<<
>>

Философская дискуссия и постмодернизм

Насколько разработанные философами концепции, относящиеся к дискуссии вообще или к дискуссиям B науке, применимы к философским дискуссиям? C одной стороны, нет оснований исключать обсуждения филосо­фских проблем из сферы действия общих идеалов и норм дискуссии.

Здесь, как и в любой другой области, накоплен богатый опыт нарушения подобных норм (а порой и элементарных правил вежливости), и все же корректное поведение участников философских дискус­сий нельзя рассматривать как исключение из правил.

Стиль конкретных дискуссий определяется не толь­ко личными качествами их участников и характером обсуждаемой проблемы, но и особенностями того раз­дела философии и того направления, в рамках которого дискуссия протекает. K обсуждениям проблем логики и философии науки наиболее очевидным образом при­менима приведенная выше типология дискуссий Б.М.Кедрова. Особенно заметна здесь роль дискуссий «на уточнение знания». Большая часть подобных дис­куссий протекает в режиме научной повседневности, прежде всего в рамках исследовательских семинаров и разного рода конференций. Эффективность таких об­суждений наиболее очевидна.

B обсуждениях вопросов, затрагивающих научные интересы представителей разных областей философии, на первый план выдвигается проблема понимания. И связана она не только с терминологией, хотя ситуация, когда люди, имеющие подготовку и опыт работы в раз­ных областях, употребляют одно и то же слово в раз­личных смыслах, достаточно типична для такого рода дискуссий. Причины непонимания кроются в самом стиле мышления и изложения, определяющем TO, что может быть названо стандартами философствования. Сегодня такие различия наиболее ярко проявляются в стандартах, характерных для аналитической филосо­фии с одной стороны, и постструктурализма - с другой.

Стандарты аналитической философии точно и емко охарактеризовал А.Ф.Грязнов, видевший в этом нап­равлении определенный стиль философского мышле­ния (см: 41).

Выделяя такие качества данного стиля, как строгость, точность используемой терминологии, осторожное отношение к широким философским обоб­щениям и спекулятивным рассуждениям, он подчерки­вает, что собственно процесс аргументации для пред­ставителей аналитической философии важен не мень­ше, чем результат аргументации. Убедительность идей, отмечает А.Ф.Грязнов, здесь должна достигаться путем рационального обоснования, а не за счет эмоционально­го воздействия. Большое значение при этом имеет реф­лексия над языком. Для «философов-аналитиков» язык, на котором формулируются философские идеи, не только средство, но и самостоятельный объект иссле­дования. Для многих (хотя и не для всех) авторов, при­надлежащих к данному направлению, характерно ис­пользование средств, разработанных в рамках совре­менной символической логики, и опора на эмпи­рическую эпистемологию. «Разумеется, - заключает А.Ф.Грязнов, - некоторые из перечисленных качеств присущи и другим направлениям западной философс­кой мысли. Однако ни в одном из них эти качества не являются преобладающими» (41, с. 37). Подчеркивая, что аналитическая традиция современной философии имеет глубокие корни в истории мировой философии, А.Ф.Грязнов видит начало формирования аналитичес­кого стиля в древнегреческой философии. B качестве предшественников современных форм аналитического философствования упоминаются такие, как сократи­ческая индукция, платоновская диалектика (в антич­ном смысле этого слова), аристотелевские «Аналити­ки», эксплицировавшие формальные структуры мыш­ления и рассуждения, семантические идеи софистов и стоиков (см.: 41, с. 39).

B подобного рода стандарты явно не вписывается (и не желает вписываться) постструктуралистская филосо­фия. Вместе с тем представители последней затрагивают вопросы, которые осознаются философами-«аналитика- ми» в качестве важных и заслуживающих внимания. Показательны в этом отношении возражения против де­конструктивизма, приводимые Я.Хинтиккой.

Прежде всего, этот философ и логик считает пробле­му деконструктивизма заслуживающей обсуждения.

