АНАГРАММА В ГРЕЧЕСКОМ ЭПОСЕ?

Несомненно, что даже в том случае, если бы идея анаграмм в лирических стихотворениях не вызывала больше возражений, каждый мог бы колебаться по многим причинам, прежде чем принять ее и по отношению к эпосу.

Я сам признаю, что если эта гипотеза верна, то она предполагает происхождение эпоса из лирики.

Но, не пугаясь этой гипотезы, просто изложу факты в следующем порядке, соответствующем ходу развития.

Вначале были только маленькие сочинения, состоявшие из 4—8 стихов. По своему содержанию это были либо магические формулы, либо молитвы, либо погребальные стихи, а может быть, и хоровые, то есть, как будто случайно, их состав соответствовал тому, что мы в своей классификации называем „лирикой".

Но если после долгого наследования коротких отрывков, бывших исключительно лирическими, поэзия развилась в стброну эпического повествования, почему мы должны заранее предположить, что в этой новой форме она утратила все то, что до тех пор постоянно считалось установленным поэтическим законом?14

Логически, несомненно, можно найти основание для того, чтобы изменить поэтическую систему при изменении жанра. Но обычный исторический опыт показывает, что так не бывает.— А для того, чтобы наилучшим образом доказать, что ни для какой эпохи не годится этот логический вывод, позволительно спросить: что мы знаем о логическом основании, которое бы объяснило появление анаграмм в маленьких лирических сочинениях, служащих главным источником для наших исследований?

Основанием для появления анаграмм могло бы быть религиозное представление, согласно которому обращение к богу, молитва, гимн не достигают своей цели, если в их текст не включены слоги имени бога. [И если принять эту гипотезу, то и погребальный гимн сам по себе, поскольку в нем встречается анаграмма собственного имени умершего, уже является результатом расширенного употребления приема, вошедшего в поэзию благодаря религии.]

Но основание могло бы быть и не религиозным, а чисто поэтическим: в этом случае оно было того же рода, что и причины, определяющие появление рифм, ассонансов и т.

Подобные рассуждения можно было бы продолжить. Так что оказалось бы, что стремление для любой эпохи объяснить, почему данное явление существует, заставляет уклониться от сути вещей; что же касается эпической поэзии, то такой подход к ней оправдан не более, чем по отношению к другим видам поэзии, если мы допускаем непрерывность исторической цепи событий, притом такой цепи, где относительно первого звена мы положительно ничего не знаем.

Примечание. Здесь я не могу говорить о лесбической лирической поэзии, потому что все сохранившиеся ее фрагменты показывают, что она была в высокой степени звукописующей (phonique), как и следовало этого ожидать, но, по всей вероятности, не включала анаграмм, то есть не включала звукописи, направленной на определенное имя и стремящейся воспроизвести это имя.

Наоборот, гомеровская поэзия является звукописующей (phonique) в том смысле, как мы понимаем анафоническую (anapho- nique) и анаграмматическую (anagrammatique) поэзию, то есть такие поэтические произведения, где предполагается, что в них от времени до времени должны повторяться слоги определенного имени.

Лишь в некоторых стихотворных формулах гомеровская поэзия переходит к чистой звукописи, не занимаясь проблемой повторения слогов одного имени.

...Нет никакой возможности дать окончательный ответ на вопрос о случайности анаграмм, как это показывает следующее рассуждение.

Самый серьезный упрек, который можно было бы сделать, заключался бы в том, что есть вероятность найти в среднем в трех строках, взятых наугад, слоги, из которых можно сделать любую анаграмму (подлинную или мнимую).

Напротив, лучшее возражение, которое можно было бы сделать против этого последнего упрека, заключалось бы в обнаружении таких многочисленных анаграмм, которые можно построить только в случае, если берется семь или восемь строк (я имею в виду семь или восемь строк, которые все участвуют в анаграмме, а не расстояние в семь или восемь строк от данного имени, что для нас несущественно).

Тогда, идя по тому самому пути, который выбран для того, чтобы оспорить теорию, можно было бы опровергнуть допущение, что на протяжении трех строк можно найти любую анаграмму.

И ipso facto* мы попали бы в еще худшую ловушку, чем в первом случае: потому что теперь, когда доказано, что нельзя с легкостью построить анаграмму в пределах трех строк, ничто не мешает сделать следующее возражение, поскольку для опровержения первого упрека пришлось бы обратиться к шести или семи строкам:

«Ясно, что вы будете продолжать до тех пор, пока у вас окажется подряд такое число слогов, что с неизбежностью анаграмма возникнет случайным образом».

