XXXV. Е. Д. Панова (1836)
Прежде всего я должна извиниться перед вами, сударь, в том, что хочу, так сказать, заставить вас заниматься моей особой. Правда, писать вам это письмо за- ставляет мепя эгоистическое чувство, но проявите ко мне снисходительность — это верный признак превосходства.
Я так много страдала и моя жизнь продолжает быть такой беспокойной, что я ищу сколько-нибудь покоя и отдыха там, где надеюсь их найти. Я так хорошо помню время, когда несколько строк от вас, несколько слов, таких, какие вы умеете сказать, привносили мир и покорность в сердце, уже тогда отказавшееся от всякой надежды обрести когда-либо счастье иа этой земле!
Я не могла говорить с вами вчера, я испытывала одно только чрезвычайное смущение в вашем присутствии, у меня было желание без слов раскрыть вам мои чувства и то, как я страдаю в настоящем моем положении. Простите, ради бога, мою неуместную откровенность — мне показалось, что вы предубеждены против меня; и эта мысль, может быть ложная, сковала меня, а присутствие посторонних лиц помешало мне говорить с вами так, как я уже давно к этому стремилась, я решила поэтому написать вам; прочтите это письмо и поверьте мне, если вы не думаете, что я опустившаяся и презренная женщина, как, может быть, это старался внушить вам Панов, но после чтения сожгите это письмо, то, что в нем сказано, было известно только моей матери, жизнь которой, быть может, была сокращена этим ужасным признанием. Мои братья и сестра не знают ничего, по причинам, вам, конечно, попятпым. Если вы удивляетесь, сударь, почему я сообщаю вам эти ужасные детали, то я вам чистосердечно признаюсь, что нет человека, к которому я бы испытывала большее уважение; у меня была самонадеяппая мысль, слишком, может быть, преувеличивая свою силу, я не хотела считаться с суждением общества, но представить себе, что вспоминая случайно обо мне и вы будете считать меня недостойной какого- либо участия,—право, слишком для меня невыносимо! Раньше, когда вы меня зналп, у меня были еще кое-ка- кие средства, жалкий человек, с которым меня связала судьба, еще выказывал мне тогда знаки впимапия и привязанность, и хотя я и не считала его нравственно подобным себе, я все же питала к нему уважение и благодарность за его отношение.
Мало-помалу, вследствие его безумного хозяйничания, дела совершенно расстроились, долги поглотили почти все мое состояние, братья и маменька упрекали меня за уступчивость и слабость; но как отказать ему в подписи, когда он то грозит самоубийством, то сообщает, что его посадят в тюрьму! Прибавьте к этому сцены раскаяния и отчаяния, разыгранные достаточно искусно, чтобы обмануть меня; и вот я продала свою землю в Московской губернии и последовала за ним в Нижегородскую. Там я сделала грустное открытие, что связала свою судьбу с негодяем. Его меры выколачивания денег из моих несчастных крестьян, эта смесь лицемерия, жестокости и низости, которые он даже не считал нужным скрывать от меня, выставляя напоказ высокие принципы и содержа в моем доме любовницу, которую я сама подобрала из нищеты и с которой я обходилась первое время как с сестрой,— все эти бесчестпые поступки, происходившие на моих глазах, до того возмутили меня, что я не захотела скрывать моего презрения и объявила ему, что мы ие можем более жить вместе и что если он будет препятствовать этому, я сообщу о его поведении моим братьям. Этого он боялся больше всего на свете. И что же он сделал, как вы думаете? Каждый день я с удивлением замечала странные признаки болезни. Я не могла ступить шага, не обливаясь потом, руки мои дрожали так, что скоро я не смогла больше писать, я совершеп- но перестала спать; каждый раз, когда мне случалось задремать на несколько мгновений, меня внезапно будил какой-нибудь неожиданный шум, происходивший от тарелок, падавших на пол, или от хлопнувшей двери, даже среди ночи. Тогда Панов объявил мне, что я так плоха, что моя жизнь, по-видимому, в опасности, и попросил меня подписать письмо, в котором, после самых трогательных похвал его добродетелей я у*моляла моих братьев передать ему после моей смерти имение, где мы жили. Я отказалась, я попробовала написать брату Александру, но все мои письма были перехвачены. Презренный слуга и его жена, сообщница его преступлений, скрылись, как только я поправилась, и до сих пор неизвестно, где они. Видя, что я не уступаю его просьбам и угрозам, он запер меня в комнату, у которой заколотили окна и дверь, и давал мне пищу, которой не стали бы есть даже собаки, в маленькое отверстие, проделанное в стене. Часто я сидела целыми днями на полу без еды и питья, погруженная в полную тьму, всю мебель вынесли, при холоде в 10—12 градусов. Эту комнату никогда не топили. Поверите ли, сударь, он приходил смотреть на меня в это отверстие и глядел с насмешливой улыбкой; каждый раз он говорил мне такие вещи, которые могли мепя все более потрясти: то он сообщал мне о смерти маменьки, то об отъезде моего брата за границу. Я верила этим ужасным известиям и испускала крики ужаса и отчаяния, которым оп и его любовпица подражали, насмехаясь надо мной!Скажите, считаете ли вы меня способпой выдумать все это! Наконец, я почувствовала, что схожу с ума; холод, голод, отчаяние, болезнь — у меня не было больше сил бороться со столькими несчастиями. Моей навязчивой мыслью сделалось желание умереть; когда приходили любоваться моим несчастьем, я умоляла на коленях о смерти, мпе только ее и хотелось, я повторяла только: «Дайте мпе умереть». Тогда, надеясь, что я действительно сошла с ума, он сказал своей любовнице: «Слава Богу», да, он сказал: «Слава Богу!»[78]. «Теперь нам печего бояться, поправится она или нет,— опа теперь сумасшедшая и пикто ей ие поверит, ее нужно свезти в Москву и поместить в сумасшедший дом Я буду управлять ее состояппем и все будет кснечно!» Несчастная женщина, вспомнив, быть может, мою дружбу к пей и заботы, которыми я ее окружала, почувствовала без сомнения угрызения совести и принесла мне потихоньку небольшой пузырек, запечатанный желтым воском и содержащий царскую водку2. Я пе имела мужества проглотить этот страшный яд, но я долго сохраняла его спрятанным в своем платье!..
Я изнемогаю от описания всех этих ужасов! Как я страдала и каким чудом бог вернул мне жизнь и рассудок! Доктор, которому меня поручили, человек образованный и почтенный, сказал мне, что не отвечает за меня, если я буду продолжать жить с моим палачом.
Вот, сударь, настоящие причины моего отъезда за границу и разъезда с мужем. До тех пор, пока он не будет искать сближения со мной, он может быть уверен в моем молчании; но если бы мпе угрожало ужаспое несчастье снова подпасть под его власть, я разоблачу его поведение, г сообщники его могут быть обнаружены! Пожалейте меня и простите, что я огорчила вас своим письмом.—Если я умру, вы, по крайней мере, будете знать, как я страдала.
Вчера я написала второпях эти два листа, а сегодня утром мне расхотелось их вам посылать,— мне казалось, что я мщу... а я не хочу иметь ничего общего с этим человеком, забыть его, совершенно, совсем, если это возможно — вот все, чего я желаю... Вы сказали мне вчера, что он бывает у вас!.. Он знает мое отношение к вам, может быть, он думает, что вы уже осведомлены о подробностях... Но достаточно об этих грустных вещах, я снова прошу вас, сударь, уничтожить это письмо и пусть его содержание останется для всех тайной. Я не желаю ничьего участия. В конце концов, не все ли равно, осуждают или одобряют меня, я настолько одинока, что мнение обо мне не может повредить никому. Еще два слова о моем теперешнем положении: вы видите, что г-па Глинку охватил энтузиазм при виде «Бутошника» [79]. Почему не сознаться, что «Царевич» [80] внушил мне большой интерес и возбудил участие своими несчастьями, ему пужны были деньги и не думая, сможет ли он когда-нибудь их вернуть, я отдала ему те, которые у меня были. Детский страх скомпрометировать свою репутацию мпе даже не пришел в голову. Нужно быть глупцом, чтобы воображать, что в мои годы, после стольких страданий я сделала это из любви... Мне было бы стыдно оправдываться в подобной глуцости.
Если мне удастся еще раз увидеть вас, я скажу вам откровенно, что при желании вы можете помочь мне выйти из непонятного и неопределенного положения. Я не жду никакого ответа на мое письмо, но надеюсь на днях вас увидеть.
Е. Панова.
Публикуется по тексту перевода Д. И. Шаховского, сверенного JI.
3. Каменской с оригиналом, хранящимся в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 41. В пер. А. А. Штейнберг опубликовано в ВрПК-4. Л., 1968.Письмо не датировано и пе поддается точной датировке. По предположению А. А. Штейнберг его следует датировать последними месяцами 1836 г., так как в нем Панова рассказывает «о событиях, предшествовавших ее освидетельствованию Московским губернским правлением» (ВрПК-4. С. 50), что имело место 17 декабря 1836 г.
По мнению С. Кайдаш, письмо написано «уже после пребывания Пановой в лечебнице Саблера и разрыва ее с мужем» (Наука и жизнь. 1979. № 7. С. 64), т. е. в 1837 г.
Дальнейшая судьба Е. Д. Пановой сложилась трагично. В 1843 г. о ней упоминает в своем дневнике ее брат А. Д. Улыбы- шев: «Теперь живет у него (у брата Владимира.- В. С.) с какиуі- то побродягой старшая сестра моя Катерина Панова, оставившая мужа и совершенно потерянная» (Звезда. 1935. № 3. С. 189). См. также коммент. к № 88.
- Свою угрозу он выполнил; см. коммент. к № 88.
- Смесь соляной и азотной кислот, растворяющая все металлы, в том числе и золо го; сильнодействующий яд.