Ос­нование для этого - согласие Я.Хинтикки с Ж.Деррида по некоторым моментам. Отмечая, что Деррида старает­ся выявить скрытые предпосылки, скрытые конфликты и скрытые противоречия, обнаружение которых ради­кально меняет подход к мыслителю, взгляды которого рассматриваются, Хинтикка напоминает о собственном опыте подобной работы. «Я в значительной мере разде­ляю общий взгляд Дерриды на историю философии и современную философию, - пишет он. - Мои собствен­ные исследования неоднократно вели меня к осознанию того, что раз мы действительно выяснили предпосылки и понятия крупного мыслителя, то тем самым мы долж­ны его рассматривать в радикально новом свете. B моем собственном опыте архетипным образцом служила ин­терпретация философии Витгенштейна, включая даже его философские связи с Венским кружком. B качестве девиза я могу, следовательно, сказать, что так же, как и Деррида, я верю, что современная философия и значи­тельная часть истории философии созрели для декон­струкции» (135, с. 47). Главные возражения против де­конструктивизма, выдвигаемые в рассматриваемой ра­боте Я.Хинтиккой, состоят в следующем.

Во-первых, этот исследователь считает, что «нет вес­кого основания думать, что та работа, которую пытает­ся сделать деконструктивизм, не может быть сделана так же хорошо и еще лучше традиционными историчес­кими и логическими средствами». Во-вторых, Я.Хин- тикка не удовлетворен тем, что деконструкция не соп­ровождается реконструкцией. В-третьих, он считает, что Деррида как деконструктивист по большей части неудачлив, а «настоящие» деконструкции выполняют­ся как раз теми философами, которые не были и не яв­ляются приверженцами деконструктивизма в смысле Дерриды. «Он [Деррида. - AA.] никогда не был спосо­бен успешно деконструировать, по крайней мере, одну действительно значимую центральную философскую (логическую, эпистемологическую или метафизичес­кую) идею, вместо этого сосредоточиваясь на полусы­рых предположениях о социальном контексте филосо­фских идей, - утверждает Я.Хинтикка.

- Фактически, если вы желаете отыскать истинно значимые примеры деконструкции, вы найдете их за пределами круга тех, кто провозглашает себя деконструктивистами. Вы не отыщете их в эссе Дерриды о таких глубоких философс­ких понятиях, как почтовые открытки, но, например, в деконструкции Эрнстом Махом ньютоновских понятий пространства и времени. Даже в моей сжатой работе по истории идей я затрагиваю ряд идей и предпосылок, ко­торые могут лучше служить целям деконструкции, чем те, которые анализирует Деррида. Они включают, кро­ме упомянутого выше «принципа полноты», понятия анализа и аналитичности, интуиции, индукции, зна­ния на основе знакомства, различение модальностей de dicto и de re, интерпретацию логики высшего порядка (вместе с понятием случайной функции, столь сущест­венной в основаниях математики), понятие полноты в логике и т.д. Далее в этой статье я покажу, как декон- струировать и реконструировать даже идею элементар­ной логики» (135, с. 47).

Взгляд со стороны на критику Дерриды Хинтиккой, свободный как от «аналитико-философской», так и от «постструктуралистской» приверженности, но оста­навливающийся прежде всего на моментах, характери­зующих аргументацию и стиль философствования, об­наруживает, что главные упреки в адрес французского автора связаны с тем, что может быть названо качест­вом деконструкции. Деконструкция необходима, сог­лашается с Дерридой Хинтикка, но та деконструкция, которую проводят «деконструктивисты», не удовлетво­ряет представителя аналитической философии.

Чего в таком случае было бы логично ожидать от фи- лософа-«аналитика»? Очевидно, точной формулировки требований к деконструкции и указаний на несоответ­ствие им работ Дерриды. Однако рассматриваемый текст Хинтикки подобных формулировок не содержит. Упреки в адрес Дерриды говорят не о том, что этот фи­лософ сделал, а о том, чего он не сделал. Так, он не убе­дил Хинтикку в необходимости использовать для де­конструкции некие новые средства, отличные от «тра­диционных исторических и логических» (об этом гово­рит первое из приведенных выше «возражений против деконструктивизма»).

Он не указал удовлетворитель­ной причины к тому, чтобы не сопровождать декон­струкцию реконструкцией (второе «возражение»). Вде- ле деконструкции Дерриде не сопутствовала удача (третье «возражение»). И конечно же, его деконструк­ции не могут соперничать с теми, где различаются мо­дальности de dicto и de re.

Подобные «возражения» следовало бы назвать ско­рее замечаниями или предварительными соображения­ми по поводу деконструкции, ибо как «возражения» они явно не соответствуют стандартам, принятым в аналитической философии. Такие соображения воспри­нимаются с пониманием «своей» аудиторией, когда они относятся к «чужому», вызывающему в кругу «своих» раздражение.

