<<
>>

Истинность и образность в прочтениях Канта

Утверждение, что один и тот же текст разными чита­телями может быть по-разному прочитан, увиден и ус­лышан, выглядит само собой разумеющимся. Тем не ме­нее изучение конкретных примеров подобного различия полезно не только для познания способов бытия филосо­фского текста в культуре, но и для понимания внутрен­ней сложности и многоаспектности самого текста.

Противоположные подходы к тексту демонстрируют прочтения И.Канта А.С.Лубкиным и Г.Д.Гачевым. Между указанными прочтениями - почти два века, и, проводя сравнение, данное обстоятельство нельзя сбра­сывать со счетов. Вместе с тем восприятие Канта этими авторами, пожалуй, наиболее отчетливо демонстрирует особенности логико-гносеологического и эстетико­культурологического подходов к философскому тексту.

А.С.Лубкин был тем самым философом, который, как отмечал А.И.Введенский, первым в России «изло­жил главные основания философии Канта» и «едва ли не больше всех привлек внимание русских к Канту»[2]. B «Письмах о критической философии» А.С.Лубкин под­черкивает, что основные идеи Канта изложены в «Кри­тике чистого разума» (название этого труда Канта пере­водится здесь как «Критика теоретического ума») и го­ворит об этом произведении как о важнейшей части фи­лософии Канта. Характеризуя в «Письме первом» фило­софию Канта как состоящую из трех частей, А.С.Луб­кин утверждает: «Самая важнейшая из них есть первая, известная под именем «Критики теоретического ума», ибо в ней находятся те мысли, по которым столько Кан- това философия отличается от всех прочих» (77, с. 8). Отождествление текста с учением или частью учения в данном случае весьма показательно. Дело в том, что А.С.Лубкина интересует истинность идей философа и логическая правильность его умозаключений. Что каса­ется текста, то он, конечно, - необходимое средство до­ступа к авторской мысли, но он же способен во многом затруднить восприятие самой мысли.

Ключевые утверждения Канта в изложении А.С.Лубкина выглядят следующим образом: 1) «...мы познаем вещи не так, как они сами в себе суть, но толь­ко как они нам чрез наши чувства во времени и прост­ранстве являются», 2) время и пространство «...отнюдь от вещей не происходят, а имеют основание в свойстве наших чувств и по поводу ощущения внешних предме­тов в душе нашей возбуждаются»; 3) «...мы чувствуем и познаем не вещи, а изменения находящихся в нас поня­тий о времени и пространстве».

Из «Письма» явствует, что непредвзятая оценка ос­нов Кантова учения не составляет интеллектуальных затруднений, однако психологическая атмосфера в ученом мире такова, что заранее создает неудобства для всякого рискнувшего критически отнестись к крити­ческой философии. «Она [критическая философия. - AA.] ныне столько прославилась или столько наделала шума, - пишет А.С.Лубкин, - что почти опасно явно об­наруживать о ней свое мнение. Ибо... последователи Кантовы, коих число ныне очень умножилось и между которыми находятся уже известные ученые, не стыдя- ся, называют всех тех оглашенными в философии (uneingeweihte) или еще отрочествующими, кои не признают согласно с ними их философию единственно возможною, истинною и ненарушимою или кои еще ду­мают в ней находить некоторые недостатки» (77, с. 7). B связи со сказанным философ ссылается на книги, самые заглавия которых служат подтверждением его слов: «Kiesewetters Darstellung der kritischen Philoso- phie, fur Uneingeweihte» и «Веп-David. Darstellung der kritischen Philosophie». Собственная позиция A.C.JIy6- кина формулируется в таких словах: «...слепо последуя большинству голосов, не видеть в Кантовой философии некоторых важных неясностей и произвольных и недо­казанных положений значило бы более, нежели фило­софическое самоотречение, значило бы вольное порабо­щение своего ума мнениям подобного себе смертного» (там же, с. 7). K рассуждениям Канта автор «Писем» применяет методику «испытания мнения философско­го» , подробно описанную им в изданной два года спус­тя книге «Начертание логики».