Возражение. Но случай мог бы привести к анаграмме и в трех строках.

Ответ. Это не так, а лучшее доказательство состоит в том, что половина анаграмм, которые, по нашему мнению, подлинны, часто не могут быть получены, если взять меньше шести строк, а то и гораздо больше.

Реплика. Но тогда, если вы больше не останавливаетесь в пределах трех строк, вероятность случайного появления анаграммы увеличивается в такой мере, что все становится возможным.

...И именно изобилие этих данных—в сущности, ничто, кроме него,—1 заставляет на мгновение усомниться до чрезвычайности в том, как отнестись к их совокупности. Все сочетается воедино, и неизвестно, где же следует остановиться. Так что, приступая к критической оценке, можно было бы выбирать между четырьмя альтернативными гипотезами.

Во-первых, эти звуковые совпадения неизбежны, и исследователь является жертвой иллюзии, происходящей от ограниченности числа слогов в греческом языке. С этой точки зрения можно сказать, что за вычетом нескольких исключений в конце слова допускаются только согласные р, v, ;.

Поэтому число слогов типа ps, va, ao, at, образуемых на таких стыках слов, как avrj/p, етт/t, av8plt;b/v, a/тго и т. д., где согласный в конце концов оказывается перед начальным согласным следующего слова, становится настолько большим, что не следовало бы говорить вовсе об анаграммах, которые включают слоги, начинающиеся с р, v, g.

[На это можно ответить, что факты еще более поразительны там, где речь идет о 1, х J и о других элементах, почти неизвестных в конце слова.]

Согласно второй гипотезе, для меня ничем не отличающейся от первой, только сознательная игра поэта, например, когда он повторяет глагол potfSSelv после ррорamp;ос, вызывает время от времени желанные ему повторы слогов как поэтический образ или как живописное звукоизображение.

[На это следует ответить, что забота о повторении звука обнаруживается в наибольшей степени именно в строчках, которые меньше всего говорят воображению, как, например, стихотворные формулы. А такие отрывки, как начало „Илиады", представляют собой не что иное, как непрерывную последовательность явных повторений слогов на протяжении 6—8 строк.]

Третья гипотеза: наличие одинаковых созвучий бесспорно, и оно даже необходимо для построения любых двух строк, но оно при этом остается свободным. Если известно какое-нибудь слово—или даже без этого предварительного условия,— поэт должен был стремиться подбирать на определенном протяжении текста более или менее похожие друг на друга слоги и фонемы так, чтобы в данном отрывке возникало впечатление сочетаний ах, ?, отг, lt;[gt;, аlt;р, aft, далее, в другом отрывке—впечатление простых слогов без грубых групп согласных с исходом на I,

р, V...

Эта гипотеза „опаснее" других в том смысле, что она может оказаться верной и тогда будет угрожать любой гипотезе с более сильными требованиями.

[В свою очередь и на нее есть ответ. Соответствия, будь то в согласных или гласных, которые обнаруживаются в стихотворных формулах, как будто все единообразно основаны на гораздо более точном правиле, которое не ограничивается общим разрешением подражать звукам, а дает представление о звуковом равновесии, определяемом с помощью числа повторяемых элементов.]

Четвертая гипотеза. Одинаковые созвучия определяются числами...

Я не утверждаю, что Вергилий перенял анаграммы из-за эстетических преимуществ, которые он в них видел, но я хотел бы подчеркнуть следующее:

1.

1. В ряде позднейших лингвистических работ по метрике (в особенности в трудах Е. Д. Поливанова [4]) было показано, что языковым условием использования аллитерационного стиха является наличие обязательного начального ударения.
2. Лат. carmen „стихотворение, песня, заклинание" (от корня *kan „петь": carmen lt; *kan-men) Соссюром используется и в более широком смысле для обозначения поэтического текста не только на латинском, но и на других древних индоевропейских языках.
3. Kavis — форма именительного падежа мн. ч. др.-инд. kavi „мудрец, поэт". Предположение Соссюра об индоевропейском происхождении функций индийских kavi- согласуется с тем, что это же слово обозначает „жреца — составителя поэтического текста", и в других индоевропейских традициях, где видят следы общеиндоевропейской поэтики, в частности в позднеанатолийской лидийской традиции, где обнаружены следы индоевропейского метра [17] и где слово kave означает жреца — составителя метрического текста.
4. Лат. vates „пророк", „вдохновенный песнопевец", образовано от индоевропейского корня *wat-, имеющего значение жреческого экстаза (отражается в имени древнегерманского бога Вотана — Одина, культ которого обнаруживает шамани стские черты).
5. Др.-инд.
   Agni Angiras — бог „Агни Ангирас" (бог огня, имя которого родственно русск. огонь, лат. ignis) как полубог — посредник («медиатор» в терминах Леви-Стросса) между богами и людьми. Ангирас — мифологический прародитель поэтов [5, стр. 271; см. об анаграммах в этом гимне там же, стр. 270 и стр. 77—78].
6. Эта идея Соссюра, как и его гипотеза об анаграмматическом способе построения ведийских гимнов, получила блистательное подтверждение в недавнем исследовании В. Н. Топорова [6], который (еще не зная об этих записях Ф. де Соссюра) раскрыл строение ведийского гимна богине Речи - Vac- („Ригведа", X, 125, ср. [5, стр. 396—397]). Как и следовало ждать по гипотезе Соссюра, самое это имя богини в тексте отсутствует, но воссоздается всей его звуковой структурой, причем все строки гимна как бы дают отблеск ключевого слова — имени, что можно видеть из статистики встречаемости соответствующих звукосочетаний.
7. Др.-инд. Agnim Ide (lie) „Агни призываю я“, 1 л. ед. ч. медиума („Ригведа", 1, 1,1) [5, стр. 93], где'имя бога Агни стоит в винительном падеже ед. ч.
8. Др.-инд. Agnina rayim agnavat,, с помощью Агни пусть достигают (конъюнктив) богатства" („Ригведа", I, 1.3), [5, стр. 93], где имя бога стоит в творительном падеже ед. ч.
9. Др.-инд. Agnaye —дат. п. ед. ч. от имени Агни (в первом гимне „Ригведы" не представлен; здесь Соссюр, очевидно, имеет в виду другие подобные гимны).
10. Др.-инд. Agne„0, Агни" („Ригведа", 1.1.4) —зват. п. ед. ч. от имени Агни.
11. Судя по этой оговорке, Соссюр не разделял предположения о динамическом характере латинского ударения, принятого в его время многими лингвистами, но позднее опровергнутого, ср. [7]. Ср. также выше, прим. 1.
12. К предположению о возможности индоевропейских истоков германского аллитерационного стиха в недавнее время пришел Леман [14].
13. Далее Соссюр излагает свою гипотезу о подсчете фонем в стихе посредством палок, обозначавшихся термином, из которого произошло рунич. stAba — „руническая палочка, руна", др.-исл. stafr „палка, посох", гот. stafs „буква", др.-англ. stsef „посох, палка, буква", нем. Stab. По словам Соссюра, он рассматривал значение „stab- = фонема как отражающее период до возникновения письменности" [25, стр. 40].
14. Предположение о монтировании греческой эпической строки из первоначальных небольших частей, соответствующих ранним лирическим метрам (в частности, паронимическому), высказывается в работах по сравнительной метрике [26].
15. 400-я строка 11-й главы „Одиссеи" (во французском издании заметок Соссюра воспроизведена неточно) в вольном переводе Жуковского: «Бурные волны воздвигшим на бездне морской». Анаграмматические построения в древнегреческой поэзии независимо от Соссюра были установлены в исследованиях 30-х гг. нашего века, выполненных проф. О. М. Фрейденберг.