Стандарты философствования «аналитиков» и пост­структуралистов различаются настолько, что практи­чески не оставляют оснований для продуктивной «меж- философской» дискуссии - ни с целью уточнения зна­ния (хотя бы знания о деконструкции), ни по поводу правомерности обобщений, ни по поводу старых и но­вых идей и методов.

Если аналитическая философия, при всех возмож­ных оговорках, ориентируется в целом на идеалы науч­ного познания, то постструктуралисты прилагают за­метные усилия к тому, чтобы «лишить науку ее приви­легированного положения в культуре».

Постмодернистские устремления к «делигитима- ции» науки не в последнюю очередь связаны с распро­странением на эту сферу «рыночного» подхода. K при­меру, Ж.-Ф.Лиотар утверждал, что система кредитова­ния науки, сложившаяся после Второй мировой войны, помещает «языковую игру» науки под контроль другой «языковой игры», цель которой - не истина, но эффек­тивность. «Ученых, технику и аппаратуру покупают не для того, чтобы познать истину, но чтобы увеличить производительность», - писал он (70, с. 112).

Лиотар уверен, что природа знания не может оста­ваться неизменной, когда знание превращается в товар, имеющий производителей, поставщиков и потребите­лей, а стоимость становится ставкой в мировой борьбе з^ власть. Производство и использование знания все брльше становится вопросом технической компетент- нбсти и материальных ресурсов.

B этих условиях «на­учные языковые игры» подчиняются правилам техни­ческих языковых игр, «чья обоснованность не в истине, не в справедливости, не в красоте и тому подобном, а в эффективности: технический прием «хорош», когда он делает лучше и/или когда он тратит меньше, чем дру­гой» . Кроме того, подобные игры становятся играми бо­гатых, то есть тех, кто имеет необходимые ресурсы для производства знания. B итоге «самые богатые имеют больше всего шансов быть правыми».

Данная ситуация рассматривается как следствие осознания того обстоятельства, что дискурс, легитими­рующий науку, сам скрывает донаучное знание. «Воп­рос «Чего стоит твой аргумент?», «Чего стоит твое до­казательство?» настолько сросся с прагматикой науч­ного знания, - пишет Лиотар, - что обеспечивает пре­вращение получателя искомого аргумента или доказа­тельства в отправителя нового аргумента или нового доказательства и, следовательно, ведет к одновремен­ному обновлению дискурсов и научных поколений. На­ука развивается, и никто не может отрицать того, что она развивается вместе с разработкой этого вопроса. И сам этот вопрос, развиваясь, приводит к вопросу, а точ­нее, к метавопросу о легитимности “Чего стоит твое че­го стоит?”» (70, с. 131-132). Наука, которая не может легитимировать ни себя, ни иные виды дискурса, опус­кается в разряд идеологии или средства власти, утве­рждает этот автор.

Постмодернистские заявления о «делигитимации» научного дискурса могут быть оценены как радикаль­ные, крайние выводы, которые частично обосновывают­ся изменением образа науки во второй половине XX ве­ка. Представления о науке как аполитичной, компетент­ной и прогрессивной силе сменяются представлениями о науке как тесно связанной с техникой, экономикой и при этом находящейся вне контроля человека (и даже ставящей под вопрос его выживание). «В результате предшествующих исторических и философских исследо­ваний, а также последних социологических исследова­ний науки стало очевидным, - пишет социолог науки Э.Вебстер, - что ученые и их идеи не могут трактоваться каким-либо привилегированным образом как свободные от «социального» влияния. Обнаружилось, что наука, как и любая другая система знания, в важном смысле «осуществляется» через социальные и технические пере­говоры, интерпретацию и признание. Ясно, что наука имеет право стремиться быть наиболее «объективной», наиболее рациональной и таким образом наиболее на­дежной формой знания. Ho поскольку не существует бес­спорных правил, которым должны подчиняться ученые для достижения таких целей, следует признать социаль­но конструируемую природу этого наиболее сложного и интересного социального института» (187, р.13-14).

Предпосылку о принципиальном равенстве любых видов дискурса некоторые представители постмодер­низма считают необходимым условием адекватного по­нимания изменений в структуре коммуникационного опыта электронной эпохи, поскольку современные ин­формационно-компьютерные технологии расширяют возможности распространения недостоверной инфор­мации и таких видов информации, которые вообще не могут оцениваться как истинные или ложные (см.: 179; 6). При этом на первый план выдвигается не выгода в экономическом смысле, но удовлетворения и удоволь­ствия любого рода - например, «наслаждение» играми с идентичностью в компьютерных сетях.