B основе методики А.С.Лубкина лежат представле­ния о логико-гносеологическом качестве (обозначаемом словом «справедливость») философского рассуждения. Согласно этим представлениям, «справедливость фило­софического рассуждения» определяется следующими факторами: 1) «началами», то есть основаниями рас­суждения; 2) соблюдением логических правил в ходе рассуждения и 3) согласованностью выдвигаемых авто­ром положений с общеизвестными истинами.

B «Начертании логики» А.С.Лубкин писал: «...при исследовании философического рассуждения надлежит рассматривать: 1) начала, на коих оно основывается;

2) связь и правильность умозаключений; 3) сообраз­ность его с другими истинами и началами» (76, с. 125). Прежде всего следует «испытать начала». Результатом «испытания» должно стать суждение «критика» (чита­теля) по пунктам, которые на современном языке могут быть сформулированы так: 1) адекватность опыту,

2) однозначность выражений, 3) модальность приня­тия. Адекватность опыту означает, что основания рас­суждения должны или корениться во всеобщем опыте и вследствие этого обладать очевидной общезначи­мостью, или подтверждаться частными наблюдениями, результаты которых не вызывают сомнений. Однознач­ность выражений предполагает, что способ употребле­ния слов и оборотов не должен оставлять сомнений в смысле, который в них вкладывается. Установление мо­дальности, в которой принимает читатель-критик осно­вания рассуждения, - заключительный этап их оценки. Ha этом этапе критик устанавливает(«примечает»), мо­гут ли быть выдвигаемые автором суждения приняты безоговорочно или с определенными ограничениями.

Предупреждения о «дефектах», которые могут быть присущи основаниям, показывают, что А.С.Лубкин осознавал сложность проблемы «вычленения» мысли из текста и тесно связывал эту проблему с недостатками авторской работы, с авторскими уловками, а порой и с недобросовестностью. Недостатки в формулировке ос­нований философ описывает в следующих выражениях: «...часто бывает, что сии предполагаемые начала иногда содержат в себе больше, нежели сколько опыт показать может, а иногда утаивают нечто являемое оным, отчего в обоих случаях могут произведены быть ложные после­дствия» (76, с.

126); «...писатели пользуются... обоюд- ностию [неоднозначностью слов и терминов. -AA.] для своих видов и нарочно скрытым образом вмешивают в свои начала что-либо от себя, дабы после на то ссылать­ся как на истину, уже допущенную, а потому и не требу­ющую уже дальнейшего рассмотрения» (76, с. 127); «...бывает злоупотребление, что писатели ограничен­ный смысл превращают в неограниченный, частный - в общий, дабы придать своим умствованиям вид твердос­ти, которой в них недостает» (76, с. 127).

Оценив начала, следует приступить к оценке логи­ческой правильности рассуждения, на них основываю­щегося, т.е., выражаясь современным языком, демон­страции (автор употребляет слово «умствование»). B ходе этой процедуры нужно удостовериться: 1) в доста­точности оснований для тех выводов, которые из них делаются, 2) в отсутствии ложных заключений и произ­вольных положений, не обосновываемых посылками,

3) в отсутствии противоречия между положениями(«не опровергаются ли какие предложения другими, т.е. нет ли противоречия в самом сочинении»), 4) в отсутствии противоречия между выводимыми положениями и «не­сомненными истинами». А.С.Лубкин указывает еще два необходимых свойства «умствования», вытекаю­щих, впрочем, из приведенных выше. Во-первых, это непрерывность демонстрации, предполагающая отсут­ствие рассуждений, являющихся продолжением пре­дыдущих лишь по видимости. Во-вторых, отсутствие B ходе рассуждения «принужденной напряженности, надмерного усилия доказать или объяснить то, что до­казать и объяснить трудно».

