ПОНИМАНИЕ РЕЧИ И ФИЛОСОФИЯ ЯЗЫКА (вместо послесловия)

Речь, или говорение, есть употребление языка. Интерес философа к тому, что мы делаем со словами и что с ними можно делать, — это интерес к нашей способности понимать речь и использовать язык для выражения нашего отношения к миру, к носителям языка.

Что, кроме звуков, которые мы слышим и произносим, слов, которые мы пишем и читаем, дано в самом акте речи и что означает его понимание? Каков вклад говорящего, производимого им текста, ситуации, в которой употребляет­ся и воспринимается этот текст, и наконец, слушающего в то, что можно наз­вать смыслом акта речи?

Обнаружение Дж. Остином того, что минимальной единицей человеческой языковой коммуникации является не предложение или какое-либо другое выра­жение языка, а осуществляемые посредством их действия, имело и имеет дале­ко и широко идущие следствия, как для теории, так и для философии языка. То, что посредством одного и того же предложения в зависимости от ситуации его употребления можно сделать различные (истинные или ложные) утвержде­ния; то, что с помощью языка мы не только указываем на объекты мира и утверждаем что-то о них, но и спрашиваем, приказываем, обещаем, угрожаем, благодарим, сожалеем и т. д.; то, что, осуществляя эти речевые акты, мы мо­жем определенным образом воздействовать на слушающего — убедить, обеспо­коить, развлечь, напугать и т. д., — все это говорит о том, что неязык и не текст сам по себе является действительным предметом нашего теоретиче­ского рассмотрения и дотеоретического, интуитивного восприятия. Отсюда — первое важное следствие анализа речевых актов: необходимость обращения к контексту употребления как в содержательных, так и в формализованных исследованиях языка. При этом толкование термина «контекст» включает в се­бя самые разнообразные аспекты: вербальный, физический, исторический, соци­альный, культурный и т.

В другой традиции исследования языка — лингво-философской (Дж. Кац и др.) — отличается контекстно-свободный смысл языкового выражения (объект семантики) от контекстно-связанного смысла данного произнесения языкового выражения (объект прагматики). В той степени, в какой иллокутивный потен­циал языкового выражения может считаться независимым от контекста его употребления, он относится к семантике; в той степени, в какой он считается зависимым от этого контекста, он относится к прагматике.

Наконец, родоначальники философской традиции анализа речевых актов {Дж. Остин, П. Грайс, Дж. Серль и др.) частично опираются на идеи позднего Л. Витгенштейна о приравнивании смысла языкового выражения к его упо­треблению: именно конвенциональное, контекстно-зависимое, правилосообразное употребление языковых выражений составляет суть их смысла. Иллокутивный потенциал языкового выражения составляет часть его смысла, и тем самым снимается необходимость разграничения семантики и прагматики^[140].

Тем не менее при всем разнообразии подходов к анализу речевых актов характерным и существенным является стремление авторов этих концепций учесть контекст употребления языка, а именно то, что не дано в самом употребляемом выражении.

Направленность речевого акта к другим речевым или параречевым (осу­ществляемым с помощью невербальных средств) актам предполагает их зави­симость от того, что называют «фоном невысказанных допущений и практик», а также «энциклопедическим знанием мира» («фреймами», «сценариями» и т. п.), «мнениями», «желаниями», «намерениями» и другими «контекстуальными особенностями коммуникативной ситуации». Особенность последних состоит в- том, что они относятся к ментальной сфере субъекта, являя собой его опреде­ленные интенциональные (от intention ‘намерение’) состояния^[142] и вы­ражают определенную ментальную направленность субъекта к действительным®, или возможным объектам и состояниям мира. Можно с уверенностью сказать, что рассмотрение именно этого внетекстуального аспекта связи речевых актов- с интенциональными состояниями не только открывает новые горизонты теоре­тического исследования, но и предопределяет философскую перспективу анали­за языка в целом.

Во-первых, как речевые акты, так и интенциональные состояния опреде­лимы в терминах определенного соответствия миру. Когда мы говорим, что утверждения репрезентируют условия своей истинности, обещания — условия своей выполнимости, приказания — условия своей исполнимости и т. д., мы имеем в виду их соответствие действительному или желаемому, воображаемому (возможному) миру. Аналогичным образом мои мнения соответствуют или не соответствуют определенным состояниям мира, а мои желания требуют нали­чия определенных состояний, соответствуя определенному желаемому миру И т. д.

Во-вторых, при таком подходе интенциональные состояния должны рас­сматриваться как условия искренности речевых актов: осуществление речевого акта необходимо является выражением соответствующего ему интенционально- го состояния. Когда я утверждаю, что р, я выражаю мнение, что р; когда я обещаю А, я выражаю намерение сделать А и т. д. (Возможность лжи свиде­тельствует о возможности неискренних речевых актов, но не лишает их связи с определенными интенциональными состояниями, а именно такими, которые не являются выражаемыми интенциональными состояниями.)

В-третьих,—и это особенно важно, — речевой акт, будучи связанным с определенным интенциональным состоянием, на самом деле всегда является связанным с множеством интенциональных состояний, находящихся в той или иной смысловой, логической связи с другими интенциональными состояния­ми. Иными словами, речевой акт всегда влечет за собой скрытый шлейф ин­тенциональных состояний.

Из сказанного явствует, что интенциональность не есть нечто существенна и необходимо лингвистическое. Хотя любой речевой акт необходимо предпола­гает определенное интенциональное состояние, обратное не необходимо. По­этому понятно, почему Дж. Серль, один из основателей классической теории речевых актов, в одной из последних своих фундаментальных работ^[143] приходит к заключению, что не интенциональность является производной от языка, а* наоборот, язык является логически производным от интенциональности.

В одном важном аспекте сказанное можно подытожить следующим обра­зом: наша вербальная способность базируется на способности восприятия — идентификации и различения — объектов и состояний мира. Если это так, то нет и не может быть проблемы понимания речи и языка вне проблемы пони­мания мира. Вопрос в том, как соотнести понятия контекста, знания, мне­ния, текста, языка, смысла и др., чтобы они не только полагались бы важны- ми для объяснения феномена понимания речи и языка, но и совместно работали для такого объяснения. Ибо сама по себе ссылка на контекст, знание и другие «контекстуальные особенности коммуникативной ситуации», при всей неопределенности истолкования их взаимосвязи, представляет собой не бо­лее, чем удобный fagon de parler.

Интуитивно ясно, что понимание языка, речи, мира прежде всего означает их восприятие. Восприятие объекта в свою очередеь означает не только соб­ственно перцептивное, но и концептуальное его выделение из среды других объектов путем придания этому объекту определенного смысла, или кон­цепта, в качестве ментальной его репрезентации. С этой точки зрения, вос­принимаемые объекты суть знаки, а придаваемый им смысл — истинная или ложная информация о них. Совокупности (ансамбли) таких знаков обра­зуют тексты^[144].

Для процесса построения смыслов («концептуальных картин») знаков-объ­ектов характерно то, что новые смыслы, или концепты, строятся на основе имеющихся. Последние служат в качестве семантических анализаторов воспри­нимаемого, познаваемого объекта и в качестве составляющих образуемого или порождаемого, таким образом смысла или структур смысла, то есть в качест­ве частей результирующей системы концептов, или концептуальной си­стемы.

Языковые знаки воспринимаются (осмысливаются) аналогично другим зна­кам мира. Однако то, что они используются для обозначения других знаков- объектов, уже выделенных нами перцептивно, точнее, то, что мы связываем их со смыслами, которые мы придали этим знакам-объектам, делает их знака­ми знаков. Поэтому языковые знаки воспринимаются нами как знаки (мира) и как знаки других знаков, причем и те и другие интерпретируются в той же концептуальной системе. Иными словами, мы начинаем различать и идентифи­цировать объекты мира не потому, что усваиваем язык, не потому, что есте­ственный язык со своей системой классификации дает возможность «схватить» реальность в качестве априорного условия ее познания. Например, мы начи­наем отличать красные объекты от не-красных не потому, что усваиваем кри­терий правильного употребления предиката «красный». Усвоение языка пред­полагает различение как языковых выражений, так и ситуаций их употребления,, и, наконец, соотнесение одних с другими. Все это может быть осуществлено только на основе определенных концептуальных систем, отражающих познава­тельный опыт их носителей и служащих базой интерпретации как языковых выражений, так и ситуаций, в которых они употребляются.

То, что языковые выражения предстают не только знаками мира, но и в качестве знаков, соотносимых со смыслами других знаков — объектов мира, придает особое качество их интерпретации в концептуальной системе. Во-пер­вых, один и тот же языковой знак может использоваться для кодирования более или менее различных концептов, которые прямо или косвенно — то есть* через другие концепты — связаны со всей концептуальной системой. Вся кон­цептуальная система принимает участие в интерпретации знака, и только та­ким образом знак может выражать смысл.

С другой стороны, мы способны справиться с полисемией языковых знаков не только благодаря нашей способности воспринимать одновременно как язы­ковые, так и неязыковые знаки (например, ситуации употребления первых), но> и благодаря тому, что сохраняется память о прежних восприятиях в наших концептуальных системах. Иными словами, только благодаря тому, что кон­цептуальная система может учесть, то есть интерпретировать и посредством образуемых концептуальных структур «удержать в памяти», весь релевантный контекст употребления языковых знаков — не только актуальный языковой и ситуативный, но и концептуальный, содержащийся в самих концептуальных си­стемах,— и возможен выбор нужной «тропы» в среде структур концептуальной системы^[145].

В этой диалектике открытости знака (текста) и скр ы тости его интерпретации все богатство и сложность наших «языковых игр», богат­ство и сложность взаимодействия объективного и субъективного. Нагляднее всего это можно продемонстрировать на примере интерпретации индексалов и имен. Ибо наряду с их интерпретацией как кода можно говорить об интерпре­тации концептов, которые ими кодируются. При этом можно различать фикси­рованный в языке, или конвенциональный, аспект (например, в случае индек- сала «я»— концепт говорящего, первого лица как «фиксированный» смысл индексала, в случае имени — «таким-то именем названный объект») от прагма­тического аспекта — концепта, или смысла, указывающего на определенный — действительный или возможный — объект в качестве референта выражения. Та­кой объект в то же время может быть референтом множества других выраже­ний, например индексала «он» (с точки зрения третьего лица), имени или дес­крипции. «Фиксированный» смысл — это то, что концептуально инвариантно в любом контексте употребления выражения, то есть когда последнее употребля­ется разными носителями языка.

Однако осуществление указания посредством таких выражений предпола­гает восприятие контекста указания, различение соответствующих объектов, определенным образом предстающих перед субъектом восприятия: оно предпо­лагает построение в концептуальной системе определенного концепта данного объекта. Поэтому наряду с «фиксированным» смыслом можно говорить о «дескриптивном» смысле как способе, которым объект «предстает» перед вос­принимающим его субъектом. Такой смысл является «картиной» объекта в оп­ределенной концептуальной системе. Именно скрытость, имплицитность этой дескриптивной поддержки делает имена и индексалы идеальным средством коммуникации: она позволяет нам, разным носителям языка, указать на объ­екты без того, чтобы в каждом случае их употребления мы приходили бы к согласию относительно связываемых с ними концептов. Таким образом индек­салы и имена позволяют соотнести друг с другом не только различные (даже несовместимые) концепты, ассоциируемые с одним и тем же объектом одним и тем же носителем языка, но и различный познавательный опыт разных носи­телей языка, предположительно относящийся к тем же объектам, раз­личных мнений (интенциональных состояний), предположительно направленных на те же объекты: такие предположения суть прагматические условия комму­никации.

Отсюда видно, что сами по себе языковые выражения не указывают на какие-либо объекты мира: указание как речевой акт осуществляется носи­телями языка как носителями определенных концептуальных систем. Соответ­ственно распознавание, идентификация референциальных намерений входит в задачу интерпретации в концептуальной системе партнера коммуникации, ин­терпретации, охватывающей самого субъекта референции, используемое им языковое выражение, а также контекст его употребления. Употребляя индек­салы и имена в предикативных структурах (например, «Это — красное»), мы не навешиваем предикаты на «голые», или «чистые», объекты. Такие структуры в известной степени избыточны, ибо, указывая на объект, мы уже характе­ризуем его. Однако для выражения указания мы не можем избежать упот­ребления языка, мы должны лингвистически как-то фиксировать объект указа­ния с тем, чтобы что-то сказать о нем. Более того, мы не можем рассматри­вать, как другие носители языка указывают на те или иные объекты без того, чтобы мы сами не указывали на эти объекты; при этом наши референты мо­гут не совпадать, не говоря уже о концептах, соотносимых с ними. С другой стороны, наш выбор того или иного указывающего выражения часто осуще­ствляется именно с учетом концептуальной системы партнера коммуникации, чтобы тем самым гарантировать указание с точки зрения данной системы.

По этой причине употребление того или иного выражения может рассмат­риваться как «прозрачное» или «непрозрачное» относительно концептуальной системы, то есть как раскрывающее или, наоборот, скрывающее то, что назы­вают «содержанием мысли» участников акта коммуникации^[146]. Так, в косвенном контексте (например, Ионас думает, что я философ) индексальное указание всегда непрозрачно по отношению к индивиду, которому приписывается опре­деленная ментальная установка: такое указание оставляет открытым вопрос о том, как индивид, которому приписывается установка, указывает на объект, на который осуществляет указание говорящий.

Ввиду сказанного само понятие «выразимости смысла посредством языка» должно быть оговорено следующим образом: язык сам по себе не выражает никаких смыслов, существующих независимо от концептуальных систем. Ибо выразить — это символически репрезентировать содержание одной концептуаль­ной системы с тем, чтобы эта символизация была интерпретирована в какой- либо — другой или той же — концептуальной системе, для того чтобы такая символизация стала объектом «радикальной интерпретации»^[147]. Поэтому свойст­во индексальности, вообще говоря, может быть приписано любому языковому выражению, так как его «смысл» является интегральной частью концептуальной системы как основного контекста интерпретации: никакая вер­бальная формулировка не может исчерпать соотносимого с нею содержания.

Однако усвоение языка — это не только обретение средства кодирования концептов. Символическая фиксация концептов дает возможность манипулиро­вать ими, манипулируя языковыми знаками, и тем самым строить новые смыс­ловые структуры, которые без языка не могли бы быть построены, а соответ­ствующие «картины мира» не могли бы быть образованы в концептуальной системе. Поэтому усвоение языка — это и обретение средства социальной коммуникации, конвенциональной ориентации таких систем. В этом плане язык может использоваться и используется для социализации «картин мира», содержащихся в индивидуальных концептуальных системах, для прибли­жения их к «картине», разделяемой членами языкового сообщества и отвечаю­щей их ориентационным и экзистенциальным (физическим, духовным, техноло­гическим, этическим, эстетическим и др.) потребностям в мире. Благодаря этой, предоставляемой языком возможности перехода от индивидуального, субъектив­ного, к интерсубъективному и в этом смысле объективному (то есть к интер­субъективно проводимым различиям, артикуляциям мира посредством общего кода) можно рассматривать усвоение правильного употребления языковых вы­ражений как усвоение соответствующих различий (классификаций) в мире — как предпосылку социальной коммуникации носителей языка. Однако тут же необходимо подчернуть, что один и тот же язык с тем же успехом может ис­пользоваться и используется для построения и символической репрезентации различных «картин мира» и тем самым может содействовать отдалению кон­цептуальных систем друг от друга и осложению их коммуникации. Это выте­кает из самого статуса языка: сам по себе язык является не концептуальной системой, а средством строения и символической репрезентации различных кон­цептуальных систем и содержащейся в них разнообразной информации. Сфера использования языка, речевой деятельности, не ограничивается и не может быть ограничена рамками и канонами повседневного опыта, а ее теоретическое рас­смотрение— выявлением правилосообразности употребления выражений вроде Открой окно, Подай соль и каталогизацией соответствующих речевых актов и лежащих в их основе намерений. Тем меньше оснований отождествлять осмыс­ленность языкового выражения с правильностью его употребления, понимание его смысла — со знанием правил его употребления. Такая редукция делает не­объяснимым как усвоение языка, так и его использование для обретения новой информации, возможность осмысленного использования одних и тех же языко­вых средств в разных (новых) ситуациях и контекстах для выражения разных, в том числе несовместимых, представлений носителей языка о мире.

Концептуальная система в таком понимании — это не совокупность правил употребления языковых выражений и не свод «энциклопедических знаний о ми­ре», а система взаимосвязанной информации, отражающая познавательный опыт индивида на самых разных уровнях (включая довербальный и невербальный) и в самых разных аспектах познания, осмысления мира: наиболее абстрактные концепты в такой системе континуально связаны с концептами, отражающими наш обыденный опыт как часть одной концептуальной системы. Именно в таком статусе «концептуальная система и являет собой основной контекст ин­терпретации неязыковых и языковых текстов.

Однако человек — это вовсе не бесстрастный интерпретатор языковых и неязыковых текстов, не своеобразное зеркало, направленное к миру и безраз­личное ко всему, что в нем отражается. Потребность — вначале физическая, а позднее и духовная — ориентации в мире вынуждает его «выбрать» из множе­ства текстов, с которыми он сталкивается и которые он способен осмыслить в своей концептуальной системе, такие, которые он полагает истинными, которые он принимает и которые поэтому являются значимыми, а не только осмысленными для него^[148]. Речь идет о выделении тех концептуальных структур, которые репрезентируют его мнения о мире, к каким бы аспектам мира они ни относились. Множество таких «отмеченных», связанных друг с другом и со всей концептуальной системой структур, и образует систему мнений носителя языка как подсистему концептуальной системы. Наличие такой системы необя­зательно сигнализируется такими выражениями, как Я думаю, что... Ее наличие реконструируется из любого утверждения о мире посредством воссоздания им­плицитно содержащегося в любом утверждении соответствующего иллокутивно­го потенциала. Такая система имплицитно присутствует в любом акте интер­претации: она как субъективная «картина мира» является базисной для любых других интенциональных состояний и выражающих эти состояния речевых ак­тов. Лишь опираясь на такую систему и интерпретируемый в ней контекст упо­требления языкового выражения, мы способны распознать иллокутивные намере­ния других носителей языка и определить иллокутивное содержание употреб­ляемых ими языковых выражений.

Очевидно, не все, что человек полагает истинным, является истинным. Однако если он вообще ориентируется в мире, то по крайней мере часть того, что он полагает истинным, является истинным. Это и есть структуры, репрезен­тирующие индивидуальное, или субъективное, знание мира: они составляют то, что можно назвать «субъективной системой знания», являющейся частью системы мнения и охватывающей то, равно как и ограниченной тем, что человек знает о мире. Такое знание объемлет не только информацию, относящуюся к повседневному познавательному опыту индивида, к его личной истории в мире, но и теоретически более нагруженную информацию, например, такую, которая кодируется в научных текстах. Значительную часть такой информации было бы правильнее назвать «интерсубъективной» и в этом смысле объектив­ной. Она репрезентирует конвенционально принятое знание мира или же по крайней мере представляет то, что некоторые индивиды, полагаемые компе­тентными и авторитетными, думают о мире: такая информация может быть пе­ресмотрена в процессе познания. Но в любом случае она неотделима от опре­деленных концептуальных систем, в которых она связана сетью отношений ин­терпретации с другими, возможно менее конвенциональными, более идиосинкре- тическими, теоретически менее нагруженными, более «земными», «грубыми», но практически удовлетворительными концептами концептуальной системы.

Из сказанного следует, что понимание языкового шш неязыкового текста, понимание речевых актов есть их интерпретация на том или другом уровне концептуальной системы^[149]. Оно может иметь место на наиболее общем уровне, когда интерпретатор просто осмысливает текст, то есть дает ему опре­деленную интерпретацию, не выражая своего отношения (принятия или непри­нятия) к нему. Оно может осуществляться на уровне концептов, составляющих систему мнения как часть концептуальной системы. Наконец, оно может проис­ходить на уровне концептов, образующих субъективную систему знания как часть системы мнения. Следовательно, понимать — значит интерпретировать, но не обязательно полагать истинным (думать) и тем более знать. Но знать — значит всегда полагать истинным (думать). Поэтому говорить о том, что кто-то что-то понимает или чего-то не понимает, можно лишь при учете определенной концептуальной системы и того, что конституирует в ней когнитивно базисные системы мнения и знания. Только относительно концептуальных систем и того, что является общим для них — ввиду общности нашей природы и нашего позна­вательного опыта, — можно говорить и об общности понимания. Но чтобы оп­ределить эти общие моменты, нельзя покинуть своей концептуальной системы и перейти в другую — мы можем понять те другие, только когда мы их интер­претируем в рамках собственной концептуальной системы. Интенциональ­ность как направленность нашего ума на объекты действительного или воз­можных миров и интенсиональность (intensionality) как отнесенность интенциональных состояний к определенной концептуальной системе являются естественными, универсальными и существенными чертами любого акта пони­мания как акта интерпретации.

Автономно— вне концептуальных систем — анализируемые речевые акты не могут рассматриваться как определяющие смысл соответствующих языковых выражений. Осуществление и понимание таких актов является делом не толь­ко лингвистически, но концептуально компетентных носителей языка, умеющих не просто употреблять слова, но и осмысливать их.

Р. И. Павилёнис