Такое положение дел не может не влиять на стили фи­лософствования, видоизменяя существующие и обуслов­ливая появление новых. «Процессы, происходящие B философии, выступают отражением сложных процес­сов, протекающих в науке и в обществе, - отмечает

З.А.Сокулер. - Научные теории получают признание в научном сообществе, несмотря на сомнения в их истин­ности, потому что оказываются во многих отношениях удобными. Соответственно, главная функция науки ви- дитря в том, чтобы служить руководством для техноло­гических, экономических, политических и прочих ре­шений, ориентиром для социальных действий, HO не для решения кардинальных проблем человеческого сущест­вования и не для восстановления связи индивида с ис­тинным бытием... Bce эти процессы не могли не найти своего проявления в философии. Они обусловили, с од­ной стороны, смену господствующей в гносеологии пара­дигмы, а с другой - изменения и вообще значимости гно­сеологии для философии. Эти явления мы и наблюдаем сейчас в философии постмодерна...» (116, с. 214).

Философия, ориентированная на производство текс­та, для которого любые стандарты научности заведомо неуместны, легко отбрасывает идею дискуссии, истори­чески связанную с идеей совместного поиска истины. По­казательна в этом отношении позиция Ж.Делеза и Ф.Гваттари. «Самое малое, что можно сказать о дискус­сиях, - пишут эти авторы, - это что они не продвигают дело вперед, так как собеседники никогда не говорят об одном и том же. Какое дело философии до того, что некто имеет такие-то взгляды, думает так, а не иначе, коль ско­ро остаются невысказанными замешанные в этом споре проблемы? A когда эти проблемы высказаны, то тут уже надо не спорить, а создавать для назначенной себе проб­лемы бесспорные концепты... Bce эти специалисты по дискуссии и коммуникации движимы обидой. Сталки­вая друг с другом пустые общие слова, они говорят лишь сами о себе. Философия же не выносит дискуссий. Ей всегда не до них. Спор для нее нестерпим не потому, что­бы она была так уж уверена в себе; напротив, именно не­уверенность влечет ее на новые, более одинокие пути» (44, с. 41-42). Люди, придерживающиеся взглядов, по­добных тому, что выражен в приведенной цитате, заведо­мо не являются подходящими партнерами для ведения какой бы то ни было философской дискуссии.

Иное дело философы-«аналитики», для которых об­суждение в компетентной аудитории результатов ис­следований, в том числе представленных в текстах, яв­ляется жизненной необходимостью. Ho сегодня и представители этих кругов осознают «технический» по большей части характер проблем, над которыми они ра­ботают, равно как и ситуацию «разобщенности» в фи­лософии в целом. «Можно легко понять постороннего наблюдателя, первым впечатлением которого при взгляде на арену современной философии было бы то, что говорящие не слушают друг друга, - пишет Я.Хин- тикка. - Философы, принадлежащие к различным ана­литическим традициям, кажутся непроизводительно расходующими свою изобретательность и способность к точным формулировкам на незначительные техничес­кие проблемы... в то время как мыслители герменевти­ческого и деконструктивистского направлений часто представляются манипулирующими общими понятия­ми, выраженными на помпезном жаргоне, предназна­ченном, скорее, затемнять, чем прояснять идеи» (135, с. 46). Однако, как мы видели, и сам Хинтикка, выдви­гая возражения против деконструктивизма, отступает от стандартов строгости и корректности, не демонстри­руя серьезных усилий, направленных на понимание особенностей критикуемого направления.

Для соотнесения столь разных направлений, как ана­литическая философия и постструктурализм, необходим некий метаязык, и в данном случае функции такового может выполнять язык анализа текста, содержащий средства распознавания как аргументационных, так и парааргументационных и образных составляющих.

Принимая во внимание значение образного слоя для популярности того или иного философского направле­ния, можно объяснить успех постмодернистских постро­ений не в последнюю очередь использованием «захваты­вающих внимание» образов, нехарактерных для рацио­налистической философии. У Фуко мы находим подроб­но описанную смертную казнь, «мягкую сероватую мас­су» мозга, появляющуюся под «кропотливо расколотой скорлупой» черепа, разлагающийся труп - «двойного об­манщика», добавляющего к феноменам, которые смерть прерывает, те, которые она провоцирует. Эти образы из «Рождения тюрьмы» и «Рождения клиники», конечно же, отличаются от платоновской метафоры души-колес­ницы, от сияющей идеи блага, красавца Алкивиада, прекрасной кобылицы (и даже прекрасного горшка), од­нако по-своему компенсируют «визуальную бедноту» направлений, подобных аналитической философии.

Вместе с тем постмодернистский текст способен поко­рить читателя эстетикой, на фоне которой попытки логи­ческого анализа будут выглядеть неуместными и неук­люжими. Вопросы «Что это значит?», «А как вы это объ­ясните?», «Почему то, а не это?», «Следует ли A из Б?» вряд ли способны добавить что-либо к пониманию книги Ж.Делеза и Ф.Гваттари «Что такое философия?». По­добные вопросы были бы лишь источником ненужного шума, разрушая очарование замечательных сцен. Представим себе, например, такую: поздняя пора, ста­рость, время ближе к полуночи... Только в эту пору мож­но задаваться вопросом «Что такое философия?» (см.: 44, с. 9). «Почему только в эту?» - попробует спросить критически настроенный читатель. Что ему можно отве­тить? «Тише, смотрите, что дальше...» A дальше - образ старости, когда человеку даруется не вечная молодость, но «высшая свобода, момент чистой необходимости, словно миг благодати между жизнью и смертью, и тогда все части машины действуют согласно, чтобы запустить в грядущее стрелу, которая пролетит сквозь столетия; так было с Тицианом, Тернером, Моне» (44, с. 9-10). Имеет ли смысл что-то обсуждать? Если да, то, скорее всего, этот образ. Изображена ли старость - перспектива всех, кто не умрет раньше, чем она наступит, - оптимис­тически? Рисуют ли авторы этот период жизни в светлых тонах? Дарят ли они надещду философу, чьи физические силы убывают с возрастом? Да. И спасибо им за это. И не стоит задавать вопроса «Следует ли A из Б?».

Образ концепта, «звучащего одиноким голосом пти­цы, парящей над полем сражения и останками уничто­женных мнений (пьяных гостей на пиру)» (44, с. 15), об­разы бессмертных концептов, имеющих возраст, подпись создателя и имя (44, с. 17), концепт птицы как «компози­ция ее положений, окраски и пения» и «птица как собы­тие» (44, с. 31-32), мысль, которая «начинает скалиться, скрипеть зубами, заикаться, издавать нечленораздель­ные звуки и крики», ищущая не как человек, но скорее как пес, который на первый взгляд беспорядочно мечется из стороны в сторону (44, с. 73), философская мысль, ко­торая всякий раз, собирая свои концепты «в сферудруже- ства», «уже оказывается прорезана внутренней трещи­ной, которая возвращает их к ненависти или же рассеива­ет в сосуществующем хаосе, где их потом приходится до­бывать, разыскивать, нырять за ними» (44, с. 259)... Нра­вится или нет? Дает ли пищу воображению, импульс мысли? Вот вопросы, которые можно ставить, читая по­добного рода тексты. Критически мыслящий читатель, пожалуй, спросит: «А что же авторы? Они все это всерьез пишут или забавляются? » A какое это имеет значение, ес­ли уже понравилось или не понравилось, произвело впе­чатление или нет, вдохновило или не вдохновило... He зря говорил Аристотель, что есть в точности нечто такое, отчего она может казаться низменной...

Развитие подобных тенденций ослабляет влияние классического идеала аргументации, становление кото­рого происходило не только параллельно, но и в тесной взаимосвязи со становлением философии. Сохранится ли влияние этого идеала в XXI веке, и если да, то в ка­ких формах? Любой ответ на этот вопрос был бы слиш­ком рискованным. Однако можно с достаточной уве­ренностью утверждать, что ближайшие перспективы философской культуры определяются взаимодействи­ем по крайней мере трех тенденций. Первая проявляет­ся в использовании ресурсов классических представле­ний, вторая - в распространении «рыночного» подхода на сферу аргументации и создания текста, третья - с постмодернистскими идеями, набирающими популяр­ность в кругах гуманитарной интеллигенции.

<< | >>
Источник: Алексеев А.П.. Философский текст: идеи, аргументация, образы.- М.,2006. — 328 с.. 2006

Еще по теме Философская дискуссия и постмодернизм: