным следствием этого было постепенное окатоличивание литовцев. Между тем в состав Великого княжества Литовского входило много русских земель; оно и называлось, собственно, Великим княжеством Литовским и Русским. После Ватыева нашествия многие западные и южные русские княжества поддались Литве без серьезного сопротивления или добровольно, потому что это избавляло их от татарского ига. Никаких религиозных или иных утеснений русские в Литве не терпели и пользовались там большим влиянием; все официальные бумаги писались по-русски. Но когда литовцы стали католиками, начались гонения на православную веру; люди, ее испо-
ведовавшие — то есть русские — почувствовали себя утесненными и обратили взоры на восток, к возникшему там тем временем мощному единоверному государству, населенному к тому же их единоплеменниками. Потому-то воеводы Ивана III, Василия III и Ивана IV с почти неизменным успехом отвоевывали западные русские земли; потому же и Новгород, когда его независимое существование стало невозможным, присоединился не к Литве, а к Москве: хотя там была сильная литовская партия, противостоять литовской она не смогла, так как Москва была единоверная, а Литва чужой веры. И в конце концов Московская Русь стала единственной Русью, тогда как прежде были две Руси — Московская и Западная.
А если бы у Людовика были сыновья, одного из них почти наверняка избрали бы польским королем, и все могло бы пойти совсем иначе. Трудно представить себе, что могло бы быть, если бы до Нового времени дожили два или даже три независимых русских государства, а Польша не создала себе лишних проблем угнетением украинских и белорусских крестьян. И русские были бы другие, и поляки другие, и вся история Европы и всего мира пошла бы иначе.
Второй пример. Когда в 1761 г. умерла императрица Елизавета Петровна, шла Семилетняя война, и Россия решительно брала верх над Пруссией. Восточная Пруссия была занята русскими войсками, и Россия не собиралась возвращать ее Фридриху, что он хорошо понимал. Но его поклонник Петр III сразу начал мирные переговоры и заключил мир на таких выгодных для Пруссии условиях, о каких Фридрих даже после смерти Елизавты не смел и мечтать. Петр III отказался от всех русских завоеваний, вернул Восточную Пруссию без всякой компенсации. В результате цель, которую ставили себе противники Фридриха, начиная войну, — «сократить силы» Пруссии — не была достигнута. А проживи Елизавета годом дольше или не будь Петр III таким пруссофилом — тогда Пруссия, вполне возможно, стала бы второразрядным германским государством, и не было бы ни разделов Польши, ни прусского объединения Германии. Опять-таки история Европы и всего мира сложилась бы по-другому.
5. В предыдущем пункте мы убедились в ошибочности представления о сущестовании законов общественного развития, знание которых может позволить историку или социологу предсказывать исторические события подобно тому, как астроном предсказывает затмения. Методологические и логические заблуждения, лежащие в основе этого представления, были проанализированы К. Поппером в книге «Нищета историцизма». Все они так или иначе связаны с подражанием методам
рассуждений, используемым в естествознании. Мы остановимся сейчас на нескольких таких заблуждениях.
Прежде всего здесь следует сказать о неправильном понимании различия между статикой и динамикой. В исторической и социологической литературе и даже в газетных статьях нередко встречаются термины «статичное общество» и «динамичное общество». При этом под «статичным» понимается общество, в котором не происходит никаких существенных изменений: не изменяется распределение людей по общественным группам, значение и функции этих групп, их взаимоотношения, и все идет как бы по замкнутому кругу. А «динамичное» общество —это то, которое постоянно развивается и изменяется: сегодня оно не такое, как вчера, завтра будет не такое, как сегодня. Термины эти заимствованы из физики ; но физика пользуется ими в совсем другом смысле. Для нее статическая система—это система, элементы которой вообще не движутся относительно друг друга (т.е. их взаимное расположение не изменяется); все системы, элементы которых движутся, называются динамическими, а они делятся на стационарные, в которых характер движения остается неизменным и все циклически повторяется, и нестационарные, в которых характер движения постоянно изменяется. Примером стационарной динамиче-ской системы может служить Солнечная система, нестационарной — перемещающиеся под влиянием многих различных факторов воз-душные массы. Общественные системы, которые принято называть статичными, аналогичны не статическим системам в смысле физики, а стационарным динамическим системам. (Настоящие статические системы в живой природе и тем более в общественной жизни людей не встречаются.) Физика и астрономия делают долгосрочные предсказания только для стационарных динамических систем; точно так же и в социальных науках если и можно в тех или иных случаях делать предсказания, то лишь в отношении стационарных систем или «стационарных аспектов» нестационарных: можно, например, предсказывать характер изменения цен на зерно в течение года. Между тем исторический детерминизм претендует на предсказание событий именно в нестационарных системах — таких, как система общественных отношений, экономической и политической жизни целой страны или даже большой группы стран в течение длительного исторического периода.
