Б. Мальмберг ПРОБЛЕМА МЕТОДА В СИНХРОННОЙ ФОНЕТИКЕ[247]

Как и вся лингвистическая наука, фонетика представ­ляет собой творение прошлого столетия. В первой полови­не XIX в. постепенно сложился сравнительно-историчес­кий метод языковедческих исследований, цель которых состояла, во-первых, в определении языкового родства и, во-вторых, в реконструкции предшествующих этапов раз­вития языка-предка той или иной языковой группы.

Идеи младограмматиков и формулирование диахро­нических законов («Lautgesetze») следует рассматривать как стремление поддержать престиж языковедческой науки и превратить ее, насколько это возможно, в науку точную. Быстрое развитие фонетики, начавшееся в середине века, без сомнения, объясняется аналогичными тенденциями. XIX век ознаменовался открытием физической субстан­ции знаков^[249].

В действительности существует множество факторов, в совокупности обусловивших очень быстрое развитие фо­нетики во второй половине прошлого столетия. Мы упо­минали об условиях, способствовавших развитию науки, которая стремилась к замене методов, основанных на субъективных слуховых данных, методами объективными®. К ним относятся прежде всего успехи в области исследова­ния физиологии звуков речи (связанные с изобретением Карлом Людвигом в 1847 г. цилиндрического регистрато­ра — «кимографа», примененного во Франции Розапелли, а позднее аббатом Русло и другими, а в Германии — Вильгельмом Фиетором для изучения артикуляции). Сюда же относятся и открытия в области акустики, а именно: 1) теорема Фурье (1822), давшая теоретическую основу для гармонического анализа гласных, примененного Вебе­ром и Шнебели в исследовании звуковых кривых (1878), и 2) резонатор Гельмгольца (1856), работа которого «Die Lehre von den Tonempfindungen» (1863) стала с этого вре­мени естественным исходным пунктом всех изысканий в области акустики звуков речи.

Не менее важно, однако, отметить, что как общая ориен­тация, так и методы новой науки определялись первона­чально факторами, не связанными непосредственно с объек­том ее изучения — человеческой речью, но обусловлен­ными возможностями лабораторных исследований смеж­ных наук (физиологии, с одной стороны, и акустики, с другой) и теми ресурсами, которые могли быть предостав­лены этими науками в распоряжение фонетиста.

* * *

Для того чтобы речевое явление имело место, необхо­димы говорящий и слушающий. Любая коммуникация по самой своей сути предполагает отправление и получение сообщения, что иногда не мешает отправителю быть одно­временно и получателем; в качестве этого последнего мо­жет мыслиться абстрактная или воображаемая сущность (несуществующая публика, мир в целом и т. д.). Задачей физиологической (или артикуляторной) фонетики является изучение того, каким образом так называемые органы речи^[252] производят звуки, применяемые в акте общения; акусти­ческая фонетика изучает звук как колебание, как реакцию человеческого уха, отождествляющего в определенных условиях звуковую волну с актом речи ^[253].

Именно первая из этих двух отраслей фонетики—фоне­тика физиологическая — долгое время занимала в силу указанных причин господствующее положение в нашей науке. В то время как весьма скромные результаты пер­вых исследований по вокализму должны были казаться с точки зрения лингвистики сравнительно менее интерес­ными, открытия в области физиологии позволили языко­ведам описать в артикуляторных терминах языковые еди­ницы, уже получившие предварительное и неосознанное определение на основе анализа, который с полным правом может быть охарактеризован — даже если при этом будет допущен некоторый анахронизм — как анализ структу­ральный.

Акустическая фонетика развивалась довольно медлен­но. После фундаментальных исследований Гельмгольца, аббата Русло и Гуго Пиппинга первым значительным достижением явилась работа Штумпфа «Die Sprach- laute» (1926). Новым крупным вкладом в науку явились изобретенные к этому времени катодный осциллограф, акус­тические фильтры и первые спектрографы. Именно в годы, предшествовавшие второй мировой войне, было положено начало тому перевороту в области фонетических исследо­ваний, в результате которого в наши дни происходит сплош­ной пересмотр положений науки, развившейся в недрах лингвистики и филологии, стремившихся познать суб­станцию знаков,— науки, превратившейся в конце кон­цов в профессию квалифицированных технических спе­циалистов, последние результаты исследований которых, затрагивая фундаментальные проблемы лингвистики, ос­таются тем не менее в отношении своих методов регистра­ции и анализа, как правило, вне компетенции языковедов.

Причиной названного переворота в фонетике являются прежде всего изобретение спектрографа (в первую очередь типа «Visible speech») и разработка методов синтеза речи, что относится по времени к военной или послевоен­ной эпохе. Возникают два вопроса: 1) В какой степени новая техника изменила сами принципы и методы так назы­ваемой экспериментальной фонетики? 2) Играет ли линг­вист-фонетист какую-либо роль в фонетических исследо­ваниях, несмотря на сложность методов и аппаратуры, и если да, то в чем она состоит? С целью ответить на эти два вопроса — хотя бы в порядке обсуждения — и написаны нижеследующие строки.

я выбрал для рассмотрения несколько конкретных проб­лем, решение которых на основе современных методов исследования сможет, как кажется, послужить пояснени­ем к поднятым здесь вопросам.

* * *

Известно, что фонетика занимается исключительно тем аспектом языка, который я называю, вслед за Ельмсле- вом, планом выражения (в противоположность плану со­держания, изучением которого занимается собственно

Рис. 1. Спектрограммы шведских гласных [і:], [у:], [ш:] и [и:].

Видно, как высокие форманты (F2 и для трех первых—F3) понижают­ся с последовательным увеличением лабиализации и у [и.] с пере­ходом спинки языка в более заднюю позицию.— Взято из материа­лов Института фонетики Лундского университета (стокгольмское

произношение).

грамматика, а также семантика). Фонетика изучает рече­вой контекст («текст» по Ельмслеву) с целью расчленения его на более мелкие единицы выражения и в конце кон­цов на наименьшие составляющие его единицы языка (как правило, фонемы). Точно так же грамматика и се­мантика изучают речевой контекст с тем, чтобы определить составляющие его элементы содержания — морфемы и

семантемы («плеремы») ^[254]. Любой речевой контекст может быть расчленен на элементы, которые сами по себе не являются знаками (и, следовательно, представляют собой «пустоты», «сенемы») и время от времени повторяются в том же самом или в каком-либо ином контексте в различ­ных сочетаниях, но всегда в соответствии со специфически­ми законами данной системы. Эти минимальные единицы Ельмслев именует «фигурами». В основе любого языка

Рис. 2. Спектрограмма шведского слова ljudspektrum[jm:dspektrum]. Обратите внимание на положение F 2 гласного [ш:] первого слога и краткого [и] последнего слога. Хорошо прослеживаются также отклонения у [р] перед [е] (средний слог).

лежит система ограниченных в количественном отноше­нии единиц, причем их количество и их различитель­ные признаки варьируются от системы к системе. Именно на основе этих единиц возможно существование не­ограниченного (или по крайней мере очень большого) числа знаков ^[255].

Проводя фонетический анализ, исследователь не толь­ко занимается «разложением» речевого контекста на ми­нимальные единицы, но и стремится свести многочисленные конкретные экземпляры этих единиц (варианты) к огра­ниченному числу инвариантов и определить (для каждой системы) языковую функцию и дистрибуцию (комбинацион­ные возможности) этих единиц, а также те конкретные (фи­зические) качества, благодаря которым одни из них про­тивопоставляются другим ". Иными словами, задачей фонетики является, на мой взгляд, исследование как фор­мы, так и субстанции языкового выражения. Ограничен­ным является, однако, не только число функциональных единиц, но также и число признаков, отличающих одни из этих единиц от других ^[256].

Одним из условий употребления этих единиц в акте общения является, как мы уже заметили, их способность выражать различия. Именно благодаря контрасту, или противопоставлению, по отношению к другим единицам в речевом потоке («тексте») и в системе данная единица приобретает свою языковую ценность. Важно подчеркнуть, что любой акт языкового общения основан одновременно на двух контрастах (или противопоставлениях): в син­тагме и в парадигме. Замечу, что я вслед за Ельмслевом говорю здесь о парадигме как в плане выражения, так и в плане содержания. Гласный /і/в испанском языке входит в парадигму /і/—/е/ — /а/ — /о/ — /и/ точно так же, как акутовое ударение в шведском языке (ударение 1) состав ляет часть парадигмы, включающей два члена: ударение 1 и ударение 2, и т.д. Однако следует отличать синтагматические контрасты (или противопоставления) от контрастов (или противопоставлений) парадигматиче­ских ^[257]. Учитывая тот факт, что термин «контраст» пред­почитается американскими лингвистами, а термин «проти­вопоставление» — лингвистами Европы и что, как правило, американцы, употребляя этот термин, имеют в виду син­тагматические контрасты, а европейцы, напротив, под­разумевают противопоставления парадигматические (ср. А. Мартине, Принцип экономии в фонетических изменениях, перев. с французского, Изд-во иностранной литературы, М., 1960, стр. 41), следовало бы, по моему мнению, установить различия в терминологии и пользо­ваться термином «противопоставление» для обозначения парадигматических противопоставлений и термином «конт­раст» для обозначения противопоставлений синтагмати­ческих (как это предложил А. Мартине в указанной работе; ср. также «Word», IX, 1953, р. 9, си. 21). Значение такого разграничения играет важную роль. Ниже будет по­казана необходимость такого разграничения при фонети­ческом анализе.

Было бы нетрудно, несмотря на различия во мнениях, прийти к соглашению в следующем пункте: лингвисти­ческий анализ имеет целью дать описание всех различитель­ных ресурсов языка, т. е. описать в плане выражения гласные и согласные данного языка, типы ударений, сте­пени протяженности и т. д. На долю акустической фоне­тики при проведении этого анализа выпадает определение для каждой единицы тех физических свойств звуковых волн, которые соответствуют разграничениям, установлен­ным на основе лингвистических критериев; физиологи­ческая же фонетика определяет артикуляторные соот­ветствия акустических различий. Само собой разумеется, что при проведении первого анализа следует учитывать разграничительные возможности человеческого уха,— весьма важный момент исследования, которым так часто пренебрегает традиционная фонетика.

Безусловно, труднее добиться единства среди фонети­стов, если исходить из положения о первоочередности акус­тического анализа по сравнению с физиологическим описа­нием ^[258]. Я, однако, подчеркиваю, что слово первоочеред-

ность не имеет для меня в этой связи никакого значения. Оно лишь указывает на ту последовательность, которой должен придерживаться исследователь: от звука к арти­куляции (артикуляциям). По моему мнению, акустиче­ская единица сохраняет свое тождество до тех пор, пока в ее звуковой структуре не наступит каких-либо изменений, причем сам способ воспроизведения данной единицы зна­чения не имеет. Некоторое синтезированное [а] сохраняет свое тождество до тех пор, пока оно содержит акусти­ческие качества, входящие в определение данного [а], т. е. оно является таковым постольку, поскольку чело­веческое ухо воспринимает его как [а], даже если оно вос­производится не с помощью органов речи человека. Что касается меня, то я нисколько не сомневаюсь, что в неда­леком будущем фонетисты-профессионалы станут пользо­ваться в своих исследованиях этими методами, как более адекватно отражающими языковую и психологическую реальность, по сравнению со старыми методами чисто пси­хологического свойства.

Для примера представим себе фонетиста, который ис­следовал вокализм финского языка и констатировал нали­чие ряда функциональных единиц. Тем самым он частично выявил и форму выражения данного языка. Далее он определил в акустических и физиологических терминах различительные признаки, на основе которых одни еди­ницы противопоставляются другим. Иными словами, он описал субстанцию выражения. Анализ формы сводится к следующей схеме вокализма:

/і/ — /У/ — /и/

/е/ — /0/ — /о/

/є/ — /а/

К этой схеме следовало бы добавить еще корреляцию по долготе (/і:/ — /і/; /и:/ — /и/ и т. д.). В случае сомнений проверка посредством коммутации может удостоверить точность анализа (ср. для различий качественных: kymi kumi; pelli polli и т. д.; для количественных различий: tule-v-tulee; tulee-^tuulee и т. д.). Далее фонетист кон­статирует, что, например, /у/отличается от/і/ понижением высоких формант («flatting», по терминологии Якобсона — Фанта — Халле; см. их работу «Введение в анализ речи») и округлением губ, что является здесь нормальным физио-

логическим противопоставлением. Таким образом, отно­шение каждого элемента к любому другому оказывается детерминированным. Но, чтобы описание было полным, необходимо выполнить еще одну важную задачу, а именно описать, как функционируют эти единицы, будучи объе­диненными в синтагму, иными словами, определить те рам­ки, в пределах которых возможно использование этих различий в процессе речи. Рассмотрев наш прймер, линг­вист-фонетист легко придет к выводу, что не всякая пос­ледовательность элементов данной парадигмы фонетически закономерна. Так, например, за (ударяемой) единицей /а/ в одном и том же «слове» ^[259] никогда не следует /е/ (гра­фическое а), и наоборот (maassa «в поле», но metsassa «в лесу»). Комбинаторные правила языка не допускают соче­таний АР А, АР А, но только АРА и АРА. Это значит, что безударный слог, которому предшествует слог, содер­жащий /а/, не может характеризоваться противопоставле­нием /а/~v./e/, как это имеет место в других случаях (lasin «стеклянный» -N- lasin «я болен»).

) | Разумеется, в языке с весьма ограниченной свободой сочетаемости единиц сумма выразительных ресурсов огра­ничена по сравнению с языком с большей свободой комби­нирования. Таким образом, мы поступим вполне законо­мерно, если охарактеризуем язык, обладающий гармо­нией гласных, как менее развитый,— если угодно, более примитивный,— по сравнению с языком, в котором все парадигматические разграничения свободно реализуются в пределах синтагмы. Примечательно, что детский язык часто характеризуется гармонией гласных (J а к о b s о п, Kindersprache, 70). Случается, что ребенок, усвоивший оппозиции /р/'v./t/'^/k/ как парадигматическое разграни­чение (т.е. способный противопоставлять /ра/ и /ta/, /рара/ и /tata/ и т. д.), не умеет объединять их в синтагмы, не говоря уже о группах типа /pata/, /taka/ и др. Мой ма­ленький сын, которому сейчас 16 месяцев, пережил не­давно подобную стадию ¹⁸ и в настоящее время приобретает

навыки более свободного комбинирования. Преподаватели иностранных языков часто встречаются с аналогичными явлениями. Нередко бывает так, что ученик, хорошо про­износящий звуки родного языка и вполне усвоивший раз­граничения, отсутствующие в системе родного языка, испы­тывает тем не менее определенные трудности при произно­шении некоторых последовательностей фонем тогда, когда сохранение разграничений оказывается более сложным, чем в других случаях. Я, например, испытываю большое затруднение при беглом произношении в речи немецкого слова tschechisch из-за тенденции к переходу немецкого /5/ в /J7, т. е. к возникновению гармонии согласных ^,7.

Любая ассимиляция — будь то прогрессивная или рег­рессивная — в действительности предполагает ослабле­ние разграничений между различными участками звуковой волны и тем самым уменьшение числа синтагмати­ческих контрастов,— уменьшение, которое не влияет, разумеется, на возможности противопоставлений между различными синтагмами (т. е. парадигматических оппози­ций). При проведении фонетического анализа не следует упускать из виду существование этих двух типов отно­шений между единицами выражения. Пренебрегать од­ним из них — значит искажать перспективу. Именно бла­годаря противопоставлению по отношению к другим еди­ницам системы и контрасту с другими единицами речевого контекста данный сегмент звуковой волны воспринимается в виде конкретной манифестации той или иной единицы выражения. Чтобы овладеть какой-либо системой выра­жения, небходимо усвоить оба вида разграничений. Ис­следование детского языка, явление афазии ¹⁸, усвоение иностранных языков и системы примитивных языков (ср. стр. 353—354) свидетельствует о том, что эти два момента не всегда сопутствуют друг другу.

* * *

Другой пример. Система консонантизма испанского языка включает три назальные фонемы: /т/,/п/,/р/, ко­торые противопоставляются друг другу в начале слога (muestra-v-nuestra; vano^-bano). В имплозивной позиции напротив, происходит нейтрализация всех трех фонем, причем фонетический характер начального звука (место артикуляции) определяется следующим согласным ([т] перед лабиальным, [п] перед дентальным, [ji] перед па­латальным, [д] перед велярным). В абсолютном исходе имеет место безразличная по смыслу реализация назаль­ного в виде [п] или [д] ¹⁹. Это значит, что в постпозиции по отношению к силлабическому ядру возможности раз­граничения сведены к одному-единственному противопос­тавлению,— противопоставлению назального и неназаль­ного. Если сравнить с системой испанского языка систему шведского, содержащего то же количество назальных (/m/,/n/,/r)/), но сохраняющего все противопоставления и перед согласным (skamda^skanda; tunt^-tungt и т. д.), то станет ясно, что парадигмы назальных имеют тождест­венные структуры (трехчленный ряд), тогда как различи­тельные возможности испанского ослаблены по сравнению со шведским. Можно выразить ту же мысль, сказав, что игра ассимиляций более свободна в испанском или что испанский фонетизм в этой части более примитивен, чем шведский. Интересно отметить, что шведские дети поздно усваивают реализацию этих разграничений в конце слога в случаях, когда этому препятствует ассимиляция по сле­дующему согласному.

Использования указанных положений в прикладной фонетике — вокальной аудиметрии, педагогике, фониа- трии и логопедии, а также в звуковой технике мы коснем­ся в другой связи. Здесь же достаточно заметить, что рас­смотренные выше языковые различия играют, несомненно, исключительную роль в процессе усвоения данной ин­формации данным субъектом. Так, звуковая последова­тельность -пр- или -mt- более богата информацией (количество содержащейся в ней информации больше) в шведском, чем в испанском ²⁰.

Понятие контраста может, однако, иметь два различных аспекта в зависимости от того, что подразумевается под словом синтагма — факт речи или факт языка (реализо­ванная в процессе общения последовательность ЯЗЫКОВЫХ единиц или возможность комбинаций, допускаемая систем­ными закономерностями). Правила фонематических разгра­ничений, действующие внутри синтагмы (как это явствует из приведенных выше примеров), суть феномены языка (langue) и входят в модель («pattern»), имеющуюся в рас­поряжении говорящего. Эти правила входят также в сос­тав фонематических — или фонологических — описаний, ставших традиционными со времени Трубецкого (на любой странице работ которого можно найти примеры таких опи­саний). Однако понятие контраста имеет и другой аспект: речь идет о конкретной реализации разграничений в зву­ковой субстанции, когда одни сочетания звуков благо­приятствуют акустическим различиям, другие же ослаб­ляют их. Звуковая волна, реальным источником которой являются органы речи человека, представляет собой ком­промисс между необходимостью для говорящего расчле­нить ее на отрезки, обладающие четкими границами (конкретная реализация языковых единиц), и тенденцией придать ей единообразие. Явления, называемые гармонией гласных, дистантная и контактная ассимиляция и т. п. обусловлены тенденцией придать языковому знаку едино­образный фонетический характер, приблизить его тем са­мым к обычным недифференцированным знакам, таким, как крик, уличные указатели, жесты и т. д.^[260] Эти прави­ла в языковом плане и эти тенденции в речевом плане — будь то первичные или вторичные — следует рассматривать как признак примитивности. Они свидетельствуют о том, что сегментность, сложность языкового знака являются результатом долгого развития и представляют собой бо­лее прогрессивную стадию развития языка, чем обычные знаки. Чем более ограничены различительные возмож­ности языка, тем ближе он к примитивным, прелингвисти- ческим знакам ^[261].

Более чем вероятно, что вокалическая дифференциация їло тембру) звуковой волны вторична сточки зрения исто­рического развития человеческой речи по сравнению с дифференциацией консонантной и что первоначально су­щественными были только консонантные разграничения; вокалический же тембр был лишь призвуком, дающим воз­можность реализовать слуховое восприятие согласного. Я отсылаю читателя к статье Карла Боргстрёма «Norsk tidsskrift for sprogvidenskap», XV, 1949, стр. 137—187, предположившего сходную систему для протоиндоевро­пейского, в котором «гласный» (обозначаемый автором посредством а) представлял собой «скорее опору для про­изнесения согласных» (стр. 138). Эта точка зрения нахо­дит определенное подтверждение в результатах, достиг­нутых за последнее время в области акустики согласных.

Последние отличаются тем, что они оказывают влияние на спектр гласных и особенно на смещения формант глас­ных, возникающие главным образом на границе со смыч­ными (и назальными) согласными. Эти смещения играют важную роль в дифференциации и идентификации со­гласных. Исследования с помощью синтезированных зву­ков показали, что эти звуки способны создать субъек­тивное ощущение данного согласного (см. рис. 1 в моей статье «The phonetic basis for syllable division» в «Studia linguistica», IX, 1955, p. 80—87) ^[262]. Это доказывает, что наличие определенного вокалического тембра является важным условием воспроизведения согласных и что по­следние — или, во всяком случае, некоторые из них, осо­бенно наиболее «закрытые» согласные, смычные или на­зальные) — в действительности должны рассматриваться с точки зрения акустики как разновидность внезапного разрыва структуры спектра. Результаты, полученные в лаборатории Хаскинс, показали, что возрастание угла смещения достаточно для изменения акустического эф­фекта и для превращения смычного в спирант, причем одно и то же смещение, но реализованное более медленно, производит впечатление спиранта ([ja] вместо [ga], [wa] вместо [ba]). Ср. также стр. 384—386 и рис. 13.

Факты исторической фонетики многих языков свиде­тельствуют о том, что от тенденции к акустическому сближению двух единиц выражения в звуковой волне (факт речи) до полного исчезновения одного из разграни­чений в данном фонетическом окружении (факт языка, часто называемый обусловленным фонетическим измене­нием) не так уж далеко. В шведском языке существует тенденция к ассимиляции назального по следующему со­гласному (произношение inpa с [m], inga с [д]). В испан­ском та же ассимиляция является законом (un peso с [m], un gato с [г) ]). Во французском языке противопоставление /е/ ^/е/ является нормальным в открытом слоге, при­чем не только под ударением, но также и в безударном слоге. Известно, однако, что влияние гармонии гласных порождает сильную тенденцию к исчезновению этого про­тивопоставления и что для многих французов инфинити­вы pecher и pecher являются омофонами. Ослабление про­тивопоставления, в этом случае несомненное во француз­ском языке, начинается с сочетаний, в которых сохранить разграничение труднее всего, и распространяется на дру­гие сочетания уже с несколько ослабленным смыслом раз­граничения. Само собой разумеется, что количество и частотность случаев, в которых осуществляется эта тен­денция, оказывают влияние на дальнейшее развитие. Таков один из многочисленных факторов эволюционной фонетики и один из случаев тесного сближения синхрони­ческой и диахронической фонетики. Во французском лите­ратурном языке группы [t’j] и [k’j] (huitieme, cinquieme) фонологически различны, хотя и близки с точки зрения фонетической. Но в разговорном французском языке и в диалектном произношении они слились в одну палаталь­ную группу, занимающую промежуточное положение между двумя названными выше. Возможность проти­вопоставления ^[263] исчезает. Возникает синкретизм или нейтрализация. Причина этого в том, что фонетическое окружение сделало разграничение согласных слишком не­четким, чтобы оно могло служить базой для противопостав­ления. Если лат. clave-дало во французском clef (cle), а лат. clavu—clou, то это произошло потому, что лабиаль­ный (согласный звук низкой частоты) не смог сохранить свою самостоятельность перед следующим велярным гласным. Здесь имела место ассимиляция и наконец слия- ниє в дифтонг [ои]. Синтагматический контраст был слиш­ком нечеток. Следует, разумеется, тщательно отличать эти явления диахронической фонетики (изменения систе­мы, факт языка) от многочисленных бессознательных про­цессов подобного рода, постоянно происходящих во всех языках, особенно при быстром и небрежном произноше­нии, т. е. фактов речи (parole) в наиболее точном смысле этого слова. Однако наличие четкого разграничения меж­ду этими двумя видами явлений не исключает возможной заинтересованности лингвиста в их сближении и рассмот­рении фактов диахронии в свете данных, полученных в ре­зультате изучения речевого потока, когда звуки языка формируют в своей последовательности комплексы, кото­рые являются носителями значения. Такое приложение результатов акустических исследований к изучению фоне­тических изменений сможет, вероятно, послужить удач­ным дополнением к соображениям структуральной линг­вистики относительно экономии фонетических изменений, блестяще изложенным Мартине ^[264]. По моему мнению, по­ложения акустики смогут дополнить, а в ряде случаев с успехом заменить положения артикуляторной фонетики в области изучения причин фонетических изменений²⁶. Ср., впрочем, стр. 341.

# # *

Прежде всего при обсуждении вопросов методики ос­тановимся на проблеме шведских гласных [ш] (как пра­вило, долгий) и /С/ (краткая противоположность), опреде­ление и фонетическая классификация которых до сего вре­мени являются для фонетистов камнем преткновения. Речь идет о классификации и определении /ш/ в словах типа hus «дом» и [й] в hund «собака» в соответствии с [І] — [у] и [е] — [е] ([ое]), с одной стороны, и [и] — [о] — с другой. Дело втом, что язык содержит, кроме интересующих нас гласных, три полных ряда гласных — два ряда передних (лабиальный и нелабиальный) и один ряд задних. Некоторые ученые пытались, исходя из этих условий, определить гласные [ш] и [й] как «среднеязыч­ные». Однако результаты всевозможных лабораторных ис­следований — палатографических, пластографических, радиографических, несомненно, свидетельствуют о явно переднем положении языка при произнесении [tu] (про­межуточном между [е] ([о]) и [і] ([у])). Краткий [й], напротив, является среднеязычным гласным (полуоткры­тым). Таким образом, возникает необходимость поисков (с целью отграничения [ш] от [у] — [&]) иного артику­ляторного признака, нежели позиция языка. Все три фонемы являются лабиализованными. Приходится конста­тировать, что на основе нашей обычной схемы вокализма невозможно создать удовлетворительную классификацию шведских гласных. Придя к подобным результатам, я попытался обратиться к данным акустического анали­за, чтобы на их основе выработать более приемлемую клас­сификацию.

В публикации «Distinctive features of Swedish vowels; some instrumental and structural data» («For Roman Jakob­son», 1956, p. 316—321) мною была сделана попытка клас­сификации шведских гласных на акустической основе, ниже дается краткое изложение этой работы.

Рассмотрим отдельно долгие и краткие гласные^[265]. Ряд передних нелабиальных гласных характеризуется тремя степенями открытости: /і:/^/е:/ --/є:/. Другие ла­биальные имеют лишь две степени открытости, а именно: /у:/^/0:/. Существует только один задний ряд гласных с двумя степенями открытости: /и:/^/о:/. Гласный /а:/, обладающий максимальной степенью открытости, является заднеязычным по месту артикуляции и слегка округлен­ным с точки зрения лабиальности. Таким образом, /а:/ может быть описано как предельно открытый гласный, чем и исчерпывается его фонологическая характеристика.

Акустический анализ этих гласных показывает для /і:/ одну низкую форманту (около 280 гц) и две высокие форманты (2400 и 3400 гц). При переходе от /і:/к /е:/ высо­кие форманты соответственно понижаются до 2200 и 3000 гц, тогда как низкая форманта повышается до 350 гц. По терминологии Якобсона—Фанта—Халле^[266], звук /е:/ менее диффузен, более компактен, чем /і:/. Числа для /є:/ составляют соответственно 2000 (высокая форманта) и 480 гц (низкая форманта). Третья форманта не является существенной для вокалического тембра. Числа для комби­наторного варианта[эе(:)] фонемы /е(:)/ (как правило,перед г) составляют 1800 и 600 гц. Лабиальным фонемам /у:/ и /о:/ присущи те же данные для низкой форманты (280 и 350 гц), тогда как высокие форманты характеризуются понижением («flatting», согласно терминологии Якобсона— Фанта — Халле) от 2400 до 2200 (F2) и от 3400 до 2600 (F3) для /у:/ и от 2200 до 1750 (F2) для /о:/. Соответству­ющие краткие гласные дают в общем те же числа. Форман­ты /ш:/ представлены следующими данными: F1—300, F2— 1800, F3—2800. Другими словами, высокие резонансы (F2 и F3) понижены по сравнению с формантами /у:/, но тем не менее /ш:/ остается высоким (aigiie) гласным с двумя постоянными сравнительно высокими формантами.

Таким образом, система шведского вокализма вклю­чает три ряда передних гласных. Наиболее диффузными (закрытыми) являются здесь /і:/, /у:/ и /ш:/, которые ха­рактеризуются с акустической точки зрения последова­тельным понижением высоких резонансов (что соответ­ствует двум ступеням «flatting», по терминологии Якобсона). Число членов этого ряда (т. е. ступеней от­крытости, или «компактности») уменьшается с понижением высоты (acuite). Поэтому ряд наименее высоких гласных представлен лишь одним членом. Эти высокие гласные (трех рядов) противопоставляются двучленному ряду низких гласных, а именно /и:/ и /о:/, с формантами, рав­ными соответственно 300 (F1) и 700 (F2), 400 (F1) и 750 (F2). Всей группе более или менее диффузных (закрытых) гласных противопоставляется компактное (открытое) /а:/, которое с фонологической точки зрения не является низ­ким или высоким (задним или передним), так же как и лабиальным или нелабиальным (что соответствует большей или меньшей степени понижения высоких формант).

Краткий /й/ занимает в системе кратких гласных точно такое же место, как и /ш:/ в системе долгих. Высокие фор­манты понижаются, если брать поочередно /і/, /у/ и /й/ (три ступени «flatting»), а число ступеней открытости («compactness») уменьшается с понижением высоких формант. Следовательно, если исходить из акустической структуры, то обе схемы—как долгих, так и кратких глас­ных — полностью соответствуют друг другу. Отношения внутри рядов, как и отношения между рядами (выражен­ные музыкальными паузами между формантами), в обеих схемах одни и те же. Напротив, если классифицировать шведские гласные в соответствии с их традиционными артикуляторными характеристиками, то определение /ш:/ и /и/ оказывается затруднительным, а система — искусственной.

Таблица 1

Форманты (1, 2 и 3) основных шведских гласных, преимуществен­но по данным Фанта (см. в частности, IVA, XXIV, 1953, fasc. 8, р. 334 и «Phonetic and phonemic basis for the transcription of Swe­dish word material» в «Papers dedicated to Torsten Skoog, Acta Oto-laryngologica», Supplementum 116, 1954, s. 83—93), несколько видоизмененные в соответствии с результатами, полученными мной на основе спектрографического анализа и синтезирования звуков, произведенных в лаборатории Хаскинс в Нью-Йорке (в 1955 г.)

Привожу схему шведского вокализма, которая была помещена в упомянутой выше статье:

С х е лі а

«Plain» «Flat»

Долгие гласные

Рис. 3. Схема шведских гласных в соответствии с их акустическими различительными признаками (по системе Якобсона — Фанта — Халле, видоизменен­ной с учетом особенностей шведского вокализма).

ступень 1 ступень 2

Высокие Низкие

Этот анализ системы шведского вокализма, проведенный на артикуляционной основе, поучителен как с теорети­ческой, так и с методической точки зрения. Он показывает, что система Якобсона, базирующаяся на бинарных проти­вопоставлениях, не учитывает всех возможностей, которые встречаются или могут встретиться в языке. Выдвижение принципа единственно возможной оппозиции «plain»~ «flat» (основанной на понижении высоких формант) озна­чает отказ от построения схемы вокализма по образцу, предложенному здесь для шведского, в котором наличие двух ступеней понижения высоких формант («flatting») не вызывает сомнения. Традиционная классификация, бази­рующаяся на данных физиологии, также допускает только одно противопоставление между лабиализован­ными (округленными) и нелабиали­зованными (н е о к р у г л е н н ы м и), без учета возможности двух ступеней (или двух типов) лабиализа­ции (подробности см. в моей изложенной выше статье, опубликованной в сборнике в честь Якобсона).

* * *

В качестве второго примера рассмотрим еще одно явле­ние шведской фонетики, также представляющее значи­тельные трудности для фонетиста,—словесное ударение.

Известно, что в шведском языке звуковая последова­тельность, состоящая из одного ударного слога и одного или нескольких безударных (или слогов, несущих вторич­ное ударение), может, как правило, иметь двоякое произ­ношение и что язык обладает, следовательно, двумя просодемами, способными противопоставлять друг другу две последовательности слогов указанного типа. В группе же с окситонным ударением существование противо­поставления невозможно. Противопоставление снимается также и в том случае, если слово, обладающее подобной структурой, становится безударным. Следовательно, про- содема такого рода с необходимостью входит в число при­знаков, обязательных для фонологической характеристики шведского слова, не несущего окситонного ударения (и не являющегося моносиллабическим)^[267]. Я не касаюсь здесь правил, определяющих употребление обоих видов ударе­ния⁸⁰. Я констатирую их существование как функциональ­ных элементов языка и спрашиваю себя вместе с моими многочисленными предшественниками, которых я здесь не стану перечислять, каково физическое соответствие этого языкового явления?

Существуют две противоположные теории: 1. Сущность обоих типов ударения заключается в интонационном раз­личии. 2. Различие по ударению есть различие по ин­тенсивности. Разошлись мнения и в отношении того, в каком месте слова (последовательности слогов) реализуется это различие. Одни считают существенным, что интонация и интенсивность возрастают в середине слога (гласный), несущего ударение, другие рассматривают соотношение музыкальной вершины или вершины интенсивности меж­ду слогами (ударным и безударным) как физическую основу различия по ударению. Все сторонники тональной теории являются фонетистами, исследовавшими проблему с помощью объективных методов ³¹; другой лагерь состоит почти целиком из лингвистов и фонетистов, полагающихся на свое собственное слуховое восприятие.

Известно, что измерение интонации давно уже не пред­ставляет особой сложности благодаря возможности регист­рации на цилиндре ларингальной кривой (непосредствен­ная регистрация или электрическая трансмиссия)³², а также благодаря различным средствам измерения, исполь­зуемым в фонетике³³. Поэтому фонетисты занимались в первую очередь исследованием тонального характера уда­рения. Как известно, вплоть до настоящего времени ис­следование кривой интенсивности было затруднено. Лишь новейшая техника смогла предоставить в распоряжение фонетики необходимые ресурсы. Я не буду касаться здесь частностей этого вопроса.

Все проводившиеся до настоящего времени измере­ния тонального характера обоих типов шведского ударе­ния (или, что то же, скандинавского, поскольку измерения норвежского ударения, произведенные Эрнстом Селмером, дали аналогичный результат)³⁴ показали наличие весьма постоянного мелодического различия между этими двумя типами. Это различие реализуется в ударном слоге, тог­да как безударный слог подчинен тональным закономерно­стям мелодики предложения. Напомню, что, как показали позднейшие исследования, фонетическое влияние предло­жения на словесное ударение является минимальным ³⁵.

Ниже я привожу графики нескольких кривых из моих материалов, опубликованных в «Sydsvensk ordaccent», Lund, 1953, стр. 11 (см. рис. 4). Эти кривые характерны в общих чертах для языка жителей крайнего юга Швеции (но лишь для определенного типа носителей языка, к ко­торому отношусь и я сам). Если рассмотреть материалы

Э. Мейера, собранные в центральных и северных райо­нах страны ^зв, то можно прийти к выводу, что его кривые резко отличаются от кривых, которые дают мои мате­риалы, хотя и те, и другие представляют весьма постоян­ные различия, существующие между обоими типами уда-

Рис. 4. Интонационные кривые шести слов с ударением 1 (вверху) и шести слов с ударением 2 (внизу).— Мальмо.

рения *⁷. Таким образом, изменения музыкального тона внутри ударного слога весьма значительны, и музыкаль­ные различия между двумя типами ударения довольно велики и достаточно постоянны для того, чтобы функцио­нировать в качестве физической основы воспринимаемого ударения. Не служит ли это доказательством того, что воспринимаемое нами на слух различие является, в сущ­ности, музыкальным?

Традиционная экспериментальная фонетика отвечает на этот вопрос положительно, главным образом потому, что в ее распоряжении большинство всех полученных до сего времени результатов. Когда на основе кимографи- ческой регистрации было установлено наличие колеба­ний голосовых связок при произнесении согласных [Ь], [d], [g] и отсутствие таких колебаний при произнесении [р], [tj, [к], был сделан вывод, что в этом заключается сущность звонкости или глухости, лежащих в основе воспринимаемых различий. Примеры можно умножать до бесконечности. В действительности подобных доказа­тельств не существует. Можно говорить лишь о большей или меньшей степени вероятности, но вовсе не об абсо- лютнои достоверности. Если наличие того или иного явле­ния для одного из типов постоянно, то это в лучшем случае доказывает, что данное явление обычно сопровождает одну из сторон противопоставления. Это не решает вопро­са о том, лежит ли в основе процесса идентификации дан­ное явление или же какое-либо иное. Для решения ука­занной проблемы необходимо прибегнуть к эксперименту в прямом, научном смысле этого слова. В большинстве случаев так называемая экспериментальная фонетика вплоть до настоящего времени вынуждена была ограни­чиваться инструментальным исследованием физических или физиологических явлений. Поэтому естественным является предпочтение термина инструментальный в слу­чаях, когда речь идет об этом традиционном методе, и употребление термина экспериментальный, если речь идет о новейшей отрасли фонетики, вполне оправдывающей такое обозначение. Но вследствие того, что последний тер­мин освящен давней традицией (идущей от великих клас­сических работ аббата Русло), большинство лингвистов едва ли согласится с-изменением терминологии. Чтобы не дать словам ввести себя в заблуждение, следует не упу­скать из виду этот факт. Инструментальное исследование не обязательно является экспериментом ^[268].

Что касается нашей проблемы, то большинство линг­вистов, приступивших к ее решению — в том числе ИЯ,— не колеблясь, пришли к следующему заключению, сделан­ному на основе исследования кривых: словесное ударение в шведском языке по существу является музыкальным³⁹.

Ниже воспроизводится полная таблица чисел, полученвых на освоеє спектрографического анализа по материалам лабора­тории Хаскинс, послуживших исходным пунктом для дальнейших экспериментов по синтезированию. Долготы даны в тысяч­ных долях секунды (мсек), интенсивность— в денибелах (дцб), частоты — в repfcax (гц). Еерхняя часть содержит слова с уда­рением 1, нижняя — слова с ударением 2 (слова на -еп суть императивы множественного числа, малоупотребительные в совпе- менном шведском языке). ^к

24 Заказ № 2064

¹ Фонематически долгая гласная.

² Фонематически краткая гласная

⁸ Интенсивность 2 го слога на 10 дцб выше интенсивности 1-го.

К тем, кто отказался принять зто положение, несмотря на несомненное свидетельство измерений мелодики, присоеди­нился и фонетист Олоф Ердман, выступивший недавно в своей статье «Accent 1 och 2, acut och gravis» (см. «Ny- svenska studier», XXXII, 1954, sid. 125—154) с критикой взглядов Э. Мейера и автора этих строк. Кривые мелоди­ки различны для обоих типов ударения, но это лишь до­казывает, по мнению Ердмана, что различия между обоими типами ударения, какова бы ни была их фонетиче­ская природа, обусловливают с необходимостью также и

Рис. 5. Кривая интенсивности («amplitude display» по «Кау Sona- graph») слов buren (уд. 1) и Ьйгеп (уд. 2). Обратите внимание на по­ложение вершины ударного слога. (Материалы Института фонетики в Лунде. Южные районы Швеции.)

музыкальные различия, а не то, что эти различия сами по себе являются существенными (pertinentes). Ердман оспа­ривает, употребляя точную терминологию, музыкальную природу ударения. Он говорит: «Savitt jag forstar kan sMedes gravis lika litet som akut vara en musikalisk akcent om man darmed skall forsta anbart tonens rorelse, to- nens gang inom ordet» (указ. раб., стр. 127, цитируется по ранней статье, опубликованной в том же журнале в 1927 г., стр. 64).

Он упоминает о трудностях получения точных кривых интенсивности и в заключение высказывает мысль, что не интонация, а какое-то иное звуковое различие («еп аппап eller andra ljudliga olikheter») влияет на ударение. Воз­можно, он имеет в виду интенсивность, хотя и не говорит 8тбГ6, т&к как не решается добавить что-либо к тому, чтб нам известно об ударении ^[269]* ^[270].

Такова была ситуация, сложившаяся к моменту, когда благодаря любезности К. Л. Хаскинса и Ф. Ку­пера, шефа лаборатории Хаскинс, я посетил Нью-Йорк, где смог приступить к исследованию шведского ударения на основе новейших инструментальных методов.

) Л С к. а / а ^ S Am I ж. ^4 /т.

Рис.6. Спектрограммы и кривые интенсивности слова tala «говорить (уд. 2) слева и /be-/tala (уд. 1) справа. Как и на предыдущем рисунке, вершина интенсивности приходится, в случае ударения 1, непосред­ственно на начало ударного гласного. (Материалы Института фоне­тики в Лунде. Южные районы Швеции.)

Здесь не место подробным описаниям всей совокуп­ности использованных технических средств и резуль­татов проведенных, исследований. Я ограничусь здесь кратким резюме доклада, размноженного дактилографи­ческим способом в лаборатории Хаскинс в 1955 г. и со­ставившего часть докладов лаборатории, выпускаемых каждый триместр; для полного изложения материалов и результатов исследования я использую другую возмож- ность. Здесь речь пойдет лишь о том, что непосредственно затрагивает проблему метода в фонетике в целом.

Поскольку фонетист не в состоянии видоизменять по своему усмотрению те факторы, значение которых для данного языкового явления ему необходимо выяснить, постольку он никогда не будет в состоянии окончательно решить такую проблему, какой является, например, проблема шведского ударения. То же можно сказать о большинстве проблем, стоящих перед инструментальной фонетикой. Читая упомянутую выше статью Ердмана, я смог составить длинный список аргументов, направ­ленных, как мне кажется, против его точки зрения и в поддержку моей. Соображения Ердмана — не находящие подтверждения в установленных до сего времени фак­тах — представляются мне не выдерживающими кри­тики. Тем не менее я не имел возможности их опроверг­нуть. Лишь научный эксперимент, в строгом смысле этого слова, в состоянии решить этот вопрос.

Мои исследования в лаборатории Хаскинс включали шесть серий инструментальных экспериментов:

1. Запись и спектрографический анализ, включая кривые интонации и интенсивности шведских предложе­ний, содержащих слова обоих исследуемых типов (напри­мер, tanken ar sonder «танк разбит» -tanken ar god «мысль хорошая», han akte і buren «он посажен в тюрьму» (букв, «в клетку») — han blev buren «его носили»); результаты анализа содержатся в табл. 2 и в схемах на рис. 7.

2. Замена, произведенная с помощью вокодера^[271], обычной интонации: а) искусственной однотоновой ин­тонацией (которая оказалась достаточной для того, чтобы лишить исследуемые слова их ударения); б) синтезиро­ванными кривыми интонации, синхронно наложенными на обычные слова (исходным пунктом для отбора послу­жили кривые, полученные мной ранее; см. «Sydsvensk ordaccent»). Вывод, полученный в результате этих экс­периментов — подробности см. на рис. 8, 9 и 10,— со­стоял в том, что для изменения характера словесного ударения достаточно изменить интонацию слова так, чтобы слово под ударением 2 воспринималось как не­сущее ударение 1, если его обычная интонация заме*

Положение интонационной вершины ударных гласных ^ (23 слова для каждого типа)

Различие (в децибелах) между вершинами первого и второго слогов

Рис. 7. Вверху, на оси абсцисс: положение интонационной вершины ударных гласных для обоих типов ударения в тысячных долях се­кунды, считая от начала артикуляции гласного; на оси ординат — количество слов (23 для каждого типа). Обратите внимание на то, что обе кривые не соприкасаются.— В центре: положение вер­шины интенсивности ударного гласного. Заметна четкая тенденция к концентрации интенсивности в начале артикуляции гласного под ударением 1; с другой стороны, примечательно пересечение обеих кривых. Дисперсия значимостей для ударения 2 весьма велика.— Внизу: интервал в децибелах между вершинами интенсивности двух слогов соответствующих слов (измеренный, чтобы выяснить, насколь­ко значительно различие по интенсивности между этими слогами для обоих типов ударения; из рисунка видно, что такого различия не существует вообще). Оба типа ударения показывают почти одинаког вую дисперсию значимостей.— Уже этих трех схем достаточно для того, чтобы счесть возможной гипотезу о тональном характере ело* весного ударения в шведском языке.

няется интонацией, соответствующей ударению 1, и нао­борот.

3. Эксперименты со словами, лишенными смысла, проведенные с той целью, чтобы полностью исключить влияние смысла или контекста (группы типа bubbu, diddi, dadda, duddu, giggi, gagga, mimmi, mamma, mum- mu и т. п.); оказалось возможным, подбирая различные типы синтезированной интонации, превращать эти зву­ковые последовательности в слова с ударением 1 или 2.

Рис. 8. Схематическое изображение результатов синтезиро­вания интонации; обе линии представляют идеальную фор­му соответствующих тональных кривых. Всякая интона­ционная вершина в интервале первых пяти сотых секунды от начала артикуляции производила впечатление ударения 1; всякая интонационная вершина, возникающая начиная с 0,075 секунды, производила удовлетворительное впечат­ление ударения 2. (Лаборатория Хаскинс в Нью-Йорке.)

4. Те же эксперименты, проведенные с подобными синтезированными группами с целью исключения самой возможности какого бы то ни было влияния других фонетических факторов нормального спектра на ударе­ние; результаты те же, что и в п. З^[272].

5. Несколько экспериментов, проведенных для того, чтобы выяснить, сохраняется ли противопоставление по ударению при замене количества слогов интонацией (при прочих равных условиях). Пять спектрограмм группы [papa] были трансформированы в звук посред­ством «playback»^[273] в лаборатории Хаскинс. Они содер­жали следующие долготы для обоих гласных: 30—10, 10—30, 20—20, 25—15 и 15—25 сотых долей секунды (однотоновая интонация частотой в 120 гц). Ни один из этих типов не производил впечатления того, что существует раз­личие между ударением 1 и ударением 2. Напротив, типы 30—10 и 25—15 воспринимались как несущие ударение на первом слоге, тип 10—30 — на втором, тогда как в типе 20—20 оба слога создавали впечатление равной силы,

Рис. 9. Схематическое изображение некоторых раз­личий между углами синтезированной кривой ударения 1. Типы 2 и 3 хорошо передавали ударение 1, тогда как типы 1 и 4 едва воспринимались на слух. На этом основании можно прийти к выводу, что, с одной сто­роны, имеет место довольно быстрое падение тона, а с другой стороны, требуется определенный минималь­ный промежуток времени для восприятия этого падения на слух. (Лаборатория Хаскинс в Нью-Йорке.)

причем каждый из них воспринимался как несущий ос­новное динамическое ударение (спондеического типа). Что касается типа 15—25, то тут я колебался между ок- ситонным ударением и спондеическим ударением. Этот эксперимент важен потому, что он подтверждает резуль­таты, полученные ранее Д. Фреем (см. доклады лабора­тории Хаскинс за 1954 г.). Из него можно заключить, что количественные различия могут функционировать сами по себе как физическая реализация противопостав­ления по так называемому экспираторному (или дина­мическому) ударению. (Остается выяснить, в какой сте­пени это явление свойственно нормальной речи.)

6. Эксперименты, аналогичные экспериментам из се­рии 2, но имеющие своим предметом интенсивность. Результаты опытов заключаются в следующем: а) пол­ная «унификация» интенсивности исследуемых слов нисколько не изменила характера их ударения. Слово с ударением 1 продолжало оставаться словом с ударением 1 после устранения с помощью вокодера и необходимых приспособлений всех вариаций интенсивности; б) наложе­ние на слово с ударением 1 различных типов кривых ин­тенсивности, в том числе характерных кривых ударе­ния 2⁴⁵, нисколько не повлияло на ударение данного слова. Следовательно, если на слово, несущее ударение 2 (скажем, buren «носимый»), искусственно накладывает­ся интенсивность, обычно характеризующая ударе­ние 1 (скажем, buren «клетка»), то это слово сохраняет

200

Рис. 10. Все эти типы мелодических кривых создавали удовлетворительное впечатление ударения 2, из чего следует, что сущность этого типа ударения заключается в повышении тона, даже если оно незначительно. (Ла­боратория Хаскинс в Нью-Йорке.)

300мсек

ударение 2 (т. е. оно продолжает восприниматься как имеющее значение «носимый», несмотря на измене­ние интенсивности). Это можно было предвидеть уже после исследования полученных кривых, хотя вариации интенсивности были гораздо менее стабильны, а кривые менее типичны, чем вариации мелодии. Это доказывает, что только мелодия обусловливает различия в ударении, существующие в нашем восприятии между словами buren «клетка» и buren «носимый». Таков результат, кото­рого я и сам не предвидел, когда начинал исследова­ния, но который представляется мне окончательным и, надеюсь, окажется достаточно убедительным даже для наиболее скептически настроенных фонетистов, как только материалы исследования будут полностью опубликованы, что я намерен сделать ^4в.

* * *

Хороший пример решения фонетической проблемы дают нам исследования Пьера Делаттра по вокалической назальности («Studia linguistica», VIII, 1954, p. 103— 109). Я не хочу касаться здесь вопроса о физиологиче­ской противоположности так называемого назального тембра (свойственного назальным гласным французского языка ^[274]) и отсылаю читателя к исследованию этой про­блемы, проведенному Маргерит Дюран (см. «Studia lin­guistica», VII, 1953, p. 33—53), в котором подвергнута сомнению традиционная концепция артикуляторной обус­ловленности этого тембра, а также к работам, упомяну­тым в примечании 47. Спектры назальных гласных обла­дают по сравнению со спектрами соответствующих нена­зальных рядом особенностей, которые, как это может показаться, и вызывают воспринимаемые различия. Де- латтр насчитывает четыре такие особенности: 1) утрата интенсивности первой формантой (F1); 2) возникнове­ние новой форманты (FN1) на частоте около 250 гц; 3) по­вышение третьей форманты (F3) и 4) понижение четвер­той форманты (см. рис. 11).

Сближение F3 и F4 было произведено на основе аку­стического признака назальности. По-видимому, ни один

из последующих анализов спектрограмм — каково бы ни было их число — не сможет ни подтвердить, ни опро­вергнуть этой теории, если только с помощью дальней­ших исследований не удастся выявить значительно бо­лее последовательной регулярности этих двух факторов по сравнению с другими. Лишь на основе синтеза можно

Рис. 11. Спектрограмма, полученная Пьером Делаттром (опубли­

кованная в журнале «Studia linguistica», VIII, 1956, p. 107) и демонстрирующая акустические качества одного из назальных гласных в сравнении с качествами соответствующего неназального

гласного.

доказать, как это следует из результатов Делаттра, что именно первый и второй факторы (а не третий и чет­вертый) являются акустической характеристикой вока­лической назальности.

* * *

В качестве последнего примера применения этого фонетического метода назову эксперименты, проделанные мною в лаборатории Хаскинс (в мае — июне 1955 г.) в связи с проблемой установления границ слога, резуль­таты которых изложены в моей статье «The Phonetic basis for syllable division» («Studia linguistica», IX, 1955, p. 80—87). Расположение фонем в слоге представляет со­бой факт языка. Во многих языках граница слога есть

явление фонологическое, оспаривать существование ко­торого было бы бессмысленно. Действительно, суще­ствуют языки, в которых противопоставляются имеющи^е различные значения группы А\РА и АР\А.

Трактовка интервокального согласного — внутри мор­фемы или во фразе — нередко составляет часть фонети­ческих навыков, свойственных носителям данного языка. Различия подобного рода являются характерными при­знаками языка и накладывают отпечаток на его артику­ляторную основу (см., в частности, мою вышеупомянутую статью). Носители языка, в системе которого существует противопоставление по слогоразделу, легко усваивают различия такого рода.

Мне кажется, что будет недостаточно, как этого тре­бует, например, Отто фон Эссен, перенести всю проблему слога в фонологическую плоскость и утверждать, что пределы слога определяются комбинаторными закономер­ностями системы. Шведское сочетание АМВА, естест­венно, расчленяется на АМ\ВА, тогда как наГйболее вероятным членением такого сочетания в ряде африкан­ских и американских языков будет А\МВА... (MB часто употребляется в этих языках в качестве начальной груп­пы). Эти наблюдения отличаются точностью и представ­ляют большой интерес, но они недостаточны для решения проблемы слога. В языках, где различие в трактовке слога может служить единственным различием между двумя последовательностями фонем, идентичных в других отношениях (т. е. допускающих А\РА наряду с АР\А, причем это различие является разграничительным), без­условно, должны существовать различия в субстанции, а также иметь место акустическое явление, обусловли­вающее восприятие этих различий на слух, и явление физиологическое, в свою очередь обусловливающее аку­стические различия. Задача фонетиста состоит в том, чтобы обнаружить эти явления.

Основательно изучив в лаборатории Хаскинс, какое влияние оказывают согласные на форманты гласных, я пришел к мысли исследовать вопрос о том, не обладает ли одна из вариаций этих смещений (стр. 355) способ­ностью вызывать субъективное впечатление существо­вания слоговых различий, точнее говоря, не могут ли смещения в спектре одного лишь предшествующего глас­ного в группе с интервокальным синтезированным «согла­сным» вызывать впечатление имплозивного согласного (тип АР\А), а отклонения в спектре одного лишь после­дующего гласного восприниматься в качестве смычного согласного (тип А\РА). Тесты, проведенные мной сна­чала в Нью-Йорке, а затем в Швеции, показали, что в сущности так оно и есть, хотя нужно заметить, что

^Л 3 си.

Рис. 12. Два типа синтезированных спектров, акустическая значи­мость которых (слуховое восприятие) была исследована с помощью тестов. Первый тип воспринимался как [a|ga] (со взрывным соглас­ным), второй тип — как \ag\a] (с имплозивным согласным). Под­робности см. в «Studia linquistica», IX, 1956, p. 80—87.

для создания впечатления имплозии необходимо существо­вание некоторого интервала между гласными (некото­рой продолжительности «смычки», реализованной в син­тезированном спектре в видСе паузы). Употребляя фоно­логические термины, можно, следовательно, охаракте­ризовать имплозивный тип как маркированный, по срав­нению с более обычным взрывным типом (немаркирован­ным). Дело в том, что маркированный тип нуждается в благоприятных условиях, чтобы быть воспринятым в качестве противопоставления другому типу. Как только имплозия перестает ощущаться, ухо начинает воспри­нимать немаркированный тип.

Я не утверждаю, что мне удалось на основе проведен­ных экспериментов решить проблему слога. Но должен подчеркнуть, что я первый обнаружил физическое явле­ние, которое может быть воспринято на слух как раз­личие по слогоразделу. Возможно, существуют и другие

Явления этого рода. Придет время, когда на основе син­тетических методов их удастся обнаружить и опреде­лить их вначале в акустических терминах, а впослед­ствии и в терминах артикуляторных.

* * *

Лишь определив на основе анализа и синтеза разли­чительные признаки данных един ц выражения, мы вправе приступить к физиологическому исследованию с целью установить, насколько это возможно, соответ­ствия между звуком и артикуляцией. Именно на основе подобных методов фонетика достигает все большей яс­ности, с одной стороны, в понимании структуры системы выражения данного языка (в том числе общих прин­ципов, управляющих механизмом таких систем)^[275] и, с другой стороны, в исследовании звуковой волны во всех ее деталях, а также всех факторов физиологиче­ского (артикуляторного) комплекса, образующих в со­вокупности материальную противоположность — так на­зываемую субстанцию — структурных единиц (опреде­ляемых в терминах лингвистики)^[276].

Следует отметить также, что подобные методы в прин­ципе применимы к изучению любого явления, нормаль­ного или патологического, относящегося к области че­ловеческой речи или языка. Мы ограничились здесь примерами, взятыми из области чисто лингвистических

явлений, которые относятся к символической функций языка (в понимании Бюлера)’⁰, так как именно эти проблемы в первую очередь привлекают внимание линг­виста и так как только явления этого рода подвергались подобному исследованию. Но нам ничто не мешает при­менить те же методы при исследовании явлений, соот­ветствующих (в бюлеровской схеме) другим функциям языка (симптомов или сигналов). Следовательно, нам ничто не мешает выявить физическую сущность раз­личных голосовых качеств, имеющих место при пении или при декламации (например, определить физическую сущность вибрирующего голоса, фальцета, так назы­ваемого грудного голоса, высокого голоса и т. д.). Ничто нам более не мешает исследовать подобным образом также и все патологические голосовые явления, как и все индивидуальные особенности голосового тембра, будь то нормальные или обусловленные тем или иным недугом, а также связанные с тем или иным психопатологическим состоянием. Такое сочетание анализа и контрольного синтеза, обычное для новейшей фазы развития современ­ной акустической фонетики, открывает перед исследо­вателем огромнейшие перспективы. Оно позволит пред­ставить основательное описание всех деталей звуковой волны, участвующих тем или иным образом в акте об­щения, в самом широком смысле этого слова. Оно создаст прочную основу вокальной аудиметрии и теории лечения частично глухих благодаря определению субститутов, которые могут послужить для этих больных ключом при идентификации единиц выражения. Оно является, на­конец, необходимым условием любой работы, направ­ленной на совершенствование техники звука и передачи речи.

* * *

В своей недавней статье (см. «Journal of the Acoustical Society of America», XXIX, 1957, № 2, p. 107—116), с которой я смог ознакомиться уже после завершения работы над настоящей статьей, М. Халле, Г. У. Хьюз и Дж.-П. Рэдли сформулировали чрезвычайно интерес - нее Определение различия между гласным и согласным. Как известно, эта проблема с давних пор представляла собой камень преткновения для фонетистов, стремив­шихся выразить данное различие либо в физиологиче­ских терминах (открытость — закрытость; свободный про­ход— закрытый, или узкий, проход), либо в терминах акустических (чистые тоны — шумы). Я не буду возвра­щаться к дискуссии по этому вопросу. Я лишь намерен прокомментировать с чисто лингвистической точки зре­ния интересные соображения Халле, Хьюза и Рэдли.

