Ч. Филлмор ДЕЛО О ПАДЕЖЕ ОТКРЫВАЕТСЯ ВНОВЬ [169]

I.

Несколько лет назад я написал довольно пространную статью (Fillmore, 1968), в заглавии которой обыгры­вается слово case [«The Case for Case», т. e. ‘Дело о падеже’]. В ней я попытался рассмотреть понятие, названное мною глубинным падежом (deep structure cases), а также вы­сказал некоторые соображения относительно того, как можно использовать это понятие в генеративной граммати­ке.

В настоящей работе я постараюсь выполнить следующие задачи: я свяжу понятие глубинных падежей с традициями семантических и грамматических разысканий; рассмотрю некоторые основные допущения теории падежей и укажу те ее свойства, которые я с самого начала считал ее преимущест­вами; я проанализирую некоторые наиболее существенные пункты данной теории, включая серьезный вопрос о том, как мы можем узнать, сколько существует падежей и ка­ковы они; однако в конечном счете я не смогу предложить удовлетворительного решения этой проблемы. Вместо этого я предлагаю новую интерпретацию роли падежей в теории грамматики и новый подход к исследованию вопроса об их числе и конкретном составе. Эта новая интерпретация при­водит к такой концепции в рамках теории грамматических отношений и в рамках семантической теории, сущность ко­торой можно определить следующим лозунгом: «Значения обусловливаются ситуациями» [170] (Meanings are relativized to scenes).

Для иллюстрации я буду использовать в основном те же примеры, которые приводились в более ранних моих пуб­ликациях, включая, разумеется, многие примеры, заимство­ванные мною у других авторов. Я поступаю так не потому, что не в состоянии придумать новых примеров, а потому, что хочу показать на уже известных примерах, в чем за­ключается отличие новой интерпретации от предыдущих, старых.

2.

В рамках семантики вообще понятие глубинных падежей входит в ту ее область, которую можно назвать внутренней семантикой в противоположность внешней: иначе говоря, оно связано не с семантикой истинности, или логического следования (entailment), или внеречевой силы (illocutionary force), а с семантической природой внутренней структуры не­самостоятельного предложения (clause). В рамках внутрен­ней семантики рассматривается ее синтагматический, а не парадигматический аспект, то есть глубинные падежи мож­но отнести к тому типу семантических отношений, которые связывают элементы структуры предложения друг с другом в контексте, а не с системой контрастов и оппозиций, служа­щих различению составляющих в парадигматическом ас­пекте. Рассматривается внутренняя структура несамостоя­тельных предложений, а не семантика связей между частя­ми сложного предложения, реализуемых посредством сочи­нения и подчинения.

В рамках грамматической теории понятие глубинных падежей может оцениваться с точки зрения его значимости для теории грамматических уровней, для теории граммати­ческих отношений, для описания валентностей и коллока- ций, а также для общей теории функций составляющих предложения. Рассматриваемая гипотеза сводится к сле­дующему: существует уровень структурной организации предложения, отличный от того, что обычно понимают под семантическим представлением, и в равной степени отлич­ный от известных понятий глубинного и поверхностного синтаксических представлений структуры предложения, Данная теория связана с определением ядерных граммати­ческих отношений в предложении (субъекта, объекта и кос­венного объекта) в том смысле, что она задается вопросом: каким образом конкретные аспекты значения высказывания определяют, какая составляющая выступает в качестве (глубинного) субъекта, а какая — в качестве объекта. Мож­но также считать, что теория падежей дает по крайней мере частичное описание семантических валентностей глаголов и прилагательных, которое можно сравнить с описанием синтаксических валентностей, предлагаемым в работах евро­пейских лингвистов (Tesnidre, 1959; Н е 1 b і g, 1971; Н е 1 b і g and Schenkel, 1969; E m о n s, 1974).

Одним из важнейших элементов теории глубинных паде­жей является падежная рамка (frame ‘фрейм’) (Fill- more, 1968, р. 27), функция которой состоит в том, чтобы перекинуть мостик между описаниями ситуаций и глубинны­ми (underlying) синтаксическими представлениями. Она вы­полняет эту задачу путем приписывания семантико-синтак- сических ролей конкретным участникам (реальной или во­ображаемой) ситуации, отображаемой предложением. Это приписывание определяет, или ограничивает, приписыва­ние перспективы, налагаемой на ситуацию, с помощью средств, названных мною «принципы выбора субъекта» и «иерархия падежей».

Некоторые из принципов выбора субъекта являются, видимо, универсальными для всех языков.

Другие принципы выбора субъекта являются, видимо, специфическими для тех или иных языков. В японском язы­ке, согласно Куно (см. К u п о, 1973, р. 31), и в немецком языке, согласно Роденбургу (см. Rohdenburg, 1970), в качестве субъекта предложения нельзя выбрать определен­ного рода причины, связанные со способностью или с источ­ником действия, тогда как в английском языке подобный выбор вполне допустим, например, в предложениях типа (1):

(1) a) Fifty dollars will buy you a second-hand car.

‘Пятьдесят долларов дадут вам возможность купить подержанный автомобиль.’

b) The smell sickened me.

‘Этот запах вызвал у меня тошноту.’

c) The accident killed the woman.

‘Этот несчастный случай привел к гибели жен­щины. ’

Еще одна разновидность принципов выбора субъекта яв­ляется, видимо, специфической для тех или иных слов. На­пример, этим свойством обладает, по-видимому, (по крайней мере) один из членов пары regard и strike (примеры Хом­ского (см. Chomsky, 1965, р. 162)):

(2) a) I regard John as pompous.

‘Я считаю, что Джон ведет себя напыщенно.¹ (букв. ‘Я считаю Джона напыщенным.’)

b) John strikes me as pompous.

‘Джон поражает меня своей напыщенностью.’ (букв, ‘как напыщенный’).

Последнее, но вовсе не удивительное обстоятельство состоит в том, что принципы выбора субъекта могут изменяться во времени. Есперсен (см. J espersen, 1924, р. 160) гово­рит о переходе в истории английского языка от выражений типа (За) и (ЗЬ) к выражениям типа (Зс) и (3d) и трактует этот процесс как изменение в значениях соответствующих глаголов:

(3) a) Me dreamed a strange dream.

‘Мне приснился странный сон.’

b) Me like oysters.

‘Мне нравятся устрицы.’

c) I dreamed a strange dream.

‘Я видел странный сон.’

d) I like oysters.

‘Я люблю устриц.’

Конечно, можно понимать слово значение таким образом, что трактовка Есперсена будет выглядеть вполне при­емлемой; но более адекватным представляется описа­ние, в котором происшедшие изменения связываются с действием в языке принципов выбора субъекта, причем эти изменения касаются взаимодействия принципов упо­рядочения и принципов приписывания падежей, после которых (изменений) поверхностные падежные разгра­ничения у существительных и местоимений утра­тились.

Преимущества, которые я усматривал в понятии глу­бинного падежа, состоят в том, что описания слов и пред­ложений в терминах падежной структуры создают уро­вень лингвистического структурирования, на котором обнаруживаются универсальные свойства лексической структуры и строения несамостоятельных предложений, и, далее, в том, что такие описания интуитивно кажут­ся в некотором смысле связанными со способами мысли­тельного отражения того опыта и тех событий, которые люди способны выразить в предложениях своего языка.

Выражение падежная грамматика, которое использо­валось мною при характеристике идей, высказанных в «Де­ле о падеже», вводило в заблуждение. Эти идеи не образу­ют какой-либо модели грамматики. Это всего лишь пред­положительные суждения о таком уровне организации не­самостоятельного предложения, который релевантен и для его значения, и для его грамматической структуры; он дает способ описания определенных аспектов лексической структуры и позволяет строить удобные классификации типов несамостоятельных предложений. Тот факт, что я часто получал письма с вопросами такого типа: «Как в па­дежной грамматике трактуется интонация?», заставил меня осознать, что, оказывается, мои работы создают впечатле­ние, будто так называемая падежная грамматика подается как общая модель языковой структуры. Теперь к термину «падежная грамматика» я стараюсь относиться с большей осторожностью.

Критические отклики на концепцию глубинных падежей разнообразны по своей географии и по спектру представ­ленных в них точек зрения.

Когда я писал «Дело о падеже», концепция «порождаю­щей семантики» еще не была сформулирована, или, точнее, я не был знаком с ее изложением, если не считать ее пред­варительного варианта под названием «абстрактный син­таксис». В том разделе моей статьи, где затрагиваются во­просы поверхностной морфологии падежа, я описал тради­ционный подход к трактовке падежей, состоящий в том, что падежи устанавливаются путем анализа их форм, а затем одна за другой описываются их функции в рамках больших конструкций. Мой тезис состоял в том, что нужно все по­менять местами, то есть строение предложения как целого должно служить основой для описания функций отдельных грамматических морфем. В качестве ключевого слова для

характеристики этой концепции я употребил выражение центральная роль синтаксиса (centrality of syntax). Уолтер Кук в своей статье «Набор постулатов для падежной грам­матики» (Cook, 1972) пишет, что в противоположность моей исходной позиции он придерживается точки зрения, которая закреплена в его постулате, приписывающем цент­ральную роль не синтаксису, а семантике. Мне кажется, если бы я точно понимал, что имеется в виду, я вполне мог бы принять и точку зрения Кука. Но в любом случае я имел в виду противопоставление не между глубинной семанти­кой и глубинным синтаксисом, а между анализом, который начинается с морфемы, и анализом, который начинается с предложения.

Для обоснования тех или иных утверждений о разгра­ничении глубинных падежей я использовал различные формы доказательств. Одно из них состоит из двух шагов. На первом шаге мы должны показать неоднозначность не­которого предложения, причем эта неоднозначность может быть объяснена лишь тем, что одна из именных составляю­щих (nominals) может играть в предложении любую из двух семантических ролей. В качестве примера здесь мож­но рассмотреть неоднозначное предложение (4а). Чтобы убедиться в неоднозначности этого предложения, предста­вим себе следующую ситуацию: вы видите, что у меня на столе лежит письмо, далее вы видите, как я снимаю с него копию, и затем вы слышите, как я произношу предложение (4 Ь). Если вы владеете тем же вариантом английского язы­ка, что и я, то вы не сможете с уверенностью определить из сказанного мной в (4 Ь), которое же из двух писем я имею в виду.

(4) a) I copied the letter.

‘Я переписал (скопировал) письмо.’

b) Point to the letter which I copied.

‘Укажите на письмо, которое я переписал (ско­пировал).’

c) 1 copied this from that.

‘Я переписал (скопировал) это с того.’

Второй шаг при этой форме доказательства состоит в том, чтобы употребить тот же самый глагол в предложении, где он сочетается с двумя именными составляющими, каждая из которых выполняет только одну из двух семантических ролей, наличествующих в рассмотренном выше неоднознач­ном предложении. Это свойство мы и обнаруживаем у на­шего глагола сору, как видно из предложения (4с), в кото­ром те две роли, которые мы интуитивно выделили в (4а), распределены между двумя отдельными именными состав­ляющими. Располагая двумя типами фактов — в соответ­ствии с указанными шагами нашего доказательства,— мы с уверенностью можем констатировать, что перед нами две разные падежные роли, а не просто случай неопределен­ности.

Второй вид доказательства, тоже состоящего из двух шагов, основывается на предположении, что мы имеем дело с разными падежными отношениями всякий раз, когда мы обнаруживаем сочетания одного и того же глагола с двумя явно различными классами имен, связанных с глаголом не­которым заданным грамматическим отношением, причем создается впечатление, что имена из этих[171] двух классов вы­полняют в соответствующих предложениях разные семан­тические роли. Это можно проиллюстрировать на примере тех семантических возможностей, которые реализуются именем, стоящим в позиции субъекта, в предложениях (5а) и (5Ь). И опять, как и выше, наше доказательство может счи­таться завершенным, если в качестве второго шага мы най­дем одно предложение, в котором те же самые две роли бу­дут распределены между двумя отдельными именами, как в (5с):

(5) * a) My foot hurts.

‘Моя нога болит.’

b) This shoe hurts.

‘Эта туфля причиняет боль.’

c) This shoe hurts my foot.

‘Эта туфля причиняет боль моей ноге.’

Эти способы доказательств были сочтены уязвимыми в ряде критических откликов, особенно исходивших от евро-

пейских ученых, по мнению которых данный метод анализа основывается на случайных свойствах английских слов. В других языках, как подчеркивают авторы этого возра­жения, для разных смыслов слов hurt и сору вполне могут использоваться разные слова, и, таким образом, по совер­шенно объективным причинам для этих языков данный метод даст другие результаты.

Это возражение я тоже отношу к недоразумениям. Наши доказательства не предлагаются как определения падежей, но как шаги, ведущие к выявлению падежных разграни­чений в множествах предложений, где смысловые разли­чия могут быть описаны исключительно или- преимущест­венно через различия падежных ролей. Меня в равной сте­пени интересовали моменты сходства в глубинной (under­lying) падежной структуре и в предложениях с разными глаголами и разной реляционной организацией. В третьем виде использованных мною доказательств берутся разные поверхностные глаголы из определенных лексических по­лей — пары типа rob ‘грабить’ и steal ‘воровать’ или buy ‘покупать’ и sell ‘продавать’,— глаголы, у которых падеж­ные структуры (полностью или частично) изоморфны, а приписываемые им грамматические отношения различны. Иначе говоря, я уверен, что, занимаясь, например, швед­ским языком, исследователь сможет обнаружить в формах, выражающих, скажем, физическую боль, роли, связанные с такими вещами, как источник боли, локализация боли, су­щество, испытывающее боль, и так далее; и это можно сде­лать независимо от того, употребляется в соответствующих выражениях один и тот же глагол или разные глаголы, не­зависимо от того, различны или одинаковы связи этих гла- _в голов с точки зрения отбора и ориентации падежей.