Ha заключительном этапе следует «снова все пере­смотреть и обозреть», чтобы составить «основательное решительное мнение» о достоинствах и недостатках со­чинения, определить, «полную ли оно имеет умозритель­ную ясность, или только что автор в нем приближался к истине; или сомнительно и есть не другое что, как одно предположение, или, наконец, прямо неосновательно и ложно» (76, с. 127). Таким образом, в соответствии с рас­смотренной методикой «справедливость философическо­го рассуждения» оценивается с точки зрения истиннос­ти, проблематичности или ложности составляющих его утверждений, а также с точки зрения правильности ло­гической связи между этими утверждениями.

Очевидно, что реализация подобного логико-гносео- логического подхода применительно к конкретным рассуждениям затрудняется тем, что рассуждения эти, как правило, представляются в текстах, содержащих избыточные с точки зрения подобного подхода компо­ненты. Подчеркивая данную особенность философских сочинений, А.С.Лубкин отмечает, что здесь «многое для полноты и округлости слога вмешивается», и к то­му же «иногда связь мыслей бывает искусственная». Поэтому собственно оценке «философического рассуж­дения» должна предшествовать деятельность по извле­чению из текста того, что автор «Начертания логики» и «Писем о критической философии» называет «экстрак­том». Для получения «экстракта» необходимо, во-пер­вых, «откинуть все мысли, не существенно относящие­ся к главному предмету», а то, что существенно для главного предмета, «привести в логическую краткость и простоту». «Сим образом, - пишет А.С.Лубкин, - все сочинение, будучи сокращено, раздроблено и, так ска­зать, обнажено во всех своих частях, не будет в себе ни­чего содержать трудного для обстоятельного уразуме­ния, и мы тогда смелее и успешнее можем приступить K делу» (76, с. 126).

B первом из «Писем о критической философии» ав­тор применяет описанную выше методику, анализируя рассуждения Канта. Извлеченный из сочинений немец­кого философа «экстракт», который в дальнейшем и подвергается оценке, выглядит следующим образом:

«Представления чувственных вещей суть продук­ты (произведения) их действия на наши чувства и свойства самих чувств.

Переменяемое в представлениях происходит от предметов, а непеременяемое и во всех общее - от свой­ства чувств.

Общие принадлежности всех представлений суть пространство и время.

Следовательно, понятия времени и пространства основываются на свойстве наших чувств».

А.С.Лубкин вполне согласен с первым из «экстраги­рованных» положений и ссылается для его обоснования на данные современной ему науки о восприятии свето­вых лучей. Однако второе из приведенных положений он считает не получившим удовлетворительного обосно­вания у Канта.

Довод критической философии, что на­ше чувство остается тем же самым, несмотря на разные действия внешних предметов, А.С.Лубкин считает не­достаточным для утверждения, что общее в представле­ниях происходит только от чувств, HO не от предметов. He доказывает этого утверждения и «пример», состоя­щий в том, что «все представления заключают в себе многоразличие, но все сходны в том, что соединены с по­нятием времени и пространства», к тому же и сам «при­мер», по мнению критика, нуждается в уточнениях. «Кажется гораздо вероятнее, - пишет он,- что как пере­меняемое в представлениях, так и непеременяемое и об­щее происходит вместе и от свойства вещей, и от свой­ства чувств наших: от свойства вещей потому, что они имеют способность известным образом действовать на наши чувства; от свойств чувств потому, что оные, судя по своему устроению и качествам, известным образом сии действия предметов в себе изменяют, напр[имер], B рассуждении степени напряженности; а общее в предс­тавлениях - от общего свойства всех предметов» (77, с. 11-12). Таким образом, согласно А.С.Лубкину, собственно начала умствования, т. e. посылки рассужде­ния, из которых большая утверждает, что «переменяе­мое в представлениях происходит от предметов, а не­переменяемое и во всех общее - от свойства чувств», а меньшая - что «общие принадлежности всех представ­лений суть пространство и время», не являются дока­занными. Вместе с тем они не могут быть приняты без доказательств, поскольку не коренятся во всеобщем опыте. Соответственно заключение рассмотренного «умствования» «...доколе чем-нибудь другим не будет доказано, долженствует почитаться за произвольное и никак вместо основания служить не может» (77, с. 12).

Считая доводы А.С.Лубкина правомерными или не­правомерными, оспаривая адекватность понимания им критической философии или соглашаясь с этим понима­нием, следует все же признать, что его критика Канта по­казательна в том отношении, что опровергает представ­ление о причинах неприятия Канта в России, связываю­щее последние с нерациональностью как якобы опреде­ляющим свойством «русской души». Критика А.С.Луб­кина вполне рациональна. Она основана на классичес­ком идеале рассуждения, применяемом к философии с учетом некоторых особенностей этой области знания, что, однако, не предполагает освобождения философско­го «умствования» от обязанности исходить из истинных начал и строить вывод в соответствии с нормами логики.

А.С.Лубкин, младший современник Канта, всерьез рассматривает учение последнего как претендующее на то, чтобы служить основой мировоззрения, и делает вы­вод, что законность подобных притязаний не доказана. При этом Кантова критика интересует собственно мысль, но не текст, в котором она выражена. Способ по­дачи мысли видится скорее как способ компенсировать недостаток основательности. He случайно Письмо вто­рое о критической философии начинается со слов: «Ког­да философы вымышляют новые системы, то редко за­ботятся оным дать прочное основание, а по большей час­ти ставят вместо сего какое-либо свое предположение и думают о пышных последствиях, какие из оного выве­дены быть могут и которые бы своею новостию, неожи- даемостию и необычайностию могли на несколько вре­мени заменить внутреннюю свою слабость» (77, с. 16). Mor ли предполагать ригорист, подходивший в начале XIX столетия к философии с мерилом непреложной ис­тинности, что не пройдет и двух веков, когда новизна, неожиданность и «пышность последствий» станут приз­наваться законными основаниями успеха философских концепций, с лихвой искупающими вольное обращение авторов как с логикой, так и с эмпирией...

Исследователем, приступающим с теми или иными целями к «Критике чистого разума» в XX или XXI ве­ке, труд немецкого философа изначально воспринима­ется как культурное достояние человечества. Кант не рассматривается в качестве претендента на власть над умами наших современников, однако его философия остается богатым интеллектуальным ресурсом, способ­ным использоваться в самых неожиданных целях.

Г.Д.Гачев, автор книги «Осень с Кантом: Образность в “Критике чистого разума"», исходит в своем исследо­вании из предпосылки, что в основе метафизических построений Канта лежит своего рода «образный априо­ризм», определяющий особое германское видение ми­ра, и что его раскрытие позволит показать «зависи­мость национального духа от национальной телеснос­ти». «Вот почему, - объясняет свой необычный подход к тексту И.Канта Г.Д.Гачев, - я и нацелился на, по об­щему мнению, отвлеченнейший продукт человеческого разума - на главный труд Канта - с целью посравнить да посмотреть, не удастся ли там зацепку какую найти, чтоб осуществить, как говорят архитекторы, «привяз­ку на месте» - заземлить его, а точнее, исконную и пер­вородную его заземленность в национальном германс­ком космосе обнаружить и, главное выяснить: не про­является ли она конкретно в задачах, идеях, ходах мысли?» (34, с. 13). Признак укорененности главного труда Канта в национальном космосе Г.Д.Гачев видит уже в определении предмета исследования - «чистого разума», поскольку понятие-образ чистоты считает центральным для немецкой культуры.