Эксперименты, проведенные этими исследователями, еще раз подтверждают результаты, уже полученные ранее (например, в лаборатории Хаскинс), а именно, что согласные идентифицируются по двум типам характе­ристик, которые на первый взгляд в корне отличаются друг от друга: по шуму взрыва («burst») и смещению формант гласных. Обычно налицо имеются оба фактора. Однако для идентификации согласного достаточно и одного. В случае невзрывных смычных данный акусти­ческий эффект целиком обусловливается смещениями. Когда же гласный не находится в непосредственном соседстве со взрывным согласным (англ. ask и т. п.), тогда лишь шум является «ключом» идентификации. Эти факты ставят нас, пишут авторы на стр. 115, перед парадоксальной ситуацией, заключающейся в том, что два акустических явления, казавшихся взаимонезави- симыми — смещения формант (т. е. изменение тембра — Б. М.) и «звуковые взрывы» («bursts of sound») — вос­принимаются нами на слух как идентичные.

На языке физики, продолжают авторы, форманта отражает организацию акустической энергии в частотах, но не отражает организации во времени..При «взрыве» («burst») имеет место обратная зависимость. В случае идеальной форманты какая-либо энергия, кроме частоты крайне ограниченного резонанса, отсутствует, однако продолжительность звука не ограничена. Идеальный импульс характеризуется, напротив, предельно краткой продолжительностью (другими словами, наличие энергии имеет место лишь в данное мгновение), но ширина полосы оказывается неограниченной. Если частота резонанса изменяется, ширина формантной полосы уве­личивается. Чем чаще колебания, тем шире полоса. В предельном случае мгновенного колебания ширина полосы не ограничена. Таково определение для «взрыва» («burst»). Следовательно, шум взрыва может быть опре­делен как предельный случай смещения форманты (или формант), когда организация энергии в частотах заменяется организацией энергии во времени.

Насколько я понимаю, только что изложенное можно интерпретировать так: гласному может быть дано удо­влетворительное описание на основе частот, т. е. на ос­нове звуковой организации — им присуща вертикальная линия спектра, тогда как в определении согласного ос­новным фактором является время — горизонтальная ли­ния спектра. Говоря обобщенно, гласный представляет собой состояние, а согласный—изменение (перерыв). Исходя из этой концепции известной фонетической дихо­томии, можно легко понять, почему в развитии языка (языка индивида и человечества) акустические измене­ния по сравнению с состоянием статики чаще и с большей легкостью становились носителями значений (см. стр. 354).

Не подлежит сомнению, что, давая приведенное выше определение, названные авторы имели в виду предель­ные случаи (перерыв тембра, с одной стороны; крайне быстрое изменение — с другой). Существование проме­жуточных типов — сюда относятся все реальные звуки, реализованные в конкретной речи,— ни в коей мере не умаляет действенности определения, как не умаляют его промежуточные типы физиологического плана (где глас­ные определяются как «открытые», согласные—как «за­крытые»). Никакое колебание форманты не является мгновенным, любая структура форманты является ко­нечной. Отнесение же данной единицы к числу глас­ных или согласных зависит от степени приближения этой единицы к одному из двух предельных случаев. Смещения формант определяются как промежуточные структуры. Отнесение их к гласным или согласным зависит от ширины полосы, которая в свою очередь за­висит от быстроты изменения (см. стр. 116, а также рис. 13, заимствованный из публикаций лаборатории Хаскинс).

Итак, авторам удалось, на мой взгляд, свести основ­ную дихотомию — необходимую базу любой классифи­кации и любого фонетического описания — к одному предельно простому противопоставлению: дифференциа­ции между осью частот, с одной стороны, и осью времени, с другой, или, говоря более обобщенно, диф* ференциации между состоянием и перерывом.

Нам остается сделать лишь два небольших замечания:

Стшный Полугласный _тме^ой£расш

1) Благодаря прогрессу в области акустического анализа появилась возможность дать точное и ясное определение важнейшему противопоставлению, лежащему

2400 1800 1200

£ 600

I ⁰

Рис. 13. Синтетическиеспектры, иллюстрирующие акустическиераз- личия,- обусловленные изменениями угла смещения, причем «смычный» характеризуется быстрым изменением резонанса, «спи­рант» же — более медленным; наконец, постепенное перемещение резонанса воспринимается как дифтонг (по материалам лаборатории Хаскинс в Нью-Йорке).

|

I 3000

I 2400 1800 1200 600 О

в основе фонетики, и подтвердить — это следует при­знать — традиционное деление двух классов звуков на «закрытые» и «открытые». Лишь на основе акустиче­ского анализа удалось с достаточной полнотой и в точ­ных научных терминах мотивировать это традиционное определение.

2) Приведенное выше акустическое определение не имеет, в сущности, ничего общего со структурным оп­ределением двух классов единиц данного языка, где лишь языковая функция является решающим момен­том. С другой стороны, структурные и физические фак­торы находятся в определенной зависимости друг от друга. Если в данной системе имеются некоторые еди­ницы выражения, с необходимостью требующие наличия других единиц — как известно, это положение входит в структуральное определение согласных по соотношё* нию с гласными,— то мне представляется естественным, что эти единицы реализуются преимущественно в виде физических феноменов, предполагающих перерыв тембра (одного из состояний резонанса). Благодаря тембру оказывается возможной манифестация данной единицы как явления, воспринимаемого человеком на слух. Не менее естественным кажется мне и то, что противопо­ставляемые единицы — для которых структуральное оп­ределение предполагает возможность функционирования без поддержки других единиц — представляют в боль­шинстве случаев длительные состояния (случаи, когда временное ограничение не служит для определения зву­ковой единицы). Если, следовательно, объем категории «согласных», определенной в акустических терминах, составляет лишь часть объема той же категории, опре­деленной в терминах структуральных⁵¹, то, безусловно, имеет место сильная тенденция к сближению этих объе­мов. Мне представляется несомненным, что некоторые факты диахронической фонетики без труда объясняются подобной тенденцией ⁵\ Как правило, прямые соответ­ствия структурных единиц легче отыскать в акустиче­ской субстанции, чем в физиологической. Несомненно, открытия в области акустики значительно уменьшили разрыв, существующий между «функциональной фоне­тикой» («фонологией», «фонематикой») и фонетикой ин­струментальной, между анализом формы и анализом субстанции. Этот разрыв чрезвычайно быстро возрастал ввиду большой сложности физиологических явлений, среди которых фонетисту становилось все труднее и труднее отыскивать единицы языка. Лишь благодаря акустическим исследованиям стало возможным вернуть фонетике ее единство. Новый путь развития указал науке Роман Якобсон.

Ё заключение рассмотрим вопрос о том, играет ли какую-либо роль лингвист-фонетист в исследовании зву­ков языка при новых условиях. Мне думается, что уча­стие лингвиста в исследованиях такого рода является более важным, чем когда-либо. Выше мы показали, ка­кие задачи стоят перед техническим специалистом по фонетике^[277]’. В его обязанности входит проведение физи­ческого и физиологического анализа субстанции знаков, или, скорее, субстанции «фигур» (фонем, просодем) язы­кового выражения. Для проведения такого анализа технический специалист должен быть знаком не только с аппаратурой, но и со специфическими свойствами единиц, анализ которых ему доверяется, а также со свойствами совокупности, образуемой этими единицами. Следова­тельно, он должен знать языковой механизм, т. е. основу функционирования наших коммуникационных систем, а также закономерности употребления этих единиц, их сочетания и их различительные ценности. Но прежде всего необходимо знание различных систем во избежа­ние рискованных обобщений, производимых на основе весьма односторонних экспериментов. Такой специалист обязан изучить и все системы, обладающие различными степенями совершенства. Мы постоянно обнаруживаем их благодаря сопоставлению систем, реально сущест­вующих в языковом мире, в детском языке, в речи афа- зиков, а также в речи лиц, плохо владеющих чужим языком (другими словами, такому специалисту необхо­димо знать все те важные явления, которые возникают в результате контакта различных систем, так называе­мых явлений субстрата, суперстрата, адстрата и т. п.)⁵⁴. Только лингвист (или, вернее, лингвисты, ибо редко бы­вает, чтобы один ученый обладал знанием всех выше­перечисленных моментов) может сообщить техническому специалисту эти необходимые ему сведения. Одним сло­вом, лингвист должен ставить проблемы, технический специалист — проводить анализ субстанции и, наконец, лингвист же — делать выводы и обобщения на основе конкретных результатов.

Сотрудничество между техническим специалистом и лингвистом-фонетистом является, таким образом, не­пременным условием работы, которая могла бы способ­ствовать сохранению единства фонетики, учитывающей и использующей все более и более значительные успехи техники, физики и физиологии.