Некоторые европейские исследователи, работающие в области теории валентностей (Е ш о n s, 1974; Р a n е v о- v а, 1974), считают, что я смешиваю различные смыслы, которые может иметь термин «факультативные составляю­щие предложения». В одних случаях некоторый аспект со­бытия или ситуации является частью понимания значения предложения говорящим или слушающим, но в предложе­нии нет ничего, что выражает этот аспект; в других случаях отсутствие некоторой составляющей в поверхностной струк­туре предложения означает отсутствие соответствующего

понятия и в том концептуальном содержании, которое пере­дается посредством данного сообщения. Действительно, допущенные кое-где ошибки в моем описании некоторых предложений связаны именно с данной проблемой; но мое намерение состояло в том, чтобы предложенная мною сис­тема понятий могла служить основой для истолкования всевозможных смыслов термина «факультативность». Этой цели могут служить: падежные рамки, указывающие на те падежные понятия, которые присутствуют в концептуаль­ном содержании предложения; признаки падежных рамок, указывающие на те падежные понятия, которые потенциаль­но могут сочетаться в одной конструкции с данной лекси­ческой единицей; трансформации опущения, благодаря которым при определенных условиях та илу иная состав­ляющая может (или, вероятно, должна) отсутствовать в поверхностной структуре. Я думаю, что в принципе моя система учитывает факультативность в достаточной степе­ни.

Некоторые конкретные положения, высказанные мною в работе «Дело о падеже», оказались неудачными, и я пос­пешил от них отказаться. Например, я был склонен счи­тать, что все имена в английских предложениях первона­чально снабжаются предлогами; из этого взгляда следо­вало, что процессы оформления субъекта и прямого объекта должны включать опущение предлога. Выбор такого, а не иного представления был отчасти обусловлен моим стрем­лением в большей степени обеспечить сравнимость англий­ского и японского языков. В японском существуют после­логи, оформляющие все именные функции в предложении, включая ядерные грамматические отношения (субъекта и объекта). Я считал, что базисные типологические разли­чия между данными двумя языками можно свести к следую­щему. На уровне глубинной структуры в английском язы­ке глагол стоит в начале, а в японском — в конце каждого предложения; в том языке, где глагол ставится в начале, все существительные сопровождаются предлогами; в том же языке, где глагол стоит в конце, все существительные сопровождаются послелогами. Не считая этих различий (которые, если зеркально отобразить одну структуру на другую, являются на самом деле сходствами), рассматривае­мые языки различаются тем, что в языке с глаголом в на­чальной позиции, to ectb в английском, действует правило выдвижения субъекта (Subject-fronting rule), посредством которого глагол передвигается во вторую позицию, и, кро­ме того, действуют процессы опущения предлога при субъекте и прямом объекте. Тогда эти два типа языков мож­но сравнить с третьим типом, примером которого служит тагальский язык, где отсутствует правило выдвижения субъекта и где перед именами стоят предлоги.

В рамках неформального общетипологического наброс­ка такая точка зрения отвергаться, видимо, не должна; но конкретные решения, связанные с выбором определенного предлога, придали этой концепции вид довольно неэффек­тивной системы. В частности, когда я пытался на основе предложенных решений построить некоторую грамматику, первоначальное соединение предлога by с падежом агенса затем неизбежно вылилось в более сложный принцип сое­динения by с падежом, занимающим в предложении самый высокий ранг, независимо от того, какой именно это был падеж. Такое решение позволяло дать правильную интер­претацию предлога by в выражениях eaten by George ‘съе­денный Джорджем’, destroyed by fire ‘разрушенный огнем’ и assumed by everybody ‘допускаемый всеми’ (до тех пор, пока существовали ограничения на предлог by, благодаря которым в ряде конструкций допускалось употребление иного предлога — known to ше ‘известный мне’ и т. д.). В конце концов, однако, подобная позиция стала выглядеть не лучше, чем позиция, согласно которой предлог by вво­дится посредством пассивной трансформации.

В работе «Дело о падеже» я приписывал падежам аген­са и датива обязательный признак одушевленности. В ре­зультате некоторые исследователи, и в первую очередь я сам, руководствуясь весьма странной логикой, пришли к заключению, будто обязательная одушевленность зависимо­го от глагола члена предложения означает, что присоеди­няемое имя должно стоять в одном из этих падежей. На ос­нове подобных рассуждений субъектам глаголов die ‘уми­рать’ и melt ‘таять, плавиться’ (примеры взяты из крити­ческой статьи Huddleston, 1970) приписывались со­ответственно падежи датива и пациенса (объекта), а двум предложениям в (6) должны были приписываться разные падежные структуры:

(6) a) The man died.

‘Человек умер.* b) The snow melted.

‘Снег растаял.’

Теперь я стараюсь разграничивать реляционные и катего­риальные понятия более строго.

Некоторые ученые (N і 1 s е п, 1972) предложили би­нарный анализ основных падежей; при этом агенс и инстру­мент трактуются соответственно как одушевленная и неоду­шевленная причина действия, а испытывающее лицо (датив) и пациенс (объект) — как одушевленный и неодушевлен­ный результат. Первоначальная привлекательность этого анализа исчезает, когда мы осознаем, что он представ­ляет собой смешение категориальных и реляционных понятий, но начинает проявляться вновь, если мы попыта­емся представить его как описание основных свойств сцен- прототипов, в терминах которых можно структурировать действия и опыт.

В недавно опубликованном критическом разборе па­дежной грамматики немецкий исследователь Петер Финке (1974) сосредоточил свое внимание на тех сторонах проб­лемы, которые он воспринял как категориальные аспекты падежей, и истолковал теорию падежей как вариант логики классов. Утверждение о том, что некоторый глагол соче­тается с агенсом и пациенсом, равносильно, как считает Финке, утверждению о том, что эти два аргумента данного глагола должны обладать различными характеристи­ческими свойствами и что вообще падежи должны опреде­ляться в терминах этих характеристических свойств. Агенс — это предмет, обладающий одним набором свойств, инструмент — это предмет, обладающий некоторым другим набором свойств, и так далее.

Главная мысль Финке, если я его правильно понимаю, заключается в том, что падежная грамматика делает допу­щение онтологического характера о фиксированном числе классов объектов, которые могут существовать в универ­суме, причем это число равно числу падежей. Если, соглас­но трактовке Финке, теория исходит из такого сильного допущения, то, поскольку сторонники падежной грамма­тики не смогли прийти к общему и постоянному списку па­дежей, становится ясно, что данную теорию воспринимать серьезно не следует. Ответ на это обвинение сводится, ра­зумеется, к тому, что даже если некоторый универсум будет содержать только один класс объектов — скажем, человеческие существа,— то все равно можно будет пока­зать отождествляемую с ролями функцию падежей. Один человек может схватить и поднять другого человека, вос­пользоваться его телом как инструментом для того, чтобы сбить третьего человека, последний может быть ошеломлен, и так далее. Короче говоря, в универсуме с только одним классом объектов легко представить себе падежные отноше­ния агенса, инструмента, пациенса и испытывающего лица. Возможно, впечатление, что падежные понятия должны мыслиться как категории, а не как типы отношений (реля­ций), возникло в результате моих неудачных высказываний по поводу одушевленности.

Концепция падежной грамматики была недавно подверг­нута сомнению также в еще одном исследовании (см. R а і Ь- 1 е, 1975), посвященном вопросу о том, каким образом тео­рия падежей может объяснить очень сложный набор падеж­ных функций в языке типа финского. Автор упомянутого исследования исходит из моего постулата, гласящего, что при рассмотрении некоторой системы падежей мы должны отличать формы падежей от употреблений падежей и при этом должны строить такую теорию глубинных падежей, при которой предлагаемый в ней инвентарь падежных поня­тий был бы более или менее эквивалентен инвентарю упот­реблений падежей. Финский язык ставит особые проблемы, и причин здесь две. Одна из них связана с существованием системы локативных и направительных падежей, которые совмещают (в одной и той же поверхностной падежной ка­тегории) одновременно локационные понятия и сведения о топологии объекта референции (то есть сущности, в рамках которой нечто размещается или по отношению к которой нечто ориентируется); вторая же причина связана с сущест­вованием семантических различий (в пределах так назы­ваемого прямого объекта) в зависимости от выбора номина­тива, аккузатива или партитива. Например, разница в выборе аккузатива, а не партитива оказывается связанной с такими понятиями, как определенность, завершенность и полнота охвата. Мой ответ должен заключаться, очевидно, в том, что морфемы в системах поверхностных падежей пе­редают больше информации, чем просто сведения о функ­циях имен, и для объяснения употреблений поверхностных падежей требуется, следовательно, более широкий концеп­туальный аппарат, чем теория глубинных падежей.

4.

Хотелось бы назвать еще четыре типа критических заме­чаний в адрес теории падежей: два, которые ставят меня в тупик (я не знаю, стоит ли их учитывать и как именно), и дез, которые, вне всякого сомнения, действительно весьма серьезны. Первый тип замечаний — это группа возраже­ний, сводимых к формуле: «Я могу сделать все то, что де­лаешь ты», то есть здесь мы сталкиваемся с рассуждением о простом различии обозначений. Один из вариантов этого рассуждения выглядит следующим образом. Я в свое время утверждал, что в структуре, лежащей в основе выражений с глаголом типа английского seem ‘казаться’, имеет место роль, которую я называю «испытывающее лицо», то есть лицо, которому нечто кажется; я утверждал далее, что эта роль иногда проявляется на поверхности в виде сочетания с предлогом to, как в (7):

(7) а) То me, Harry seems intelligent.

‘Мне Гарри кажется умным.’ b) It seems to me that Harry is intelligent.

‘Мне кажется, что Гарри умный.’

Но, как рассуждают мои оппоненты, такое описание бес­смысленно. Преувеличение теоретической значимости тер­минов «испытывающее лицо», «агенс», «инструмент» и прочих не дает никаких особых преимуществ. Мы могли бы просто констатировать, что seem является глаголом мысли­тельного состояния, то есть характеризуется семантиче­ским маркером ‘мыслительный’; и далее мы можем говорить, что селекционные ограничения для глаголов, содержащих этот маркер, требуют, чтобы одна из подчиненных состав­ляющих представляла собой ‘одушевленное’ имя; о глаголе seem мы можем говорить, что он обладает селекционным ог­раничением, предусматривающим, чтобы связанный с ним одушевленный аргумент являлся частью предложного сочетания с to; более того, мы могли бы предусмотреть та­кой принцип, согласно которому для любого аргумента мыс­лительного глагола, который характеризуется обязатель­ной одушевленностью, к репрезентации этого имени в окон­чательном семантическом представлении предложения мо­жет добавляться семантический маркер ‘испытывающее лицо’.

Такое рассуждение (содержащееся в работе Н. Хом­ского (см. Chomsky, 1970), Катца (см. Katz, 1972) и Меллемы (см. Mel 1 е m а, 1974)), конечно, не лишено не­которых оснований. Это разновидность той точки зрения, согласно которой изменение научной парадигмы допустимо лишь в том случае, когда возможности существующей пара­дигмы уже исчерпаны и когда может быть доказано сущест­вование более удовлетворительной парадигмы. Вообще говоря, к этой точке зрения я отношусь с пониманием; од­нако, на мой взгляд, альтернативные парадигмы (или даже альтернативные системы обозначений) должны оцениваться в зависимости от того, постановку каких вопросов они стиму­лируют. Сильное допущение о глубинных падежах застав­ляет исследователя задавать конкретные вопросы о числе и характере разнообразия семантических функций членов предложения. А могут ли ответы на подобные вопросы быть записаны в терминах какой-то другой парадигмы, далеко не всегда важно, по крайней мере с точки зрения человека, преимущественно занятого выяснением того, насколько важны сами эти вопросы и могут ли вообще на них быть по­лучены ответы.

Другой тип замечаний представлен возражениями, исхо­дящими от Рэя Доуэрти (Ray С. Dougherty, 1974) и низводящими падежную грамматику до ранга тривиаль­ной концепции. Главная мысль Доуэрти состоит в том, что так называемая падежная грамматика в лучшем случае предлагает, может быть, и интересную, но в теоретическом плане бесперспективную классификацию глаголов. Гла­голы в этой системе классифицируются на основе интуитив­ных суждений о возможных дополнениях (complements). Все это, продолжает Доуэрти, можно было бы считать дос­таточно безобидным занятием, сравнимым, возможно, с классификацией слов по числу букв, как это делается в Словаре кроссвордов «Нью-Йорк тайме» (New York Times Crossword Puzzle Dictionary); однако на самом деле оно вовсе не безобидно, потому что Филлмор, вводя читателя в заблуждение, облачает эту простую таксономию в мундир порождающей грамматики.

Если обвинение в простой таксономичностй окажется справедливым, то я, видимо, должен буду повторить, что концепция глубинных падежей мыслилась не как полная модель грамматики, а лишь как набор аргументов в пользу признания такого уровня организации предложений, кото­рый можно назвать падежной структурой. Точно так же, если окажется справедливой квалификация данного под­хода просто как варианта системы обозначений, это вовсе не должно будет служить основанием для отказа от теории падежей, а скорее импульсом для рассмотрения вопросов, связанных с тем, какой из многих возможных вариантов си­стемы обозначений в окончательном виде правильной теории обеспечивает наибольшие удобства для выведения обобщений в области типологии языков, классификации лексики, усвое­ния языка ребенком и т. д. Короче говоря, с моей точки зре­ния, возможности теории падежей в плане нотации и таксо­номии входят в одну группу проблем. Таксономия должна цениться за то, что она обеспечивает удобную и ясную кон­цептуальную организацию соответствующего множества сущностей, в нашем случае — такую организацию, в тер­минах которой легко формулировать грамматические и семантические обобщения; нотация должна цениться за то, что она дает возможность строить такого рода таксономию простым и прямым способом.

Два вида только что рассмотренных возражений состоят в том, что теория падежей либо дает в лучшем случае просто вариант системы обозначений для некоторой другой, бо­лее предпочтительной теории, либо дает простую таксоно­мию. Авторы этих критических суждений выдвигали и иные возражения, некоторые из них рассматриваются в других местах настоящей статьи.

А теперь обратимся к возражениям, которые требуют уточнения теории. Стивен Андерсон в статье «О роли глу­бинной структуры в семантической интерпретации» (А п- d ers on, 1971) подверг критике мое утверждение о том, что можно обойтись и без уровня глубинной структуры в смысле стандартной теории. Моя точка зрения состояла в том, что в грамматической теории нужен уровень падеж­ной структуры, который я мыслил как уровень семанти­ческой репрезентации (или что-то близкое к нему); эта кон­цепция предусматривает, далее, переход (с помощью транс­формационных правил грамматики) к уровням поверхност­ной структуры. Но по причинам, известным, например, из работы Хэллидея (Н а 1 1 і d а у, 1967, р. 39), необходи­мость в особом уровне глубинной структуры не признава­лась.

Я говорил, что, например, в случае английского гла­гола break ‘разбивать, разбиваться’ при его употреблении в функции переходного глагола два его аргумента могут иметь падежные функции ‘агенса’ и ‘пациенса’, причем агенс — это сущность, ответственная за разбивание, а пациенс — это сущность, которая разбиванию подверглась. В поверхностной структуре один из этих аргументов должен стать субъектом предложения. Возможностей здесь две: одна, когда субъектом становится агенс, как в (8а); другая, когда субъектом становится пациенс, как в (8Ь); в послед­нем случае имеет место побочный эффект, касающийся фор­мы глагола:

(8) a) John broke the vase.

‘Джон разбил вазу’,

b) The vase was broken by John.

‘Ваза была разбита Джоном.’

Я представил эти возможности как результат факультатив­ного выбора в соответствии с правилом выбора субъекта. При этом важно заметить, что в процессе построения пас­сивного предложения не постулировалось никакого уровня репрезентации, на котором это предложение имело бы су­бъект, отличный от поверхностного субъекта. В указанном процессе фигурировали падежная структура и поверхност­ная структура, но не было никакой промежуточной струк­туры, в рамках которой могли бы определяться понятия субъекта и объекта.

Защищая стандартную теорию, Андерсон отстаивал (стремясь обеспечить простоту семантического компонента) существование субъектов и объектов, принадлежащих к уровню глубинной структуры. Его рассуждение сводилось к утверждению, что существуют семантические обобщения, для которых наиболее простые формулировки могут быть получены только на уровне глубинной структуры (в смысле стандартной теории). Рассуждения Андерсона охватывают две ситуации. Первая — это случай, когда некоторые тран­сформации (например, пассивная или дативного перемеще­ния) сводятся, по существу, к изменению исходного рас­пределения глубинных субъектов и объектов; вторая — это случай, когда для данного предиката возможен более чем один способ трактовки его аргументов как членов грам­матических отношений. В любом случае доводы Андерсона связаны с тем, что часто наблюдается различие между хо­листической и партитивной интерпретацией группы суще­ствительного в зависимости от того, помечена ли последняя на уровне глубинной структуры символом одного из глав­ных (primary) грамматических отношений (субъекта или объекта). Для иллюстрации позиции Андерсона можно ис­пользовать известные примеры: разница между (9а) и (9Ь) заключается в том, что предложение, где the garden ‘сад’ стоит в позиции субъекта, передает идею о заполненности всего сада пчелами, тогда как для другого предложения та­кое допущение не является обязательным; а разница между (9с) и (9d) состоит в том, что предложение, в котором the truck ‘грузовик’ стоит в позиции прямого объекта, передает мысль о грузовике, полностью заполненном сеном, что вов­се не обязательно предполагать в случае другого из этих предложений:

(9) a) Bees were swarming in the garden.

‘Пчелы роились в саду.’

b) The garden was swarming with bees.

‘Сад был полон пчел.’[172]

c) I loaded hay onto the truck.

‘Я погрузил сено на грузовик.’

d) I loaded the truck with hay.

‘Я нагрузил грузовик сеном.’ [173]

Новые примеры такого же типа предложены у Меллемы (Mellema, 1974):

(10) а) Не read from his speech.

‘Он зачитал [кое-что] из своей речи.’

b) Не read his speech.

‘Он прочитал свою речь.’ [174]

Если имеется в виду чтение вслух, то из предложения, где his speech ‘его речь’ находится в позиции прямого дополне­ния, можно заключить, что была прочитана вся речь, тогда как из другого предложения этого заключить нельзя.

Я не вижу необходимости признавать, что эти доводы подтверждают справедливость той концепции глубинной структуры, которую имел в виду Андерсон; однако, я ду­маю, следует признать, что для грамматической теории необ­ходим, видимо, такой уровень репрезентации, который вклю­чает грамматические отношения субъекта и объекта, или, во всяком случае, какой-то другой уровень, на котором на­ходит отражение тот вид тесного участия в ядерной части несамостоятельного предложения, который характерен для субъектов и объектов. Это не означает, однако, что уро­вень репрезентации, основанный на падежных функциях, искажает реальную картину. Мы в конце концов все равно имеем дело с определением, исходя из смысла высказыва­ний того, какие из аргументов многоместного предиката должны проявляться в виде субъекта, а какие (если вообще они есть) — в виде объекта.

Следующее действительно серьезное критическое заме­чание в адрес теории падежей связано с тем фактом, что никто из ученых, работающих с «падежами» в рамках раз­личных вариантов грамматик, не пришел ни к формулиров­ке принципов определения (defining) падежей, ни к форму­лировке принципов осуществления процедур, с помощью которых можно было бы устанавливать число падежей или определять, когда мы имеем дело с двумя падежами, обла­дающими каким-то сходством, а когда — с одним падежом, но реализуемым в двух вариантах. В своей обстоятельной статье «Некоторые соображения об агентивности» Д. А. Круз (Cruse, 1973) рассмотрел ряд утверждений лингвистов об агентивности и обнаружил не только то, что разные линг­висты расходятся в определении агентивности, но и то, что понятия, используемые в таких определениях, представ­ляются во многом несравнимыми, во всяком случае, они не поддаются единообразному последовательному определе­нию.

Я всегда считал, что проблема установления падежей во многом аналогична проблеме установления фонологиче­ских единиц языка. Поскольку pie ‘пирог’ и buy ‘покупать’ являются разными словами английского языка, у нас есть все основания считать, что мы имеем здесь фонемы /р/ и /Ь/, четко отграниченные одна от другой. Однако в случае со spy ‘шпион’ не все так просто. Должны ли мы относить здесь взрывной звуковой сегмент к /р/, или к /Ь/, или к ка­кой-то другой фонеме, отличной от этих двух? Если это не /р/ и не /Ь/, должен ли он рассматриваться как нечто в некотором смысле включающее и фонему /р/, и фонему /Ь/, или как нечто нейтральное, расположенное, так сказать, между /р/ и /Ь/, или как нечто в концептуальном плане со­вершенно отличное от этих двух фонем — нечто из другой фонологической системы? Имеющиеся данные не предопре­деляют правильных ответов на эти вопросы. Американские фонологи обычно рассматривают этот сегмент как /р/, а дат­ские фонологи, которые сталкиваются с похожей проблемой в своем языке, предпочитают /Ь/. Лингвисты школы Фёрса обычно трактуют его как единицу, совершенно отличную по своим системным свойствам от упомянутых фонем; фоно­логи, которые допускают несколько видов абстракции, мо­гут рассматривать его как категорию, включающую /р/ и /Ь/, а если они опираются на особые допущения о признако­вом строении фонем, то квалифицируют его как сегмент, содержащий признаки, общие для /р/ и /Ь/, но не обладаю­щие признаками, которые служат различению этих двух сегментов.

Аналогичный спектр возможных точек зрения может быть перенесен и на проблему отождествления падежей. Хаддлстон (Huddleston, 1970) исследует мои доводы, связанные с тем, что в (11а) John ‘Джон’ выступает в функ­ции агенса, а в (1 lb) сочетание this key ‘этот ключ’ выступает в функции инструмента. Мы имеем здесь дело с тем, что можно было бы назвать соответственно ‘косвенной причиной’ и ‘непосредственной причиной’. Основанием для четкого разграничения этих двух ролей служит тот факт, что те же самые два существительных, сохраняя свои падежные роли, могут также употребляться вместе при глаголе open ‘от­крывать’ в одном и том же предложении, как, например, в (11с). Какое же решение мы должны принять относительно каузального элемента в случае (lid)? Вот проблема, на которую обращает внимание Хаддлстон. Принятие реше­ния по поводу падежной роли субъекта в (lid) сходно с принятием решения по поводу «эмического» статуса взрыв­ного согласного в spy.

(11) a) John opened the door.

‘Джон открыл дверь.’

b) This key opened the door.

‘Этот ключ открыл дверь.’

c) John opened the door with this key.

‘Джон открыл дверь этим ключом.’

d) The wind opened the door.

‘Ветер открыл дверь.’

Одна из возможных трактовок заключается в том, что ветер, как и Джон в предыдущем предложении, использует свою собственную энергию, а не энергию какого-то другого существа или предмета и что поэтому он есть агенс. Второй возможный взгляд на ветер состоит в том, что, поскольку он является непосредственной причиной открывания двери, он должен рассматриваться как инструмент. Третья точка зрения сводится к тому, что ветер в (lid) выполняет роль, отличную как от агенса, так и от инструмента (назовем ее силой), ибо здесь нет ни манипулятора, ни манипулируемо­го, а налицо только самостоятельная сила. Еще одна точка зрения состоит в том, что существует падежный признак ‘причина’, который является общим для падежей агенса и инструмента; в группе существительного, стоящей в по­зиции субъекта в нашем предложении о ветре, открываю­щем дверь, признак причины присутствует, а признаки, ко­торые отличают агенс от инструмента, отсутствуют.

Поскольку мы можем обращаться к любой из этих воз­можностей (каждая из которых освящена той или иной по­чтенной лингвистической традицией), то неудивительно, что и ученые, пытавшиеся заставить теорию падежей работать, не смогли прийти к согласованным решениям. Более того, поскольку существующие подходы различаются между со­бой — типами предложений, которые они ставят в центр своего внимания, взглядами на степень близости между па­дежной структурой и семантической структурой — и по­скольку не каждый лингвист думает об охвате всех возмож­ных альтернатив, ученые, применяющие падежные или близ­кие к ним понятия, пришли к разным спискам, и каждый к своему. Самый короткий список предложен Джоном Андер­соном (Anderson, 1971): ‘номинатив’, ‘эргатив’ и ‘ло­катив’. Самый длинный, по-моему, принадлежит Уильяму Мартину (Martin, 1972), который вводит отдельные па­дежные обозначения для существительных в сочетаниях at the station ‘на станции; у станции’, on the table ‘на столе’, in the box ‘в коробке’, from the station ‘от станции’, off the table ‘со стола’, out of the box ‘из коробки’, to the sta­tion ‘к станции’, onto the table ‘на стол’ и into the box ‘в ко­робку’. Принцип здесь, видимо, состоит в том, чтобы выде­лять по меньшей мере столько глубинных падежей, сколь­ко существует поверхностных падежей или типов предлож­ных сочетаний.

Хэллидей (Н а 1 1 і d а у, 1967) различает небольшое число разных типов простых предложений и каждому из них приписывает отдельный тип структуры, похожей на падежную структуру. Метод Л. Стивена Коулза (С о- 1 е s, 1972), напротив, состоит в том, чтобы разделить на ряд типов (он выделяет их шестнадцать) глаголы и ука­зать для каждого типа каркас понятий, сходных с падежа­ми. Например, для глаголов, связанных с сооружением, он различает предмет, возникший в результате сооружения, такой, как построенный дом; материал, из которого построе­на вещь; людей, осуществивших акт сооружения; использо­ванные средства; время события; место события; промежу­ток времени от начала до конца работы и т. д. В концепции Коулза, если я правильно понимаю его замысел, не рас­сматривается вопрос о том, совпадает ли падеж предмета- результата при глаголе сооружения с каким-то определен­ным падежом в концептуальной рамке, постулированной для какого-то другого класса глаголов.

5.

Теперь я считаю, что решение вполне может быть найде­но. Оно должно основываться на принципе, сформулирован­ном нами выше: «Значения обусловливаются ситуациями». Чтобы подвести читателя к этому типу решения, я хотел бы прежде всего отметить, что инвентарь падежей, как я их всегда понимал, не идентичен полному набору понятий, необходимых для анализа любой ситуации или события. Один из падежей в предложенной мною системе — это падеж агенса, указывающий на роль активного участника некото­рого события; но реальные события не подчиняются каким- либо ограничениям по числу возможных активных участни­ков. Например, в событии, которое мы будем называть торговым событием, участвуют, играя при этом агентивную роль, два разных лица, и действия каждого из них входят в понимание любой лексической единицы, которая может ис­пользоваться для описания такого события в целом или любого из его аспектов. Мысль, которую я хочу здесь под­черкнуть, состоит в том, что падежная рамка не обязана охватывать описание всех релевантных аспектов ситуации, она включает только конкретный «кусочек» или «участок» ситуации.

Один из участников торгового события — покупатель — отдает некоторую сумму денег и получает товары; другой — продавец — отдает товары и получает деньги. В полном описании торгового события будутфигурировать покупатель, продавец, деньги и товары L Торговое событие-прототип включает все эти элементы, но любое отдельное предложе­ние, которое мы строим, когда описываем подобное событие, заставляет нас выбрать одну конкретную точку зрения на это событие (конкретную перспективу). Я предлагаю гово­рить, что любой глагол, выделяющий какой-то конкретный аспект торгового события, диктует нам включение в пер­спективу одного или более элементов данного события, при­чем в английском языке этот выбор проявляется в выборе грамматических функций, соответствующих понятиям глу­бинного субъекта и глубинного прямого объекта. Например, если я хочу остановиться на перспективе продавца и това­ров, я употребляю глагол sell ‘продавать’. Если мне надо остановиться на перспективе покупателя и денег, то я упо­требляю глагол spend ‘тратить’. Если я хочу включить в перспективу либо покупателя и деньги, либо покупателя и продавца, я употребляю глагол pay ‘платить’. Если мне на­до выбрать перспективу товаров и денег, я употребляю гла­гол cost ‘стоить’, и т. д.

В каждом из этих случаев говорящий обязан построить предложение, в котором одна из двух или трех сущностей, включенных в перспективу, становится субъектом, а дру­гая может выступать в форме прямого объекта. Новый вопрос, ждущий своего решения в рамках теории падежей, сводится к следующему: что мы должны знать о различных ролях участников ситуации, для того чтобы узнать, которая из этих ролей или какие их сочетания могут быть включены в перспективу и, далее, какая из ролей, включенных в пер­спективу, должна стать субъектом, а какая — прямым объе­ктом?

Связь этого вопроса с понятием «сцен» (или ситуаций] может быть описана следующим образом. Изучение семан­тики есть изучение когнитивных сцен, которые создаются или активизируются высказываниями. Всякий раз, когда говорящий употребляет какой-либо из глаголов, относящих­ся, например, к торговому событию, вводится в игру («акти­визируется») вся сцена торгового события, но при этом кон­кретное выбранное слово налагает на данную сцену кон­кретную перспективу. Так, любой, кто слышит и понимает то или иное предложение из (12), «держит» в своем уме сцену, включающую все необходимые аспекты торгового события, в которой специально выделены и включены в перспективу лишь некоторые части данного события. Поку­патель и товары упоминаются в (12а), покупатель и день­ги — в (12Ь). В каждом случае информация о других эле­ментах сцены могла бы быть включена через посредство неядерных элементов предложения, как в (12с) и (12d):

(12) a) I bought a dozen roses.

‘Я купил дюжину роз.’

b) I paid Harry five dollars.

‘Я заплатил Гарри пять долларов.’

c) I bought a dozen roses from Harry for five dollars.

‘Я купил дюжину роз у Гарри за пять долларов.’

d) I paid Harry five dollars for a dozen roses.

‘Я заплатил Гарри пять долларов за дюжину

роз.’

Один из типичных подходов к трактовке элементов пред­ложения, которые обязательны в концептуальном плане и факультативны в плане выражения, состоит в постулирова­нии того, что эти элементы присутствуют в глубинной струк­туре, но опускаются (или получают нулевую репрезента­цию) на уровне поверхностной структуры. (Примеры (12а) и (12Ь) иллюстрируют различные условия для таких опера­ций опущения.) В рамках же концепции, согласно которой значения обусловливаются ситуациями, совсем не обязатель­но считать, будто все, что входит в наше понимание предло­жения, непременно включается в глубинную (underlying) грамматическую структуру этого предложения; более пред­почтительным представляется гоборить, что слово, например buy ‘покупать’ или pay ‘платить’, активизирует сцену тор­гового события; что каждый, кто понимает данное слово, знает, каковы различные компоненты и аспекты такого со­бытия, и что лингвистические знания говорящего о дан­ном глаголе включают знание тех грамматических спо­собов, посредством которых различные части рассмат­риваемого события могут реализоваться в форме выска­зывания.

Любой конкретный глагол или другое слово предикатив­ного типа задает при каждом его употреблении определен­ную перспективу. Грамматические функции имен, которые обозначают сущности, включенные в перспективу, опреде­ляются отчасти своего рода иерархией глубинных падежей. Другие части соответствующей сцены могут вводиться с помощью предложных сочетаний, разнообразных наречных оборотов и придаточных предложений. «Обстоятельствен­ные» составляющие предложения не обязаны соотноситься со специфическими аспектами ситуации, предопределяемы­ми конкретным ее типом. Поскольку любое событие проис­ходит во времени, то любое предложение, соотносимое с не­которым событием, может содержать временнбе наречное выражение; поскольку многие виды событий происходят в определенных пространственных рамках, предложения, описывающие такие события, могут содержать локативные наречные выражения, и т. д.

И когда я говорю, что значения обусловлены ситуациями, я имею в виду следующее: когда мы выбираем и понимаем языковые выражения, мы имеем или активизируем в нашем мышлении сцены, или образы, или воспоминания о том опы­те, в контексте которого данное слово или выражение вы­полняет номинативную, описательную или классифицирую­щую функцию. Например, когда нам случается говорить, что некто провел какое-то время on land ‘на суше’, мы знаем, что это выражение выбирается из контрастивного множества, которому противопоставлено множество, задаваемое выра­жением at sea ‘в море’, и что члены этого последнего мно­жества требуют в качестве фона сцену, так или иначе включающую морское путешествие. Аналогичным образом мы знаем, что если мы характеризуем кого-то при помощи слова spry ‘живой, подвижный, проворный, бойкий; бод­рый’, то мы имеем в виду фоновую сцену, связанную с таким возрастным диапазоном, для которого подразумеваемая нами степень активности и бодрости является относительно редкой. Иначе говоря, всякий раз, когда мы выбираем слово или словосочетание, вместе с ним мы автоматически привле­каем тот более широкий контекст, или рамку, в терминах которой отобранное слово или словосочетание получает определенную интерпретацию. Описания значений эле­ментов должны как бы задавать одновременно «изображение» и его «фон».

Как уже говорилось, всякий раз, когда мы понимаем какое-либо языковое выражение любого типа, мы одновре­менно имеем дело с фоновой сценой и перспективой, нала­гаемой на эту сцену. Таким образом, в наших примерах с куплей и продажей выбор любого конкретного выражения из инвентаря выражений, которые активизируют сцену торгового события, вызывает представление о целой сцене, о целой ситуации торгового события, но выносит на перед­ний план — в перспективу — только какой-то конкретный аспект или участок этой сцены.

в.

Языки (и лексические единицы) дают примеры интерес­ных различий в плане имеющихся в них возможностей вы­бора конкретных перспектив в сложных сценах. Рас­смотрим для примера такую ситуацию, когда человек берет некий предмет и заставляет его вступать в тесное сопри­косновение с другим предметом.

Английский глагол hit ‘ударять; ударяться’ допускает для такой сцены выбор любой из двух перспектив. Одна из них — это перспектива деятеля и используемого объек­та, другая — деятеля и объекта, подвергаемого воздей­ствию. Первая перспектива иллюстрируется предложением типа (13а), вторая — предложением (ІЗЬ):

(13) a) I hit the stick against the fence.

‘Я ударил палкой по забору.’ (букв. ‘Я ударил палку о забор.’)

b) I hit the fence with the stick.

‘Я ударил по забору палкой.’ (букв. ‘Я ударил забор палкой.’)

c) I hit the stick.

‘Я ударил по палке.’ (букв. ‘Я ударил палку.’)

d) I hit the fence.

‘Я ударил по забору.’ (букв. ‘Я ударил забор.’)

Событие, отражаемое в (13а) и в (13Ь), может быть одним и тем же, но перспективы этих предложений разные.

Элементы, включаемые в перспективу (то есть выступаю­щие в виде субъектов и прямых объектов), мы будем назы­вать ядерными элементами предложения. Первое, что необ­ходимо заметить о ядерных элементах, определяемых таким образом,— это то, что они не тождественны обязательным элементам предложения. Например, в (13а) предлож­ное сочетание является обязательным, но оно не входит в ядро. Иначе говоря, (13d) можно считать сокращен­ным (в определенном контексте) вариантом (13Ь), но (13с) не может быть истолковано как сокращенный вариант (13а).

Напрашивается вопрос: при каких условиях нечто может быть внесено в перспективу? В случае действия, обозначае­мого глаголом ‘ударять’, когда оба предмета, приходящие в соприкосновение друг с другом, являются неодушевлен­ными и ни один из них не выделяется в речи как предмет, на котором отразились бы какие-то интересные последствия данного события,— в этом случае трудно вообразить какое- либо яркое различие между ними, и, следовательно, весьма непросто понять разницу в выборе одной из двух перспек­тив. Однако, когда одна из двух сущностей, соприкасаю­щихся друг с другом в результате удара, является в каком- то смысле внутренне более подходящей для включения в перспективу (по своим внутренним качествам более замет­ной, бросающейся в глаза), сила выбора перспективы ста­новится вполне ощутимой. Одна из возможностей сделать так, чтобы сущность, подвергаемая воздействию, стала бро­саться в глаза, заключается в замене забора человеком. Думаю, все согласятся с тем, что высказывание (14а) яв­ляется в некотором смысле более естественным, чем выска­зывание (14Ь):

(14) a) I hit Harry with the stick.

‘Я ударил Гарри палкой.’

b) I hit the stick against Harry.

‘Я ударил палкой по Гарри.’ (букв, ‘Я ударил

палку о Гарри.’)

Наша оценка, должно быть, связана с тем, что более есте­ственно включать людей в перспективу, чем оставлять их вне ее, включая вместо них неодушевленные предметы. Дело не в том, что предложение (14Ь) не может быть употреблено, а в том, что в этом предложении решение оставить Гарри вне перспективы приводит к иной трактовке данной сущ­ности: Гарри рассматривается как физический объект, а не как существо, способное почувствовать действие удара.

Для ситуаций, включающих механические действия только что рассмотренного типа, довольно легко установить концептуальный каркас, части которого весьма непосред­ственным образом соответствуют падежным понятиям (или очень близким к ним). Так, предмет, который использует­ся,— это пациенс, предмет, на который с его помощью ока­зывают воздействие,— это цель (goal), а тот, кто оперирует первым предметом,— это агенс. Для глагола hit и ряда дру­гих глаголов из того же семантического поля существует оп­ределенный набор возможных перспектив: агенс и цель, как в (14а), где агенс выступает в виде субъекта, а цель — в виде прямого объекта; агенс и пациенс, как в (14Ь), где агенс выступает в виде субъекта, а пациенс — в виде прямого объекта; пациенс и цель (когда оперирующая сущность оставляется вне перспективы), при этом пациенс высту­пает в виде субъекта, а цель — в виде прямого объекта, как в (15):

(15) The stick hit the fence.

‘Палка ударила по забору.’ (букв. ‘Палка ударила забор.’)

Решение оставить в предложении (15) оперирующую сущ­ность вне перспективы приводит к тому, что фиксируется суженная перспектива на фоне более широкого события; такой выбор оправдан, например, в ситуации, когда палка была брошена в пространство и ее соприкосновение с за­бором могло рассматриваться как отдельное, индивидуа­лизированное событие.

Напротив, глагол beat ‘бить, ударять; колотить, сту­чать; бить, побить; избивать’ ассоциируется только с такой ситуацией, в которой агенс держит используемый предмет в течение всего действия. Так, мы можем употребить выска­зывания (16а—d) при условии особого истолкования для (16с); но применительно к той же ситуации мы не можем употребить предложение (16е):

(16) a) I beat the stick against the wall.

‘Я стучал палкой по стене.’

(букв. ‘Я бил палку о стену.’)

b) I beat the wall with the stick.

‘Я стучал по стене палкой.’

(букв. ‘Я бил стену палкой.’)

c) I beat the stick against Harry.

‘Я бил палкой по Гарри.’

(букв. ‘Я бил палку о Гарри.’)

d) I beat Harry with the stick.

‘Я бил Гарри палкой.’

e) The stick beat Harry.

‘Палка била Гарри.’

Поскольку beat в обязательном порядке предусматривает осуществление события в истории агенса, оставить агенс вне перспективы оказывается невозможным.

С глаголом knock ‘стучать; стучаться; ударять, бить, колотить’ связано несколько особых проблем. В кон­цептуальном плане действие по глаголу knock требу­ет более одного участника, но включаться в перспек­тиву должен только агенс. Так, когда мы употребляем предложение (17), мы имеем в виду в основном действие агенса:

(17) Не knocked on the door with his fist.

‘Он постучал в дверь кулаком.’

Таким образом, мы видели, что понятие перспективы может привлекаться для объяснения (точнее, для выраже­ния) тонких семантических различий как в грамматической организации предложений с одним и тем же глаголом, так и предложений, содержащих разные глаголы (hit, beat и knock) из одной семантической области.

В качестве одного из явно не выраженных условий, обес­печивающих выделенность элемента и благоприятствующих включению в перспективу, я назвал признак ‘человек’. Другим примером такого условия может служить измене­ние состояния или изменение местонахождения. Когда агенс осуществляет перемещение пациенса и приводит его в контакт с целью, в результате чего предмет, служащий целью, приходит в движение или претерпевает изменения, элемент, стоящий в падеже цели, уже тем самым приобретает свойство выделенности, достаточной для того, чтобы быть включенным в перспективу. Мы видели в (17), что при упот­реблении knock on ‘стучать по, стучать в’ агенс должен вклю­чаться в перспективу; но если при осуществлении дейст­вия стука по двери дверь падает, мы выражаем этот факт с помощью сложного глагола knock down ‘сбить, сва­лить; сломать, сносить’ и включаем дверь в соответ­ствующее предложение в позиции прямого объекта, как в (18):

(18) Не knocked the door down.

‘Он сбил дверь.’

Рассмотрим теперь глагол push ‘толкать, пихать; нажи­мать, надавливать’ и предположим, что я произношу пред­ложение (19а). Здесь мы имеем дело со сценой, включаю­щей двух участников, и с одноместной перспективой, в ре­зультате чего, по-моему, в центре нашего внимания оказы­вается само действие агенса. А теперь предположим, что в результате моего надавливания на стол он двигается. Те­перь я могу произнести фразу (19Ь), где стол включен в перспективу, то есть выражение the table стоит в позиции прямого объекта.

(19) a) I pushed against the table.

‘Я навалился на стол.’ b) I pushed the table.

‘Я толкнул (столкнул) стол.’

Тот факт, что со столом произошло какое-то изменение, и послужил естественным основанием для включения его в перспективу ^[175].

Предположим теперь, что я, оперируя каким-то пред­метом, привожу его в контакт с другим предметом и в ре­зультате этот второй предмет приходит в движение или претерпевает изменение. Предмет, который изменяется, как мы видели, включается в перспективу, а вещь, которой ма­нипулируют, остается как бы вне ядерной системы грам­матических отношений. Если она отмечается, то должна оформляться с помощью предлога with [близкого по зна­чению русскому творительному падежу]. Понятие, которое в своих предыдущих работах я называл инструментом, мо­жет рассматриваться, таким образом, как производное по­нятие, характеризующее отношение между некоторой сущ­ностью в одном событии и тем событием, которое вызывает­ся этим первым событием. (С особой силой данная интер­претация одной стороны понятия инструмента была осу­ществлена в Т а 1 m у, 1972.) Таким образом, если я уда­ряю молотком по вазе и ваза разбивается, я выражаю этот факт в виде (20а); если, однако, я стучу молотком по вазе и ломается молоток, я выражаю этот факт в виде (20Ь):

(20) a) I broke the vase with the hammer.

‘Я разбил вазу молотком.’ b) I broke the hammer on the vase.

‘Я сломал молоток о вазу.’

Каждая из этих сцен состоит из двух событий, причем первое включает движение одной вещи по направлению к другой; вторая часть у этих ситуаций разная. В том случае, когда ломается молоток, требуется, чтобы элемент the ham­mer ‘молоток’ реализовался как прямой объект, а элемент the vase ‘ваза’ фигурировал в конструкции с предлогом це­ли; тогда же, когда разбивается ваза, необходимо, чтобы прямым объектом было выражение the vase, а выражение the hammer было бы в составе конструкции с предлогом with.

Согласно данной интерпретации, отношение между гла­голом изменения состояния и той сущностью, которая пре­терпевает это изменение состояния, отражается не в глубин­ной (underlying) падежной структуре (по крайней мере не в глубинной падежной структуре первой части ситуации, состоящей из двух событий), а в грамматическом отношении прямого объекта. Имея это в виду, мы можем теперь пролить некоторый свет на семантическое различие между предло­жениями в (21):

(21) a) I cut my foot on a rock.

‘Я порезал ногу о камень.’

b) I cut my foot with a rock.

‘Я порезал ногу камнем.’

В предложении с with нога связана с действием отношением цели, а камень рассматривается как вещь, которая воздей­ствовала на ногу; в предложении с on нога связана с дей­ствием отношением пациенса, а камень рассматривается как вещь, по направлению к которой двигалась нога. Предмет, который претерпел изменение состояния (в каждом из этих случаев — нога), единообразно выражается как пря­мой объект независимо от падежной роли, выполняемой им в сцене.

Предлагаемый мною новый способ трактовки этих наблю­дений (с использованием как падежных (или близких к ним) понятий, так и грамматических отношений) не предусма­тривает для глаголов только что рассмотренного типа от­дельного независимого падежа инструмента, а учитывает вместо этого процесс побочного оформления с помощью пред­лога with (иногда of) любого существительного в роли па­циенса, которое из-за существования другой группы суще­ствительного с более высокой степенью выделенности не становится частью ядра предложения. В результате такого изменения концепции нет оснований считать удивительным тот факт, что один и тот же предлог имеет как инструмен­тальное, так и неинструментальное употребление. Для пред­ложений (21) и предложений типа (22):

(22) I filled the glass with water.

‘Я наполнил стакан водой.’

обобщение, касающееся выбора with, имеет стандартную формулировку: сущность, оформленная предлогом with,— это сущность, которая двигалась по отношению к какому- то другому предмету, но была оставлена вне перспективы из-за более высокой степени выделенности той сущности, которая играла роль цели.

Это последняя мысль позволяет нам пополнить наш спи­сок критериев выделенное™. Я говорил, что перспектива, фиксируемая в предложении, определяется своего рода иерархией элементов по их важности; можно назвать ее иерархией выделенности. Пока в этой иерархии мы намети­ли два условия — это признаки человека и изменения. Ви­димо, к этому списку можно добавить определенность и тотальность. На основе такого дополнения мы можем ре­шить старые проблемы, касающиеся, например, нанесения грязи или погрузки сена. В предложениях (23а) и (23Ь) мы мыслим себе события, которые более или менее пол­ностью охватывают грузовик или стену соответственно; а именно, в результате действия грузовик был заполнен, а стена была измазана. В предложениях, парных к ним — (23с) и (23d),— такое допущение не является обязательным:

(23) a) I loaded the truck with hay.

‘Я нагрузил грузовик сеном.’

b) I smeared the wall with mud.

‘Я измазал стену грязью.’

c) I loaded hay onto the truck.

‘Я погрузил сено на грузовик.’

d) I smeared mud on the wall.

‘Я помазал стену грязью.’

(букв. ‘Я нанес грязь на стену.’)

Здесь, видимо, действует следующее условие: если в резуль­тате приведения одного предмета в соприкосновение с дру­гим этот другой предмет подвергается воздействию как бы полностью, то этот новый статус предмета, играющего роль цели, служит достаточным основанием для включения его в перспективу предложения.

Одни глаголы допускают выбор перспективы, например большинство из рассмотренных нами выше, другие, как это показано в М е 1 1 е m а, 1974, имеют фиксированные перспективы. Например, cover ‘покрывать, закрывать, на­крывать’ требует, чтобы цель оформлялась как прямой объект, a put ‘класть, ставить’, напротив, требует, чтобы в качестве прямого объекта выступал пациенс. Эти факты иллюстрируются в предложениях (24):

(24) a) I covered the table with a quilt.

‘Я покрыл стол скатертью.’

b) *1 covered a quilt over the table.

*‘Я покрыл скатерть на стол.’

c) I put a quilt on the table.

‘Я постелил скатерть на стол.’

d) *1 put the table with a quilt.

‘*Я постелил стол скатертью.’

В лексикографическом плане необходимо, чтобы особые требования такого типа включались в научное описание соответствующих слов, подобно тому как в случае beat, как отмечалось выше, должно указываться на длительный контакт между тем, кто бьет, и тем средством, которое он использует для битья.

7.

В предпоследней части настоящей статьи я фактически старался показать, что некоторые из проблем падежного анализа, затронутые в предыдущих частях (особенно мучи­тельные вопросы о числе и разнообразии падежей), могут быть несколько приближены к своему разрешению, если мы отделим друг от друга две вещи: во-первых, ролевой анализ состава участников ситуации того типа, для которо­го выдвигались концепции глубинных падежей; и, во-вто­рых, условия, при которых говорящий может осуществлять выбор, касающийся включения определенных участников ситуации в перспективу. Поскольку формирование пер­спектив соответствует (по крайней мере в английском языке) определению структуры фразы в терминах ядерных грам­матических отношений, из предлагаемой концепции сле­дует, что возникает необходимость признать такой уровень грамматической структуры, на котором должны будут использоваться глубинные (underlying) грамматические от­ношения,—такой уровень, который я раньше пытался от­вергать. Я думаю, однако, что уровень падежного или ро­левого анализа также необходим, как часть общего анализа сцен, информация р которых передается с помощью ре- чи; я думаю, далее, что эти два вида структур объединяются понятием перспективы, которое я пытался разъяснить выше. Для нас существуют сцены или ситуации и функции различ­ных участников этих сцен и ситуаций. Мы выносим на перед­ний план или включаем в перспективу некоторую, возможно совсем маленькую, часть такой сцены. Из элементов, выдвигаемых на передний план, один получает роль субъек­та — в глубинной (underlying), или логической, структуре предложения,— а другой (если мы выносим на передний план два предмета) получает роль прямого объекта. Своего рода иерархия выделенности определяет, что именно выно­сится на передний план, а своего рода иерархия падежей определяет, как именно выдвинутым именам следует при­писывать грамматические функции.

1. «Если меня спросят, что значит слово good [‘хоро­ший’], я отвечу, что good — это good и ничего более» ^А. Несмотря на это свое заявление, Мур все же высказывает некоторые соображения относительно смысла слова good. По его мнению, good — это простое обозначение качества, так же как и yellow ‘желтый’, но в отличие от yellow, good не обозначает какое-либо естественное качество. Что, одна­ко, это значит?

Мур пишет: «Можно ли считать, что «good» существует во времени само по себе, а не только как свойство какого-либо объекта? Я думаю, что нельзя, тогда как многие другие свойства объектов — те, которые я называю есте­ственными,— представляются мне существующими неза­висимо от самих объектов. Эти последние свойства являются скорее частями, из которых строятся объекты, а не преди­катами относительно этих объектов. Если отделить та­кие свойства от объекта, то сам объект перестанет суще­ствовать, хотя бы даже в виде неоформленной субстанции, так как именно они наполняют объект всем его субстан­циональным содержанием. С good дело обстоит не так» ².

Иначе говоря, качество «хорошести» (goodness) как бы отстоит дальше от объекта, чем другие качества: в то время как прочие качества составляют сам объект, good характе­ризует уже готовый объект, так сказать, извне.

В своем изложении я не буду в отличие от Мура придер­живаться метафизического взгляда на объекты и их каче-

ства. Меня интересует только следующий вопрос: на что опирается интуиция Мура? Отчего ему, да и нам тоже, ка­жется, что «хорошесть», то есть положительная оценка, отстоит от предмета дальше, чем его цвет, форма и другие качества? Известно, что в тексте прилагательное good всег­да находится от своего определяемого дальше (то есть стоит всегда левее), чем прилагательные типа yellow ‘желтый’ или round ‘круглый’. Именно поэтому и создается впечатле­ние, будто предикат good связан со своим субъектом более сложным и менее непосредственным образом, чем предикат yellow. Это в свою очередь объясняет ощущение более не­посредственной связи между предметом и его цветом (или каким-либо другим «естественным» качеством) и менее не­посредственной связи между предметом и его «хорошестью» (или другим «неестественным» качеством). Таким образом, в случае со словом good мы имеем пример того, что наша метафизическая интуиция может попросту отражать одну из особенностей английского языка.

2. Для того чтобы определить смысловую связь между прилагательным good и существительным, к которому оно относится, необходимо поставить один общий вопрос: ка­кими способами прилагательное может быть связано по смыслу с существительным? Как мы увидим, таких способов существует много. Кроме того, для каждого прилагатель­ного возможны лишь некоторые из этих способов. Этот факт позволит нам найти общий принцип классификации прила­гательных и метод разграничения различных употреблений данного прилагательного. Детальное исследование поведе­ния одного конкретного прилагательного — good — пока­жет полезность подобных лингвистических исследований с точки зрения философии; мы полагаем, что такое исследова­ние, проведенное в полном объеме, могло бы привести к исчерпывающему описанию категории качества.

В книге Ziff, 1960 (см. гл. VI) П. Зифф подверг слово good детальному и глубокому семантическому анализу, рас­смотрев и некоторые его грамматические свойства. Для меня особенно важны соображения Зиффа об относительно высо­ком «ранге» этого прилагательного (Ziff, 1960, р. 203 и сл.). Высокий ранг прилагательного good означает, что оно часто встречается в самом начале цепочки прилагательных, стоя­щих перед существительным: good heavy red table ‘хороший тяжелый красный стол’, но не *heavy good red table ‘тяже­лый хороший красный стол’ или *red heavy good table ‘красный тяжелый хороший стол’ и т. д. Зифф считает, что высокий ранг этого прилагательного объясняется его ши­рокой сочетаемостью. Возьмем три следующие фразы:

(1) This is a good table.

‘Это хороший стол.’

(2) I had a good sleep.

‘Я хорошо поспал.’ (букв. ‘Я имел хороший сон,’) и

(3) It is good that it is raining.

‘Хорошо, что идет дождь.’

С good все эти фразы будут правильными. Heavy ‘тяже­лый’ вместо good возможно только в (1) и (2), a red ‘красный* вместо good — только в (1). Таким образом, good имеет более широкую сочетаемость, чем heavy, a heavy — более широ­кую сочетаемость, чем red. В соответствии с различиями в ранге между этими прилагательными они могут распола­гаться только в одной линейной последовательности: good heavy red.

Зифф, конечно, и сам сознает недостатки своего подхода. Приведя ряд противоречащих примеров, он делает следую­щий вывод: линейный порядок прилагательных «опреде­ляется, по-видимому, и какими-то другими факторами, а не только более широкой/более узкой сочетаемостью. Возмож­но, этот фактор связан с естественными свойствами объек­тов, однако сформулировать нужную нам закономерность в подходящих синтаксических категориях пока не удается». (Ziff, 1960, р. 205—206).

