ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ СЕМАНТИКА ПОСЛЕДНИХ ДЕСЯТИЛЕТИЙ

1.

В настоящий сборник вошли по преимуществу статьи американских ученых, опубликованные в 60-е и 70-е годы. Объясняется это тем, что за рубежом именно лингвистами США в этот период были разработаны новые подходы к изу­чению семантики и высказаны оригинальные идеи относи­тельно ее положения в лингвистической теории[1].

У истоков американской лингвистической школы, то есть направления исследований, обладающего особыми, только ему присущими чертами, стояли два крупных уче­ных — Э. Сепир и Л. Блумфилд. И если от Л. Блумфилда пошло блумфилдианство и даже постблумфилдианство, то никакого «сепирианства» йе возникло. И обусловлено это обстоятельство было, несомненно, тем, что хотя Э. Сепир имел дело с «местным» языковым материалом (американских индейцев), пожалуй, в большей мере, чем Л. Блумфилд, он стоял ближе к методической и теоретической европейской традиции.

Как раз разрыв с этой традицией и был самой существен­ной чертой американской школы лингвистики. Впервые он проявился в работах Ф. Боаса, и в особенности в его введе­нии к «Руководству по языкам американских индейцев». Фор­му законченной концепции он получил в работах Л. Блум­филда, где с полной категоричностью языковое значение, составляющее важнейший объект изучения европейской лингвистики, либо вообще исключалось из лингвистической науки, либо формулировалось в терминах, далеких от линг­вистики. Весьма показательным в этом отношении является «Словарь американской лингвистической терминологии», составленный Эриком Хэмпом и охватывающий период с 1925 по 1950 г. Определение терминов дается в словаре посредством соответствующих цитат американских авторов, К термину «значение» приводятся такие толкования: «Признаки, относящиеся к связи стимула и реакции, есть значение».

Но так или иначе, а лингвистика США в 60-е и 70-е годы постаралась выйти из описанного «неудобного положения» и именно семантику превратила в один из главных предме­тов своего научного рассмотрения. Разумеется, это прои­зошло не вдруг и не само по себе, а явилось следствием воз­никновения новых методов лингвистического исследования и изменения представления о природе языка. В США эти процессы получили свое конкретное воплощение в области семантики в компонентном анализе, в интерпретирующей и порождающей семантике в рамках генеративной лингви­стики, а также в том направлении, которое условно можно назвать ролевой семантикой. Конечно, для полноты карти­ны следовало бы упомянуть и о концептуальной семантике Уоллеса Чейфа, но его работы выходят за пределы объема настоящего сборника, и, помимо того, он хорошо известен советскому читателю по его переведенной на русский язык книге «Значение и структура языка».

Ниже последовательно будут рассмотрены три вида выде­ленных выше семантических исследований и указаны их конечные выводы.

2.

Компонентный анализ нельзя считать собственно аме­риканским явлением. Его начала можно обнаружить в по­строении универсальных «философских» языков, в методике составления идеографических словарей типа «Тезауруса» Роже, а в более близкой перспективе — в попытке JI. Ельм­слева выделить предельно элементарные единицы плана содержания — фигуры; или в стремлении таких языкове­дов, как Поттье, Греймас и Косериу, использовать разра­ботанное в фонологии понятие различительных признаков для структурного анализа лексических значений.

В основе компонентного анализа, как он толкуется в американских работах рассматриваемого нами периода, лежат три главных принципа: описание значений словар­ного состава естественных языков через посредство конеч­ного набора элементарных семантических единиц или ком­понентов, представление этих семантических компонентов как независимых от конкретных языков универсальных репрезентаций и интерпретация их в качестве компонентов концептуальной системы, входящей в познавательную структуру человеческого ума. Естественным образом, под­вергать анализу и давать оценку компонентному анализу следует по совокупности всех названных принципов, но это возможно сделать лишь после того, как будет более подроб­но разобран каждый из них в отдельности. Нелишне при этом заметить, что нередко исследования, ориентирующиеся на компонентный анализ, избирают в качестве своей основы лишь один или два из перечисленных принципов, используя его в, так сказать, «усеченной» форме и ставя тем самым перед собой значительно более скромные задачи, нежели те, на которые претендует компонентный анализ во всей цело­стности своих принципов. Как правило, в такого рода рабо­тах используется лишь принцип описания лексических значений посредством ограниченного набора семантических компонентов. С него и начнем.

Обращение к этому принципу и до известной степени успех его был обусловлен очевидной произвольностью и субъективностью традиционных описаний лексических зна­чений в статьях толковых словарей. Описание значений слов через посредство семантических компонентов привлекало своей кажущейся объективностью и простотой, которые до­пускали и использование формального аппарата (как это де­лает в своей статье видный лингвист из ГДР М. Бирвиш).

Однако чем дальше развивалась техника описания лек- сических значений с помощью семантических компонентов, чем шире он охватывал лексику языков, тем больше возни­кало трудностей и усложнялись его методические процеду­ры и тем яснее становилась ограниченность такого под­хода.

Анализ лексических значений посредством семантиче­ских компонентов имеет дело как с микроструктурами, так и с макроструктурами. В первом случае анализируются различные значения одного слова (если, конечно, оно поли- семантично), во втором случае — обычно тематически близ­кие группы слов. Но в обоих случаях, как было уже упо­мянуто, компонентный анализ следовал тем процедурам, которые были выработаны для выделения различительных признаков в фонологии и для описания через пучки этих различительных признаков отдельных фонем любого языка. В результате такого подхода в фонологии был установлен весьма ограниченный набор различительных признаков, который образовывал универсальный алфавит описания фо­нем всех языков. По поводу статуса различительных приз­наков велись горячие споры, известную ясность в которые внесли слова Р. Якобсона (а именно с его именем связыва­ется концепция различительных признаков в фонологии) о том, что уровень, фонем и уровень признаков речевого анализа требуют того, чтобы оба набора строго различались. Уже этих поясняющих слов достаточно для того, чтобы, принимая фонемы как минимальные единицы языка, выне­сти различительные признаки за пределы языка и отнести их к уровню описания — описания через посредство ко­нечного универсального набора признаков. Кстати говоря, в обратной последовательности именно универсальный ха­рактер фонологических различительных признаков послу­жил Н. Хомскому основанием для отнесения их к языку, поскольку он и ставил перед собой задачу найти языковые универсалии. Другими словами, универсальность исполь­зуется у Н. Хомского в качестве критерия определения языкового статуса тех или иных категорий или единиц.

Какой же характер принимают все эти процедуры при выделении семантических компонентов и через их посредство определение (или описание?) лексических значений? Здесь нет надобности останавливаться на этом, поскольку об этом подробно говорится в соответствующих статьях сбор­ника. Однако все же представляется уместным сделать несколько общих замечаний относительно действительных рабочих возможностей компонентного анализа и тем самым предоставить некоторые данные для его оценки.

Дж. Катц, являющийся, пожалуй, самой представитель­ной фигурой в разработке методики компонентного анализа и его теоретического осмысления, демонстрирует его тех­нику на ставшем в дальнейшем стандартном примере со словом bachelor. Йриэтом он оперирует тремя категориями: лексическими ридингами (или прочтениями), которые впол­не можно отождествить с тем, что в традиционных словарных статьях именуется отдельными значениями слов; семанти­ческими маркерами (или признаками), которые и вопло­щают собой минимальные семантические компоненты, и се­лекционными ограничениями (или различителями). Если, по мнению Дж. Катца, семантические маркеры выражают концептуальные элементы структуры значения, то селек­ционные ограничения указывают области их использования. Как пишут Дж. Катц и Дж. Фодор в своей многократно перепечатывавшейся совместной статье, «Семантические маркеры и различители являются средствами, при помощи которых мы можем разложить значение одного из смыслов лексической единицы на составляющие его концептуаль­ные атомы и таким образом представить семантическую структуру словарной единицы и семантические отношения между словарными единицами. Иными словами, семанти­ческие отношения между различными смыслами лексиче­ской единицы и между различными смыслами разных лек­сических единиц представляются посредством формальных отношений между маркерами и различителями»^г. Вот как выглядит произведенное Дж. Катцем разложение зна­чения слова bachelor на составляющие его компоненты (римскими цифрами помечаются отдельные ридинги, в круг­лых скобках даются маркеры, а в квадратных — различи­тели):

bachelor I. (физический объект), (живой), (человечес­кий), (мужской), (взрослый) — [никогда не женившийсяі

II. (физический объект), (живой), (человечес­кий), (молодой) — [рыцарь, служащий под штандартом другого рыцаря!

III. (физический объект), (живой), (человечес­кий) — [имеющий академическую степень после первых четырех курсов колледжа]

IV. (физический объект), (живой), (животное), (мужской) — [не имеющий самки тюлень в период спариванияі ^х.

Сделаем теперь некоторые наблюдения относительно предлагаемых методов разложения семантических структур, засвидетельствованных отдельными словарными единицами.

С самого начала следует отметить, что компонентный ана­лиз, как он представляется Дж. Катцем, Дж. Фодором и их последователями, не делает никакого различия между микроструктурами и макроструктурами. Говоря тради­ционным языком, он в равное положение ставит и отдель­ные значения одного и того же слова и отдельные слова в целом (что с очевидностью явствует и из приведенной выше цитаты). Это можно рассматривать как первый шаг в на­правлении утверждения статуса универсальности семанти­ческих компонентов. Установление равенства между от­дельными значениями слова (по терминологии Дж. Катца — смыслами лексической единицы) и словом, фактически веду­щее к упразднению автономии слова, находится в резком противоречии с выделением лексических ридингов: по самой своей сущности ридинги (прочтения) мыслимы только в пре­делах слова. Ведь нет никакой возможности выделить от­дельные ридинги слова, если нет самого слова. Здесь сле­дует обратить внимание и на то, что никакой особой про­цедуры для выделения ридингов компонентный анализ не предлагает. По сути дела, он берет их готовыми из традици­онных словарных статей, где они, как было сказано, выс­тупают в виде отдельных значений слов.

Критически настроенные по отношению к компонент­ному анализу лингвисты справедливо указывают и на произвольность, интуитивность выделения семантических маркеров, что особенно отчетливо проявляется тогда, когда анализу подвергаются макроструктуры, состоящие из групп слов. Мало того, что эти группы допускают варьирование се­мантических маркеров, сами эти группы слов составляются по специально подобранным тематическим признакам с очевидной общностью значений. За пределами таких тема­тических групп компонентный анализ, в сущности, оказы­вается бессильным. Так, едва ли он может что-либо дать при анализе такой группы слов, как: бытие, утка, бег, колбаса, учащение, пример, белизна. Будучи замкнут в узких лекси­ческих пределах, компонентный анализ оказывается неспо­собным решить главную свою задачу — создать конечный и ограниченный универсальный алфавит для описания семан­тических структур языков в целом (как это удалось сделать с фонемным составом языков). Помимо всего прочего, такой алфавит должен бы быть равнозначен концептуальному богатству языков, исчислить которое едва ли возможно. Наконец, надо указать и на мнимую независимость семан­тических компонентов — маркеров от семантических струк­тур конкретных языков. Неправомерность подобных притя­заний демонстрирует и уже приведенный пример с разло­жением семантической структуры слова bachelor. В первом его ридинге находится различитель [никогда не женивший­ся]. Этот различитель ориентируется на особенности рус­ского языка, где, поскольку речь идет о мужской особи (см. маркер (мужской)), то есть о холостяке, уместно ис­пользовать как раз этот различитель: к женской особи он неприменим. В английском же языке различитель [Never Marriedl в равной степени относится и к мужской особи и к женской особи и поэтому должен бы быть переведен по- иному: [никогда не состоявший в браке]. Кстати говоря, русская форма данного различителя делает излишним и маркер (мужской), так как [никогда не женившийся] может быть применен только к мужской особи.

Подобного рода наблюдения (более подробный их анализ см. в статье Д. Болинджера) свидетельствуют о том, что семантические компоненты, вычленяемые из лексикона кон­кретных языков, не могут быть универсальными. А посколь­ку это так, они не имеют никаких оснований рассматривать­ся как элементы мыслительной структуры в силу того об­стоятельства, что приписывание семантическим компонентам такого их статуса было бы равнозначно признанию нацио­нальных форм мышления, что очевидно абсурдно.

Но, как отмечалось, именно оценка семантических ком­понентов как универсальных единиц, обладающих когни­тивными качествами, послужила основанием для включе­ния компонентного анализа в теорию трансформационных порождающих грамматик на том ее этапе, когда она вынуж­дена была принять в свое лоно семантический компонент. Но это уже относится к другому направлению семантичес­ких исследований в американской лингвистике.

3.

В 1957 г. с выходом в свет работы Хомского «Синтак­сические структуры» в США грянула так называемая «хом- скианская революция». В последующее десятилетие идеи, высказанные Н. Хомским, были в центре чрезвычайно горя­чих дискуссий, участники которых нередко стояли на по­лярно противоположных позициях, с равной старательно­стью вознося лингвистическую теорию Н. Хомского до необыкновенных высот или низвергая ее в самые уничижи­тельные бездны. В этих темпераментных дискуссиях многое было и от простого недопонимания и от явных недоразу­мений, обусловленных, в частности, тем, что теория транс­формационных порождающих грамматик, или, как она стала позднее именоваться, генеративная лингвистика, была от­нюдь не статическим образованием, но время от времени под напором критических замечаний совершала весьма крутые повороты. Это вовсе не следует ставить ей в упрек, как это иногда делают,— нет ничего противопоказанного в том, что научная концепция в процессе своего развития подвергается изменениям,— но это обстоятельство следует учитывать. Не изменяя своим основным принципам, теория порождающих трансформационных грамматик прошла через -несколько стадий, отмеченных даже особыми ярлыками,— автономного синтаксиса, стандартной теории и расширен­ной стандартной теории (и, кстати, на этом остановилась). Естественным образом, она должна получать свою оценку преимущественно по своей завершающей стадии, хотя нельзя не отметить, что постоянная переформулировка и переосмыс­ление основных категорий, таких, например, как глубинная структура или разграничение между компетенцией и употреблением (performance), не могли не вносить путаницы в понимание сущности концепции Н. Хомского, и довольно часто дискуссии сосредоточивались как раз на проясне­нии этих категорий.

Какой бы интерпретации ни подвергалась деятельность Н, Хомского, никак нельзя отрицать того, что она произве­ла коренные изменения в лингвистике США. Вот как их описывает Э. Уленбек, принадлежащий, между прочим, к последовательным антагонистам Н. Хомского: «В течение нескольких лет климат американской лингвистики, видимо, полностью изменился. Произошло нечто вроде Umwertung aller Werte (переоценка всех ценностей). Традиционная школьная грамматика, которая — в лучшем случае — иг­норировалась американскими структуралистами, была приз­нана в основном правильной в применении к синтаксическим анализам. Всячески подчеркивалось различие позиций в стремлении отмежеваться от более старого поколения линг­вистов, которые старались только описывать и очень редко достигали каких-либо объяснений. В то время как М. Джоз подчеркивал различия между языками, теперь считалось, что все языки почти одинаковы; их различия сводились лишь к некоторым несущественным деталям поверхностной структуры. Буквально за одну ночь произошло полное переключение с механистической позиции на менталисти- ческую, хотя очень скоро стало ясно, что легче объявить себя менталистом, чем действовать как таковой, что было продемонстрировано неуверенной позицией в отношении семантического аспекта языка. В прошлом изучались раз­личные языки; теперь английского — родного языка линг­вистов — оказалось достаточно. Если ранее сбор огромного количества лингвистического материала считался обязатель­ной предпосылкой для достижения описательных результа­тов, и лингвистическая теория сводилась к минимуму, то теперь наблюдается тенденция главное внимание уделять теории, а факты отступают на задний план» ¹.

Даже это, далеко не благожелательное, описание дает основание для заключения, что лингвистическая теория Н. Хомского привела к ряду положительных результатов. Она способствовала постановке больших теоретических про­блем, от которых американская лингвистика отвыкла, увяз­нув в запутанных описательных процедурах; она заставила обратиться к рассмотрению природы языка и созданию объяснительных теорий, необходимых для понимания того, как работает язык (а для этого вполне можно было обойтись одним языком); она включила лингвистику в широкий науч­ный контекст, и, наконец, она провела достаточно строгую экспликацию размытых категорий традиционной граммати­ки, от которой взяла в качестве неопределимых величин свой набор единиц (предложение и пр.) и ими стала опе­рировать. Никак нельзя забывать и того, что она послу­жила стимулом для создания новых направлений исследо­ваний, которые, возникнув в недрах трансформационной порождающей модели первоначально в качестве ее ответв­лений, развились затем в особые теории. Именно им и отве­дено главное место в настоящем сборнике.

Вместе с тем не следует закрывать глаза на очевидные недостатки теории трансформационных порождающих грам­матик. В самом общем виде они проявляются в изолирован­ности от общего движения науки о языке, в чрезвычайно узком лингвистическом кругозоре ее создателя — Н. Хомс­кого. По сути дела, все его противопоставления, резкие критические эскапады и замечания, которые немало способ­ствовали шумихе вокруг имени Н. Хомского, относятся не к лингвистике вообще, а к лингвистике, практиковавшейся в США и сосредоточившейся на таксономических описаниях поверхностной (по терминологии Н. Хомского) структуры языков — по тем правилам, которые сформировались в постблумфилдианстве. Говоря более лапидарно, генератив­ная лингвистика — это в своих основах преимущественно американское явление, которое, однако, впоследствии вы­шло за национальные пределы и по тем или иным причинам нашло своих последователей в других странах. Эпизодичес­кие экскурсы в европейские теории языка, на которые отваживается Н. Хомский, носят неубедительный характер. Так, Н. Хомский указывал на параллелизм таких понятий, как порождение и гумбольдтовское Erzeugung (которые, впрочем, скорее надо переводить как «производство» или «создание») или противопоставления компетенции и упот­реблений, с одной стороны, и соссюровского языка и речи, с другой стороны. По мере развития принципов теории транс­формационных порождающих грамматик становилось, од­нако, ясным, что это — не совсем то, а, вернее,— совсем не то. Такая же история приключилась и с картезианскими основами генеративной теории, которые понадобились для поддержания идеи врожденности языка и выхода теории на абстрактный и универсальный уровни. Дотошные крити­ки Н. Хомского довольно быстро докопались, что никакой картезианской лингвистики и не существовало, и все то, что Н. Хомский приписывал школе «Грамматики» Пор-Рояля (опубликованной в 1660 г.), в действительности значи­тельно раньше было высказано испанским грамматистом Санктиусом, что, кстати говоря, открыто признавали и сами авторы в предисловии к своей «Грамматике».

Главный же упрек в адрес генеративной лингвистики, которому она не может ничего противопоставить, заключа­ется в том, что она не выполнила своей главной, широко дек­ларированной ею задачи — не создала объяснительной тео­рии. В конечном счете все свелось опять-таки к тому же описанию — на этот раз описанию трансформационных правил, посредством которых глубинные структуры пере­водились в поверхностные структуры и таким образом происходило порождение предложений. При этом в осно­ве трансформационных правил лежал принцип рекур- сивности, а само порождение трактовалось в математи­ческом смысле, то есть как исчисление по определенным правилам.

Настоящий сборник, впрочем, посвящен не оценке теории трансформационных порождающих грамматик в целом (хо­тя и это уместно), а той ее части, которая имеет касательство к семантике. Кроме того, большинство статей, включенных в сборник, свидетельствует о той реакции, какую вызвала трактовка вопросов семантики в генеративной лингвистике. И хотя на русский язык переведено значительное количест­во работ Н. Хомского, по которым можно составить впол­не адекватное представление о том, что следует по­нимать под интерпретирующей семантикой, и дать послед­ней доказательную критическую оценку, все же представ­ляется уместным в самой краткой форме напомнить ее основные положения — тем более, что интерпрети­рующая семантика и представляет ту печку, от кото­рой танцевали и Дж. МакКоли, и Дж. Лакофф, и Ч. Филлмор, когда излагали свое понимание поднятых вопросов.

Семантика вновь вошла в американскую лингвистику не через парадную дверь, а через заднее крыльцо, сразу же попав в объятия синтаксиса, которым и занимался главным образом Н. Хомский. И за то место, которое отвоевала себе семантика в лингвистической теории, ей пришлось заплатить дорого. Ей так и не удалось обеспечить себе статус автономности. Ведь базовой единицей всей теории Н. Хомского было предложение, и он сам признавал, что «первоначально занимался общими и специфическими ocq- бенностями синтаксиса и фонологии и не делал никаких серьезных попыток построить систематическую семантичес­кую теорию» *. Но и тогда, когда ему пришлось заняться этим (а по-настоящему это пришлось сделать на стадии расширенной стандартной теории), он признавался: «Что касается отношений между синтаксисом и семантикой, то моя точка зрения всегда оставалась агностической. Оба эти понятия казались мне слишком неясными, чтобы получить удовлетворительный ответ, каким образом можно различать синтаксические и семантические правила и возможно ли это вообще» ². В результате и возникло то, что ныне именует­ся «синтаксической семантикой». Тут и пришелся ко двору компонентный анализ, позволяющий концепты, выражае­мые семантическими маркерами и синтаксическими элемен­тами, рассматривать в одном ряду и подчинять общим фор­мальным процедурам.

* ' ige». The Hague—Paris, 1974, p. 30.

Семантические проблемы возникли в трансформацион­ной порождающей грамматике в тесной связи с разграниче­нием между поверхностной и глубинной структурами ⁸ и включением в нее, наряду с синтаксическим и фонологичес­ким компонентами, также и семантического компонента. Сам Н. Хомский далеко не однозначно определял понятие глубинной структуры (некоторые авторы насчитывали до 6 ее толкований), но в самом общем виде под ней следует по­нимать грамматические отношения, присущие элементам предложения, но непосредственно не выводимые из их ли­нейной последовательности. Главное внимание трансфор­мационной порождающей грамматики на последней стадии ее развития было направлено на выработку логически пос­ледовательной теории, которая была бы способна адекватно объяснить и эксплицитно формулировать глубинную струк­туру предложений. Семантическому компоненту предписы­валось подвергать «интерпретации» синтаксические эле­менты глубинной структуры и таким образом репрезентиро­вать скрытый под поверхностной структурой смысл пред­ложений. В какой-то мере семантический компонент должен обусловливать и различные смысловые ридинги

³ У. Чейф ставил в большую заслугу разграничение между поверх­ностной и глубинной структурами Н. Хомскому. Между тем, как хо­рошо известно, это разграничение принадлежит Ч. Хокетту. См. его «А course in modern linguistics». New York, 1938, p. 249.

(прочтения) предложения. Такова в общих чертах сущность интерпретирующей семантики ^[8].

Именно понятие глубинной структуры (и необходи­мость последующей интерпретации ее элементов через по­средство семантического компонента) стало яблоком раздо­ра, с которого началось расхождение между интерпрета­тивной семантикой и порождающей семантикой, представ­ляемой в первую очередь Джорджем Лакоффом и Джеймсом МакКоли. Представители порождающей семантики счи­тали ненужным такой теоретический конструкт, каким фак­тически является глубинная структура. Введение его де­лало неясным положение семантики в лингвистической тео­рии и саму ее сущность. Этот конструкт не только не способ­ствовал, но и запутывал семантико-синтаксическое толко­вание предложений, даже и при допущении неразрывности синтаксических и лексических правил. Но это было только начало, которое истолковывалось всего лишь как разногла­сие внутри одного лагеря. Последующие события показали, что о единстве одного лагеря не может быть и речи. На воз­ражения Н. Хомского о том, что различия между ним и представителями порождающей семантики носят лишь тер­минологический характер, Дж. Лакофф со всей категорич­ностью отвечал, что это «явная несуразица. Как могут две теории быть терминологическими вариантами, если они имеют дело с двумя различными областями фактов?»^[9]! Тезис о том, что трансформационная порождающая грамма­тика способна охватить лишь тесный круг языковых фак­тов, в то время как к лингвистике должно относиться «изу­чение естественного языка во всех его манифестациях» ^[10],‘ стал одним из самых веских аргументов в полемике с Н. Хом­ским.

Выступившие под знаменем порождающей грамматики и впавшие в ересь американские лингвисты, ограничивав­шиеся на первых порах созданием генеративистских апок-

рифов, не образовали, впрочем, единого фронта, В дальней­шем они пошли разными путями и даже стали проповедо­вать собственные учения. Здесь в целях наглядности будет упомянуто о научной судьбе всего лишь двух ученых, работы которых включены в настоящий сборник,— Дж. Мак­Коли и Дж. Лакоффа. При этом следует учесть следующее, весьма существенное обстоятельство: если концепция

Н. Хомского остановилась в своем развитии и последующие его работы ничего нового не прибавили к ней, то совсем по-иному обстоит дело у его оппонентов. Их взгляды в поисках адекватной объяснительной теории подвергаются постоянным изменениям. Это и вызывает необходимость интерполировать взгляды данных авторов за пределы включенных в сборник статей и подвести их к современному их состоянию. При этом следует учесть, что и сами авторы оценивают свои утверждения, высказываемые ими в их последних работах, всего лишь как предварительные и требующие дальнейших исследований.

Дж. МакКоли сам характеризует свою позицию как предельно менталистическую, исходя из того положения, что лингвист должен иметь дело с любым феноменом чело­веческого разума, который находит свое отражение в линг­вистическом поведении. По его собственным словам, «язык самым интимным образом связан с мышлением и со всем тем, что входит в мышление» ^[11]. Отсюда следуют два фунда­ментальных вывода (которые на свой лад, впрочем, делал и Н. Хомский). Первый состоит в том, что между лингвисти­кой и психологией нет четкой разграничивающей линии; обе эти науки в своих отношениях друг с другом не обладают четко определимыми границами, образуя единый комплекс. Второй вывод заключается в том, что нельзя строить изу­чение языка, основываясь по преимуществу на его комму­никативной функции или на какой-либо иной «первичной» функции. При том широком формулировании задач, кото­рыми, по Дж. МакКоли, должен заниматься лингвист, все функции языка, тем или иным образом манифестирующие человеческое мышление, в равной мере являются «первич­ными».

В своих отношениях с концепцией Н. Хомского Дж. Мак­Коли занимает более компромиссную позицию по сравне­нию с другими своими единомышленниками. Он считает

Генеративную семантику последовательным развитием идей, высказанных Н. Хомским в его «Аспектах теории синтак­сиса», но не реализованных самим Н. Хомским. За него это начали делать такие лингвисты, как П. Постал, Дж. Ла- кофф, Дж. Росс, а также и сам Дж. МакКоли — каждый по- своему. Что касается Дж. МакКоли, то для него оказался неприемлемым целый ряд положений стандартной теории Н. Хомского, и прежде всего понимание «компетенции» и связанного с ней понятия «языкового творчества». Согласно Дж. МакКоли, никак нельзя назвать творческим построение предложений по заданным правилам компетенции, которая оказывается полностью изолированной от намерений гово­рящего и от условий речевого акта. Если уж говорить о лингвистической компетенции, то она обязательно должна учитывать отношения между высказыванием и ситуацией, в которой оно употребляется.

Переходя к более конкретным вещам, Дж. МакКоли обращается к понятию глубинной структуры. Он указы­вает на то, что по мере более основательного анализа фактов английского языка, глубинная структура становилась все более и более глубокой — не в том смысле, что она все даль­ше уходила от поверхностной структуры (хотя и это имело место), а в смысле приближения ее к семантической струк­туре, пока различия между ними не стали равными нулю и само понятие глубинной структуры оказалось лишним. А между тем глубинная структура и семантическая струк­тура — разные вещи. Говоря специальным языком, приня­тым в генеративной грамматике, в отличие от глубинной структуры семантическая структура не образует дерива­ционного уровня, определяющего приемлемость тех или иных лексических единиц. В специальной работе, посвя­щенной этому вопросу *, Дж. МакКоли доказывал, что различные трансформации первоначально должны при­меняться к лексическим наполнениям и что вообще не существует особого уровня (каким у Н. Хомского является глубинная структура), на котором должно происходить лексическое наполнение (т. е. представление предложения в- виде последовательности лексических единиц), но что лексические наполнения могут происходить на разных ступенях деривации.

Все это HMeet прямое касательство й к отношениям между синтаксисом и семантикой. По словам Дж. Мак­Коли, генеративная семантика отказалась от традицион­ного разделения семантики и синтаксиса. Она их не про­тивопоставляет друг другу, но и не сливает в нечто нерасчлененное, что можно было бы обозначить, например, таким варварским термином, как «семантакс». Она при­знает право на существование и семантики и синтаксиса, но подчеркивает их неизменное взаимовлияние, без кото­рого явления одного порядка не поддаются адекватному толкованию без учета явлений другого порядка. Проводя в своей статье анализ положений, выдвинутых в этой связи Н. Хомским и Дж. Катцем, Дж. МакКоли заключает его словами: «Полное описание английской семантики требует весьма полного описания английского синтаксиса; не в меньшей степени верно и обратное... По-видимому, для семантики настало время занять положенное ей по праву место среди других лингвистических дисциплин» (см. с. 285).

Путь, которым шел и продолжает идти Дж. Лакофф, более извилист. Во многих моментах мнения Дж. Лакоффа и Дж. МакКоли совпадают. Это относится и к пониманию задач лингвистики, и к оценке понятий творчества и ком­петенции, и к отрицанию необходимости глубинной струк­туры. Дж. Лакофф также досконально на анализе многих примеров показывает неправомерность процедур интер­претативной семантики и преимущества порождающей семантики (это отражено во включенной в сборник статье «О порождающей семантике»). Однако при всем том Дж. Лакофф придерживается более радикальных взглядов и делает более смелые виражи при их развитии или даже смене.

Для Дж. Лакоффа порождающая семантика, хотя ис­торически она и восходит к трансформационной грамма­тике, представляет собой особую область исследований, совершенно новую лингвистическую теорию. И различия между Н. Хомским и представителями порождающей се­мантики, по мнению Дж. Лакоффа, состоят не в разном понимании отношений между синтаксисом и семантикой, а главным образом в том, что составляет предмет лингвис­тики. По Дж. Лакоффу лингвистика должна изучать естественные языки во всех их манифестациях (и здесь он близок к Дж. МакКоли), она должна заниматься иссле­дованием не только грамматики и значений, но всеми ви­дами отношений между языком, мышлением и культурой. Как первое приближение к выполнению такой грандиозной задачи он (в отличие от Дж. МакКоли) выдвигает необхо­димость в качестве глубинной основы предложений поло­жить понятие естественной логики, под которой пони­мается изучение суждений в формах естественного языка или, говоря другими словами, исчерпывающее изучение концептуальных ресурсов естественного языка — задача по своей грандиозности (что признает и сам Дж. Лакофф) мало в чем уступающая той, которая ставится перед линг­вистикой в целом *. Для выполнения этой задачи тради­ционный набор логических операторов (и, или, если — то и пр.) представляется ничтожно малым, и более обещающим кажется широкое обращение к понятию пресуппозиций.

А затем Дж. Лакофф делает резкий поворот и объявляет и трансформационную грамматику и порождающую семан­тику «грамматикой болтов и гаек», лишенной всякого ин­теллектуального содержания. В припадке радикальной самокритики он клеймит как сами по себе никчемные все свои занятия глобальными правилами, ограничениями на прономинализацию, трансдеривационными правилами, ло­гикой размытых понятий, формализацией пресуппозиций и т. д. Работы таких неформальных грамматистов, как Дуайт Болинджер, Чарльз Филлмор, Вильям Лабов и прочие, прокламирует теперь Дж. Лакофф, «раскрыли сложность языка во всем его великолепии и неадекватность современных лингвистических теорий во всей их нищете» *. Они создали предпосылки для образования новой гуманис­тической лингвистики (не путать с гуманитарной!), в центре которой должен стоять человек. Но и ей, впрочем, не сле­дует одиноко возвышаться над всеми видами других линг­вистических исследований и отказываться от проделанной работы. Гуманистическая лингвистика должна вступить в симбиоз с лингвистикой болтов и гаек. «Так же как ин­туитивная грамматика способна руководить формирова­нием теорий, так и теории могут эксплицировать не­формальные интуитивные описания. Неформализованная грамматика и грамматика болтов и гаек должны взаимно поддерживать друг друга» [12]. Только таким путем, требующим активного сотрудничества лингвистики с пси­хологией, философией, логикой, антропологией, социоло­гией, литературой, педагогикой и даже правоведением, наука о языке сможет стать тем, чем ей надлежит быть. «Только в этом широком кругу дисциплин, думаю я, может быть достигнут наибольший прогресс в создании лингвис­тики не как изучения дистрибуции лингвистических эле­ментов, а как изучения человека через посредство языка» ².

Из своего кризисного состояния Дж. Лакофф вышел с опубликованием статьи о лингвистических гештальтах. Ее нет надобности пересказывать, так как она включена в сборник. Читатель имеет здесь возможность познако­миться с теми результатами, к которым пришел Дж. Ла­кофф после кардинальной переоценки всей своей прошлой работы.

4.

Когда знакомишься с семантическими исследованиями последних двух десятилетий, получаешь впечатление, что они, отталкиваясь от генеративной грамматики, подчинены определенной тенденции — тенденции к созданию комму­никативной грамматики или даже коммуникативной теории языка, в которую вписываются исследования, посвященные частным проблемам. Коммуникативная грамматика сосре­доточивает свое внимание на изучении механизма построе­ния и использования языковых единиц различных уровней в условиях конкретных ситуаций речевого акта и в кон­тексте «знаний о мире». Пожалуй, более, чем у кого-либо, эта тенденция проглядывается в работах Чарльза Филл- мора. По сути дела, это констатирует в более специальных выражениях и Р. Лонгакр в своей книге, содержащей, пожалуй, наиболее полное и наиболее ясное изложение идей, которыми руководствовался Ч. Филлмор в своем устремлении к указанной цели. Первая глава книги Р. Лонгакра «Анатомия речевых понятий» открывается словами: «Все более и более признается, что: а) категории поверхностной структуры языка помечают функциональ­ные ячейки довольно высокого уровня абстракции, и б) эти функциональные ячейки только приближенно кор­релируют с глубинными категориями, которые первично представляют лингвистическое кодирование реального мира» *.

В работах Ч. Филлмора перекрещиваются самые раз­личные влияния и направления исследований. По его собственным словам, выдвигая идею падежей глубинной структуры, он был озабочен тем, каким образом эту идею можно инкорпорировать в генеративную грамматику. Так же как и представители порождающей семантики на первых порах их работы, Ч. Филлмор сделал попытку раздвинуть жесткие границы генеративной грамматики, но очень скоро понял, что фактически при этом вышел за ее пределы. Средства, которые Ч. Филлмор использовал в своей попытке, были заимствованы из совершенно иного арсенала. Считается, что исходным пунктом для формиро­вания идей глубинных падежей Ч. Филлмора являются синтаксические исследования JI. Теньера, в которых было выдвинуто понятие актантов — зависимых от глагола «сопроводителей действия». Эта идея и легла, с одной стороны, в основу теории валентностей (в американской терминологии — грамматики зависимостей) Херингера ^[13], а, с другой стороны, создала предпосылки для формулиро­вания падежной грамматики или ролевой грамматики Ч. Филлмора. С учетом тех изменений, которым Ч. Филл­мор постоянно подвергал свою концепцию, в результате чего она так и не обрела сколько-нибудь законченных очертаний, но неизменно следовала указанной выше тен­денции, ее, по-видимому, лучше всего охарактеризовать как ситуативную семантику. В ней Ч. Филлмор использует набор синтаксических понятийных ключей — ролей, кото­рые дают возможность объединять лексические единицы в смысловые группы, наделенные определенными функцио­нальными возможностями.

Изначальное свое наименование падежной грамматики рассуждения Ч. Филлмора получили по понятным п'ричи- нам. Глаголу и его «сопроводителям» Ч. Филлмор присвоил статус глубинных категорий и затем стал устанавливать конкретные глагольные сопроводители, или актанты, кото­рые и стали выступать в качестве глубинных падежей и которые интерпретируются как «роли» в отношениях действия или состояния, выражаемых глаголом в предика­тивной функции. Падежи традиционной грамматики можно в рамках падежной грамматики рассматривать как морфо­логическую реализацию падежной грамматики, причем один и тот же глубинный падеж способен получать в по­верхностной структуре различные воплощения. Так, глу­бинный датив может соответствовать не только дативу традиционной грамматики (Петр дает своему отцу книгу), но и аккузативу (Петр убивает Ивана) или номинативу (Петр умирает). И сам набор глубинных падежей не носит традиционного характера. Ч. Филлмор считает нужным выделять по меньшей мере следующие глубинные падежи: агентив — падеж, который обозначает производи­теля, выражаемого глаголом действия (например: Петр в Петр пишет письмо);

объектив — падеж, которому не приписывается общей ролевой интерпретации и который репрезентирует в глубинной структуре не охваченные другими падежами именные группы или придаточные предложения (например: дверь в Петр открыл дверь и в Дверь открыта);

датив — падеж, который обозначает живое сущест­во, затронутое выражаемым глаголом действием или си­туацией (например: Иван в Петр убивает Ивана и в Иван умирает);

инструменталис — падеж, который обозначает силу или неодушевленный предмет, причинно возникаю­щий в результате выражаемого глаголом действия (напри­мер: письмо в Петр пишет письмо);

фактитив — падеж, который обозначает то, что создается действием, выражаемым глаголом (например: письмо в Петр пишет письмо);

локатив — падеж, обозначающий место, в котором происходит выражаемое глаголом действие, или ситуацию, на которую направлено действие (например: Москва

в В Москве холодно и в Москва — большой город).

Набор глубинных падежей, так же как и приписывае­мые им значения, носит в достаточной степени условный характер. Р. Лонгакр который в упомянутой книге указы­вает на то, что идея глубинных падежей высказывалась и ранее Ч. Филлмором и, в частности, при изучении языков Филиппин — Барнардом и Форстером (в 1954 г.), Мак- Кауэном (в 1958 г.), Миллером (в 1964 г.), Пайком (в 1964 г.), Коллом (в 1969 г.) и др.,— приводит сопостави­тельную таблицу глубинных падежей, выделяемых разными учеными и самим Ч. Филлмором в различные годы. В этой таблице перечисляется неодинаковое количество глубин­ных падежей не только у разных авторов, но и у самого Ч. Филлмора. То же самое происходит и с наименованием падежей. Так, то, что Ч, Филлмор в 1968 г. именовал дативом, в 1970 г. он стал именовать экспириенсом (испытывающим воздействие), а вместо фактитива появи­лась цель. При желании истоки филлморовских падежей можно связать и с выработанными в средневековой схо­ластике правилами построения периодов, которые должны следовать вопросам: quis (кто), quid (что сделал), ubi (где), quibus auxiliis (какими средствами), сиг (для чего), quomodo (каким образом) и quando (когда). Такой подход позволяет подводить компоненты предложений под функ­циональные роли.

Р. Лонгакр высоко оценивает теорию глубинных па­дежей. Он пишет, отмечая существо ее положительных черт: «Изучение функции падежей или ролей делает воз­можным понимание языка. Еще более существенным, однако, является группировка этих ролей по глагольным типам, выступающим в той или иной свойственной им роли. Для того чтобы осуществить это, мы должны специ­фицировать признаки, отличающие одну группу глаголов от другой группы глаголов, а затем специфицировать роли, в которых выступают глаголы, характеризуемые этими признаками. В результате должны определиться группы глаголов, характеризуемые пучками сопроводи­тельных субстантивов в данных ролях. Глагол, разумеется, может выступать скорее в виде глагольной группы, чем как единичный глагол, а субстантивы, сопровождающие глагол, могут быть местоимениями, именными группами, а в некоторых случаях даже субстантивными клозами (несамостоятельными предложениями). Такая группа гла­голов с характеристичными сопроводительными именами в конкретных ролях именуется падежной рамкой (фрей­мом)» ^[14]. Так возникла еще одна категория, которая в даль­нейшем получила большое распространение и значительно более широкое истолкование.

Вновь открывая «дело о падеже» (см. вторую из вклю­ченных в сборник статью), Ч. Филлмор ставил своей целью не только устранить возникшие недоразумения и исправить допущенные им самим ошибки. Ему стала видна слабость объяснительной силы падежной грамматики, и поэтому он переориентировал все направление своих исследований. Он стал проводить их под лозунгом: ЗНАЧЕНИЯ ОБУС­ЛОВЛИВАЮТСЯ СИТУАЦИЯМИ (Scenes). Это означало, с одной стороны, сведение изучения семантики к лексиче­ским единицам, а с другой—и противоположной—стороны, обращение к целой иерархии общих категорий, которые обычно рассматривались как лежащие за пределами языка. Как представляет Ч. Филлмор себе такого рода изучение, он рассказал в своих лекциях в 1975 г., прочитанных во время очередной сессии Лингвистического Института^г. Позднее эти лекции в обработанном виде были опублико­ваны под названием «Основные проблемы лексической семантики». Из этой публикации и приводится следующая длинная цитата, объясняющая новый подход Ч. Филлмора к семантике: «Целью моих лекций является изложение неформального и интуитивного подхода к описанию значе­ния слова и значения текста. Своей главной задачей я ставлю представление целостной концептуальной основы для обсуждения таких вопросов, как значения слов, уста­новление ридингов предложений, интерпретация текстов и процессов выражения и понимания.

Я думаю, что лингвист, размышляющий над пробле­мами семантической теории, может много выиграть от рассмотрения этих проблем в пределах более широкого взгляда, включающего как производство, так и понимание языковых образований. Предшествующие традиции линг­вистического анализа стремились к ограничению предмета своего изучения вследствие своей приверженности к более скромным целям. Некоторые лингвисты, например Косе­риу, приложили немало усилий, чтобы доказать, что они должны оставаться исключительно в пределах чисто линг­вистических явлений, свободных от всякой связи со зна­ниями о культуре, с системами верований или с фактами, относящимися к окружающему нас миру. Антропологиче­ская, или так называемая когнитивная, семантическая традиция сосредоточивалась на выявлении и раскрытии систем дискриминаций в таксономиях, и ее усилия, направ­ленные на обнаружение наиболее простых репрезентаций таких систем, по-видимому, мотивировались желанием определить своеобразную в культурном отношении основу данной таксономии в данной лингвистической общности. Те структуралистские традиции, в которых упор делался на установление основного значения для данной лингвис­тической формы, очевидно, были озабочены сохранением единой лингвистической формы, независимой от временного фактора. В генеративистской традиции главное внимание уделялось системам записи, что обусловливалось стремле­нием в конечном счете получить такое количество призна­ков (или абстрактных предикатов, в зависимости от того, к какому крылу этой традиции вы принадлежите), которое способно было бы одновременно служить в качестве меха­низма исчисления в системе семантических правил языка,— например, правил об истинности и синонимии,— и базы для теоретизирования по поводу лингвистико-универсаль­ных оснований семантики. В противоположность всему этому, я хочу включить все, что касается значения, в пре­делы более широкой теории языковой деятельности» *.

Выше говорилось о сужении в работах Ч. Филлмора последних лет исследовательской стратегии в области семантики до отдельных лексических единиц. Это вовсе не означает обращения к традиционным лексикографиче­ским методам, как они предстают перед нами в словарных статьях. Напротив, Ч. Филлмор полагает, что подобные описания значений слов совершенно неспособны дать действительного представления о их смысловой структуре, так как они не учитывают употреблений слов в различных ситуациях. За совокупностью слов данного языка стоит весь мир, и на фоне этого «всего мира», расчленяемого человеком на разного рода события, и следует изучать лексическую семантику.

В указанном смысле и надо понимать лозунг Ч. Филлмо­ра: ЗНАЧЕНИЯ ОБУСЛОВЛИВАЮТСЯ СИТУАЦИЯМИ. Под ситуацией, пишет Ч. Филлмор, «я разумею любое осмысленное обособленное восприятие, память, опыт, дей­ствие или объект. Некоторые ситуации строятся из других ситуаций, другие не поддаются разложению, но их надо просто знать — они могут быть только показаны или позна­ны в опыте и не поддаются объяснениям. Я хочу сказать этим, что большое количество слов и фраз нашего языка мы можем понять только при условии, что мы предваритель­но обладаем некоторой совокупностью знаний, и эти знания не всегда поддаются анализу» ^[15].

Ситуации фиксируются в языке текстами, поэтому зна­чения отдельных лексических единиц могут быть поняты в терминах их участия в процессе интерпретации текста. Эта интерпретация, однако, предполагает обращение не только к значениям, содержащимся в тексте, но также и к памяти, знаниям, восприятию, а также требует примене­ния набора процедур, определяющих основы связности текста. Слово, словосочетание, предложение или текст иден­тифицируют ситуацию. Совершенно очевидно, что иденти­фикация ситуации может происходить на разных уровнях: например, событие может состоять из некоторого количест­ва «подсобытий» и в свою очередь представлять лишь часть более крупного события. Но всем им присваивается статус ситуации. Кроме того, процесс идентификации членится на ряд стадий, которые по восходящей линии включают ситуацию, прототип, активизацию и перспективу.

С учетом всех перечисленных предпосылок и должны, по Ч. Филлмору, осуществляться семантические исследова­ния. В своих лекциях он демонстрирует на ряде примеров, как конкретно это надо делать. Но в заключение преду­преждает, что ко всем его предложениям и формулировкам надо относиться с осторожностью, так как они носят пред­варительный характер.

5.

Нельзя не заметить, что те выводы, которые на нынеш­нем этапе своих исследований делают Дж. Лакофф и Дж. МакКоли и др., во многом смыкаются с теми, которые де­лают и лингвисты, работающие в новой для науки о языке области — лингвистике текста. В данной связи это обстоя­тельство можно только констатировать, указав, что под­робным образом проблемы текста трактуются в другом сбор­нике зарубежных работ V

Гораздо интересней отметить новые формы сотрудниче­ства науки о языке (и, в частности, той ее области, которой занимается семантика) с логикой. Логика всегда находилась в тесном контакте с наукой о языке, и в классической древ­ности, откуда и берут свои истоки обе науки, они по сути дела представляли собой нерасчлененное единство. Влия­ние формальной логики явственно проявляется и в совре­менном языкознании, и больше всего в учении о частях речи и членах предложения. Но новые связи обеих наук идут иными путями, и эти пути перекрещиваются в первую оче­редь как раз на семантике, в результате чего и возникла такая комплексная проблема, как логический анализ се­мантики естественного языка.

Весьма характерно при этом обращение лингвистов к модальным логикам, и в первую очередь к референтным ло­гикам или к различным разветвлениям логики «возможных миров», представленной такими именами, как Я. Хинтик- ка, С. Крипке, Р. Монтегю («Грамматика Монтегю») и др. Как и в случае с Дж. МакКоли и Дж. Лакоффом, логика «возможных миров» как бы выходит за пределы своего тра­диционного предмета рассмотрения. Советские логики пишут по этому поводу: «Если классическая логика абстрагирова­лась от многих характеристик истинности (относительность знания, его рост и развитие, зависимость истинности выска­зываний от временных параметров и т. д.), то построение семантик для модальных систем потребовало как раз учета этих характеристик» ^[16]. Этими своими качествами и привле­кают модальные логики упомянутых лингвистов. Так, Дж. МакКоли пишет: «Понятие возможного мира полезно для описания различных лингвистических феноменов... Линг­висты используют «возможный мир» как феномены, в кон­тексте которых ведется разговор относительно реального мира — каков он есть,— разговор относительно реального мира с учетом различных временных отнесенностей или различных условий для выполнения желания или заключе­ния» ^[17]. В качестве примера логического анализа конкрет­ных явлений семантики естественного языка в сборнике приводится статья 3. Вендлера. Но в ряде случаев лингвис­ты не ограничиваются использованием аппарата модальных или иных логик для решения собственно лингвистических задач (таких, например, как употребление местоимений и определенного артикля) и, опираясь на них, сочиняют свои собственные логики. Хорошим примером такого рода кус­тарных логик является «естественная логика» Дж. Лакоф­фа, которая и по смыслу объяснений его самого (они приве­дены выше) и по сути ее претензий на исчисление всех при­митивных концептов естественного языка, выходящих на рубеж четырехзначных чисел, конечно же, никакой собст­венно логикой не является.

Есть все основания утверждать, что на развитие семан­тических исследований большое стимулирующее воздейст­вие оказали и практические потребности, связанные с по­строением автоматических систем класса «искусственный интеллект». В границах проблемы «искусственного интел­лекта» (в США эта проблема приобрела статус отдельной и весьма солидно представленной в университетах дисципли­ны — Artificial Intelligence) сложились свои семантические концепции. Не следует думать, что такого рода «приклад­ные семантики» носят сугубо технический характер. Совер­шенно наоборот — они обращаются к самым общим катего­риям. Это как раз тот случай, когда для решения практиче­ских задач ищется хорошая теория. В качестве примера таких прикладных семантик, обнаруживающих свою от­четливую связь с лингвистическими исследованиями, можно привести процедурную семантику и вычислительную се­мантику.

Излагая задачи процедурной семантики, ее создатель Терри Винбград (в Советском Союзе хорошо известен робот Винограда) пишет: «В процедурной перспективе «семанти­ка» — это отношение между лингвистическими объектами и психическими состояниями и процессами, вовлеченными в производство и понимание этих объектов» -. Включая процедурную семантику в более широкие рамки когитоло- гии (науки о мышлении — cognitive science), Терри Вино­град поясняет: «Назначение когитологии (и, в частности, процедурного подхода к семантике) покоится отнюдь не на допущении, что анализ мыслительной структуры как систе­мы физических символов обеспечивает исчерпывающее по­нимание человеческого мышления или что все системы физи­ческих символов должны иметь идентичные свойства. Для того чтобы парадигма обладала ценностью, необходимо исходить лишь из признания того, что имеются сущест­венные аспекты мышления и языка, которые с пользой могут быть познаны посредством аналогии с другими символиче­скими системами и которые мы умеем конструировать» \

В таком же аспекте проводит свои исследования и вычис­лительная семантика. Один из составителей и авторов сбор­ника «Вычислительная семантика» — Э. Черняк объясня­ет: «Вычислительная семантика — наименование, которое мы присваиваем изучению языка, основанному на методах искусственного интеллекта,— подходит к языку с точки зрения выяснения того, как используется язык в процессах перевода, в вопросно-ответных системах, работающих с язы­ковыми текстами и т. д. Такой подход исходит из предпо­сылки, что «язык — это то, что он делает». Эта идея не нова для более ранних исследований в области лингвистики, психологии и пр., однако вычислительная семантика уни­кальна в том отношении, что кладет эту идею в основу вся­кого изучения языка» ^[18].

Таким образом, абстрактные и глубоко теоретические исследования семантики смыкаются с сугубо практическими задачами огромной важности для современного человечес­кого общества. И так получают свое полное воплощение слова, пожалуй, самого загадочного американского ученого Бенжамина Ли Уорфа: «Сущность лингвистики заключается в поисках значения». Как показывает данный обзор, это — трудные поиски, сулящие вместе с тем чрезвычайно плодо­творные «рабочие» потенции и, конечно, требующие объеди­нения усилий многих ученых. Поэтому есть все основания утверждать, что чем теснее будет сотрудничество между лингвистикой и другими науками, тем шире будут перспек­тивы нашей науки.

В. Звегинцев

Семантический компонент лингвистического описания ставит в соответствие глубинной структуре любого предло­жения данного языка ее семантическую интер­претацию. Другими словами, в то время как фоноло­гический компонент строит фонетическое представление предложения, семантический компонент строит представле­ние того содержания, которое в нормальной речевой ситуа­ции может быть выражено высказыванием, имеющим дан­ное фонетическое представление Ч Таким образом, семан­тический компонент призван описывать способность гово­рящих производить и понимать бесконечно много новых предложений, а именно ту часть процесса использования языка, которая остается за пределами сферы действия син­таксического и фонологического компонентов.

Если задача семантического компонента понимается именно так, то он должен содержать правила, преобразую­щие глубинные структуры предложений, порожденные син­таксическим компонентом, в их семантические представле­ния. Семантический компонент описывает не просто возмож­ности реального говорящего, а те возможности, которыми располагал бы говорящий при отсутствии каких бы то ни было психологических ограничений. Следовательно, семан­тический компонент обеспечивает интерпретацию бесконеч- ного множества предложений. Таким образом, здесь мы сталкиваемся с необходимостью формулировки некоторой гипотезы относительно природы конечного механизма, вы­дающего бесконечное множество результатов. Гипотеза, на которой основывается наша модель семантического компо­нента, заключается в следующем: говорящий понимает смысл любого предложения из бесконечного множества предложений, выполняя операцию объединения смыслов слов в смыслы словосочетаний и предложений. Именно эту операцию — построение смысла сложного целого из смыс­лов его составных частей — должны осуществлять правила семантического компонента.

Хотя на самом деле синтаксически элементарными сос­тавляющими в глубинных структурах являются терминаль­ные символы, то есть морфемы, в целях упрощения изложе­ния будем считать здесь терминальными символами слова. Таким образом, слова являются для нас неразложимыми (атомарными) элементами синтаксического описания. Поэ­тому семантический компонент начинает свою работу, рас­полагая смыслами отдельных слов, из которых он должен строить смыслы соответствующих синтаксически более слож­ных единиц — вплоть до целого предложения. Это означает, что семантический компонент должен состоять из двух под­компонентов: словаря, в котором каждому слову по­ставлено в соответствие его семантическое представление, и системы проекционных правил, обеспечи­вающих объединение этих семантических представлений. Результат применения словаря и проекционных правил к глубинной структуре предложения, то есть результат ра­боты семантического компонента, назовем семантиче­ской интерпретацией предложения. Итак, для описания семантического компонента необходимо рассмот­реть следующие три понятия: словарь, проекци­онное правило, семантическая интер­претация².

Смысл слова не является неразложимым целым: он, как правило, состоит из более элементарных смыслов, опреде­ленным образом связанных друг с другом, то есть образую­щих некоторую структуру. Представление этой смысловой структуры и является задачей словаря. Тогда словарь мож­но рассматривать как конечный набор правил, называемых словарными статьями (dictionary entries); каж­дое такое правило (=словарная статья) устанавливает соот­ветствие между некоторым словом и представлением его смысла в некоторой стандартной форме. Эта форма должна обеспечивать представление всей той семантической инфор­мации о слове, которая необходима для правильной работы проекционных правил. Предлагаемая стандартная форма имеет следующий общий вид:

IF/ —[19]■ Synt М_к; (п) {DEF},

где /F/ — фонемное или орфографическое представление слова; SyntM_k — набор синтаксических признаков (mar­kers); {DEF} — лексическое толкование. Каждое из п лексических толкований представляет собой набор символов, называемых семантическими признаками (markers), и сложного символа, называе­мого сочетаемости ым ограничением (СО). (Ниже семантические признаки заключаются в круглые скобки, сочетаемостные ограничения — в угловые скобки.) Рассмотрим пример словарной статьи:

bachelor-*-N, Ni, .. ., N_fc:

(i) (физический объект), (живой), (человек), (мужской пол), (взрослый), (никогда не был женат); [‘холостяк’].

(ii) (физический объект), (живой), (человек), (молодой), (рыцарь), (служащий в подчинении другого рыцаря); [‘молодой рыцарь-вассал’].

(iii) (физический объект), (живой), (человек), (окончив­ший четыре курса колледжа); [‘бакалавр’].

(iv) (физический объект), (живой), (животное), (мужской пол), (здесь: тюлень), (не имеющий пары в период спаривания); [‘молодой самец котика, не имеющий пары в период спаривания’].

Каждое отдельное толкование в словарной статье дан­ного слова представляет одно из значений этого слова. Та­ким образом, слово, которому в словаре сопоставлено п толкований, представлено как n-значное. В нашем примере слово bachelor четырехзначно.

Семантическое представление любого отдельного зна­чения слова, как уже говорилось, не является неразложи­мым целым, а имеет сложную внутреннюю структуру. Поэ­тому каждое толкование строится на основе набора семан­тических признаков, соответствующих элементарным по­нятиям. Семантические признаки следует рассматривать как лингвистические конструкты, позволяющие удобно опи­сывать структуру значений, они отнюдь не являются выра­жениями естественного языка, хотя и изображаются в виде таких выражений. Их можно сравнить с конструктами ес­тественных наук, такими, например, как «сила».

Полезно провести аналогию между формулами химиче­ских соединений и толкованиями (которые можно тракто­вать как формулы семантических «соединений»). Например, формула этилового спирта [см. рисунок ниже] представляет структуру молекулы этого вещества, аналогично тому, как каждое толкование в примере с bachelor представляет струк­туру соответствующего значения этого слова. Оба эти пред­ставления — химическая формула и толкование — вклю­чают, во-первых, элементарные конструкты: атомы (Н, С, О) и химические связи, с одной стороны, и семантические признаки (физический объект), (мужской пол), и т. п., с другой стороны, а во-вто-. рых, отношения между элементарными конструктами.

Понятие толкования можно расширить таким образом, что под него подойдет не только лексическое толкование, о котором говорилось выше (то есть представление одного из значений неоднозначного слова), но и так называемое производное толкование. Под последним мы будем понимать семантическое представление одного из значений синтакси­чески неэлементарной составляющей — словосочетания или предложения. Лексические толкования и производные тол­кования составляющих, меньших, чем предложение, явля­ются аналогами понятий (concepts), а производные толко­вания утвердительных предложений являются аналогами суждений (propositions).

Семантические признаки позволяют сформулировать не­которые эмпирические обобщения относительно смысла языковых единиц. Например, английские слова bachelor ‘холостяк’, man ‘мужчина’, priest ‘священник’, bull ‘бык’, uncle ‘дядя’, boy ‘мальчик’ и т. п. имеют общий семантиче­ский признак в отличие от слов child ‘ребенок’, mole ‘ро­динка’, mother ‘мать’, classmate ‘одноклассник (-ца)’, nuts ‘гайки’, bolts ‘болты’, cow ‘корова’ и т. п. Первая груп­па слов имеет общий смысловой элемент ‘мужской пол’, которого нет в словах второй группы. Мы можем выразить это. эмпирическое обобщение, включив в толкования слов первой группы семантический признак (мужской пол) и не включив его в толкования слов второй группы. Именно это имеется в виду, когда мы говорим, что семантические признаки позволяют формулировать семантические обобще­ния. Однако такие обобщения возможны не только для слов, но и для словосочетаний. Сравним группы словосоче­таний а и Ь:

а) happy bachelor ‘счастливый холостяк’, my cousin’s hired man ‘батрак моего кузена’, an orthodox priest I met yesterday ‘православный священник, которого я вчера встре­тил’, the bull who is grazing in the pasture ‘бык, пасущийся на пастбище’, the most unpleasant uncle I have ‘мой исклю­чительно неприятный дядя’, a boy ‘мальчик’;

б) my favorite child ‘мой любимый ребенок’, the funny mole on his arm ‘смешная родинка на его руке’, the whole truth ‘вся правда’, your mother ‘твоя мать’, his brother’s classmate last year букв, ‘прошлогодний (-яя) одноклассник (-ца) его брата’, those rusty nuts and bolts ‘те ржавые гайки и болты’, the cow standing at the corner of the barn ‘корова, стоящая около угла хлева’.

Как и в примере с отдельными словами, словосочетания группы а имеют общий смысловой элемент ‘мужской пол’, тогда как в словосочетаниях группы б не обнаруживаются общие смысловые элементы ни при сравнении их друг с другом, ни при сравнении со словосочетаниями группы а. Если в словарных статьях каждого из слов — bachelor, man, priest и т. д.— содержится семантический признак (мужской пол) и если проекционные правила на основе этих словарных статей строят правильные производные тол­кования соответствующих выражений группы а, то семан­тический признак (мужской пол) будет присутствовать в производных толкованиях словосочетаний группы а, но не группы б. И в этом случае нам удастся выразить некоторое эмпирическое обобщение относительно семантики естест­венного языка.

Итак, в общем случае для формулировки семантических обобщений мы предлагаем включать тот или иной семанти­ческий признак (или признаки) в толкования тех и только тех выражений языка, для которых данное обобщение верно.

Перейдем к вопросу о семантической неоднозначности. Необходимым условием семантической неоднозначности сло­восочетания или предложения является наличие в нем неод­нозначного слова ^[20]. Например, семантическая неоднознач­ность предложения There is no school now ‘Сейчас нет за- нятий’ЛСейчас [здесь! нет школы* возникает из-за наличия в нем неоднозначного слова school ‘занятия’Лшкола*.

Однако наличие неоднозначного слова в некотором вы­ражении не является достаточным условием семантической неоднозначности выражения в целом: в ряде случаев неод­нозначность слова может быть разрешена с помощью обра­щения к смыслам других слов, входящих в данное выраже­ние. Так, слово school, как мы видели, по меньшей мере двузначно, однако предложение The school burned up ‘Шко­ла сгорела* однозначно, поскольку подлежащим при глаго­ле burn up ‘сгореть* может быть только существительное, обозначающее физический объект. В семантическом компо­ненте модели языка выбор одних и исключение других зна­чений неоднозначных слов осуществляется с помощью аппа­рата упомянутых сочетаемостных ограничений. Сочетаемост- ные ограничения в некотором толковании выражают усло­вия, необходимые и достаточные для объединения данного толкования с некоторым другим толкованием: если это по­следнее содержит требуемый семантический признак (или набор признаков), то объединение обоих толкований в про­изводное толкование с помощью проекционных правил оказывается возможным. Например, поскольку сочетае- мостные ограничения в толковании глагола burn up требу­ют наличия в толковании подлежащего семантического при­знака (физический объект), предложение The school bur­ned up интерпретируется проекционными правилами одно­значно.

Сочетаемостные ограничения могут иметь более слож­ный вид, например представлять собой булевы формулы, составленные из семантических признаков. Так, сочетае- мостное ограничение в толковании значения ‘честный’ сло­ва honest записывается как булева формула , где знак ~\ перед семантическим признаком означает, что толкования, включающие семантический при­знак (младенец), не могут объединяться с данным толкова­нием в одно производное толкование.

Сочетаемостные ограничения позволяют выделять се­мантически аномальные выражения языка. Семантически аномальными мы считаем такие выражения языка, в кото­рых из смыслов их составляющих не складывается нормаль­ное, непосредственно понятное целое. Таковы, например, предложение It smells itchy ‘Это пахнет чесоточно’ или словосочетания honest baby ‘честный младенец’ и honest worm ‘честный червь’. Подобная несовместимость смыслов составляющих, входящих в некоторую сложную составляю­щую, выявляется семантическим компонентом с помощью сочетаемостных ограничений следующим образом: сложная составляющая С_х + С₂ является семантически аномаль­ной тогда и только тогда, когда ни одно из толкований R\ составляющей Сі не может быть объединено ни с одним из толкований R) составляющей С_а, так как для любой пары (R\, R)) существует сочетаемостное ограничение, исключаю­щее производное толкование R_{t 1.}

Предложенный нами способ определения таких семанти­ческих понятий, как семантически аномальное предложение языка L, семантически неоднозначное предложение языка L и т. п., исключает порочные круги; таким образом, наша теория свободна от тех недостатков, за которые Куайн кри­тиковал Карнапа, пытавшегося определить те же понятия. Важнейшей чертой наших определений является то, что они строятся исключительно в терминах формальных приз­наков семантически интерпретированных глубинных струк­тур, так что ни одно из определяемых понятий не входит в определение какого-либо другого понятия. Более того, наши определения в отличие от построений Карнапа не являются эмпирически бессодержательными: они позволя­ют предсказывать семантические свойства синтаксически правильных цепочек слов на основе формальных признаков семантически интерпретированных глубинных структур. Таким образом, проверкой адекватности наших определе­ний является то, насколько правильно они (вместе с семан­тически интерпретированными глубинными структурами) предсказывают семантические свойства предложений и се­мантические отношения между предложениями.

Семантические интерпретации предложений, получаемые на выходе семантического компонента, составляют полное описание семантической структуры данного языка. Адекват­ность этого описания определяется тем, насколько семанти­ческие предсказания, содержащиеся в каждой из входящих в него семантических интерпретаций, соответствуют интуи­тивным суждениям носителей языка. Например, говорящие ро-английски понимают, что синтаксически однозначное предложение I like seals ‘Я люблю тюленей/печати’ является семантически неоднозначным. В данном случае семантиче­ский компонент должен отразить эту неоднозначность, по­ставив в соответствие этому предложению такую семанти­чески интерпретированную глубинную структуру, в кото­рой сентенционной составляющей приписаны по меньшей мере два толкования.

Говорящий по-английски признает семантически ано­мальными такие предложения, как I saw an honest stone ‘Я видел честный камень’ или I smell itchy ‘Я пахну чесо­точно’, а также такие словосочетания, как honest stones ‘честные камни’ и itchy smells ‘чесоточные запахи’. Следо­вательно, семантический компонент должен отразить тот факт, что эти предложения аномальны; семантически интер­претированные структуры соответствующих составляющих не получат толкований. Далее, говорящий по-английски понимает, что предложения Eye doctors eye blonds ‘Глаз­ные врачи осматривают блондинов’, Oculists eye blonds ‘Окулисты осматривают блондинов’ и Blonds are eyed by oculists ‘Блондины осматриваются окулистами’ синонимичны между собой, тогда как предложение Eye doctors eye what gentlemen prefer ‘Глазные врачи осматривают то, что пред­почитают джентльмены’ не синонимично ни одному из пер­вых трех предложений. Соответственно и этот факт должен быть отражен в семантическом компоненте нашей модели. В общем случае семантический компонент должен учитывать все те семантические свойства предложений, которые соот­ветствуют четким и ясным интуитивным суждениям носите­лей языка. Более того, даже в случае неопределенных и не­ясных суждений семантический компонент все же должен делать определенные семантические предсказания на осно­ве обобщения данных, полученных для более ясных случаев.

Таким образом, оценка адекватности словарных статей и проекционных правил состоит в установлении адекватно­сти тех толкований, которые получают составляющие в глу­бинных структурах предложений; в свою очередь адекват­ность толкований устанавливается на основе тех предска­заний, которые следуют из толкований и определений се­мантических свойств и отношений. Если предсказания, обес­печиваемые семантическим компонентом модели, находятся в соответствии с интуитивными суждениями носителей язы­ка, то работа семантического компонента считается эмпири­чески правильной. Если же семантический компонент дела­ет ложные предсказания, то — как это требуется в любой научной теории — данная система словарных статей и про­екционных правил должна быть изменена таким образом, чтобы из них не выводились эмпирически неадекватные пред­сказания. Однако не всегда легко определить, в какую часть компонента следует вносить изменения. Обычно дело сво­дится не просто к механическим изменениям и переделкам, а к изменению и развитию всей теории. Сначала мы вносим необходимые, на наш взгляд, изменения для предотвраще­ния ложных предсказаний, а затем проверяем, добились ли мы требуемого результата и не возникли ли в результате этих изменений новые, специфические трудности. Подчерк­нем, что нас интересует именно адекватность семантическо­го компонента в целом, а адекватность его подкомпонентов оценивается только на основе рассмотрения всего се­мантического компонента модели. Таким образом, адекват­ность отдельных словарных статей и проекционных правил определяется тем, насколько хорошо они выполняют свою функцию в рамках цельной системы описания языка.

1.