Истинность и образность в прочтениях Канта
Утверждение, что один и тот же текст разными читателями может быть по-разному прочитан, увиден и услышан, выглядит само собой разумеющимся. Тем не менее изучение конкретных примеров подобного различия полезно не только для познания способов бытия философского текста в культуре, но и для понимания внутренней сложности и многоаспектности самого текста.
Противоположные подходы к тексту демонстрируют прочтения И.Канта А.С.Лубкиным и Г.Д.Гачевым. Между указанными прочтениями - почти два века, и, проводя сравнение, данное обстоятельство нельзя сбрасывать со счетов. Вместе с тем восприятие Канта этими авторами, пожалуй, наиболее отчетливо демонстрирует особенности логико-гносеологического и эстетикокультурологического подходов к философскому тексту.
А.С.Лубкин был тем самым философом, который, как отмечал А.И.Введенский, первым в России «изложил главные основания философии Канта» и «едва ли не больше всех привлек внимание русских к Канту»[2]. B «Письмах о критической философии» А.С.Лубкин подчеркивает, что основные идеи Канта изложены в «Критике чистого разума» (название этого труда Канта переводится здесь как «Критика теоретического ума») и говорит об этом произведении как о важнейшей части философии Канта. Характеризуя в «Письме первом» философию Канта как состоящую из трех частей, А.С.Лубкин утверждает: «Самая важнейшая из них есть первая, известная под именем «Критики теоретического ума», ибо в ней находятся те мысли, по которым столько Кан- това философия отличается от всех прочих» (77, с. 8). Отождествление текста с учением или частью учения в данном случае весьма показательно. Дело в том, что А.С.Лубкина интересует истинность идей философа и логическая правильность его умозаключений. Что касается текста, то он, конечно, - необходимое средство доступа к авторской мысли, но он же способен во многом затруднить восприятие самой мысли.
Ключевые утверждения Канта в изложении А.С.Лубкина выглядят следующим образом: 1) «...мы познаем вещи не так, как они сами в себе суть, но только как они нам чрез наши чувства во времени и пространстве являются», 2) время и пространство «...отнюдь от вещей не происходят, а имеют основание в свойстве наших чувств и по поводу ощущения внешних предметов в душе нашей возбуждаются»; 3) «...мы чувствуем и познаем не вещи, а изменения находящихся в нас понятий о времени и пространстве».
Из «Письма» явствует, что непредвзятая оценка основ Кантова учения не составляет интеллектуальных затруднений, однако психологическая атмосфера в ученом мире такова, что заранее создает неудобства для всякого рискнувшего критически отнестись к критической философии. «Она [критическая философия. - AA.] ныне столько прославилась или столько наделала шума, - пишет А.С.Лубкин, - что почти опасно явно обнаруживать о ней свое мнение. Ибо... последователи Кантовы, коих число ныне очень умножилось и между которыми находятся уже известные ученые, не стыдя- ся, называют всех тех оглашенными в философии (uneingeweihte) или еще отрочествующими, кои не признают согласно с ними их философию единственно возможною, истинною и ненарушимою или кои еще думают в ней находить некоторые недостатки» (77, с. 7). B связи со сказанным философ ссылается на книги, самые заглавия которых служат подтверждением его слов: «Kiesewetters Darstellung der kritischen Philoso- phie, fur Uneingeweihte» и «Веп-David. Darstellung der kritischen Philosophie». Собственная позиция A.C.JIy6- кина формулируется в таких словах: «...слепо последуя большинству голосов, не видеть в Кантовой философии некоторых важных неясностей и произвольных и недоказанных положений значило бы более, нежели философическое самоотречение, значило бы вольное порабощение своего ума мнениям подобного себе смертного» (там же, с. 7). K рассуждениям Канта автор «Писем» применяет методику «испытания мнения философского» , подробно описанную им в изданной два года спустя книге «Начертание логики».
B основе методики А.С.Лубкина лежат представления о логико-гносеологическом качестве (обозначаемом словом «справедливость») философского рассуждения. Согласно этим представлениям, «справедливость философического рассуждения» определяется следующими факторами: 1) «началами», то есть основаниями рассуждения; 2) соблюдением логических правил в ходе рассуждения и 3) согласованностью выдвигаемых автором положений с общеизвестными истинами.
B «Начертании логики» А.С.Лубкин писал: «...при исследовании философического рассуждения надлежит рассматривать: 1) начала, на коих оно основывается;
2) связь и правильность умозаключений; 3) сообразность его с другими истинами и началами» (76, с. 125). Прежде всего следует «испытать начала». Результатом «испытания» должно стать суждение «критика» (читателя) по пунктам, которые на современном языке могут быть сформулированы так: 1) адекватность опыту,
2) однозначность выражений, 3) модальность принятия. Адекватность опыту означает, что основания рассуждения должны или корениться во всеобщем опыте и вследствие этого обладать очевидной общезначимостью, или подтверждаться частными наблюдениями, результаты которых не вызывают сомнений. Однозначность выражений предполагает, что способ употребления слов и оборотов не должен оставлять сомнений в смысле, который в них вкладывается. Установление модальности, в которой принимает читатель-критик основания рассуждения, - заключительный этап их оценки. Ha этом этапе критик устанавливает(«примечает»), могут ли быть выдвигаемые автором суждения приняты безоговорочно или с определенными ограничениями.
Предупреждения о «дефектах», которые могут быть присущи основаниям, показывают, что А.С.Лубкин осознавал сложность проблемы «вычленения» мысли из текста и тесно связывал эту проблему с недостатками авторской работы, с авторскими уловками, а порой и с недобросовестностью. Недостатки в формулировке оснований философ описывает в следующих выражениях: «...часто бывает, что сии предполагаемые начала иногда содержат в себе больше, нежели сколько опыт показать может, а иногда утаивают нечто являемое оным, отчего в обоих случаях могут произведены быть ложные последствия» (76, с.
126); «...писатели пользуются... обоюд- ностию [неоднозначностью слов и терминов. -AA.] для своих видов и нарочно скрытым образом вмешивают в свои начала что-либо от себя, дабы после на то ссылаться как на истину, уже допущенную, а потому и не требующую уже дальнейшего рассмотрения» (76, с. 127); «...бывает злоупотребление, что писатели ограниченный смысл превращают в неограниченный, частный - в общий, дабы придать своим умствованиям вид твердости, которой в них недостает» (76, с. 127).Оценив начала, следует приступить к оценке логической правильности рассуждения, на них основывающегося, т.е., выражаясь современным языком, демонстрации (автор употребляет слово «умствование»). B ходе этой процедуры нужно удостовериться: 1) в достаточности оснований для тех выводов, которые из них делаются, 2) в отсутствии ложных заключений и произвольных положений, не обосновываемых посылками,
3) в отсутствии противоречия между положениями(«не опровергаются ли какие предложения другими, т.е. нет ли противоречия в самом сочинении»), 4) в отсутствии противоречия между выводимыми положениями и «несомненными истинами». А.С.Лубкин указывает еще два необходимых свойства «умствования», вытекающих, впрочем, из приведенных выше. Во-первых, это непрерывность демонстрации, предполагающая отсутствие рассуждений, являющихся продолжением предыдущих лишь по видимости. Во-вторых, отсутствие B ходе рассуждения «принужденной напряженности, надмерного усилия доказать или объяснить то, что доказать и объяснить трудно».
Ha заключительном этапе следует «снова все пересмотреть и обозреть», чтобы составить «основательное решительное мнение» о достоинствах и недостатках сочинения, определить, «полную ли оно имеет умозрительную ясность, или только что автор в нем приближался к истине; или сомнительно и есть не другое что, как одно предположение, или, наконец, прямо неосновательно и ложно» (76, с. 127). Таким образом, в соответствии с рассмотренной методикой «справедливость философического рассуждения» оценивается с точки зрения истинности, проблематичности или ложности составляющих его утверждений, а также с точки зрения правильности логической связи между этими утверждениями.
Очевидно, что реализация подобного логико-гносео- логического подхода применительно к конкретным рассуждениям затрудняется тем, что рассуждения эти, как правило, представляются в текстах, содержащих избыточные с точки зрения подобного подхода компоненты. Подчеркивая данную особенность философских сочинений, А.С.Лубкин отмечает, что здесь «многое для полноты и округлости слога вмешивается», и к тому же «иногда связь мыслей бывает искусственная». Поэтому собственно оценке «философического рассуждения» должна предшествовать деятельность по извлечению из текста того, что автор «Начертания логики» и «Писем о критической философии» называет «экстрактом». Для получения «экстракта» необходимо, во-первых, «откинуть все мысли, не существенно относящиеся к главному предмету», а то, что существенно для главного предмета, «привести в логическую краткость и простоту». «Сим образом, - пишет А.С.Лубкин, - все сочинение, будучи сокращено, раздроблено и, так сказать, обнажено во всех своих частях, не будет в себе ничего содержать трудного для обстоятельного уразумения, и мы тогда смелее и успешнее можем приступить K делу» (76, с. 126).