1. Л. С. Выготский, Психология искусства, изд. 2-е, М., «Искусство», 1968, стр. 514.
2. Вяч. Вс. Иванов, Заметки по сравнительно-исторической индоевропейской поэтике, в кн.: «То honor Roman Jakobson», vol. II, s’Gravenhage, 1967.
3. Вяч. Вс. Иванов, О языковых причинах трудностей перевода художественных текстов, в сб.: «Актуальные проблемы теории художественного перевода», т. 2, М., 1967.
4. Е. Д. Поливанов, Общий фонетический принцип всякой поэтической техники, «Вопросы языкознания», 1963, № 1, стр. 99—112.
5. «Ригведа. Избранные гимны». Комментарий и вступительная статья Т. Я. Елизаренковой, М., 1972, стр. 77—78, 93, 270—271, 396—397.
6. В. Н. Топоров, К описанию некоторых структур, характеризующих преимущественно низшие уровни, в нескольких поэтических текстах. III. Об одном примере звукового символизма («Ригведа», X, 125), «Ученые записки Тартуского государственного университета», вып. 181, «Труды по знаковым системам», II, Тарту, 1965, стр. 318.
7. И. М. Тройский, К вопросу о латинском ударении, в сб.: «Памяти академика Л. В. Щербы», Л., 1951.
8. Е. Benveniste, Les lettres de F. de Saussure a A. Meillet. — «Cahiers Ferdinand de Saussure», XXI, 1964, стр. 89—190.
9. E. Campanile, Note sur Saturnio, «Ann. Scuola Normale Sup. di Pisa», v. 32, 1963, стр. 191—197.
10. T. Cole, The Saturnian verse.— «Studies in Latin Poetry» («Yale Classical Studies», vol. XXI), Cambridge University Press, 1969, стр. 1—75.
11. R. Jakobson, Selected writings, vol. IV, The Hague — Paris, 1966.
12. R. Jakobson, L. C. Jones, Shakespeare’s verbal art, The Hague — Paris, 1970.
13. R. Jakobson, La premiere lettre de Ferdinand de Saussure a Antoine Meillet sur les anagrammes, «L’Homme», vol. XI, 1971, fas. 2, стр. 15—24.
14. W. P. Lehmann, The development of Germanic verse form, Austin, 1956.
15. С. L I v 1 • S t гa u s s, Mythologlques, [т.]IV, L'homme nu, Paris, 1971, стр. 581—582.
16. A. M e і 11 e t, Origines indo-europeennes des metres grecques, Paris, 1923.
17. G. Miller. Traces of Indo-European metre in Lydian.— «Studies presented to Professor Roman Jakobson by his students», Cambridge (Mass.), 1968, стр. 207—2221.
18. G. Nava, Les lettres de F. de Saussure a G. Pascoli.— «Cahiers Ferdinand de Saussure», XXIV, 1968.

18a. F. R a s t і e r, A propos duSaturnien, «Latomus. Revue d’etudes latines», vol. 29, № 1, 1970, стр. 3—24.

19. R. Schmitt, Dicht ung und Dichtersprache in indogermanischer Zeit, Wiesbaden, 1967.
20. J. Starobinski, Les anagrammes de Ferdinand de Saussure.— «Mercure de France», fevrier, 1964, стр. 243—262.
21. J. Starobinski, Les mots sous les mots: textes inedits des cahiers d’anagrammes de F. de Saussure.— «To honor Roman Jakobson», The Hague — Paris, 1967, стр. 35—37, 37—38, 38—39, 59—60, 126—127.
22. J. S t a г о b і n s к і, Le texte dans le texte. Extraits inedits des cahiers d’anagrammes de Ferdinand de Saussure, «Tel Quel», № 37, 1969.
23. J. Starobinski, Le nom cache.— «L’analyse du language theolo- gique. Le nom de Dieu», Paris, 196Э.
24. J. Starobinski, La puissance d* Aphrodite et le mensonge des coulisses. Ferdinand de Saussure lecteur de Lucrece, «Change», 6, Paris, 1970.
25. J. Starobinski, Les mots sous les mots. Les anagrammes de Ferdinand de Saussure, Paris, 1971.
26. C. Watkins, Indo-European metrics and archaic Irish verse, «Celtica», vol. VI, 1962.
27. C. W a t к і n s, Language of gods and language of men: remarks on some Indo-European metalinguistic traditions.— «Myth and Law among the Indo-Europeans. Studies in Indo-European comparative mythology», ed. by J. Puhvel, Berkeley — Los Angeles — London, 1970.
28. M. L. West, Indo-European metre, «Glotta», 51, № 3—4, 1973.
29. P. Wunderli, F. de Saussure: 1-er cahier a lire preliminairement, «Zeitschrift fur franzosische Sprache und Literatur», 82, 1972, № 3.
30. P. Wunderli, Ferdinand de Saussure und Anagramme, Tiibingen, 1972.
31. Вяч. Вс. Иванов, Очерки по истории семиотики в СССР, М., 1976, стр. 251—267.
32. В. С. Баевский, Фоника стихотворного перевода: анаграммы, в кн.: «Проблемы стилистики и перевода», Смоленск, 1976, стр. 41—50.

Жизнь и груды