Другое заблуждение — смешение законов и тенденций: из того, что в обществе долгое время происходит тот или иной процесс, делается вывод, что этот процесс непременно будет продолжаться и дальше. Различие между ними имеет чисто логическую природу. Закон есть универсальное утверждение, т.е. утверждение вида VxF(x). Иначе такое утверждение можно представить в виде —3xG(x) (где G(x) есть —F(x)), так что всякий закон накладывает запрет на существование некоторого явления. (Ср. сноску 11 в главе 13.) Тенденция есть экзистенциальное утверждение, т.е. утверждение вида 3xF(x). Она ничего не запрещает, и нередки случаи —они хорошо известны статистикам, — когда тенденции, сохранявшиеся сотни и даже тысячи лет, резко изменяются в течение одного десятилетия. Поэтому нельзя основывать на тенденциях исторические предсказания (как сделал, в частности, Маркс, использовавший в своих предсказаниях «закон относительного обнищания пролетариата» и «закон абсолютного обнищания пролетариата», которые в действительности были всего лишь тенденциями).
Еще одна ошибка — оперирование в социальных науках физическими понятиями. Когда называют различные изменения в обществе «движением» и говорят о его «скорости», «пути» и т.д., это не приносит вреда, пока такие слова употребляются только как метафоры. Но они становятся вредными, если несут в себе научную претензию. Совершенно неправомерно рассматривать общество как нечто подобное физическому телу, которое может, как единое целое, двигаться в определенном направлении по определенному пути. Приписывать абстрактным понятиям свойства реальных предметов — просто недоразумение, и именно на этом недоразумении зиждется, по словам Поппера, «надежда на то, что удастся найти "законы движения общества", подобные Ньютоновым законам движения физических тел.»
Кардинальное отличие «скоростей», о которых говорят некоторые социологи, от рассматриваемых в физике скоростей движения тел состоит в том, что они не могут быть измерены и выражены числами. Вследствие этого никакая теория, оперирующая понятием «скорости общественных процессов» (или каким-нибудь ему подобным) в принципе не поддается проверке и поэтому не научна.
По аналогичной причине не является научной теория «прибавочной стоимости» Маркса, в основе которой лежит восходя шее к Д. Рикардо (David Ricardo, 1772—1823) понятие «естественной» стоимости товара, определяемой затраченным на его изготовление «общественно необходимым» трудом. Эта стоимость, по Марксу, измеряется рабочим вре-
менем и выражается в соответствующих единицах — часах, днях и т. п. Но никаких способов ее измерения теория Маркса не дает (и не может дать ввиду нечеткости понятия «общественно необходимого труда»), вследствие чего она (теория) оказывается непроверяемой. Как говорит А. И. Фет в книге «Инстинкты и социальное поведение», «"Стоимость" — не величина в смысле естествознания, а философская фикция.»
И есть еще одно, что необходимо отметить — это пренебрежение фактом уникальности человеческой истории. Физика и астрономия имеют дело с повторяющимися процессами, в то время как разум человека и возникшее благодаря ему человеческое общество не имеют аналогов в известной нам части Вселенной. Столь же уникальное явление представляет собой органическая жизнь на Земле, и биологи, изучающие эволюцию живых организмов, никогда не брались предсказывать ее дальнейший ход. Не больше оснований браться за подобную задачу и у обществоведов, и те из них, кто все же это делает, выступают уже не в качестве ученых, а в качестве пророков, стремящихся увлечь за собой людские массы. В отличие от пророков старых времен они не ссылаются на откровение свыше, а оперируют «научными» доводами, потому что теперь (уже в течение не менее чем двух столетий) люди в божественное откровение не верят, но верят во всеведение и всемогущество науки (хотя субъективно очень многие из них все еще искренне считают себя приверженцами традиционных религий).
6. Главный вывод, который можно сделать из изложенного выше относительно логики исследования в гуманитарных науках, состоит в том, что необходимо иметь ясное представление о возможностях используемого понятийного аппарата и возможностях работы с наличным материалом. (Разумеется, это требование относится не только к гуманитарным наукам, но здесь оно особенно часто нарушается.) Если понятийный аппарат таков, что построенная на его основе теория нефальсифицируема, в этом нужно отдать себе отчет и честно признать, что она является мифом или метафизическим учением (что само по себе еще не лишает ее права на существование, хотя в наш век всеобщего преклонения перед наукой редкий автор отважится сделать такое признание даже перед
самим собой). Если гипотезу невозможно проверить наблюдениями или экспериментами ввиду особенностей материала (например, его слишком мало, как часто бывает при изучении прошлого, или нет совсем, как бывает всегда при попытках предсказать будущий ход истории), нужно смириться с тем, что эта гипотеза может претендовать только на статус субъективного мнения, с которым каждый волен соглашаться или не соглашаться. Не могут претендовать на полную объективность теории, относящиеся к понятиям, содержание и объем которых не очерчены с достаточной четкостью (таких, как «капитализм», «романтизм» и т.п.). И если попытаться выразить в нескольких словах, чему может научить человека, решившего испробовать свои силы в области гуманитарных наук, анализ логического аспекта гуманитарных исследований, то, может быть, самыми подходящими словами были бы такие: трезво оценивать возможности своего инструментария.