Метод Г.Д.Гачева не предполагает выделения тезисов и оснований, проверку их на истинность и прочность ло­гической связи. Цель - составление «свода» Кантовых образов - определяет иной подход, формулируемый в следующих выражениях: «...нам прежде всего предсто­ит дать изложение «Критики чистого разума» с акцен­том на образную ткань: ее мы выпятим, а скелет отвле­ченного рассуждения, вокруг которого, как плющ вок­руг ствола, вьется образность, подсурдиним» (там же. с. 21). Полученный таким путем «свод» Кантовых обра­зов включает Разум, который видится читателю прин­цем в темнице, «государство граждан, где желанны по­кой и мир», «психологическую характеристику отвле­ченных понятий, описание их поведения и нравов» (на­поминающее средневековые аллегорические повество­вания), образ судилища и т.д. Подчеркивая «обилие ду­ховных смыслов» в немецком «Raum», не находящих коррелятов в русском слове «пространство», Г.Д.Гачев пишет: «Пустота в Германии не пуста, не мертвяща, она насыщена возможностями колонизации, есть их мес­топребывание. Русское «пространство» - представление о чем-то более безжизненном, разреженность воздуха в нем и бесплотность... Bce это несколько объясняет, поче­му первым делом в Raum узрел Кант ближайшее и под­ручное чистое наглядное представление (Anschung), ко­торое коренится в нас, продуцируется нашей чувствен­ностью (Sinnlickeit), как сок и гормон и истечение света, прилепив который к любому предмету, наслюнявив и тем причастив к себе и благословив, мы и можем далее его воспринимать» (34, с. 95).

Образы Канта в описании Г.Д.Гачева столь нагруже­ны читательскими ассоциациями, что бывает затрудни­тельно, а порой и невозможно отделить образность ав­торскую от образности читательской. Гачевское виде­ние темы образа у Канта интересно во многих отноше­ниях, но, конечно же, не является единственно возмож­ным. Концентрируя внимание прежде всего на тексте, следует отметить ряд характерных особенностей образ­ной компоненты «Критики чистого разума».

Первая и наиболее заметная состоит в том, что основ­ной текст и предисловие (как к первому изданию, так и ко второму) весьма различаются по степени насыщен­ности образами. Если в основном тексте метафоры, срав­нения и «одушевления» интеллектуальных способнос­тей встречаются не слишком часто, то в авторских пре­дисловиях разум и метафизика уподоблены героям ли­тературных произведений. Разум предстает здесь имею­щим судьбу и долю; он осаждаем вопросами, от которых не может уклониться и на которые не может ответить. Путь разума, пытающего разрешить данное противоре­чие, рисуется в драматических тонах. Разум, пишет И.Кант, «начинает с основоположений, применение ко­торых в опыте неизбежно и в то же время в достаточной мере подтверждается опытом. Опираясь на них, он под­нимается (в соответствии со своей природой) все выше, K условиям более отдаленным. Ho так как он замечает, что на этом пути его дело должно всегда оставаться неза­вершенным, потому что вопросы никогда не прекраща­ются, то он вынужден прибегнуть к основоположениям, которые выходят за пределы всякого возможного опыта и тем не менее кажутся столь несомненными, что даже обыденный человеческий разум соглашается с ними. Однако вследствие этого разум погружается во мрак и впадает в противоречия, которые, правда, могут привес­ти его к заключению, что где-то в основе лежат скрытые ошибки, но обнаружить их он не в состоянии, так как основоположения, которыми он пользуется, выходят за пределы всякого опыта и в силу этого не признают уже критерии опыта» (59, с. 9). Итак, вопросы, на которые разум пытается ответить, побуждают его возвыситься, а после загоняют «во мрак» (что и дает Г.Д.Гачеву повод вообразить разум «принцем в темнице»). «Наш век» (то есть век Канта) требует от разума вновь взяться за само­познание - осуществить критику чистого разума. По­добная критика, самое трудное из занятий разума, ви­дится Кантом как суд «героя» над самим собой, «суд, ко­торый бы подтвердил справедливые требования разума, а с другой стороны, был бы в состоянии устранить все не­основательные притязания - не путем властного реше­ния, а опираясь на вечные и неизменные законы самого разума» (59, с. 11). Восхождение, падение и суд над ca- мим собой, суд-подвиг, открывающий неожиданный выход из тьмы противоречий, - такова драматическая история Кантова разума, дающая повод вспомнить об архетипе Лабиринта, кроющемся в глубинах бессозна­тельного.