B первом из «Писем о критической философии» автор применяет описанную выше методику, анализируя рассуждения Канта. Извлеченный из сочинений немецкого философа «экстракт», который в дальнейшем и подвергается оценке, выглядит следующим образом:
«Представления чувственных вещей суть продукты (произведения) их действия на наши чувства и свойства самих чувств.
Переменяемое в представлениях происходит от предметов, а непеременяемое и во всех общее - от свойства чувств.
Общие принадлежности всех представлений суть пространство и время.
Следовательно, понятия времени и пространства основываются на свойстве наших чувств».
А.С.Лубкин вполне согласен с первым из «экстрагированных» положений и ссылается для его обоснования на данные современной ему науки о восприятии световых лучей. Однако второе из приведенных положений он считает не получившим удовлетворительного обоснования у Канта.
Довод критической философии, что наше чувство остается тем же самым, несмотря на разные действия внешних предметов, А.С.Лубкин считает недостаточным для утверждения, что общее в представлениях происходит только от чувств, HO не от предметов. He доказывает этого утверждения и «пример», состоящий в том, что «все представления заключают в себе многоразличие, но все сходны в том, что соединены с понятием времени и пространства», к тому же и сам «пример», по мнению критика, нуждается в уточнениях. «Кажется гораздо вероятнее, - пишет он,- что как переменяемое в представлениях, так и непеременяемое и общее происходит вместе и от свойства вещей, и от свойства чувств наших: от свойства вещей потому, что они имеют способность известным образом действовать на наши чувства; от свойств чувств потому, что оные, судя по своему устроению и качествам, известным образом сии действия предметов в себе изменяют, напр[имер], B рассуждении степени напряженности; а общее в представлениях - от общего свойства всех предметов» (77, с. 11-12). Таким образом, согласно А.С.Лубкину, собственно начала умствования, т. e. посылки рассуждения, из которых большая утверждает, что «переменяемое в представлениях происходит от предметов, а непеременяемое и во всех общее - от свойства чувств», а меньшая - что «общие принадлежности всех представлений суть пространство и время», не являются доказанными. Вместе с тем они не могут быть приняты без доказательств, поскольку не коренятся во всеобщем опыте. Соответственно заключение рассмотренного «умствования» «...доколе чем-нибудь другим не будет доказано, долженствует почитаться за произвольное и никак вместо основания служить не может» (77, с. 12).Считая доводы А.С.Лубкина правомерными или неправомерными, оспаривая адекватность понимания им критической философии или соглашаясь с этим пониманием, следует все же признать, что его критика Канта показательна в том отношении, что опровергает представление о причинах неприятия Канта в России, связывающее последние с нерациональностью как якобы определяющим свойством «русской души». Критика А.С.Лубкина вполне рациональна. Она основана на классическом идеале рассуждения, применяемом к философии с учетом некоторых особенностей этой области знания, что, однако, не предполагает освобождения философского «умствования» от обязанности исходить из истинных начал и строить вывод в соответствии с нормами логики.
А.С.Лубкин, младший современник Канта, всерьез рассматривает учение последнего как претендующее на то, чтобы служить основой мировоззрения, и делает вывод, что законность подобных притязаний не доказана. При этом Кантова критика интересует собственно мысль, но не текст, в котором она выражена. Способ подачи мысли видится скорее как способ компенсировать недостаток основательности. He случайно Письмо второе о критической философии начинается со слов: «Когда философы вымышляют новые системы, то редко заботятся оным дать прочное основание, а по большей части ставят вместо сего какое-либо свое предположение и думают о пышных последствиях, какие из оного выведены быть могут и которые бы своею новостию, неожи- даемостию и необычайностию могли на несколько времени заменить внутреннюю свою слабость» (77, с. 16). Mor ли предполагать ригорист, подходивший в начале XIX столетия к философии с мерилом непреложной истинности, что не пройдет и двух веков, когда новизна, неожиданность и «пышность последствий» станут признаваться законными основаниями успеха философских концепций, с лихвой искупающими вольное обращение авторов как с логикой, так и с эмпирией...
Исследователем, приступающим с теми или иными целями к «Критике чистого разума» в XX или XXI веке, труд немецкого философа изначально воспринимается как культурное достояние человечества. Кант не рассматривается в качестве претендента на власть над умами наших современников, однако его философия остается богатым интеллектуальным ресурсом, способным использоваться в самых неожиданных целях.
Г.Д.Гачев, автор книги «Осень с Кантом: Образность в “Критике чистого разума"», исходит в своем исследовании из предпосылки, что в основе метафизических построений Канта лежит своего рода «образный априоризм», определяющий особое германское видение мира, и что его раскрытие позволит показать «зависимость национального духа от национальной телесности». «Вот почему, - объясняет свой необычный подход к тексту И.Канта Г.Д.Гачев, - я и нацелился на, по общему мнению, отвлеченнейший продукт человеческого разума - на главный труд Канта - с целью посравнить да посмотреть, не удастся ли там зацепку какую найти, чтоб осуществить, как говорят архитекторы, «привязку на месте» - заземлить его, а точнее, исконную и первородную его заземленность в национальном германском космосе обнаружить и, главное выяснить: не проявляется ли она конкретно в задачах, идеях, ходах мысли?» (34, с. 13). Признак укорененности главного труда Канта в национальном космосе Г.Д.Гачев видит уже в определении предмета исследования - «чистого разума», поскольку понятие-образ чистоты считает центральным для немецкой культуры.
Метод Г.Д.Гачева не предполагает выделения тезисов и оснований, проверку их на истинность и прочность логической связи. Цель - составление «свода» Кантовых образов - определяет иной подход, формулируемый в следующих выражениях: «...нам прежде всего предстоит дать изложение «Критики чистого разума» с акцентом на образную ткань: ее мы выпятим, а скелет отвлеченного рассуждения, вокруг которого, как плющ вокруг ствола, вьется образность, подсурдиним» (там же. с. 21). Полученный таким путем «свод» Кантовых образов включает Разум, который видится читателю принцем в темнице, «государство граждан, где желанны покой и мир», «психологическую характеристику отвлеченных понятий, описание их поведения и нравов» (напоминающее средневековые аллегорические повествования), образ судилища и т.д. Подчеркивая «обилие духовных смыслов» в немецком «Raum», не находящих коррелятов в русском слове «пространство», Г.Д.Гачев пишет: «Пустота в Германии не пуста, не мертвяща, она насыщена возможностями колонизации, есть их местопребывание. Русское «пространство» - представление о чем-то более безжизненном, разреженность воздуха в нем и бесплотность... Bce это несколько объясняет, почему первым делом в Raum узрел Кант ближайшее и подручное чистое наглядное представление (Anschung), которое коренится в нас, продуцируется нашей чувственностью (Sinnlickeit), как сок и гормон и истечение света, прилепив который к любому предмету, наслюнявив и тем причастив к себе и благословив, мы и можем далее его воспринимать» (34, с. 95).
Образы Канта в описании Г.Д.Гачева столь нагружены читательскими ассоциациями, что бывает затруднительно, а порой и невозможно отделить образность авторскую от образности читательской. Гачевское видение темы образа у Канта интересно во многих отношениях, но, конечно же, не является единственно возможным. Концентрируя внимание прежде всего на тексте, следует отметить ряд характерных особенностей образной компоненты «Критики чистого разума».
Первая и наиболее заметная состоит в том, что основной текст и предисловие (как к первому изданию, так и ко второму) весьма различаются по степени насыщенности образами. Если в основном тексте метафоры, сравнения и «одушевления» интеллектуальных способностей встречаются не слишком часто, то в авторских предисловиях разум и метафизика уподоблены героям литературных произведений. Разум предстает здесь имеющим судьбу и долю; он осаждаем вопросами, от которых не может уклониться и на которые не может ответить. Путь разума, пытающего разрешить данное противоречие, рисуется в драматических тонах. Разум, пишет И.Кант, «начинает с основоположений, применение которых в опыте неизбежно и в то же время в достаточной мере подтверждается опытом. Опираясь на них, он поднимается (в соответствии со своей природой) все выше, K условиям более отдаленным. Ho так как он замечает, что на этом пути его дело должно всегда оставаться незавершенным, потому что вопросы никогда не прекращаются, то он вынужден прибегнуть к основоположениям, которые выходят за пределы всякого возможного опыта и тем не менее кажутся столь несомненными, что даже обыденный человеческий разум соглашается с ними. Однако вследствие этого разум погружается во мрак и впадает в противоречия, которые, правда, могут привести его к заключению, что где-то в основе лежат скрытые ошибки, но обнаружить их он не в состоянии, так как основоположения, которыми он пользуется, выходят за пределы всякого опыта и в силу этого не признают уже критерии опыта» (59, с. 9). Итак, вопросы, на которые разум пытается ответить, побуждают его возвыситься, а после загоняют «во мрак» (что и дает Г.Д.Гачеву повод вообразить разум «принцем в темнице»). «Наш век» (то есть век Канта) требует от разума вновь взяться за самопознание - осуществить критику чистого разума. Подобная критика, самое трудное из занятий разума, видится Кантом как суд «героя» над самим собой, «суд, который бы подтвердил справедливые требования разума, а с другой стороны, был бы в состоянии устранить все неосновательные притязания - не путем властного решения, а опираясь на вечные и неизменные законы самого разума» (59, с. 11). Восхождение, падение и суд над ca- мим собой, суд-подвиг, открывающий неожиданный выход из тьмы противоречий, - такова драматическая история Кантова разума, дающая повод вспомнить об архетипе Лабиринта, кроющемся в глубинах бессознательного.
Метафизика изображается Кантом как царица, некогда пользовавшаяся деспотической властью, а теперь отвергнутая и презираемая. Удовлетворить ее прежние притязания невозможно, ибо они не вполне законны. «Было время, когда метафизика называлась царицей наук, и если принимать желание за действительность, то она, конечно, заслуживала этого почетного названия ввиду большого значения своего предмета, - пишет Кант. - ...В эпоху догматиков господство метафизики было вначале деспотическим. Ho так как законодательство носило еще следы древнего варварства, то из-за внутренних войн господство метафизики постепенно выродилось в полную анархию и скептики - своего рода кочевники, презирающие всякое постоянное возделывание почвы - время от времени разрушали гражданское единство... Правда, в новое время был момент, когда казалось, что всем этим спорам должен быть положен конец некоторого рода физиологией человеческого рассудка ([разработанной] знаменитым Локком) и что правомерность указанных притязаний метафизики вполне установлена. Однако оказалось, что, хотя происхождение этой претенциозной царицы выводилось из сфер простого опыта и тем самым должно было бы с полным правом вызывать сомнение относительно ее притязаний, все же, поскольку эта генеалогия в действительности приписывалась ей ошибочно, она не отказывалась от своих притязаний, благодаря чему все вновь впадало в обветшалый, изъеденный червями догматизм; поэтому метафизика опять стала предметом презрения, от которого хотели избавить науку» (59, с. 10). Критика чистого разума делает возможным решение вопроса о существовании метафизики, определение ее источников и границ. Суд разума над самим co- бой дает отвергнутой царице новые права, позволяющие рассчитывать на небывалые успехи. B конце основного текста «Критики» (глава третья раздела II) вновь возникает образ метафизики - теперь уже как достойного и авторитетного цензора, рассматривающего разум с точки зрения его начал и высших максим, лежащих в основе возможности некоторых наук и применения всех наук. Метафизика видится Канту гарантом «общего порядка, согласия и даже благополучия в мире науки», требующим, «чтобы мужественная и плодотворная разработка ее не отвлекалась от главной цели - от всеобщего блаженства» (59, с. 618).
Драматизм предисловия оттеняет академизм основного текста. Суд разума над самим собой в описании Канта далеко не столь страшен, как можно было ожидать поначалу. Адресуя работу «настоящему знатоку науки», автор отказывается нагружать изложение примерами и пояснениями, необходимыми для популярности. Критика способности разума «вообще и в отношении всех знаний, к которым он может стремиться независимо от всякого опыта» не есть критика «книг и систем», а потому имена и оценки предшественников автора сосредоточены, главным образом, в очень небольшой по объему четвертой главе раздела ІІ.\На страницах «Критики чистого разума» автор - не только властелин, но и единственный работник, поскольку все возможные траектории движения мысли, допускаемые к рассмотрению, есть траектории его мысли. B меру спокойная, в меру живая манера изложения «высококонцентрированной» мысли, легкость и изящество, C какими подаются сложнейшие рассуждения и применяются неожиданные интеллектуальные приемы, тактичность автора, не выставляющего на первый план собственную личность, но и не скрывающего ее от читателя, - все это создает неповторимое очарование кантовского текста, неизбежно утрачиваемое в процессе изготовления из этого текста «экстрактов» для научных и учебных целей.
3.6.