XXXVI. А. С. Пушкин (1836) 19 окт.
Благодарю за брошюру, которую вы мне прислали \ Я с удовольствием перечел ее, хотя очень удивился, что она переведена и напечатана. Я доволен переводом: в нем сохранена эиергия и непринужденность подлинника.
Что касатся мыслей, то вы знаете, что я далеко не во всем согласен с вами. Нет сомпения, что схизма отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые ее потрясали, но у пас было свое особое предназначение. Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши вападиые границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была сна- сена 2. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив пас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что пашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех. Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения и презираема и т. п. Ах, мой друг, разве сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иерусалим не был притчею во языцех? Евангелие от втого разве менее изумительно? У греков мы взяли евангелие и предание, но не дух ребяческой мелочности и словопрений. Нравы Византии никогда не были нравами Киева. Наше духовенство, до Феофана, было достойно уважения, оно никогда не пятнало себя низостями папизма и, конечно, никогда не вызвало бы реформации в тот момент, когда человечество больше всего нуждалось в единстве. Согласен, что нынешнее наше духовенство отстало. Хотите знать причину? Оно носит бороду, вот и все. Оно не принадлежит к хорошему обществу. Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы — разве это пе та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие — печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Ивана 3, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре 4,— как, неужели все это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Петр Великий, который один есть целая всемирная история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел нас в Париж? и (ноложа руку на сердце) разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы? Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками — я оскорблен,— но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал.Вышло предлинное письмо. Поспорив с вами, я должен вам сказать, что многое в вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно созпаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение К человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко. Но боюсь, как бы ваши исторические воззрения вам не повредили... Наконец, мне досадно, что я не был подле вас, когда вы передавали вашу рукопись журналистам5. Я нигде не бываю и не могу вам сказать, производит ли статья впечатление. Надеюсь, что ее не будут раздувать. Читали ли вы 3-й № «Современни- ка»? Статья «Вольтер» и Джон Теннер — мои, Козловский стал бы моим провидением, если бы захотел навсегда сделаться литератором. Прощайте, мой друг. Если увидите Орлова lt;?gt; и Раевского lt;?gt;6, передайте им поклон. Что говорят они о вашем письме, они, столь посредственные христиане?
Пушкин. Т. XVI. М 1267.
Письмо не было послано адресату; на последней его странице
- С. Пушкин написал: «Ворон ворону глаза не выклюнет - Шотландская пословица, приведенная В[альтером] Ск[оттом] в Woodstock». По сообщению И. И. Бартенева письмо «найдено в бумагах
- А. Жуковского... возникает сомнение, было ли оно послапо по назначению. Разве сам Чаадаев отдал его впоследствии Жуковскому?» (РА. 1884. № 4. С. 453). Последнее предположение П. И. Бартенева неверно; Чаадаев еще в 1839 г. обращался к В. А. Жуковскому дать ему для чтения письмо Пушкина (см. № 97), но пи тогда, ни, по-видимому, позже Жуковский так и пе исполпил его желапия. Это, конечно, пе означает, что содержание этого последнего адресованного ему письма поэта осталось совершенно неизвестно Чаадаеву: и А. И. Тургенев и тот же Жуковский могли устно пересказать ему основные его идеи. Тем не менее сам Чаадаев, вероятнее всего, так и не читал это письмо.
1 Имеется в виду отдельный оттиск ФП /, напечатанного в журнале «Телескоп», переданный Пушкину через И. С. Гагарина (см. Показания Чаадаева 1836 г. в т. 1 наст. изд.). Наиболее вероятной датой первого чтения Пушкиным ФП I следует считать 1830 г. «Как Вам кажется „Письмо" Чаадаева?» - спрашивал он в письме к Погодину в июне этого года (Пушкин. Т. XIV. № 500). По воспоминаниям Д. Н. Свербеева это письмо, распространяемое в то время Чаадаевым среди «людей ему коротких», «еще в рукописи и па французском языке произвело величайший эффект» (Свербеев. Т. 2. С. 334). В 1831 г. Пушкин увез в Петербург «рукопись» Чаадаева, в состав которой входили ФП 7, VI и VII (см. примеч. 1 к № 52). Однако в 1830 и в 1831 гг. реакция читателей ФП 1 разительно отличалась от реакции 1836 г. В 1830 г. Чаадаев отразил в своем письме действительное сознание русского общества, жившего еще воспоминаниями казни декабристов и довольно скептически (если не враждебно) относившихся к тогдашней российской действительности. Например, в письмах А.
С. Пушкина тех лет довольно часто встречаются нигилистические высказывания в адрес России: «Святая Русь мне становится невтерпеж. Ubi bene ibi patria [81]» (Пушкин. Т. XIII. № 76); «Какова Русь, да она в самом деле в Европе - а я думал, что это ошибка географов» (там же. N° 81); «Давно девиз всякого русского есть чем хуже, тем лучше» (там же. № 89). Но наиболее резкие слова произнесены - и совсем не случайно-в мае 1826 г.: «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног - но мне досадно, если иностранец (Пушкин имеет в виду Ж. де Сталь.- В. С.) разделяет со мною это чувство. Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? если царь даст мне слободу, то я месяца не останусь» (там же. № 266).А П. А. Вяземский в письме к А. И. Тургеневу выразился так: «Неужели можно честному русскому быть русским в России? Разумеется, нельзя; так о чем же жалеть? Русский патриотизм может заключаться в одной ненависти к России - такой, как она нам представляется. Этот патриотизм весьма переносчив. Другой любви к отечеству у нас не понимаю... Любовь к России, заключающаяся в желании жить в России, есть химера, недостойная возвышепного человека. Россию можно любить как б..., которую любишь со всеми ее недостатками, проказами, но нельзя любить как жену, потому что в любви к жене должна быть примесь уважения, а настоящую Россию уважать нельзя» (Вяземский П. А% Старая записная книжка. JI., 1929. С. 337).
В 1836 г. подобные настроения у людей были изжиты; одни смирились с николаевским режимом, другие были им сломлены. Носителями общественного духа, выраженного Чаадаевым в ФП I, оставалась одна молодежь, которой, как по эстафете, досталось от старшего поколения неприятие существующего в России режима. К их числу отчасти принадлежал А. И. Герцен и всецело - В. С. Печорин, который в мае 1836 г. навсегда покинул «шпион- ствующую Россию», выехав на Запад из «ненавистной» ему Москвы (см.: Печерин В. С. Замогильные записки. Б/м., 1932. С. 37, 134).
Всеми этими обстоятельствами, по-видимому, и объясняется тот факт, что в полемику с Чаадаевым Пушкин вступил в 1836 г., а не в 1830 г., хотя судя по словам его письма («вы знаете, что я далеко не во всем согласен с вами»), какие-то споры между ними происходили и раньше.
Следует также отметить, что большинство исследователей, занимающихся темой «Пушкин и Чаадаев», неправомерно преувеличивают разногласия между поэтом и мыслителем. Не имея возможности вступить здесь в полемику по этому поводу, отметим, однако, что оба они, и Пушкин и Чаадаев, по- своему были правы. Эпиграфом к истории их взаимоотношений можно было бы избрать слова Нова лиса: «Разобщение поэта и мыслителя - только видимость, и оно в ущерб обоим. Это знак болезни и болезненных обстоятельств».- Эту же мысль, но в контексте очепь близком идеям Чаадаева Пушкин высказывал в 1834 г. в статье «О ничтожестве литературы русской» (опубликована посмертно): «Долго Россия оставалась чуждою Европе. Приняв свет христианства от Византии, она не участвовала ни в политических переворотах, ни в умственной деятельности римско-кафолического мира. Великая эпоха возрождения не имела на нее никакого влияния; рыцарство не одушевило предков наших чистыми восторгами, и благодетельное потрясение, произведенное крестовыми походами, не отозвалось в краях оцепеневшего севера (...) России определено было высокое пред- пазначение (...) Ее необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились на степи своего востока. Образующееся просвещенно было спасено растерзанной и издыхающей Россией (...)» (Пушкин. Т. XI. С. 268-272).
- Иван III Васильевич и Иван IV Грозный.
- Пушкин имеет в виду «смутное время», начавшееся убийством царевича Дмитрия в Угличе в 1591 г. и закончившееся коронованием Михаила Романова в Ипатьевском монастыре в 1613 г.
- Вполне закономерен вопрос: что посоветовал бы Пушкин Чаадаеву, если бы в тот момент, когда последний «передавал свою рукопись журналистам», поэт оказался бы «подле» него? В исследовательской и критической литературе высказывалось предположение, что Пушкип скорее всего отговорил бы Чаадаева от публикации ФП I. Это предположение, однако, снижает гражданский и нравственный образ поэта. Наиболее вероятными представляются три предположения: 1) Пушкин, хорошо осведомленный в литературной жизни страны, знал, что еще в 1832 г. А. X. Бенкеп- дорф, усмотревший «расположение издателей (журналов «Телескоп» и «Телеграф».- В. С.) к идеям самого вредного либерализма», призывал тогдашнего министра просвещения кн. Ливена обратить па эти журналы особое внимание (см.: PC. 1903. Кн. II. С. 312- 313). Зная это, Пушкин, скорее всего, посоветовал бы Чаадаеву опубликовать ФП І в другом издании; 2) зная «взрывную силу» идей Чаадаева, изложенных в Ф/7, Пушкин вполне мог посоветовать Чаадаеву публиковать их пе по одному, а все сразу. Раздельная публикация писем была, копечпо, тактической ошибкой Чаадаева, и Пушкин, к тому времени уже вполне искушенный в ли тературной политике, разумеется, не мог этого пе увидеть; 3) наконец, Пушкин мог посоветовать Чаадаеву издать письма в другой последовательности и смягчить (или убрать) наиболее резкие к них места с точки зрения цензуры (известно, что Чаадаев не был глух к такого рода советам; см. примеч. к ФП). В «Записках А. О. Смирновой» рассказывается о беседе Пушкина с С. А. Соболевским по поводу ФП /, в ходе которой «Пушкин сожалел, что Чаадаев напечатал их (имеются в виду «статьи» Чаадаева, как называет ФП I А. О. Смирнова.- В. С.) по-русски и не посоветовавшись с ним» (СПб., 1897. Ч. 2. С. 16).
- Имена Орлова и Раевского тщательно вычеркнуты и восстановлены предположительно.