К противоречащим примерам Зиффа я добавлю еще один. Ясно, что слово comfortable ‘удобный, комфортабель­ный’ имеет более высокий ранг, чем слово red: comfortable red chair ‘удобный красный стул’, но не *red comfortable chair ‘красный удобный стул’. Однако столь же ясно и то, что red имеет более широкую сочетаемость, чем comfortable: грубо говоря, предметов, которые можно охарактеризовать как красные, гораздо больше, чем тех, которые можно оха­рактеризовать как удобные. Но почему же о стуле можно сказать, что он удобный, тогда как о яблоке нельзя сказать, что оно удобное? И вообще что такое удобный стул? Такой, на котором удобно сидеть (one that is comfortable to sit on). А является ли красный стул таким, на котором красно си­деть (Is a red chair red to sit on)? Нет, мы сразу понимаем, что слово red невозможно в контексте *It is red to... Напро­тив, слово comfortable всегда предполагает (хотя бы под­разумеваемую) глагольную конструкцию. Можно сказать и comfortable ride ‘комфортабельная поездка’, имея в виду ‘ехать удобно’, и comfortable coach ‘удобная карета’, то есть ‘карета, в которой удобно ехать’. Однако что могло бы значить выражение comfortable apple ‘удобное яблоко’? Это яблоко удобно... для чего? Дело здесь в том, что свой­ство быть удобным соотносится с вещью лишь через неко­торое действие, в котором вещь принимает участие, тогда как краснота является непосредственным атри­бутом вещи. Здесь мы впервые сталкиваемся с существова­нием разных видов смысловой связи между прилагательными и существительными. И как раз от характера этой связи за­висит ранг прилагательного: red стоит в тексте ближе к су­ществительному, чем comfortable, именно потому, что оно характеризует существительное по смыслу более прямо и непосредственно, чем comfortable.

Зифф понимает, что более высокий ранг прилагательного good отделяет его от прилагательных со значением цвета, формы или другого «естественного» свойства. Мур в свою очередь полагает, что эти последние обозначают «естествен­ные» качества, а качество good не относится к «естествен­ным». Утверждение Мура основано на интуиции; Зифф же пытается найти синтаксический критерий для выявления семантических различий между прилагательными, но, как мне кажется, ошибочно принимает симптом за причину. Что в точности мы делаем, по каким языковым путям нам приходится проходить, когда мы называем нечто хорошим? Надеюсь, что важность ответа на этот вопрос оправдыва­ет необходимость рассмотрения некоторых технических деталей.

Очевидно, что трансформация (I) описывает подавляю­щее большинство именных групп с прилагательным-опре­делением. Однако было бы ошибкой считать, что эту транс­формацию допускает любая именная группа вида AN ^[176]. Такие примеры, как beautiful dancer ‘прекрасная танцов­щица’, utter fool ‘круглый дурак’, nuclear scientist ‘ядер- ный физик’, должны нас насторожить: ни один дурак не является круглым, а ядерный физик — это вовсе не физик, который является ядерным. А что такое прекрасная тан­цовщица? Это означает либо что танцовщица сама прекрас­на, либо что она прекрасно танцует. Данное различие дол­жно быть отражено в трансформационном описании слово­сочетания beautiful dancer. Его первое значение объясняет­ся трансформацией (I), второе же должно иметь другой источник. Пытаясь найти его, рассмотрим предложения (4) и (5):

(4) She is a beautiful girl.

‘Она прекрасная девушка.’

(5) She is a beautiful dancer.

‘Она прекрасная танцовщица.’

Предложение (4) выводится единственным способом:

She is a beautiful girl. ФФ She is a girl who is beautiful.

Предложение (5) может быть выведено из двух разных предложений:

либо She is a beautiful dancer, фф She is a dancer who is

beautiful;

либо She is a beautiful dancer. ФФ She is a dancer who dances

beautifully.

Существенно, что в последнем случае прилагательное связано с подлежащим не через глагол-связку, а через гла­гол to dance ‘танцевать’. Конечно, этот глагол морфологи­чески восстанавливается по существительному dancer ‘танцовщица’, которое в двух последних предложениях от­носится к одному и тому же подлежащему she. Следователь­но, прилагательное beautiful связано с подлежащим she не прямо, а через существительное dancer, точнее, через глагол to dance. Это подсказывает трансформацию

(Ilia) A N_v 4=6 N wh... V D_A^[177]

Однако не все прилагательные допускают обе указанные трансформации (то есть I и 111а), ср.:

(6) She is a blonde and beautiful dancer.

‘Она светловолосая и прекрасная танцовщица.’

(7) She is a fast and beautiful dancer.

‘Она быстрая и прекрасная танцовщица.’

(8) *She is a blonde and fast dancer.

“Юна светловолосая и быстрая танцовщица.’

Blonde допускает трансформацию (I), но не (II 1а), поэтому в (6) и для beautiful необходимо принять интерпретацию через (I). Fast допускает (111а), но не допускает (I), поэтому в (7) beautiful должно пониматься в смысле трансформации (Ша). Таким образом, в каждом из этих двух примеров роль слова beautiful понимается уже однозначно. В (8) соединяют­ся в качестве однородных определений несовместимые при­лагательные, что делает предложение неправильным. Более полный анализ показывает, в чем именно заключается не­правильность:

(9) *She is a blonde and fast dancer Ф6 She is a dancer who is blonde and who dances fast.

‘Она танцовщица, которая является светловолосой и которая танцует быстро.’

В (9) blonde связано с подлежащим посредством глагола- связки, a fast — посредством глагола to dance. Поэтому эти прилагательные нельзя соединить в однородную цепоч­ку, не нарушив семантической правильности предложения. Описанный выше способ проверки позволяет установить тождество или различие трансформационной истории пред­ложений, содержащих прилагательные.

Поскольку, как мы только что сказали, fast допускает только (II 1а), но не (I), возникает вопрос, как быть со слово­сочетаниями типа fast horse ‘быстрая лошадь’. Из слова horse морфологически не восстанавливается никакой гла­гол. Однако мы понимаем, что быстрая лошадь — это ло­шадь, которая быстро бегает (one that runs fast). Таким обра­зом, словосочетание fast horse предполагает наличие гла­гола (или класса глаголов), связывающего наречие fast и существительное horse таким же способом, каким глагол to dance соединяет fast (или beautiful) с dancer. Это объясня­ет, почему нам непонятны выражения типа fast apple ‘бы­строе яблоко’ или fast chair ‘быстрый стул’: для компонен­тов этих словосочетаний невозможен никакой соединяющий глагол. С другой стороны, для получения словосочетаний типа round apple ‘круглое яблоко’ или red chair ‘красный стул’ не нужен никакой глагол, кроме глагола-связки; имен­но поэтому мы понимаем их сразу. Класс глаголов, восста­навливаемых по смыслу в сочетаниях «прилагательное + + существительное», может быть больше или меньше. Так, для сочетания fast horse ‘быстрая лошадь’ возможен, види­мо, только один такой глагол; со словосочетанием weak king ‘слабый король’ ассоциируются по крайней мере два глагола: rule ‘править’ и govern ‘управлять’ (Не rules/go- verns weakly), и, наконец, для случаев типа careful mother ‘заботливая мать’ или good man ‘хороший человек’ класс возможных глаголов становится довольно обширным, хотя и остается достаточно определенным. Мы понимаем, что значат эти словосочетания, но без дополнительной информа­ции едва ли поймем словосочетания careful brother ‘забот­ливый брат’ или good planet ‘хорошая планета’. Не слу­чайно нам хочется для объяснения словосочетания careful mother ‘заботливая мать’ использовать неуклюжий глагол to mother: a careful mother mothers carefully; мы прибегаем к этому глаголу как к представителю соответствующего класса. Поэтому объясняющей трансформацией для сочета­ния такого типа может служить расширение и обобщение трансформации (111а):

(III) А N ФФ N wh... [V] D_a^s.

Тогда (Ilia) будет частным случаем (III), а именно: в (111а) глагол не только соотносится с существительным по смыслу, но, кроме того, существительное и морфологически (=по форме) производно от него.

Как мы видели, не все прилагательные допускают обе трансформации (I) и (III). Blonde, например, допускает лишь (I), fast — (HI), a beautiful — (I) и (III). Этот факт поможет нам в дальнейшем произвести классификацию прилагательных. Будем приписывать индекс _t прилагатель­ным, допускающим (I), индекс ₃ — допускающим (III) и т. д.: redi, blonde,, fast₃, careful₃, beautiful₁₃ или, если ис­пользовать переменные, Ах, А₂, А₃, А₁₃ и т. п.

Некоторые существительные употребляются преиму­щественно с прилагательными типа А₃. Словосочетания blond king ‘светловолосый король’, tall mother ‘высокая мать’, fat father ‘толстый отец’ и т. п. выглядят несколько странно. Существительное в этих словосочетаниях содержит прежде всего указание на некоторую функцию, которую можно описать глаголами определенного класса; поэтому, когда эти существительные употребляются с прилагатель­ными, мы ожидаем, что они будут охарактеризованы именно с точки зрения данной функции. Действительно, для обозна­чения определенного лица женского пола tall woman ‘высокая женщина’ предпочтительнее, чем tall mother ‘высокая мать’. Существительные, в смысле которых со­держится указание на определенную функцию (типа king, mother, dancer), имеют и другие особенности. Возьмем фразы типа

(10) Не is good.

‘Он хорош.’

или

(11) She is careful.

‘Она заботлива.’,

в которых отсутствует существительное, указывающее на определенный глагольный класс. Эти фразы можно закон­чить следующим образом:

(12) Не is good as a king.

‘Он хорош в качестве короля.’

(13) She is careful as a mother.

букв. ‘Она заботлива в качестве матери.’

Такой прием можно применять только к существительным, содержащим очевидное указание на некоторую функцию. Хотя мы понимаем, что такое fast horse ‘быстрая лошадь’ или good саг ‘хорошая машина’, мы не можем сказать:

(14) *This (animal) is fast as a horse.

‘Это (животное) быстро в качестве лошади.’

(15) *This (vehicle) is good as a car.

‘Это (транспортное средство) хорошо в качестве ма­шины.’

Огсюда видно, что в существительных horse или саг указа­ние на некоторую функцию является имплицитным. Поэто­му и выражения типа fat horse ‘толстая лошадь’ или red саг ‘красная машина’ звучат вполне естественно в отличие от fat father ‘толстый отец’ и других приведенных выше слово­сочетаний.

4. Исходя из последнего замечания, мы можем выделить еще один важный тип прилагательных. Рассмотрим слово­сочетания: small elephant ‘маленький слон’, short python ‘короткий питон’, big flea ‘большая блоха’. Ясно, что, хотя все слоны являются животными, маленький слон не есть маленькое животное, большая блоха не является большим насекомым, а маленькая фабрика (small factory) — это не обязательно маленькое здание. С другой стороны, желтая фабрика (yellow factory) — это действительно желтое зда­ние, а злой слон (angry elephant) — это злое животное. Осо­бенностью прилагательных «меры» является то, что для них возможны такие перифразы: small for an elephant ‘малень­кий для слона’, short for a python ‘короткий для питона’, big for a flea ‘большая для блохи’.

Другая возможная форма перифразы такова: small as elephants go ‘маленький по сравнению со слонами вообще’. Оба варианта перифразы, конечно, опираются на представ­ление о том, что с референтами некоторых существительных связано представление об определенном стандартном объе­ме, длине, весе и некоторых других параметрах. Прилага­тельные, обозначающие высокие или низкие значения этих стандартных параметров, образуют антонимические пары: big — little ‘большой — маленький’, long — short ‘длин­ный — короткий’, thick — thin ‘толстый — тонкий’, heavy — light ‘тяжелый — легкий’ и т. д. Тот факт, что прилагательные внутри каждой пары противопоставлены друг другу как значения одного параметра, можно устано­вить двумя способами. Во-первых, ответом на вопрос, в ко­тором употреблено одно из них, может служить предложе­ние, в котором употреблено другое:

(16) How big is it? It is small.

букв. ‘Как велик этот предмет? Он маленький.’

(17) How long is it? It is short.

букв. ‘Насколько длинен этот предмет? Он корот­кий.’

Во-вторых, отрицание одного означает утверждение другого. Слон, который не является маленьким, большой (или средний); блоха, которая не является большой, малень­кая (или средняя).

Заметим, что эти черты не присущи прилагательным пер­вого класса А_х. Нельзя сказать, что желтый дом желт для дома (*А yellow house is yellow for a house); нельзя спросить, насколько желт этот дом (*How yellow is this house?), и ответить, что он голубой. Наконец, неверным будет утвер­ждение, что если дом не желтый, то он голубой или средний.

В то же время прилагательные меры обладают некоторы­ми чертами, сближающими их с А₃. Многие А₃ образуют такие же антонимические пары: fast — slow ‘быстрый — медленный’, strong — weak ‘сильный — слабый’, careful — careless ‘внимательный — невнимательный’, good — bad ‘хороший — плохой’ и т. д. Различие между А₃ и прила­гательными меры заключается в том, что А₃ по самой своей природе должны иметь производные от них наречия, а при­лагательные меры (big, small, tall, low) обычно их не имеют, а если и имеют, то смысловая связь между ними и их произ­водными, как правило, оказывается нарушенной: short ‘короткий’ — shortly ‘вскоре’, narrow ‘узкий’ — narrowly ‘чуть’, light ‘легкий’ — lightly ‘слегка’. Сам этот факт говорит о невозможности объяснения указанных прилага­тельных посредством трансформации (III). Кроме того, А₃, в отличие от прилагательных меры, предполагают наличие класса глаголов, соотнесенных по смыслу с определяемыми существительными. Для прилагательных меры указать та­кой класс невозможно. Действительно, какие специальные глаголы могут понадобиться, чтобы объяснить выражение big flea?

Каков же трансформационный источник словосочетаний с прилагательными меры? Рассмотрим следующие пары пред­ложений:

(18) This is a yellow horse. This Is a horse which is

yellow.

‘Это желтая лошадь.’ ‘Это лошадь, которая

является желтой.’

(19) This is a fast horse. This is a horse which

runs fast.

‘Это быстрая лошадь.’ ‘Это лошадь, которая

быстро бегает.'

(20) This is a small horse. This is a horse which is

small for a horse. ‘Это маленькая ло- ‘Это лошадь, которая

шадь.* является маленькой для

лошади.’

В (18) horse и yellow связаны самым тесным образом — посредством глагола-связки. Такая связь является наибо­лее непосредственной. В (19) и (20) связь более отдаленная. Fast, как мы видели, связано с существительным по смыслу посредством глагола (класса глаголов), который предпола­гается природой референта данного существительного.

Small, хотя и связано с подлежащим посредством глагола- связки, однако соотносится с ним весьма сложным образом. На сснове этих рассуждений я предлагаю следующую транс­формационную схему для групп AN, содержащих прила­гательные меры (в дальнейшем эти последние будут обоз­начаться мною как А₂):

(II) А N N wh... is A for an N

5. Как было сказано, А, в функции предикатива соеди­няется с подлежащим, как и существительное в функции предикатива, посредством глагола-связки. Поэтому не уди­вительно, что А, и в других аспектах схожи с существитель­ными. Во-первых, некоторые из них встречаются в роли существительных:

(21) Не is a German. ‘Он немец.’

(22) This yellow is lovely. ‘Этот желтый (цвет) преле­стен.’

Во-вторых, вопрос о наличии свойств, обозначаемых прилагательными типа А_ь часто можно сформулировать а помощью соответствующего существительного:

(23) What kind of animal is it? Crustaceous.

‘Какого вида это животное? Ракообразное.’

(24) What is its color? Red.

‘Какого оно цвета? Красное.’

(25) What is its shape? Round.

‘Какой оно формы? Круглое.’

Некоторые Ai обозначают тип, вид, род, националь­ность, религиозную принадлежность и т.п., другие — цвета и размеры. Между двумя этими группами наблюда­ется интересное различие: индивидуальные объекты могут принадлежать к определенным видам, родам и т. п., но, конечно же, не к цветам и формам. В соответствии с уче­нием Аристотеля свойства первой группы — это так назы­ваемые вторичные субстанции, а свойства второй группы вторичными субстанциями не являются. Все же, как нам кажется, в определенном смысле можно сказать даже об этих последних, что они имеют самостоятельное существо­вание. Можно с равным успехом сказать либо Яблоко красное, либо Цвет яблока красный; либо Яблоко круглое, либо Форма яблока круглая. При этом сказать, что яблоко красное,— это значит назвать цвет яблока, но сказать, что его цвет красный, не значит назвать цвет цвета; цвет яб­лока идентичен красному, то есть красное и есть цвет яб­лока. Говоря словами Аристотеля, свойство ‘быть красным’ не просто предицируется относительно первичной субстан­ции, а само входит в первичную субстанцию ^[178]. Я думаю, что именно эти факты имеет в виду Дж. Мур, когда он го­ворит о «естественных» качествах: «Они являются... скорее частями, из которых строятся объекты, а не предикатами, утверждаемыми об этих объектах... Они сами по себе суб­станциальны».

Наконец, существует также грамматическое различие между словами, обозначающими цвет и форму: можно сказать I like red ‘Я люблю красное’, но нельзя сказать *1 like oval ‘Я люблю овальное’, то есть прилагатель­ные, обозначающие цвет, имеют большее сходство с су­ществительными, чем прилагательные, обозначающие форму.

Опустив целый ряд необходимых деталей, мы позволим себе прямо сформулировать следующий вывод: среди под­классов класса А_х наибольшее сходство с существительными имеют те прилагательные, которые обозначают виды, далее следуют названия цвета и формы, а затем, наконец, та­кие Aj, как gay ‘веселый’ — sad ‘печальный*, pretty ‘хо­рошенький’— ugly ‘уродливый* и т.д. Эти последние обычно образуют более или менее четко противопоставлен­ные по смыслу [=антонимические] пары, что сближает их с А₂. А₂ имеют меньше сходства с существительными, чем прилагательные цвета или формы, В самом деле, red — это цвет, round — форма, но long ‘длинный’ не является длиной, low ‘низкий’ — высотой, heavy ‘тяжелый’ — весом, a small ‘маленький’ — размером, У всякого дома есть цвет (и этот цвет может быть красным) и высота (но эта высота не может быть ни высокой, ни низкой); red — название определенного цвета, тогда как названием определенного размера является существительное height ‘высота’, а вовсе не прилагательное high ‘высокий’. Однако для того, чтобы узнать длину (length) предмета, в вопросе используется прилагательное long ‘длинный’: How long is this thing? букв. ‘Насколько длинен этот предмет?’; вопрос о высоте (height) предмета формулируется посредством слова high ‘высокий’: How high is this thing? и т. д. Таким образом, у прилагательных класса А₂ почти не остается черт, сбли­жающих йх с существительными.

Я считаю, что обычный порядок расположения англий­ских прилагательных (то есть последовательность их ран­гов, по терминологии Зиффа) зависит от характера их смысловой связи с существительными, а эта связь, как я пытался показать, обусловлена тем, насколько данное при­лагательное семантически подобно существительному. Те прилагательные, которые имеют больше общих черт с су­ществительным, располагаются ближе к нему. Ср.: large tawny carnivorous quadruped ‘большое рыжевато-коричне­вое хищное четвероногое’, thick rectangular green Oriental carpet ‘толстый прямоугольный зеленый восточный ковер’, tall round wooden structure ‘высокое круглое деревянное строение’ и, наконец, пример Зиффа: good heavy red chair ‘хороший тяжелый красный стул’. Ниже мы вернемся к этим рассуждениям, но уже сейчас ясно, что предполо­жение Зиффа о наличии связи между рангами прилагатель­ных и естественными свойствами предметов подтвержда­ется ^[179].

6. Рассмотренные до сих пор трансформации далеко Не покрывают всех конструкций с прилагательными; ср., например, good cook ‘хороший повар’ и good meal ‘хорошая еда’.

Согласно трансформации (III), хороший повар — это человек, который хорошо готовит (a good cook is a person who cooks well). А что такое good meal? Для описания смыс­ла этого словосочетания тоже требуется соответствующий глагол (класс глаголов), а именно глагол to eat ‘есть*. Хорошая еда — это нечто, что приятно есть (is good to eat). Различие состоит в том, что cook — подлежащее при соответствующем глаголе (the cook cooks ‘повар готовит’), a meal — дополнение (the meal is eaten ‘еду едят’). И в том и в другом случае именную конструкцию можно заменить глагольной:

good cook — is good at cooking;

good meal — is good to eat — is good for eating.

Можно сказать, что слово good присоединяется к cook, имея трансформационным источником полную глагольную группу, а сочетание good meal имеет источником глаголь­ную группу, из которой «вычитается» дополнение. Анало­гичный анализ необходим в случаях типа comfortable

chair — comfortable to sit on ‘удобный стул — удобный,

чтобы сидеть’; easy problem — easy to solve ‘легкая зада­ча — легко решить’. Эти случаи описываются следующей трансформацией:

(IV) А N N wh„, is A to V

Исходное предложение можно перифразировать так, что его подлежащее станет предложной группой:

(26) It is a good meal for you to eat.

букв. ‘Это хорошая еда для вас, чтобы есть.’;

(27) It is an easy problem for me to solve.

букв. ‘Это легкая задача для меня, чтобы решить/

Конечно, и в этом случае выбор глагола (класса глаго­лов) зависит от существительного. Выше было отмечено, что хотя мы без труда понимаем, что значит good mother ‘хорошая мать’ или weak king ‘слабый король’, но нам не ясно, что такое careful brother ‘заботливый брат’ или good planet ‘хорошая планета’: сочетания careful — brother и good — planet не определяют класса глаголов. Для прила­гательных, отвечающих трансформации (IV), подходящий глагольный класс находится без труда: good meal ‘хорошая еда’, easy problem ‘легкая задача’, difficult language ‘труд­ный язык’. Good planet ‘хорошая планета’ и easy tree ‘лег­кое дерево’ остаются неясными с точки зрения выбора под­ходящего глагола. Эти выражения становятся, однако, по­нятными, если их дополнить: good planet to observe ‘пла­нета, хорошая для наблюдения’, easy tree to fell ‘дерево, которое легко повалить’. При этом, поскольку не сама планета осуществляет наблюдение и не само дерево валит себя, эти словосочетания отвечают трансформации (IV), а не (III). В ряде случаев мы можем так подобрать глагол, что он подойдет и под трансформацию (III), и под трансфор­мацию (IV); предложение

(28) She is good.

можно закончить двумя способами:

(29) She is good at dancing. ‘Она хорошо танцует/ (HI);

(30) She is good to dance with. ‘С ней хорошо танце­вать.’ (IV).

Теперь полезно суммировать наши выводы относительно адъективных конструкций, описываемых трансформация­ми (I) — (IV). (I) описывает непосредственную связь между определяемым и определением (через связку в исходном предложении), тогда как в (II), (III) и (IV) эта связь не является непосредственной: (II) предполагает наличие в ис­ходном предложении предложной группы for an N (где N — то же, что и в сочетании AN); (III) и (IV) требуют подходящих глаголов, причем в (III) существительное N в словосочетании AN соответствует подлежащему исход­ного предложения, а в (IV) существительное играет в ис­ходном предложении роль прямого или косвенного допол­нения при соответствующем глаголе.

7. Следующий, пятый класс прилагательных включает такие прилагательные, которые соотносятся со своим опре­деляемым через посредство целого предложения, где опре­деляемое играет роль подлежащего. Этот класс (А₆) вклю­чает такие прилагательные, как clever ‘умный’, stupid ‘глупый’, reasonable ‘разумный’, kind ‘добрый’, nice ‘ми­лый’, thoughtful ‘задумчивый’, considerate ‘заботливый’ и еще раз good. Следующие примеры поясняют сущность смысловой связи, о которой было сказано выше:

(31) John is stupid to take that job.

‘Джон глупо делает, что берется за такую работу.’

(32) It is stupid of John to take that job.

‘Со стороны Джона глупо браться за такую работу.’

(33) John is good to help his brother.

‘Джон хорошо делает, что помогает своему брату.’

(34) It is good of John to help his brother.

‘Со стороны Джона хорошо помогать своему брату.’

Отличие этих прилагательных от А₄ очевидно. Сам Джон глуп, и сам Джон берется за работу, то есть оба предложе­ния имеют одно и то же подлежащее. Однако в (IV) суще­ствительное, определяемое прилагательным, становится до­полнением (а не подлежащим) в предложении, которое со­держит соответствующий глагол; например, good soup ‘хо­роший суп’ предполагает, что суп едят, а не то, что суп ест. Отличие А₅ от А₃ не так очевидно; ср. slow₃ ‘медленный’ и considerate₆ ‘внимательный, заботливый’. Внешнее раз­личие заметить нетрудно. Джон может готовить еду мед­ленно (John cooks slowly), но высказывание *It is slow of him to cook *‘C его стороны медленно готовить еду’ грам­матически неправильно; напротив, тот факт, что Джон го­товит кому-то еду, может быть проявлением его заботли­вости, но это не значит, что он заботливо готовит (иначе говоря, It is considerate of him to cook Ф He cooks conside­rately).

Более глубокое различие заключается в следующем. Прилагательные типа slow, то есть А₃, возможны в кон­струкции с отглагольным существительным на -ing: His cooking of the dinner was slow ‘Его приготовление обеда было медленным’, The singing of the song was slow ‘Пение песни было медленным’,— но невозможны в конструкции с герундием: *His cooking dinner was slow, *His having cooked was slow. Несколько аналогичных проб доказывают, что все А₃ являются прилагательными узкого контекста (tight containers), то есть в конструкции X is А₃ в качестве Х-а может выступать только настоящее существительное (в частности, полностью номинализован- ное предложение). В то же время А₆ — это прилага­тельные широкого контекста (loose con­tainers), допускающие в качестве Х-а и лишь частично но- минализованные предложения: It was considerate of John to cook dinner ‘Со стороны Джона было проявлением забот­ливости готовить обед’ и It was considerate of John to have cooked dinner ‘Со стороны Джона было проявлением забот­ливости приготовить обед’.

Попросту говоря, slow описывает, как делается нечто, a considerate характеризует нечто сделанное.

Показательно, что А₃, А₄, А₆ могут употребляться двумя способами. Тот факт, что Джон готовит медленно, можно описать двумя следующими фразами: Не is slow in his cooking букв. ‘Он медленен в своей готовке’ и His cooking is slow букв. ‘Его готовка медленна’. Аналогично можно сказать: Не is considerate to cook dinner ‘Он так заботлив, что готовит обед’ и То cook dinner is considerate of him ‘С его стороны готовить обед заботливо’. Таким об­разом, в разных контекстах slow и considerate могут опре­делять как все номинализованное предложение, так и его подлежащее. Напротив, прилагательные группы А₄, как, например, easy ‘легкий’, определяют либо номинализован­ное предложение в целом, либо его дополнение: The prob­lem is easy to solve ‘Задачу легко решить’, The solution of the problem is easy ‘Решение задачи является легким’.

Существует небольшая группа прилагательных, напри­мер willing ‘готовый к чему-либо, расположенный’, eager ‘стремящийся’, ready ‘готовый’, которые не могут употреб­ляться ни тем, ни другим из указанных способов, хотя они также определяют существительное лишь при посредстве номинализованного предложения. Назовем эту группу А_в.

Для прилагательных группы А„ характерно употребле­ние в конструкциях типа (35) и (36):

(35) Не is ready to go.

‘Он готов пойти.’ и

(36) Не is eager to sign the contract. ‘Он жаждет подписать контракт.’

Их, однако, нельзя употребить следующим образом:

(37) *То go is ready of him.

(38) *To sign the contract is eager of him,

что позволяет отличать A« от A₅.

Остальные прилагательные, напротив, могут определять только номинализованные глаголы (существительные-пре­дикаты или предикативные выражения), но не «настоящие» существительные:

(39) His death is probable.

‘Его смерть возможна.’

(40) It is necessary that you go away.

‘Необходимо, чтобы вы уехали.’

(41) His having won the race is unlikely.

‘Его победа на скачках маловероятна.’

Все такие прилагательные следует разделить на два класса: А, и А„. Первый из них особенно интересен для нас, так как и в него также входит good. Прилагательные класса А, могут иметь при себе предложную группу for N. Приведем примеры:

(42) It is useful for me that you work.

‘To, что вы работаете, полезно для меня.’

(43) That you have succeeded is profitable for us.

‘To, что вы добились успеха, для нас выгодно/

(44) It is good for you that I go away.

‘Для вас хорошо, что я уезжаю.’

Прилагательные последнего рассматриваемого нами класса — А„— в конструкциях такого типа не употребля­ются:

(45) *His arrival is unlikely for us.

‘Его приезд маловероятен для нас.’

(46) *His death is probable for you.

‘Его смерть возможна для тебя.’

(47) *That it is raining is true for us.

‘To, что идет дождь, верно для нас/

К А, наряду с другими относятся прилагательные useful ‘полезный’, profitable ‘выгодный’, pleasant ‘приятный’, ne­cessary ‘необходимый’, good ‘хороший’, а также их анто­нимы. Примерами А„ могут служить true ‘истинный’, false ‘ложный’, probable ‘вероятный’, improbable ‘неве­роятный’, likely ‘возможный’, certain ‘определенный’ и их антонимы.

Как было отмечено, прилагательные трех последних классов (А„, А,, А„) не могут определять непредикатное существительное. Так, невозможны сочетания unlikely chairs ‘маловероятные стулья’, necessary horses ‘необходи­мые лошади’ или probable people ‘возможные люди’. Это, разумеется, не исключает существования прилагательных, входящих сразу в два, три или даже четыре класса: напри­мер, good принадлежит к четырем классам — А_{3 4 б 7}. Не отрицаю я и того, что существуют false teeth ‘искусст­венные зубы’ [ср. ложные отверстия], impossible people ‘невозможные люди’, necessary evil ‘необходимое зло’. Но несложный трансформационный анализ покажет, что это не противоречащие примеры, а эллиптичные выражения. Здесь, как и во многих других случаях, я не рассматриваю все детали, чтобы не перегружать изложения.

8. Итак, теперь можно суммировать факты, относящиеся к синтаксическим свойствам слова good. Как было показано, good входит в четыре из восьми описанных классов прила­гательных: А_{3 4 6} ,. Это значит прежде всего, что сфера употребления этого прилагательного исключительно ши­рока (я по крайней мере не знаю второго подобного прила­гательного). Зифф считал, что у good такой высокий ранг именно по этой причине; это, однако, неверно: прилага­тельные unlikely ‘маловероятный’, unnecessary ‘не необхо­димый’ и т. п. имеют более высокий ранг, чем good, хотя очевидно, что их сочетаемость гораздо более ограничена. Словосочетания типа unlikely good results ‘маловероятные положительные результаты’ или unnecessary good moves ‘ненужные хорошие ходы’ вполне возможны, a *good unli­kely results или *good unnecessary moves — нет; отсюда видно, что прилагательные класса А₃ имеют более высокий ранг, чем good,, несмотря на более ограниченную сферу употребления. Тем не менее good является прилагательным достаточно высокого ранга. Так, оно не принадлежит к клас­сам Ai и А₂^[180]. Это означает не только то, что good имеет более высокий ранг, чем прилагательные-названия «естест­венных» качеств (в терминологии Мура), но и объясняет его «неестественность», то есть наше ощущение отдаленности соответствующего качества от объекта. По синтаксическим свойствам good не имеет сходства с существительным; по смыслу оно никогда не соединяется с существительным непосредственно, но всегда через соответствующий глагол. Предложения типа John is good ‘Джон хорош’ кажутся незаконченными. Приведенное предложение обычно вызы­вает вопросы: Good for what? ‘Хорош для чего?’ или You mean that he is a good man? ‘Вы имеете в виду, что он хоро­ший человек?’ И тогда встает следующий вопрос: что же такое хороший человек? В то же время предложение John is blond ‘Джон блондин’ не вызывает недоумений и сразу понятно.

Подводя итог предшествующему изложению, можно сказать, что человек или предмет характеризуется словом good в трех случаях. Во-первых, некто (или нечто) опреде­ляется прилагательным good с точки зрения своей обычной или возможной деятельности (good₃). Хороший танцор (good dancer) — это человек, который может хорошо танце­вать и обычно хорошо танцует; хороший монарх (good mo­narch) хорошо управляет страной и т. д. Во-вторых, нечто (или некто) может быть определено этим прилагательным с точки зрения своего использования или пригодности в некоторой роли (good₄): хорошая еда (good meal) — это нечто, что хорошо есть (good to eat), а хорошей ручкой хорошо писать (a good pen is good for writing). В-третьих, некто (или нечто) характеризуется прилагательным good по своему поступку (в настоящем, прошедшем или буду­щем; good₅): ср. John is good to help the poor ‘Со стороны Джона хорошо помогать бедным’; It is good of Mary to have cooked the dinner ‘Мэри хорошо сделала, что пригото­вила обед’. Кроме того, словом good могут быть охаракте­ризованы какие-либо события или явления (но не люди и не предметы; good,): It is good that it is raining ‘Хорошо,

особых ситуаций, в которых слово good приобретает уничижительный оттенок: нельзя сказать good for a novel ‘хороший для романа’, если не исходить из того, что все романы вообще плохи. Однако этот интересный вопрос, поставленный С. С. Шумейкером, с одной стороны, слишком сложен, а с другой — достаточно перифериен, чтобы учитывать его в наших общих выводах.

что идет дождь’; It is good that John has arrived ‘Хорошо, что Джон приехал’ ®.

9. Коснемся в заключение нескольких интересных част­ностей.

В некоторых случаях неоднозначных высказываний от говорящего ожидается дополнительная информация, кото­рая сделала бы его высказывание достаточно ясным. Это бывает при употреблении прилагательных из классов А₃ и А₄. В обоих случаях good связывается с существительным через посредство глагола, выбор которого зависит от суще­ствительного. Поэтому и разрешение неоднозначности (А₃ или А₄) сводится к добавлению недостающего элемента, что обычно не составляет особого труда. Как мы видели, мало­содержательное предложение John is good можно дополнить таким образом, чтобы good попало в класс А₃: John is а good dancer ‘Джон — хороший танцор’ — или в класс А₄: John is a good partner to dance with ‘С Джоном хорошо тан­цевать’. В первом случае добавляется существительное, с которым естественно ассоциируется глагол to dance ‘тан­цевать’. Однако во втором случае слова partner ‘партнер’ недостаточно, так как класс подходящих по смыслу глаго­лов остается слишком широким; поэтому мы добавляем еще и глагол to dance. Аналогичным образом предложение Venus is a good planet ‘Венера — хорошая планета’ преобразуется в Venus is a good planet to observe ‘Венера — планета, хо­рошая для наблюдения’. Тем не менее оба эти случая суще­ственно отличаются друг от друга. Как показывает послед­ний пример, закончить предложение таким образом, чтобы good попало в класс А₄, нетрудно, даже если существитель­ное само по себе не определяет никакого специфического класса глаголов, как good planet, в отличие, скажем, от good реп ‘хорошая ручка’; у планет нет специфического использования. Но ничто не мешает говорящему указать в предложении любой вид деятельности, объектом которой была бы планета, и называть планету хорошей по отноше­нию к этой деятельности. Так и было сделано, когда в при­мере Venus is a good planet был добавлен глагол to observe

⁹ В настоящей статье не рассматривались сочетания типа tastes (looks, smells, feels) good ‘хороший на вкус (выглядит, пахнет хорошо; хороший на ощупь)’. Это упущение можно, однако, оправдать тем, что класс соответствующих глаголов очень узок.

‘наблюдать’. Более того, даже когда объект имеет специфи­ческое назначение, как, скажем, реп ‘ручка’, говорящий все же может охарактеризовать его с точки зрения другого (возможно, даже неправильного) способа использования. Можно, например, представить себе высказывание: This shoe is good to eat ‘Этот ботинок хорош для еды’. Короче говоря, предметы, не имеющие естественного назначения, могут тем не менее использоваться в той или иной функ­ции, а предметы, имеющие естественное назначение, могут использоваться иным, и даже неправильным, способом. И соответственно при каждом из этих способов использова­ния они могут быть охарактеризованы словом good. В языке эта возможность проявляется в том, что предложения с good могут дополняться подходящим глаголом в инфинитиве: ...to V—.

Не так обстоит дело с (III). Здесь, если существительное не определяет подходящий глагольный класс, не помогут никакие явные средства. И это понятно: как мы помним, good₈ определяет подлежащее в соответствии с той функ­цией, которая выражена в существительном или ассоцииру­ется с ним. Эта функция присуща данному субъекту, и только ему. Субъект определяется с точки зрения того, что он делает или не делает, подобно тому как в предыдущем случае он определялся по тому, что с ним можно делать. Поэтому, если существительное не ассоциируется с каким- либо видом деятельности, не выражает никакой функции, все попытки дополнить и пояснить предложение ни к чему не приведут. Поясним сказанное на примерах:

(48) John is a good dancer. ‘Джон — хороший танцор.’

(49) John is a good poet. ‘Джон —хороший поэт.’

(50) John is a good father. ‘Джон — хороший отец.’

(51) John is a good man. ‘Джон—хороший человек.’

(52) Fido is a good dog. ‘Фидо —хорошая собака.’

(53) Mumbo is a good ba- ‘Мумбо — хороший па- Ьооп. виан.’

В предложении (48) слово dancer сразу же определяет гла­гол to dance ‘танцевать’. Нетрудно понять и (49): good определяет слово poet с точки зрения вполне определенного вида деятельности, названного этим словом, а именно с точ­ки зрения писания стихов. Деятельность Джона, в соответ­ствии с которой он назван в (50) хорошим отцом, значи­тельно многообразнее, чем в (49), но все же она достаточно ясна. А вот предложение (52) уже неясно. Что такое хоро­шая собака? Нам более или менее понятно, что такое хоро­шая охотничья, пастушья или упряжная собака; соответ­ствующие словосочетания (hunting dog, sheep dog, sled dog) эксплицитно называют определенную функцию, как и слова dancer, poet и father. А вот у референта слова dog одной определенной функции нет. Совершенно ясно предложение John is good as a dancer ‘Джон хорош как танцор ’, столь же понятно предложение Fido is good as a hunting dog ‘Фидо хорош как охотничья соба­ка’; напротив, выражение Fido is good as a dog ‘Фидо хо­рош в качестве собаки’ бессмысленно. И все же словосо­четание good dog имеет какой-то смысл; оно означает вы­полнение неких общих требований, предъявляемых к соба­кам вообще: преданность, послушание и т. п.,— тем самым формируется определенная функция, помогающая понять данное словосочетание. Предложение (53) окончательно ставит нас в тупик: сами по себе павианы не имеют никакой определенной функции; более того, они обычно и не исполь­зуются в каких-либо функциях. Трудно представить себе, что мог бы хорошо делать хороший павиан.

Наконец, рассмотрим предложение (51). К нашему удив­лению, оно вполне понятно. Более того, можно сказать даже: John is not good as a poet, but as a man he is good ‘Джон плох как поэт, но хорош как человек’; при этом вторая часть предложения означает, что Джон хорош как личность. Напрашивается вывод о том, что человек как личность имеет некоторую функцию, то есть должен суще­ствовать определенный набор способов поведения, в соот­ветствии с которым некто как личность — не как танцор, поэт или отец, а просто как человек — характеризуется словом good; тогда словосочетания good man или good person должны задавать класс соответствующих по смыслу глаголов.

10. Наше исследование закончено. И в этот момент мы, как это часто бывает в философии, внезапно понимаем, что наше открытие задолго до нас уже было сделано Аристо­телем.

Совершенно ясно, что понятие «хорошести», описанное Аристотелем в первой и второй главе «Этики», соответствует нашему good₈: «Мы говорим, что “нечто" и “хорошее нечто" имеют одну и ту же функцию; так, функции кифареда и хорошего кифареда тождественны; просто к названию дея­тельности мы прибавляем ее оценку: функция кифареда — играть на кифаре, а функция хорошего кифареда — хорошо играть на кифара» (иібарісгтоб piv уар то xi0apt£eiv, сгяообаіоо 6s то єо). В древнегреческом языке обозначение кифареда морфологически производно от глагола со зна­чением ‘играть на кифаре’, то есть приведенная цитата в нашей терминологии — пример трансформации (II 1а). Однако Аристотель не останавливается на случаях приве­денного типа. Возьмем другую выдержку: «Высокое каче­ство глаза делает хорошим и сам глаз, и то, что он делает; благодаря хорошему качеству глаза мы хорошо видим». Глагол видеть и существительное глаз связаны по смыслу, хотя и не связаны морфологически. Таким образом, здесь мы имеем случай трансформации (III). В другом примере существительное связано по смыслу с целым классом гла­голов: «Хорошее качество коня делает коня хорошим самого по себе, а также способным хорошо бегать, хорошо носить седока и хорошо противостоять неприятелю». И наконец, Аристотель говорит о хорошем человеке: «Как для флей­тиста, скульптора, любого художника, да и вообще для лю­бой вещи, имеющей определенное назначение или функцию, понятие „хороший" связывается именно с этой функцией, так же дело обстоит и с человеком вообще, если у него есть функция... Какова же может быть эта функция?»

Итак, что же такое хороший человек? Какова функция человека? Эти вопросы вывели бы нас далеко за рамки линг­вистического описания слова good. Разумеется, good — это good, но этим дело не исчерпывается. Даже законченное исследование — это всего лишь начало.