Метафизика изображается Кантом как царица, не­когда пользовавшаяся деспотической властью, а теперь отвергнутая и презираемая. Удовлетворить ее прежние притязания невозможно, ибо они не вполне законны. «Было время, когда метафизика называлась царицей наук, и если принимать желание за действительность, то она, конечно, заслуживала этого почетного названия ввиду большого значения своего предмета, - пишет Кант. - ...В эпоху догматиков господство метафизики было вначале деспотическим. Ho так как законодатель­ство носило еще следы древнего варварства, то из-за внутренних войн господство метафизики постепенно выродилось в полную анархию и скептики - своего ро­да кочевники, презирающие всякое постоянное возде­лывание почвы - время от времени разрушали гражда­нское единство... Правда, в новое время был момент, когда казалось, что всем этим спорам должен быть по­ложен конец некоторого рода физиологией человечес­кого рассудка ([разработанной] знаменитым Локком) и что правомерность указанных притязаний метафизики вполне установлена. Однако оказалось, что, хотя про­исхождение этой претенциозной царицы выводилось из сфер простого опыта и тем самым должно было бы с полным правом вызывать сомнение относительно ее притязаний, все же, поскольку эта генеалогия в действительности приписывалась ей ошибочно, она не отказывалась от своих притязаний, благодаря чему все вновь впадало в обветшалый, изъеденный червями дог­матизм; поэтому метафизика опять стала предметом презрения, от которого хотели избавить науку» (59, с. 10). Критика чистого разума делает возможным ре­шение вопроса о существовании метафизики, определе­ние ее источников и границ. Суд разума над самим co- бой дает отвергнутой царице новые права, позволяю­щие рассчитывать на небывалые успехи. B конце основ­ного текста «Критики» (глава третья раздела II) вновь возникает образ метафизики - теперь уже как достой­ного и авторитетного цензора, рассматривающего ра­зум с точки зрения его начал и высших максим, лежа­щих в основе возможности некоторых наук и примене­ния всех наук. Метафизика видится Канту гарантом «общего порядка, согласия и даже благополучия в мире науки», требующим, «чтобы мужественная и плодот­ворная разработка ее не отвлекалась от главной цели - от всеобщего блаженства» (59, с. 618).

Драматизм предисловия оттеняет академизм основ­ного текста. Суд разума над самим собой в описании Канта далеко не столь страшен, как можно было ожи­дать поначалу. Адресуя работу «настоящему знатоку науки», автор отказывается нагружать изложение при­мерами и пояснениями, необходимыми для популяр­ности. Критика способности разума «вообще и в отно­шении всех знаний, к которым он может стремиться не­зависимо от всякого опыта» не есть критика «книг и систем», а потому имена и оценки предшественников автора сосредоточены, главным образом, в очень не­большой по объему четвертой главе раздела ІІ.\На стра­ницах «Критики чистого разума» автор - не только властелин, но и единственный работник, поскольку все возможные траектории движения мысли, допускае­мые к рассмотрению, есть траектории его мысли. B ме­ру спокойная, в меру живая манера изложения «высо­коконцентрированной» мысли, легкость и изящество, C какими подаются сложнейшие рассуждения и приме­няются неожиданные интеллектуальные приемы, так­тичность автора, не выставляющего на первый план собственную личность, но и не скрывающего ее от чита­теля, - все это создает неповторимое очарование канто­вского текста, неизбежно утрачиваемое в процессе из­готовления из этого текста «экстрактов» для научных и учебных целей.

3.6.

<< | >>
Источник: Алексеев А.П.. Философский текст: идеи, аргументация, образы.- М.,2006. — 328 с.. 2006

Еще по теме Истинность и образность в прочтениях Канта: